Текст книги "Тощие ножки и не только"

Что касается Бумера Петуэя, то Иерусалим обязан своим основанием воскресной школе, а всей своей дальнейшей историей – шестичасовым новостям. В принципе туда никто никогда не ездил. А разговор о нем заводили разве что религиозные или политические фанатики (что в принципе одно и то же). И вот теперь Бумер услышал, как сам сказал, – он едет в Иерусалим. И хотя эта поездка казалась ему столь же невероятной, что и его головокружительный взлет в мире искусства, он вынужден был признать, что, возможно, так оно и будет.

Всю свою сознательную жизнь Бумер собирал картонные патрончики из-под туалетной бумаги. Сам не знал, зачем он это делает. Когда он был малым ребенком, ему давали их вместо игрушек, а затем эта странная любовь перекочевала и во взрослую жизнь. Как бы там ни было, на чердаке дома в Колониал-Пайнз у него скопилось этих патрончиков больше, чем за десять лет, и когда он увлекся искусством, то тотчас сгонял за ними на своем новом микроавтобусе в Виргинию. Загрузил их несколько сотен. Вернувшись в Нью-Йорк, Бумер побрызгал их черной акриловой краской, а когда они высохли, то сложил из них, словно из бревен, нечто вроде избушки Линкольна шириной в пять футов и семь в высоту. Внутри этого сооружения он поселил живую ворону. Для вороны из патрончиков (тоже черных, что и стены) был устроен насест, черная пластиковая лоханочка для купания и черная керамическая миска, в которую насыпались черные семечки подсолнечника. Вся эта конструкция проходила на его персональной выставке под названием Министерство Тайных Операций.

Куратору Израильского музея в Западном Иерусалиме инсталляция это настолько понравилась, что он выразил желание ее приобрести. Но на том условии, что Бумер лично доставит свое детище в Иерусалим, где затем опять-таки лично заново соберет для специальной выставки, посвященной проблемам национальной безопасности, вернее, восприятию этих проблем глазами художников. Предполагалось, что выставка откроется дней через десять – двенадцать.

Ультиме идея понравилась, хотя это и означало, что один из экспонатов покинет стены ее галереи раньше времени. Бумер, который не был до конца уверен в том, что Иерусалим существует, сказал, что подумает. И лишь объявив Эллен Черри о своем скором отъезде, неожиданно понял, что решил бежать. Бежать ото всех – от обиженной бывшей жены, от Ультимы Соммервель, от свалившейся невесть откуда славы, бежать, прихватив с собой груз патрончиков из-под туалетной бумаги и капризную, вредную ворону; бежать в этот удивительный город, который называли кто Оком, кто Пупком, кто Песней, кто Кровоточащей Раной этого мира.

Бумер улетел из аэропорта Кеннеди в середине ноября, намереваясь вернуться ко Дню благодарения. В его наспех собранном саквояже среди джинсов, трусов, гавайских рубашек и дюжины пар носков затесался один непарный фиолетовый носок, которому, по идее, уже давно было место в мусорной куче, не обладай он некой сомнительной сентиментальной ценностью. Да-да, как это часто случается в этой жизни, судьба-злодейка распорядилась так, что в Иерусалим летел – подумать только, какая несправедливость! – Чистый Носок!

Будь о том известно его менее счастливому и чистому собрату, тот наверняка разразился бы потоком непристойностей – те бы только знай выскакивали из него, как пробки от шампанского, – и от злости заметался бы по подвалу собора Святого Патрика, перелетая от одной стены к другой. Кстати, по мнению Грязного Носка, подвал этот мало чем отличался от ящика комода – почти так же тесно и темно.

Так что, может, оно и к лучшему, что Грязный Носок ничего не узнал. Он лежал, лениво свернувшись калачиком, перед решеткой, ни о чем не ведая, поджидал появления Перевертыша Нормана и почти не прислушивался к тому, о чем там рассуждает Жестянка Бобов. А рассуждал(а) он(а), обращаясь к Ложечке, о вероятных размерах, форме и значении Третьего Иерусалимского Храма.

Из семи гномов только Чудик был безбородым. Сей факт должен нам что-то поведать о мудрости бритья бороды.

Будь Жестянка Бобов мужчиной, возможно, он(а) тоже бы отрастил(а) бороду. Полагаю, что при желании нетрудно себе представить консервную банку, щеголяющую аккуратной бородкой или линкольновскими бакенбардами, одетую в светлый костюм, со слегка обтрепанными и кое-где пожелтевшими от времени манжетами, опирающуюся на трость с набалдашником. Вот он(а) задумчиво вращает в стакане глоток коньяка, и можно подумать, будто он(а) восседает на почетном месте у камина где-нибудь в библиотеке или заседании клуба путешественников.

Возможно, такое видение страдает узостью и упрощенчеством и не раскрывает всей сложности ее фигуры, но не это главное. Дело в том, что растительность на лице, равно как и насильственное ее отсутствие, как, например, в случае с Чудиком, не занимала мыслей Жестянки Бобов. Просто он(а) пытался(ась) сохранить, не уронив при этом собственного достоинства, остатки былой этикетки, какой бы порванной и грязной та ни была. Вот почему Жестянка предпочел (л а) устроиться на корточках наверху закопченного молитвенника, который в свою очередь лежал на перевернутом ведре, и изо всех сил напрягал(а) голос, чтобы быть услышанным(ой) в диком грохоте, который производил уличный транспорт: сквозь решетку в подвал беспрестанно врывалось гусиное крещендо гогочущих клаксонов и шипящих тормозов. Однако расположившаяся у ног ее десертная Ложечка была само внимание и даже не пыталась время от времени поднять руку, чтобы погладить пышные наставнические бакенбарды.

Специально ради Ложечки Жестянка не поставил(а) в труд заново изложить информацию о Первом Храме – Храме Соломона (или Хирама – как хотите), которая первоначально была изложена в мрачный, полный неопределенности день после их злоключений в горах Вайоминга. И вот теперь он(а) пересказывал(а) то, что им было известно из имеющихся у них источников о Втором Храме – Храме Ирода. Впервые же Ложечка узнала о нем – не без нажима со стороны Жестянки Бобов – во время сиесты среди окаменел остей северо-западной Небраски.

– Самое главное – не напутать с датами, – заявила жестянка. – Соломонов Храм был разрушен в 586 году до Рождества Христова. Верно? Второй Храм – эту дешевую замену первому – наскоро соорудили в 515 году. А это значит, что на протяжении – не дай Бог ошибиться – семидесяти одного года Иерусалим вообще обходился без храма. Разумеется, большая часть евреев находилась тогда в вавилонском изгнании, поэтому возводить Храм в Иерусалиме не было особой необходимости. Но к 515 году… кстати, мисс Ложечка, вас разве не радует, что неодушевленные вещи живут вне истории? Или по крайней мере вне такой, которая требует запоминания дат. Нам вообще повезло гораздо больше, чем мы сами готовы признать. Никаких тебе исторических дат, никаких простуд, подоходного налога, вросших ногтей, зубной боли, перхоти, герпеса, дурного запаха изо рта, изжоги и волос на теле. Особенно волос! Бр-р! Хотя аккуратная, симпатичная бородка не помешала бы.

– А внутренняя гниль? – буркнул Грязный Носок.

– Не понял(а). Вы это к чему?

– По крайней мере люди не гниют изнутри и не ржавеют.

– Ну, это еще как сказать, – возразил(а) Жестянка Бобов. – Вы вспомните-ка республиканцев, которых мы видели на митинге в Айове.

Ложечка хихикнула.

– Кстати, мистер Носок, – продолжал (а) гнуть свою линию Жестянка Бобов, – вы, часом, не припоминаете дату, когда царь Ирод якобы взялся за обновление Второго Храма?

– Отчего же. Отлично помню – старикан, не иначе как руки у него зачесались – затеял ремонт за двадцать один год до Христа.

Грязный Носок перекатился на другой бок, вновь сосредоточив все внимание на улице. Жестянка Бобов и Ложечка обменялись недоуменными взглядами.

Именно во время вавилонского изгнания патриархи наконец выстроили в ряд своих монотеистических уток. В течение многих веков, что текли себе своим чередом после того, как Авраамово племя приняло прозорливое политическое решение продвигать вперед своего местного племенного божка как единственного и истинного Бога всей вселенной, в Израиле и Иудее не переставали поклоняться Великой Матери. Древние евреи любили свою Богиню, любили мудро и подобающе. Даже когда пришло время принять Яхве, они не стали уничтожать ее святилищ – как в храмах, так и в своих сердцах. Астарта, или Ашторет, как они называли ее, царила в Первом Храме наравне с Яхве, а случалось, что и вместо него – что, надо сказать, вызывало скрежет зубовный у оголтелых женоненавистников яхвистского правого крыла.

Изгнание объединило евреев – такого единства рядов у них никогда не наблюдалось дома. Угнетение и тоска по родине скрепили их общими узами. И чем больше вавилоняне насмехались над их супергероем Яхве, тем крепче евреи цеплялись за него как за символ своей уникальности и избранности. Вдохновленные пророком Иезекиилем, жрецы патриархального толка поспешили воспользоваться ситуацией в своих целях.

Именно в Вавилоне доселе многочисленные и разношерстные законы и ритуалы иудаизма были наконец отредактированы и сведены воедино. Здесь же было положено начало и новым традициям – например, синагогам. А из древних руд иссушенной зноем родины – евреи долго копили их и обогащали в огне своих устремлений – была выкована суровая и вдохновенная догма. С этого времени всякий раз нежный поцелуй Матери будет натыкаться на щит догматической бронзы. Так велика была ненависть к ней патриархов, так велик их страх перед ней, что в их записях не содержится даже ее имени. Когда же ее нельзя было не упомянуть, обходились туманными намеками – мол, некое блудливое, языческое зло.

К 538 году до Рождества Христова ликующие пленники получили разрешение вернуться в опустошенную Иудею (напомним, вавилоняне все, что только было можно, сровняли там с землей). Пять десятков лет усиленного промывания мозгов не прошли бесследно – евреи избавились от своих былых матриархальных симпатий. Лишь во славу Яхве – его и только его одного – они заново отстроили страну, отстроили столицу и Храм. Второй Храм – хотя и не уступал размерами первому – был прост и незамысловат: несуразная, бедная, на скорую руку возведенная культовая домина, взгромоздившаяся поверх кучи развалин. Ни Богиня, ни Раковина ни разу не удостоились приглашения заглянуть внутрь этой версии – однако это еще не значит, что дни и ночи их пребывания на Храмовой горе подошли к концу.

– Ой! – воскликнула Ложечка. – Кажется, я вспомнила. Мы еще с вами сидели в том месте, где было полным-полно этих самых окаменелых членистоногих. Вам еще тогда показалось, будто Раковина и Посох предпочли добровольное изгнание, однако затем Раковина объяснила, что, как только им удалось бежать от учиненного вавилонянами грабежа и насилия, они продолжили свое дело. Я правильно вспомнила, сэр/мэм?

– Абсолютно. Как говорится, под спасительным покровом темноты мистер Посох и мисс Раковина тихонько прошмыгнули с Масличной горы и при свете звезд проделали путь до ближайшей деревни – уже забыл, как она называлась, – жители которой, как им было известно, поклонялись их Богине, и там положили себя на порог дома, где жила жрица. Утром их без каких-либо вопросов впустили в дом, стряхнули с них пыль, расцеловали и поместили на алтарь. А поскольку вавилоняне сами любили Иштар, то, даже будучи оккупантами, не выказывали враждебности по отношению к тому роду деятельности, каковым занимались мистер Посох и мисс Раковина. Иудея в то пору прозябала на хлебе и воде: населенная разрозненными пастушескими племенами, она не шла ни в какое сравнение с тем, какой была в славные времена Первого Храма, но наши друзья, судя по всему, не придавали тому особого значения и вместо того, чтобы лить слезы и сокрушаться, делали свое дело. Как выразился мистер Посох, человеческие капризы не мешают звездам. Во времена изгнания они с Раковиной трудились точно так же, как и ранее, и притом всего в нескольких милях от Иерусалима. Вернее, того, что от него осталось.

– Но ведь после того, как евреи вернулись…

– Эх, по возвращении евреев из Вавилона все стало не так. Идолопоклонство искоренялось со страшной жестокостью.

– И это правильно! – откликнулась Ложечка, ничуть не сомневаясь в своей правоте. И, грациозно вращаясь на ручке, направилась в дальний угол подвала, где между собой совещались Посох и Раковина. – Не в обиду вам будет сказано, – добавила она.

– Моя дорогая, – отвечал(а) Жестянка Бобов, – не кажется ли вам, что часто так называемый идол не более чем уничижительное прозвище чьего-то божества? Нехристианину статуя Иисуса Христа тоже может показаться идолом.

– Кощунство! Существует только один-единственный Бог!

– И кто же он, моя дорогая мисс Ложечка? Серебряных дел мастер из Филадельфии, благодаря которому вы появились на свет?

– Вы не хуже меня понимаете, кого я имею в виду.

– Я бы мог(ла) постараться угадать наобум. Как неодушевленный предмет меня, должен(на) вам признаться, всегда смущает пустая болтовня религии. Убежден, что Посох и Раковину с религией связывают совсем иные отношения, нежели людей. В Библии идолом именуется любое божество, кроме Яхве. Но есть и второе определение, согласно которому «идол» – это любой предмет, которому поклоняются люди. Специально для вас подчеркиваю, мисс Ложечка, – предмет. То есть любой из нас. То есть мы с вами, если кому-то взбредет в голову, – тоже способны выступать в роли идолов. Вы представляете себе культ Пресвятой Десертной Ложки? Или святилище Великой Консервной Банки? Или Церковь Грязного Носка? Нет-нет, я по вам вижу, что не можете. Ничего страшного. Вы бы отлично вписались в иерусалимскую жизнь по возвращении евреев из Вавилона, хотя должен(на) заметить, там было негусто по части сливочной карамели. А вот наши новые друзья в тамошнюю жизнь больше не вписались. И проведя несколько десятилетий, так сказать, в подполье, были вынуждены, задыхаясь в корзине с шерстью на спине верблюда, искать убежища в Финикии.

– Жуть какая!

– Зато какое приключение!

– Зато какие невзгоды!

– Зато есть что вспомнить. Все зависит, как на это посмотреть. Как бы то ни было, в Финикии они провели долгий срок. После того, как Иудея попала под власть греков – что произошло, если не ошибаюсь, лет этак за триста тридцать до нашей эры. Правильно я говорю, мистер Носок? – Господи, он не слушает! – в принципе им ничто не мешало вернуться назад, тем более что греки обожали красивые вещи и вообще были язычниками от макушки по пят. Но ваши с нами Посох и Раковина были счастливы в родной Финикии, где им никто не мешал заниматься своим делом.

– Да, но порознь.

– Вы правы. Мисс Раковина удостоилась места в великолепном сидонском храме – кстати, это родной город Иезавели, а мистер Посох немало поплавал по морям. Бывало, скитался месяцами. На финикийских кораблях имелись жрецы, и они нашли Посоху применение. Этакое удивительное сочетание научных и духовных обязанностей.

– Но все равно порознь.

– Нет. В древние времена слово «научный» и слово «духовный» были едва ли не синонимами. В некоем высоком смысле они таковыми являются и поныне.

– Я не об этом, глупыш. Я хочу сказать, что Раковина и Раскрашенный Посох были разлучены. Какая жалость!

– Вы действительно считаете, что они переживали по этому поводу? Что ж, не исключаю такой возможности. Как бы то ни было, в конце концов они вернулись. И воссоединились в Храме Ирода. Прямо-таки как в голливудском фильме.

– Ах!

Ирод был семитом, наполовину евреем и царем Иудеи, однако у него на заднице, можно сказать, была поставлена печать «Собственность Римской империи», и все, кто только мог, ему об этом напоминали. Он стоял на голове и выплевывал шекели, лишь бы завоевать расположение евреев, но проникнуться к Ироду любовью – это все равно что пытаться изложить квантовую теорию на мексиканской открытке. На протяжении столетий иностранная солдатня учиняла здесь грабежи, насилие, пытки, унижение, резню такие страшные, такие кошмарные, какие иерусалимским евреям было невозможно забыть. И пусть Ирод расчесывал волосы на пробор, как и евреи, пусть он наводил блеск на своих башмаках, как и евреи, пусть он обкорнал свой член, как и евреи, пусть он плевался на каждую первую встречную свинью, как и евреи, но получив половину хромосом из Эдома, а трон (а с ним и право собирать налоги) из Рима, он оставался в глазах местного населения приспособленцем-иностранцем, которому ни при каких обстоятельствах не было доверия.

За двадцать три года своего правления Ирод разве что на ушах не стоял, лишь бы доказать свою преданность Иерусалиму, включая восстановление архитектурных памятников и религии (здания, что наспех возвели вместо тех, что были разрушены вавилонянами, по крайней мере выполняли свои функции, а вот иудаизм к концу греческой оккупации самым бесцеремонным образом подзажали). И хотя все эти жесты доброй воли со стороны Ирода встречались довольно дружелюбно, а иногда и с аплодисментами, сам он оставался весьма непопулярной фигурой – по крайней мере до того момента, когда он решил продемонстрировать воистину царскую щедрость, восстановив во всей его былой красе и славе Второй Храм.

Неказистый с самого начала Второй Храм был превращен эллинистами в голый выгоревший остов. Тем не менее он простоял четыре столетия, и проходившие в нем ритуалы произвели на оказавшегося в этих краях Александра Македонского такое сильное впечатление, что царь согласился его не трогать. Все пришли в жуткий восторг – хотя, не исключено, у кого-то и возникли подозрения, – когда Ирод взялся за молоток, краски и кисть. Но Ирод знал, что делал.

Чтобы успокоить своих подданных, убедить их, что у него и в мыслях нет сносить существующий Храм или же, не дай Бог, не довести до конца свой грандиозный замысел, Ирод целых восемь лет посвятил поискам нужных ему строительных материалов и подбору и обучению рабочей силы. Внутренняя часть комплекса была поручена бригаде из тысячи еврейских жрецов – они клали камень в соответствии с только им известными тайными премудростями.

В целом Храм с его мощными стенами, внутренними галереями, массивными колоннами, дворами и двориками занимал площадь примерно в тридцать шесть акров и, по сути, являлся точной копией Первого Храма, который, между прочим, был выполнен в соответствии с древним и с первого до последнего штриха языческим финикийским или ханаанским проектом. (Как в тот день на дне окаменевшего русла стало известно Жестянке Бобов, финикийцы и ханаанцы были в принципе один и тот же народ. Основная разница заключалась в том, что та их ветвь, что именовалась финикийцами, обитала на побережье и ее представители были рыбаками и мореходами, в то время как ханаанцы населяли внутреннюю часть страны, горы и пустыню. Между прочим, слово «Ханаан» на местном языке означало «земля пурпура», то есть то же самое, что и греческое слово «Финикия». Так что в некотором роде обе ветви этого народа были навечно выкрашены царской краской морских раковин.)

Ирод разукрасил Храм не хуже, чем в свое время Соломон. Храм и его внутренние помещения были обиты пластинами золота и серебра, да так щедро, что Иосиф Флавий утверждал, что люди в буквальном смысле слепли, если пытались полюбоваться на Храм в солнечные летние дни. На расстоянии тот сиял подобно самому солнцу.

Возможно, в том не было намеренного умысла, однако в конструкцию Храма затесались и кое-какие языческие элементы. Так, например, тот же Иосиф Флавий пишет о том, что крышу Храма «украшал кедр, покрытый причудливой резьбой», вокруг внутренних помещений высились горы роскоши и богатств, награбленных Иродом и его армией в арабских странах. Камень над входом в собственно Храм был украшен занавесами, вышитыми пурпурными цветами. Пурпурными, заметьте. Сверху свисали резные виноградные гроздья, и не какие-нибудь, а высотой «в человеческий рост». В дальнем конце вестибюля гигантские, обшитые листовым золотом двери якобы скрывал от глаз «вавилонский занавес тончайшего полотна, алый и пурпурный», на котором «было вышито все то, что есть мистического на небесах, за исключением двенадцати знаков». И хотя, судя по всему, жрецы стремились избежать анималистских аспектов астрологии, они без лишних рассуждений включили небесные символы: в первой скрытой от глаз посторонних части Храма находился подсвечник с семью рожками – по одному в честь каждой из известных тогда планет, и стол, на котором лежали двенадцать хлебов, символизирующих круги Зодиака. И опять-таки, намеренно или случайно, мы не знаем, они оказывали знаки внимания самой интимной части Богини, когда во время торжественных церемоний одежду верховных жрецов украшали милые вагинальные колокольцы гранатовых цветков из чистого золота.

Столь неприметны были эти отголоски былого язычества на фоне ритуалов и правил яхвистского иудаизма, что они не бросились в глаза даже самым ярым пуристам. Яхве же превозносили в этих залах с такой пышностью и таким рвением, каких он до этого никогда не удостаивался.

Увы, как раз в тот момент, когда евреи оказались в неоплатном долгу перед Иродом, когда они доверились ему настолько, что были готовы купить ему подержанную колесницу, он взял и разом все загубил. Когда, после семи лет планов, утрясок, согласований и пота, Храм был уже готов к церемонии освящения, Ирода почему-то угораздило взгромоздить над главным входом римского орла. Этот шаг взбесил евреев, и не только потому, что они узрели в этом унизительный реверанс в адрес "ненавистных властителей. Они оскорбились еще и потому – по крайней мере те, у кого хватило ума это понять, – что наглая птица, казалось, возвещала о том, что язычество вновь исхитрится и отыщет лазейку, чтобы прошмыгнуть в чертог ничем не замутненной верховной власти Яхве. И верно, прошло не так уж много лет, как Раковина, а за ней и Посох, потихоньку, без лишнего шума, вернулись назад в пределы Храма.

* * *

Осенняя луна цветом похожа на персики и железо

Она рыхла, и от нее кружится голова, как от пирожка с гашишем

Стоит ей зайти, как все золото в Храме вздохнет с облегчением

Но цвет ее остается на гроздьях, что насупились на вино

Жрец просыпается до рассвета и надевает цветки граната

И спускается с холма

И приходит к чистому источнику ниже стены Храма

И окунает Раковину в журчащую воду

А затем опять бредет вверх по склону.

Цветки граната позванивают, как овечьи колокольцы, жрец несет наполненную водой Раковину в священный предел

Который освещает тысяча свечей

И каждая означает звезду.

Медленно, медленно жрец выливает воду на землю

Длинным прозрачным языком Раковина лижет старый каменный пульс

А в это время галактика свечей ощетинилась секретами ночи

Снова и снова совершает жрец свой поход. От неба к воде. От воды к земле. От земли к небу

Пока солнце не встанет, и тогда золото станет переживать о чем-то ином.

* * *

Таким образом в последние годы своего пятисотлетнего существования Второй Храм соединил старую религию с новой. Повенчал дух и душу. Дал функциональную метафору трансцендентальному. Включил – чувственно и зримо – отдельную человеческую личность в космический цикл.

Раковина служила чашей для соков бытия. Раскрашенный Посох символизировал молнию душевного озарения, ось, вокруг которой вращается Млечный Путь.

Пройдя внутрь под ненавистным римским орлом и в отличие от других паломников не обратив внимания на его милитаристские когти, молодой Иисус вполне мог стать свидетелем этих священнодействий. Поскольку он не был заражен лицемерием, догматизмом и продажностью, которые в ту пору пышным цветом цвели среди иерархов Храма (и против чего он вскоре восстал), Иисус наверняка вдохновился бы ими. С другой стороны, ритуалы эти вполне могли вызвать в нем некий психологический дискомфорт. Разумеется, те, кто позднее основал религию, названную его именем, также испытывали некоторое смущение по их поводу. Для них, кто предпочитал пляске молитву, пиру пост, кто принимал крещение, а не окунался в воду, истязал плоть, а не услаждал ее, кто покупал дух, но продавал душу, возвеличивал отца и обманывал мать – для этих людей Храм Ирода таил в себе угрозу, особенно в дни весеннего равноденствия или сбора урожая.

Пока Жестянка Бобов перечислял(а) ритуалы, о которых ему(ей) стало известно от Раковины и Посоха, несмотря на всю их скрытность, Ложечка тоже испытывала некое девичье смущение. Нет, исполненные глубокого смысла, благородные ритуалы эти были прекрасны и импонировали ее утонченной натуре; и все-таки при их упоминании в душе оставался некий скользкий осадок. Особенно Ложечке становилось не по себе, когда речь шла о Саломее. О том, как юная девушка довела своего отчима, несчастного царя Ирода, едва ли не до умопомрачения в ту ночь, когда исполняла Танец Семи Покрывал, из-под которых мелькали тощие ножки, да и не только они одни.

– Вот это был танец, – вздохнул(а) Жестянка Бобов. – После него Ирода как подменили.

– Но, сэр/мэм, не думаю, чтобы Ироду стало не по себе от всех этих непристойных движений. Он и без того уже давно страдал черной меланхолией. Иначе с чего это он, чтобы соблазнить Саломею станцевать перед ним, пообещал ей голову Иоанна Крестителя? Да не просто так, а на серебряном блюде. Бр-р, какое омерзительное зрелище! Человеческая голова на тарелке, как какое-то жаркое! Даже подумать-то жутко!

– Собственно говоря, принято думать, что убить Иоанна Крестителя потребовала мать Саломеи.

– Какая разница! Главное, Ирод не стал возражать. И все для того, чтобы заглянуть под юбку молоденькой девчонке, на ее женские прелести. В наши дни это называется детской порнографией…

– Саломее было шестнадцать. По тем временам – уже взрослая женщина.

– Извините, но возраст тут ни при чем. Главное в том, что Ирода довела до умопомрачения его собственная развращенность, а не постыдное, как вы выразились, выставление напоказ женских прелестей.

– Возможно, вы правы, мисс Ложечка. Кто знает правду о том, отчего человеческий мозг съезжает с катушек. Такое впечатление, что между ним и подлинным внешним миром повисло столько покрывал, что в конечном итоге свет не в состоянии проникнуть за них, и тогда он начинает гнить и разлагаться в темноте. Как бы там ни было, царь Иудеи, можно сказать, окончательно спился. К тому моменту, когда Саломея станцевала свой танец, его власть уже дышала на ладан. Осмелевшие евреи еще при его жизни сбросили с крыши Храма ненавистного орла. Царь же в это время лежал в отрубе на диване и пускал пьяные слюни.

– Что ж, евреям крупно повезло. Наконец Ирод напился до такой степени, что уже не мог воспрепятствовать им очистить Храм от заморской нечисти.

– Итак, орла не стало, но это мало что изменило – порядки в Храме остались прежние. Мисс Раковина совершала по праздникам свои обычные возлияния. Мистер Посох тоже всегда был под рукой на тот случай, если кому-то из жрецов придет в голову помешать священное варево из секса и звезд. Посох превратился в нечто вроде иголки компаса, указывая на север, откуда, как было сказано в пророчестве, должен явиться Мессия. Разумеется, никуда не исчезли продажность и торгашеский дух, они, как и в прежние времена, продолжали цвести здесь пышным цветом. Помнишь, как Иисус схватился за кнут и в гневе прогнал из Храма менял?

– Ирод к тому времени уже умер.

– Да, его не стало, еще когда Иисус был ребенком. Кстати, мисс Раковина и мистер Посох вообще не помнят никакого Иисуса. По их словам, если он и был, то не произвел тогда на Иерусалим особого впечатления – вся эта каша заварилась лишь спустя четыре десятилетия после того, как парня распяли. Знаю, ты не любишь разговоров на эту тему. Главное, уяснить себе одну вещь – после смерти Ирода ситуация для евреев в Иудее если и изменилась, то к худшему. Рим принялся закручивать гайки. Евреи попробовали сопротивляться. Так оно и продолжалось. Рим давит. Евреи сопротивляются. Рим давит. Евреи сопротивляются. Пока наконец римлянам это не осточертело, и в 70 году они снова стерли Иерусалим с лица земли. В который раз! Ты можешь себе представить? Уничтожили до последнего камня, как будто города и не бывало! Убили миллион людей. Римский военачальник по имени Тит разграбил храм, вынес все подчистую и отправил награбленное добро в Рим. Там бесценную добычу выставили на всеобщее обозрение в Храме Мира. То есть из Города Мира, Иерусалима, сокровища перекочевали в Храм Мира. Не кажется ли вам, что люди слишком вольно обращаются со словом «мир»? И то, что они совершенно игнорируют истинный смысл этого слова, служит еще одним подтверждением тому, что с мозгами у них не все в порядке. Я когда-либо разъяснял(а) вам мою теорию о том, что…

– Да-да, вы рассказывали мне о ней, сэр/мэм, – поспешила опередить Жестянку Ложечка. – Все очень доходчиво объяснили. Но давайте, если вы не возражаете, вернемся к нашей теме: Раковина и Раскрашенный Посох, как я понимаю, не были вывезены в Рим?

– Они не были из числа тех ценностей, что сразу бросаются в глаза грабителям. Потому Тит их и не заметил.

– Но кто-то же позаботился о том, чтобы их спасти.

– К счастью для них обоих, да. Один финикийский раб. Он выкрал Раковину и Посох из-под руин Храма и бежал с ними в пустыню. Мисс Раковина уверяет, что почему-то рядом с ней всегда оказываются просвещенные человеческие существа. Даже сегодня. А может, сегодня это случается даже чаще, чем когда-либо раньше. Вот почему они с Посохом развернули такую бурную деятельность. Не знаю, мисс Ложечка, но мне видится в этом некое противоречие. Чтобы магия и просвещенность мирно уживались в конце двадцатого века? А эта бредовая идея о Третьем Храме?

– Ах, Третий Храм! – прощебетала Ложечка, обрадованная тем, что лекция по истории, кажется, окончена. Нет, она обожала слушать глубокомысленные рассуждения Жестянки Бобов, но та версия библейских событий, которую Жестянка позаимствовала у Посоха и Раковины, почему-то вселяла тревогу.

– Вы как-то раз обещали рассказать мне, каким, по вашему мнению, будет этот Третий Храм.

– Если он, конечно, когда-нибудь будет.

Посреди шика и блеска Пятой авеню, самой богатой и самой кичливой улицы Нью-Йорка, преподобный Бадди Винклер и два кошерного вида джентльмена остановились возле тележки с хот-догами. И под внимательным взглядом своих спутников проповедник новыми золотыми клыками впился в горячую сосиску.

– И зачем только я ем такие вещи? – заявил он, вытирая жирные губы бумажной салфеткой размером с игральную карту. – Вчера на ночь я и без того переел свиного жаркого. Причем ужасно жирного. Ничего удивительного, что сегодня у меня такое чувство, словно мои артерии живут собственной жизнью. Проснулся утром, а они уже встали и читают газету. «Черт с тобой, – говорят. – Ты нам больше не нужен». А потом и вообще отвернулись и уткнули носы в финансовую страницу, словно проверяя, какова там сегодня котировка у любителей свинины.