Текст книги "Тощие ножки и не только"

Третье покрывало

* * *

Эллен Черри и Бумер пытались придумать, как им отпраздновать юбилей их бракосочетания. Они были женаты вот уже ровно неделю. Хотя Эллен Черри предпочла бы посвятить вечер рисованию – как она ни пыталась, все равно не могла представить себе хотя бы одной стороны замужества, которая бы сравнилась с райским блаженством, которое дарили ей простые, змеящиеся по чистому листу бумаги карандашные линии, – она предложила сходить куда-нибудь потанцевать. Бумер был просто помешан на танцах, однако случилось так, что единственным танцевальным залом, куда можно было бы попасть в среду вечером в местечке Ливингстон, штат Монтана, была «международная» дискотека, которая совсем недавно вытеснила кантри-энд-вестерн-бар в тамошнем отеле «Гризли». Супругов Петуэй заверили, что там собирается вся литературная тусовка Л ивингстона, а также все до единого крутые прожигатели жизни из этой части сельской Монтаны, извиваясь в слепящем фейерверке хрома и неона подобно причудливым фигурам на каком-нибудь шедевре стиля барокко.

– Бесполезно, Хосе, – сказал Бумер. – Когда мне стукнул тридцатник, я прервал все дипломатические отношения с поколением пепси. Всей молодой хиппне, желающей пообщаться со мной, следует искать дипломатические каналы в нейтральной Швейцарии.

Подобное отношение для богемной жизни в Нью-Йорке не подойдет, подумала Эллен Черри. А что же тогда подойдет?

– Если мне не изменяет память, дорогой, твои отношения с фермерами и ранчерами также далеки до взаимопонимания. Так что, может, оно и к лучшему, что сегодня вечером тебе не придется сшибать ногами коровьи лепешки. И вообще мне все труднее въехать в твою внешнюю политику.

– Я отношу себя к числу неприсоединившихся держав.

– Но явно тех, что с агрессивными замашками. – С этими словами Эллен Черри провела рукой по своим волосам. Те были по-прежнему жесткими и вьющимися. Это прикосновение успокаивало ее. Она намотала прядь волос на палец, а затем отпустила, и та снова приняла форму локона. – Чем бы тебе хотелось заняться сегодня вечером?

Бумер придерживался того мнения, что было бы чрезвычайно романтично провести вечер в драйв-ине. Вот где они могли бы от души предаться воспоминаниям о незабвенных вечерах в заведении Роберта Ли. Как оказалось, как раз на этой неделе йеллоустонский кинотеатр для автотуристов вышел из состояния зимней спячки, открыв новый сезон сразу тремя научно-фантастическими блокбастерами под следующими названиями:

2001: Космическая одиссея

2010: Год, когда мы установили контакт

2020: Так кому нужны очки?

Им пришлось заплатить за четыре парковочных места, поскольку именно такое пространство занимала индейка на колесах.

– Плевать на расходы! – закричал Бумер. – Мне ничего не жалко для моей славной женушки!

Опустив глаза, Эллен Черри повернулась к билетеру.

– Прошла всего неделя, – смущенно сказала она.

– Целая неделя! – пророкотал Бумер. – Что скажешь насчет попкорна, дорогая?

– Ты меня вконец испортишь!

Поскольку, заплатив за четыре места, молодожены имели право пользоваться сразу четырьмя усилителями, то грех было этим правом не воспользоваться, в результате мультик с рекламой шоколадного батончика обрушился на них в квадрофоническом варианте. Им также пришлось включить отопление – с заходом солнца со стороны Канады подул сильный ветер, и в придорожном кинотеатре стало холодно. Ветер заполнил все его без исключения места, но слушал только самого себя.

Поскольку Бумер имел законный доступ ко всему, что находилось внутри них, Эллен Черри, чтобы избавить Бумера от хлопот, сама сняла трусики, однако, поцеловав ее всего раз-другой, Бумер направился к встроенному холодильнику, видимо, за пивом, однако, к удивлению Эллен Черри, вернулся с бутылкой вполне неплохого французского шампанского.

– Официант сказал, что это лучшее дополнение к жирному попкорну.

– Ты не безнадежен, – отреагировала Эллен Черри. Она сама не могла понять, обрадовала или встревожила ее эта искорка надежды.

– Поздравляю с юбилеем!

Под юбкой, там, где трусики были да сплыли, где не было ничего, кроме волос и наготы, под юбкой (она ведь была южанкой и не привыкла расхаживать в джинсах или брюках) Эллен Черри скрещивала и разгибала, скрещивала и вновь разгибала пальцы.

* * *

– Интересно, куда их сейчас занесло? – размышлял Верлин Чарльз, раскладывая на кофейном столике карту Соединенных Штатов Америки. Верлин рассматривал штаты, то есть небольшие, по-разному раскрашенные пятна различной формы, символизирующие место обитания великого американского народа. То, что Верлин подразумевал своим вопросом «где они сейчас находятся», относилось именно к пятнышкам-штатам, не более и не менее того. К этим самым пятнышкам, к этим относительно новым, произвольным политическим образованиям люди относились так, как если бы то были естественные природные феномены, старые как мир и непоколебимые, как будто каждое такое пятно было конечным продуктом эволюции («Нет, дети, Техас возник не из Род-Айленда, Техас и Род-Айленд развились от одного и того же общего предка»). А может – хотя это уже скорее в духе креационистов Библейского Пояса, – Соединенные Штаты создал сам Господь Бог; это он, видимо, сев за большой стол в виде кучевых облаков с исполинской титановой ручкой в своей огромной созидательной руке, сказал громовым голосом: «А не сделать ли мне Луизиану похожей на сапог Франкенштейна?» Как бы там ни было, людям очень нравится разглядывать воображаемую поверхность этих штатов.

Поскольку карта напечатана на плоской поверхности, то хватило всего четырех цветов, что– бы ни один штат не сливался со своим соседом. Для глобуса было бы достаточно все тех же четырех цветов. А вот будь карта отпечатана на полом цилиндре – по форме напоминающем пончик, – то, чтобы отличить один штат от другого, потребовалось бы уже семь цветов. Однако существуют, конечно же, и другие причины, почему нам крайне редко попадается карта США на пончике.

– Интересно, где они сейчас находятся? – повторил Верлин. Он мысленно прочерчивал маршрут странствий дочери и зятя, подсознательно желая, чтобы они еще очень, очень не скоро добрались до такого жуткого места, как Нью-Йорк.

– Интересно, куда это его сейчас занесло? – спросила Пэтси, кивнув своим вороньим гнездом (ее волосы являли собой триллион взъерошенных ураганом кудряшек, которые она каким-то немыслимым образом наловчилась укладывать в некое подобие прически и которые по наследству передала дочери) на преподобного Бадди Винклера.

Сидя в кресле перед телевизором, Бадди в данную минуту пребывал в объятиях Морфея. При этом преподобный извивался и дергался, однако ему явно пригрезилось нечто приятное – его тонкие губы были растянуты в благочестивой улыбке. В общем, Винклер немилосердно дергался, брыкался и потел, как коробка со льдом. Пэтси как зачарованная смотрела на него, любуясь исходившим от него светом, ярким свечением его фурункулов. Она даже выключила свет.

– Эй! Что ты делаешь? – проворчал Верлин. – Я же изучаю эту чертову карту.

– Извини, дорогой! Я просто хотела проверить, сможешь ли ты рассматривать ее в свете фурункулов Бадди.

Пэтси снова включила свет, и в то же мгновение Бадди проснулся. Придя в себя и поняв, что на телевидении настал прайм-тайм, а матч давно закончился, он повернулся к Верлину и Пэтси и одарил их серьезной улыбкой.

– Со мной только что разговаривал сам Господь! – сообщил он и в следующую секунду ввел в действие свой саксофоноподобный голос. – Господь воззвал ко мне в этой вот гостиной!

– Как это неучтиво с его стороны! Это, в конце концов, мой дом, мог бы и мне сказать что-нибудь!

– Пэтси!

– А ты, Верлин, слышал Господа Бога? Клянусь, если бы я знала, что Отец Небесный заглянет к нам, я бы вытряхнула наши благословенные пепельницы.

– Пэтси! – в унисон воскликнули Верлин и Бадди.

– Простите. У меня и в мыслях нет насмехаться. Просто это… весьма необычно. – Пэтси посмотрела на Верлина, надеясь, что он поддержит ее, однако тот был запечатан так же крепко, как прямоугольные коробки с сухими завтраками, на которые были ужасно похожи прямоугольные лоскутки на Равнинах. Пэтси сочла себя вправе вернуться к прежнему язвительному тону. – И что же Господь сказал тебе, Бадди? – Интерес ее был неподдельным. Искренне неподдельным.

– Храм, – коротко и непонятно ответил Бадди. – Бог сказал мне что-то там о восстановлении Храма. – Прозвучало это объяснение так, будто преподобный не слишком хорошо расслышал слова Господа.

– Восстановление какого Храма?

Бадди неожиданно вскочил с кресла.

– Сколько сейчас времени?

– Где-то четверть девятого, – ответил Верлин.

– М-м-м. Уже слишком поздно. – Бадди едва ли не с нежностью провел рукой по своим вулканическим прыщам, густо усеивавшим его подбородок. – Первое, что я сделаю завтра утром, – объявил он, – это позвоню по телефону какому-нибудь еврею.

* * *

Жестянка Бобов серьезно опасался(ась), что после того, как Эллен Черри вышла замуж за лысеющего прожигателя жизни по имени Бумер Петуэй, его(ее), не дай Бог, без всяких вскроют, опустошат и вместе с другими пустыми консервными банками привяжут к заднему бамперу автомобиля новобрачных. И когда машина будет ехать по улице, за ней будет тянуться длинный шлейф бумажных флажков, лент, надутых презервативов и выжатого содержимого тюбиков с кремом для бритья. При этом пустые жестянки в самом его хвосте, ударяясь об асфальт, будут цокать и дребезжать, оповещая своим вульгарным грохотом всех и каждого о том, что пассажиры, робея и нервничая, следуют от алтаря к супружескому ложу.

Как оказалось, свадебный автомобиль Эллен Черри имел вид жареной индейки на колесах, но ни у кого из подруг-официанток – которые сначала всплакнули, потом напились, потом опять всплакнули – рука не поднялась разукрасить соответствующим образом столь необычную машину. Индейкомобиль никак не подходил для подобной цели.

– А что, если попробовать клюквенный соус? – предложила одна из официанток.

– Сколько ж, интересно, его понадобится? – возразила другая.

– И как мы его используем? – добавила третья.

– И где мы его в таком количестве возьмем? – полюбопытствовала четвертая.

– И вообще, какое отношение клюквенный соус имеет к будущему мужу, с которого потом еще сдувай пылинки всю жизнь? – спросила пятая.

В конечном итоге подруги даже пальцем не прикоснулись к моторизованной индейке. Скорее всего индейка была завершенным предложением, в том числе и в грамматическом смысле. Предложением, к которому было невозможно добавить ни придаточное, ни еще какую-нибудь фразу. А может, она просто была единственной в своем роде, удивительной и ни на что не похожей.

Итак, Жестянка размышлял(а) о том, хотелось бы ему(ей) оказаться в роли участника(цы) такого пустозвонно-веселого свадебного кортежа. Сумей он(а) при помощи мистера Посоха добраться до какой-нибудь придорожной церкви, лежать ему(ей) сейчас неподвижно в церковном дворике, пустому(ой), без единой капельки соуса, пока кто-нибудь из подруг невесты не подобрал бы его(ей) и не привязал к заднему бамперу свадебного автомобиля, и под звон и дребезжание, возвещавшие миру о том, что «Мы теперь муж и жена!», он(а) навсегда закончил(а) бы свою карьеру – если не в лучах славы, то по крайней мере в качестве участника традиционного ритуала, веселого и шумного. Насколько приятнее это бы было, нежели остаться лежать на груде камней, став поживой для дикобразов, на которую с высоты писают птицы небесные.

Однако погодите. С чего это ему(ей) предаваться столь мрачным фантазиям? До заката оставалась еще пара часов. Солнце с прежней термоядерной небрежностью жизнерадостно превращало водород в гелий со скоростью четыре миллиона двести тысяч тонн в секунду, а в это время внутри нагретой солнцем консервной банки бобы предавались радостным воспоминаниям о фотосинтезе, который сделал возможным их появление на свет. Более того, Раковина продолжила свое повествование. Жестянка отмел(а) прочь ощущение своей неминуемой гибели и весь(вся) обратилась в слух.

* * *

Бумер вознамерился осушить шампанское прямо из горлышка, чем, надо сказать, оскорбил в лучших чувствах свою молодую жену. Будучи южанкой, Эллен Черри отличалась хорошими манерами.

Она вернулась в кухонный отсек и принесла оттуда пару стаканов. Это были стаканы для питьевой воды, но все-таки лучше, чем ничего.

– Дорогой, – сказала она, – я где-то потеряла мою ложечку.

– Разве ты собиралась пить шампанское из ложечки?

– Ценю твой юмор, но нет, боюсь, что не получится.

– Значит, ты собиралась есть этой ложечкой попкорн. Типичная привычка янки; не иначе, как ты подцепила ее в Сиэтле.

– Замолчи, Бумер, – оборвала его Эллен Черри. Киносеанс начался. На экране появились какие-то люди в обезьяньих нарядах и принялись кривляться вокруг огромной скульптуры в виде сладкого батончика. На какой-то миг Эллен Черри показалось, будто это безумная версия рекламы шоколада.

– Что ты имела в виду, сказав, что потеряла ложечку? У тебя была только она одна?

– Ладно, давай забудем об этом. – На экране тем временем обезьяноподобные существа истово поклонялись великому богу Херши. Нечто вроде примитивного шоколадного культа. – У меня, то есть у нас, есть превосходный набор столовых приборов из нержавеющей стали. Но кроме него, у меня была еще серебряная десертная ложечка. Я купила ее на садовой распродаже у одних католиков.

– И эта ложечка была тебе дороже всего на свете, – подытожил Бумер с набитым попкорном ртом. – А теперь ты ее потеряла.

– Ладно, хватит надо мной прикалываться! Подумаешь ложечка! – Эллен Черри разлила по стаканам шампанское. – Просто за три года жизни в Сиэтле у меня была только одна ложечка, именно эта. У меня были китайские палочки для еды и одна ложечка. Скорее всего я забыла ее в той самой пещере.

– Ты хочешь вернуться туда и забрать ее?

– А что, может быть, и хочу!

Бумер удивленно посмотрел на нее.

– Серьезно?

– Нет, Господи, конечно же, нет. Не говори глупостей!

– А то я мог бы вернуться за ней.

– Забудь о ней, Бумер.

– Я съезжу туда и привезу твою ложку. Правда, придется проехать несколько сотен миль, но для тебя я готов на все.

– Не сомневаюсь. Но забудь об этом. Давай лучше выпьем. Это была всего лишь обыкновенная ложечка, купленная на распродаже.

Бумер приветственно поднял свой стакан. На экране появилось изображение космического корабля.

– Что ж, пусть твоя ложечка составит добрую компанию моему носку!

Супруги рассмеялись. Они выпили за первую неделю супружества, в том числе и за тот час, который провели в пещере. Эх, знали бы они обо всем!

* * *

– Итак, мистер Посох был сделан из ствола смоковницы, старой смоковницы, которая, несомненно, обладала некой аурой. Ведь недаром местные жители считали ее волшебной или, во всяком случае, какой-то особенной. Может быть, ее расщепило ударом молнии, а может, под ней протекал ручей. А может, она просто была старым деревом. Иногда бывает довольно того, что ты стар. Например, меня вряд ли кто станет уважать лишь за то, что я консервная банка, зато можно за мой преклонный возраст, как то нередко бывает с консервными банками. Мне довелось кое-что повидать на своем веку и кое-где побывать, узнать кое-что, и мне посчастливилось остаться в живых. Вот поэтому меня можно отнести к особой категории консервных банок; я, видимо, что-то вроде старейшины среди прочих консервированных овощей. С людьми тоже такое часто бывает. Мистер Петуэй как-то сказал мисс Чарльз, что раз ему стукнуло тридцать, то ему пора крахмалить воротнички своих гавайских рубашек. Конечно же, вынужден был признать он, они будут немилосердно натирать ему шею, однако за достоинство следует платить высокую цену. Забавный он парень. Хотя, надо отдать ему должное, на редкость плодовит в деле сбрасывания растительного покрова. Мне очень приятно осознавать, что неодушевленные предметы избавлены от проклятия волосяного покрова на теле. Однако как бы то ни было, но в Финикии выросло это благословенное дерево, из которого мистера Посоха изготовил некий не менее уважаемый звездочет. Когда Раковина и Раскрашенный Посох рассказывали свою историю (участие Посоха в этом рассказе ограничивалось нерелевантными ремарками в сторону насчет того, что попало, а что не попало в паутину звезд), Жестянка повторял(а) все это для самого/самой себя. Такова уж была его(ее) метода усвоения информации. Что бы он(а) ни слышал(а), он(а) тут же повторял(а) это про себя. Таким образом запоминалось гораздо лучше. Было бы крайне интересно проверить, сумел бы кто-нибудь пройти полный курс обучения в Гарварде, используй он методику запоминания, усовершенствованную консервированной банкой со свининой и бобами.

– Этот уважаемый звездочет руководил обсерваторией на равнине Бекаа. Удивительно, но в столь давние времена – примерно за тысячу лет до рождения Христа – уже имелись обсерватории, но, как мне кажется, древние вообще уделяли много внимания небесам, хотя особых инструментов для наблюдения за ними у них не было. Например, у них не было телескопов. А мистера Посоха скорее всего создали в качестве астрономического прибора особого рода. Он указывал на необычные небесные явления.

Звездочет вырезал посох из дерева и пришел с ним в обсерваторию, где, под полной луной, тот был раскрашен некой жрицей. Обсерватория также служила святилищем, куда образованные финикийцы приходили поклониться Астарте. (В числе многочисленных титулов Богини был и такой – Пастушка Звезд.) В святилище прислуживала жрица удивительной красоты, и мистер Посох уверяет, что она обычно отдавалась всякому, кто приносил дары храму Астарты. В ту пору это был новый, прогрессивный способ сбора пожертвований.

В тот же самый год, немного позже, некий мореплаватель пожертвовал храму мисс Раковину. Финикийцы в те далекие годы славились как смелые и искусные мореходы, и этот самый парень нашел ее на каком-то диком берегу. По его мнению, раковина символизировала некий аспект Астарты, потому-то он и принес свою находку звездочету. Тот, в свою очередь, поведал моряку все, что знал о свете звезд. Поведал и жрице, которая как раз продемонстрировала ему неопровержимую связь между влагалищем и созвездием Плеяд. Карлу Сагану есть из-за чего лопнуть от зависти.

Мистер Посох и мисс Раковина с самого начала прекрасно поладили. По отдельности они были хороши, вместе – просто неподражаемы. Подобно Спенсеру Трейси и Кэтрин Хепберн. Постепенно они приобрели репутацию особо действенных талисманов.

Отчасти именно ради них в обсерваторию нанесли визит царь Этбаал и царица Анко Сидонская. Захватили они с собой и дочь свою, Иезавель. Ребенок остался в восторге от своего первого соприкосновения с духовностью. Юная Иезавель поняла, что в жизни есть нечто более значимое и величественное, чем облизывать медовые соты или наряжать любимую обезьянку в диковинные одежды.

Несколько лет спустя, когда Иезавель уже была застенчивой юной женой царя Ахава, родители сообщили ей о смерти того самого звездочета. Иезавель отправила в Финикию своего человека, чтобы тот приобрел для нее хранившиеся в обсерватории талисманы. Посох и Раковина понадобились ей для храма, который она намеревалась возвести в Самарии, столице северного царства, Израиля. Иерусалим был столицей Южного Израиля, именовавшегося в ту пору Иудеей. Разве неверно, что испокон веков существует бесконечное соревнование между Севером и Югом? Северная и Южная Корея, Северный и Южный Вьетнам, Северная и Южная Ирландия, янки и конфедераты, центр города и его окраины. Кто-нибудь скажет мне, почему это так? Может, потому, что южане получают больше солнца, как, например, мистер Носок, который сейчас поджаривается на солнцепеке, тогда как северяне постоянно испытывают недостаток солнечного света? (Хотя северный Израиль вряд ли назовешь прохладным местом.) Южане – обитатели тропиков и всегда проявляли склонность к декадансу, тогда как люди, живущие в высоких широтах, наоборот, тяготели к прогрессу. Декаданс и прогресс, очевидно, всегда противоречат друг другу. Во всяком случае, Израиль и Иудея были соперниками. Когда же Ахав, женившись на Иезавели, своим брачным союзом 143 упрочил связи с Финикией, это стало сродни павлиньему перу на шляпе Израиля, как в военном, так и в торговом отношении. Вместе с Иезавелью Ахав получил и Астарту, что также было неплохим приобретением, потому что большинству его подданных в отличие от злобных старых пердунов-импотентов со смрадным дыханием было наплевать на Яхве. По крайней мере так говорит мисс Раковина.

* * *

Во время просмотра фильма «2010: Год, когда мы установили контакт» Эллен Черри контакт утратила. Она устала от правильных героев, взбесившихся компьютеров и инопланетных шоколадных плиток. («Они вроде бы как с Юпитера, – сказала она. – То есть это даже не «Марс».) Шампанское и попкорн давно кончились, образовав у нее в желудке жирный комок; сеанс петтинга тоже сам собой сошел на нет; в похожих на ведра сиденьях кабины было почти невозможно удобно устроиться.

Наконец ей надоело ерзать на сиденье и прочищать горло, и Эллен Черри осмелилась оставить мужа одного.

– Дорогой, ты не сильно расстроишься, если я вернусь в салон и немного порисую?

– Как хочешь, разве я могу тебя удерживать.

Сказав это, Бумер издал звук, практически неотличимый от предсмертного стона окоченевшего от мороза белого медведя. Однако Эллен Черри предпочла сделать вид, что не заметила внезапного спада супружеской температуры, и, поцеловав мужа в широкий лоб (волосы покидали эту часть его черепной коробки с той же прытью, с какой мальчишки бегут с родительской фермы в направлении огней большого города), поспешила успокоить его:

– Спасибо, милый. Я тебе все компенсирую на наш двухнедельный юбилей.

– Мы тогда уже будем в Нью-Йорке, – ответил Бумер таким тоном, будто прибытие в Нью-Йорк было равносильно тому, что он угодит в аварию.

– Верно! – жизнерадостно воскликнула Эллен Черри. – Это самое большое яблоко в саду, и мы его обольем кое-каким сиропчиком!

Прежде чем Бумер успел что-либо возразить ей, она нырнула из водительской кабины в салон. Надо сказать, что двигалась она довольно быстро и грациозно, если учесть, что на длинной цепи за ней волочился дохлый скунс вины.

Выбрав натянутый на подрамник и хорошо загрунтованный холст, хранившийся в числе ему подобных под раздвижным диванчиком, Эллен Черри подумала: я испортила ему вечер!

Когда Эллен Черри села за мольберт, в голову ей пришли новые мысли: он хотел, чтобы я осталась. Мне хотелось уйти. Кто-то должен был уступить.

Выдавливая из тюбиков колечки краски и смешивая их, она сказала про себя: по его мнению, неправильно, что искусство играет в моей жизни такую важную роль. Но ведь именно поэтому у меня так хорошо получается. Достав кисти и внимательно осмотрев их, Эллен Черри подумала следующее: он говорит, что я люблю искусство больше, чем его. Что ж, он прав. Но я люблю искусство даже больше, чем саму себя.

Взявшись за кисть, думать она перестала. Скунсов трупик вины плавал где-то вдалеке, как комочек шерсти. Вскоре она уже насвистывала и напевала, пританцовывала сначала на одной ноге, а потом на другой. Густо обмакнув кисть, она щедрыми мазками наносила на холст краску; где-то добавляла, где-то размывала, где-то оттеняла белым, где-то черным, где-то смешивала, взбивая наподобие сливок, где-то резкими, отрывистыми мазками выделяла какой-то один цвет. Когда дело касалось техники, Эллен Черри однозначно была потаскухой.

На своем маленьком холсте она воссоздала участок Крейзи-Маунтинз – горную цепь близ Ливингстона, которой они любовались несколькими часами ранее. То есть она воссоздала горы не такими, какими первоначально увидела их, а такими, какими она, в конце концов, предпочла их увидеть. Ведь человек обладает не только восприятием, но также и волей к восприятию, не только способностью обозревать мир, но и способностью менять свое видение. Последнее в конечном итоге есть не что иное, как способность менять сам мир. Тех людей, что признают, что воображение – это владыка реальности, мы называем мудрецами, тех, кто действует, руководствуясь воображением, – художниками.

Или безумцами. Жестянка был(а) прав(а), когда узрел(а) в низкой ориентации на действительность проявление душевного расстройства, однако истинный идиот отличается от идиота-мудреца или идиота-художника отсутствием самоконтроля. Искаженное восприятие мира у идиота не является добровольным или творческим, оно попросту является ложным. Душевнобольные люди – это жертвы неправильно истолковываемых или неуправляемых образов действительности. Когда дело доходит до их реальности, то художники не знают удержу.

Вот и Эллен Черри тоже не знала удержу, переворачивая горы вверх тормашками, превращая скалы в плакучие ивы, ивы – в лимонные пироги с меренгами. Холст вибрировал от мегаджоулей природной энергии: геологии, метеорологии, зоологии и ботаники, смешанных в медленно закипающем гимне природе и краскам. Создавая картину, она пела песню кобальта и окислов, кадмия и умбры. При этом она вслух называла пигменты, подобно тому, как послушник в монастыре может декламировать имена святых: например, «вандейковский коричневый» – святой покровитель дешевых сигар, «розовая марена» – покровительница разгневанных цветочниц.

Она то пела, то насвистывала, то пританцовывала. Она то подмигивала, то прищуривалась, то высовывала язык, то глуповато ухмылялась или хмурилась, то почесывала промежность (ее трусики по-прежнему болтались на рычаге переключения скоростей в водительской кабине индейкомобиля). Она ляпала краску себе на локти и волосы (те были цвета желтой охры – святого покровителя китайцев Тулсы, – и на их фоне шлепки краски еще долго оставались незаметны). Она шлепала, царапала, ударяла и поглаживала холст кистями, растворяясь без остатка в головокружительной трансцендентальности, испытывая блаженство, какое ведомо разве что бродяге, который уносит из города ноги, чтобы снова отправиться в путь.

Законченный продукт? Видите ли, это вам не грубый ломоть реальности и не безобидное облачко фантазии, а нечто среднее. В унылых и однообразных поверхностях голых скал Эллен Черри разглядела яркое колесо капризных эмоций, тогда как в облачках, которые наверняка лучились врожденным непостоянством, она обнаружила безысходность, способную повергнуть в ужас любого специального уполномоченного ООН. Тем не менее она не стала понапрасну тратить время на то, чтобы любоваться законченным продуктом, а тотчас принялась наводить после себя порядок. Однако стоило ей прервать акт творения, как к ней снова подкралось чувство вины. Эллен Черри поспешила вернуться к мужу и тем самым совершила основной смертный грех художника: плохо промыла кисти.

Что касается самого Бумера, то он уже ни в какой спешке не нуждался, поскольку безмятежно спал, навалившись грудью на руль, подобно коврику из медвежьей шкуры. Эллен Черри нежно потрясла его.

Бумер заморгал, и на его лице появилось растерянное выражение, словно акт пробуждения ото сна был для него в новинку, а сама идея пробуждения неподвластна его разумению.

– Зачем ты меня разбудила? – проворчал он.

По какой-то не ясной ей самой причине Эллен Черри не хватило духу сказать правду – что уже второй час ночи, что они занимают сразу четыре места в драйв-ине, затерявшемся где-то в глубинке штата Монтана, что сеанс закончился и все остальные машины разъехались, что шумный вульгарный ветер плюется снежинками, совсем как какой-нибудь арбуз-альбинос – семечками, что служители кинотеатра не осмеливаются стучать в окна гротескного, похожего на индейку автомобиля и скорее всего в эту самую минуту спорят о том, стоит или нет вызвать по телефону шерифа. По какой-то непонятной причине Эллен Черри не осмелилась сказать все это мужу. И поэтому сказала следующее:

– Потому что ты храпел.

Бумер покачал головой. Он не мог поверить собственным ушам.

– Я не храпел, – возмутившись, ответил он. – Я был на задании.

Когда рядом с механической индейкой остановился полицейский автомобиль, Эллен Черри все еще продолжала прокручивать в уме слова мужа, словно, поняв их верно, смогла бы узнать, действительно ли она его любит или все-таки нет.

* * *

Слово «Финикия» означает «страна пурпура». Что за этим кроется? Виноград? Глициния? Обыкновенное словоблудие? Лиловая дымка над холмами? Нет, финикийские купцы славились по всему Средиземноморью исключительно своими выкрашенными в красно-фиолетовый цвет товарами.

Хотите верьте, хотите нет, но источником фиолетового красителя служили тамошние раковины, вернее, морские животные, обитавшие в раковинах, подобной той, что сидит сейчас в трудный час испытаний рядом со мной. Финикийцы устроили настоящую охоту за такими раковинами для получения из них фиолетового красителя. Чтобы извлечь ее обитателя, саму раковину обычно разбивали, чем и объясняется тот факт, почему крупный и невредимый образец вроде присутствующего здесь нашего товарища был относительно редок.

В известном смысле краситель, получаемый из раковин, стал символом Финикии. Финикийский язык был родственен древнееврейскому, на этом языке говорил царь Ахав. Кроме того, евреев и финикийцев связывали и тесные культурные связи. Но несмотря на это, Иезавель все равно тосковала по своей далекой родине. Мисс Раковина служила ей утешением, напоминая не только об Астарте, но и о сонных, окруженных пальмами прибрежных городах, где не только дома и улицы, но и руки их жителей были вечно перепачканы красновато-фиолетовым красителем. Что касается царицы, то, финикиянка до мозга костей, мисс Раковина стала талисманом главного святилища Богини в Самарии. Укутанная в пурпурного цвета папирус, она часто прижималась к царственной груди.

Пурпурная страна. Признайтесь, есть в этих словах своя поэзия. Родина пурпура, подарившая миру фиолетово-бордовый цвет. Вот и наш мистер Носок тоже фиолетового цвета, задумайтесь над этим; фиолетовы круги под глазами мафиози. Фиолетово также клеймо, которое санитарная служба ставит на свежее мясо, разрешая его к продаже. Я борюсь с искушением спросить, почем пошел бы мистер Носок на финикийском рынке. О-оп! Нет, нельзя смеяться. Иначе мой соус выплеснется наружу.

* * *

– Слава Богу, – сказала Пэтси. – Кажется, Бад уехал в хорошем настроении.

– А с какой стати ему быть в дурном?

– А я и не говорю, что в дурном. Как раз наоборот, в хорошем.

– С ним явно что-то случилось, пока он тут дремал после ужина. Наверняка что-то такое особенное. Или Господь Бог разговаривал с ним во сне, или что-то в этом роде. Нам с тобой этого никогда не понять. Пути Господних чудес неисповедимы.