Текст книги "Тощие ножки и не только"

В возрасте восемнадцати лет Абу отправили в Гарвард, причем выплачиваемое ему содержание как минимум раза в три превосходило жалованье президента его колледжа. Абу быстро сошелся с другими богатенькими студентами, обзавелся крутым авто и вскоре проводил в нью-йоркских ночных клубах больше времени, чем на лекциях. Взращенный на танце живота, он быстро сообразил, что от этого один шаг до танцев постельных. И вскоре уже вовсю изображал полумесяц вокруг попок ночных принцесс по всему Манхэттену. Когда же нерадивого студента призвал к себе декан, дабы объявить, что тот отчислен за неуспеваемость, высокий молодой араб явился к нему, попыхивая сигарой, которая стоила примерно столько же, что и половина мебели в его кабинете, и наверняка была потяжелее телефона на его столе.

Затем Абу попытал счастья в Дьюке. Не зря же через стены этого университета прошли такие люди, как Ричард Никсон и Плаки Перселл.[iv]  [iv] Герой романа Т. Роббинса «Новый придорожный аттракцион».


[Закрыть] В стильном костюме, с усами в ниточку, отчего те ужасно напоминали трещину на кофейной чашке, Абу изображал галантного кавалера перед недалекими южанами, которые позволяли ему глазами раздевать их дочерей в обмен на несколько капель запретного абсента, которые он добавлял им в мятные коктейли. Он кончил тем, что добавил плод в утробу одной дебютантки, и, можно сказать, тем же самым жидким воском запечатал свою судьбу. Шериф, который выпроводил Абу за городскую черту, позднее рассказывал о диком языческом бормотании и первобытном зубовном скрежете. На самом же деле пребывавший в состоянии жестокого похмелья Абу Хади пытался перевести на греческий, а затем на ломаный арабский нечто очень даже музыкальное, а именно – строчку из песни: «Негр, пусть не садится солнце для тебя в округе Дарем!»

Следующей остановкой на его пути стал Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, расположенный в непосредственной близости от кинозвезд, шампанского и бассейнов, причем последние были таких размеров, что в них запросто уместился бы не один угнанный им грузовик для перевозки крупного рогатого скота. Кстати, грузовики он угонял так часто, что начал указывать этот род занятий как хобби в своем резюме. В Калифорнийском университете он продержался один семестр. И наконец, сложив с себя академические обязанности, он мог всецело посвятить себя карьере профессионального плейбоя. Абу Хади и послевоенный Лос-Анджелес были словно созданы друг для друга. Однажды вечером, в угаре абсента, шампанского и кокаина, он откусил правый сосок одной старлетке с киностудии Уорнер Бразерз, который затем выплюнул в соусницу. Даже Голливуд был в шоке.

Инцидент попал на страницы грязных газетенок по всему миру. Когда весть о нем достигла Египта, Хади-старший без всякого суда заплатил пострадавшей компенсацию за физический и моральный ущерб в размере восьмидесяти тысяч долларов по курсу 1950 года, после чего телеграммой известил сына, что лишает его – как запятнавшего честь семьи – всякого наследства. Абу только презрительно пожал плечами. Уверенный в том, что со временем отец смягчится и пересмотрит свое решение, он с завидным усердием принялся превращать свой счет в банке в очередной фантом среди других фантомов (фантом успеха, фантом славы). По мере того как деньги превращались в дым, печень заметно укреплялась. И вот однажды настал день, когда, обдав симпатичный розовый особняк, шесть пальм и проходившего мимо пуделя веселой, поющей и танцующей, разноцветной, как голливудский киноэкран, рвотой, Абу обнаружил, что у него нет денег даже на пепто-бисмол.[v]  [v] желудочный препарат.


[Закрыть]

– Помогите! – возопил он. Это была уже вам не музыка и не поэзия. Но никто и ухом не повел. Ни единый араб во всем в Лос-Анджелесе не внял призывам о помощи. Абу покрыл несмываемым позором все их арабское племя. На его звонки арабам по всей Америке никто не отвечал. «Неверный!» – в гневе бросали его соплеменники в ухо бедным телефонисткам. Наконец, где-то в самом дальнем углу страны, в городке под названием Мэдисон, штат Висконсин, нашелся некий не менее дальний родственник, который предложил ему работу у себя в ресторане – на следующих условиях: Абу проработает у него за минимальную плату три года, в течение которых будет ежедневно в течение часа изучать Коран, а также воздерживаться от употребления алкоголя, свинины и женского общества. Ну как отказаться от подобного предложения!

Поскольку Абу был высок ростом, имел приятные манеры, успел повращаться в свете и поучиться в Гарварде, то он решил, что родственник берет его в качестве старшего официанта или метрдотеля. Увы, зря он тешил себя иллюзиями. Когда Абу прибыл в Мэдисон (благодаря светскому и наманикюренному большому пальцу), его тотчас провели через заднюю дверь ресторана прямиком к огромной лохани, доверху загруженной грязной посудой. «В подсобке есть койка, – сказал ему родственник. – Можешь на ней спать. Но только после того, как отдраишь кухню. И чтобы к завтрашнему дню сбрил свои дурацкие усы».

Вода кипела. Сливные отверстия фыркали. Трубы гудели. Пар поднимался клубами. Мыльные хлопья пузырились (о нет, этим грубым пузырям было далеко до александрийских гласных!). Жир застывал. Грязь накапливалась. В кипятке покачивались островки из листьев салата и утиного жира. На кулинарных лопатках налипал mousseline de volaille, на венчиках засох слой oeufs a la Bourguignonne, в мочалки набились пробки из beurre d'anchois, a корка засохшего теста на противнях напоминала отложения лунного грунта. Противни оставляли на его руках ожоги, сковороды оставляли ожоги на ожогах. Ножницы для резки птицы, терки для натирания сыра, битые винные бокалы, металлические насадки для кухонного комбайна – не иначе как вступив в сговор с ножами всех форм и размеров – вели в мутных водах совместную охоту на его руки, и кололи его, и царапали, и резали. И только раны начинали заживать, как металлические мочалки или чистящий порошок словно нарочно сдирали с кожи едва зажившую корочку, обнажая безжалостному кипятку и соде розовую болезненную плоть. Руки Абу были вечно в склизком жире по самые бицепсы. От горячего пара лицо его сделалось красным как рак, размякшие в кипятке кончики пальцев напоминали крайнюю плоть престарелого отшельника, а еще от них постоянно пахло чесноком, прогорклым маслом и пищевыми отходами. Его одежда тоже насквозь пропиталась теми же тошнотворными ароматами, и в любое время дня и ночи на любой части его тела можно было обнаружить, подобно бородавкам, налипшие кусочки какого-нибудь блюда, частички флоры и фауны столь противной и омерзительной, что ни одна богиня плодородия не рискнула бы ее благословить.

Для многих один только вид этих бурлящих вод с их пышной пеной, бляшками жира, органическими разводами и затаившимися в глубине в ожидании жертвы острыми ножами и битыми бокалами стал бы началом спуска в преисподнюю (ту самую, что придумана Джулией Чайлд в наказание полковнику Сандерсу). И точно, первые несколько дней, когда Роланд Абу Хади тупо смотрел в сливное отверстие, ему виделись там холодные и безжалостные глаза Сатаны, отчего в живот его тотчас впивались цепкие пальцы ужаса, и Абу мерещилось, что где-то поблизости злобно усмехаются и справляют нужду асбестовые упыри. Не дыша и зажмурившись, он погружал руки в этот дьявольский бульон – и моментально терял сознание.

Кстати, это самое прекрасное, что с ним когда-либо произошло.

Примерно через неделю, когда приступы тошноты и головокружения немного поутихли, мытье посуды начало оказывать на него успокаивающий эффект. Более того, очищающий эффект, и даже более того – преображающий эффект. Как если бы помои, в которых он плескался, серые и маслянистые, как прическа гангстера, смыли с него все его высокомерие и самонадеянность. Абу чистил кастрюли и одновременно – и даже не подозревая об этом – чистил свою совесть, соскребал с души ороговевшие мозоли, которыми та успела обрасти, и к ней постепенно возвращалась способность к состраданию. Алкогольная пленка растворилась, обнажив сначала слой вины, а под ним и слой страха. Откуда взялся слой вины, нетрудно понять – чего стоил один только откушенный сосок. Страх же оказался неприятным сюрпризом. До своего крещения в пенном напалме посудомоечной лохани Абу даже не подозревал, насколько силен в нем страх пойти по стопам отца – постоянно носить на лице ту же жесткую, словно накрахмаленную улыбку, отрастить те же цепкие осьминожьи щупальца международного магната, вести жизнь, в которой есть сухие расчеты, но нет места музыке и поэзии.

Постепенно в нем развилась некая кротость. Его мэдисонские родственники приписали эти перемены благотворному влиянию Корана. Однако очистительное воздействие на Абу оказали не суры, а лохань с кипятком, на дне которой в ожидании жертвы притаились коварные ножи, вялились утопшие тараканы, а на поверхности плавали маслянистые пятна французского соуса. Взяв, как часть священнодействия, в руки мочалку, Абу словно приподнимал край мыльного занавеса и входил в свой подводный грот – точно так же, как пилигрим входит для омовения в священную реку. У осклизлого Ганга гусиного жира сложил он печали свои.

Прошло три года. Срок договора истек. Абу, выполнив все, что от него требовалось, распрощался с кастрюлями и сковородами. Монах без монастыря, он бродил по Мэдисону одинокий и потерянный, не зная, куда прибиться. Словно повинуясь некоему условному рефлексу бунтарства, он поначалу пустился в загул: поглощал хот-доги, банками хлестал пиво, а по вечерам увивался – большей частью безуспешно – за женской половиной университета штата Висконсин. Полгода подобного рода занятий не принесли ему и часа удовлетворения. Сбережения испарились, и Абу ничего не оставалось, как вернуться в ресторан и умолять родственника, чтобы тот снова взял его на работу.

– Отлично, – сказал родственник. – Но вот мои тебе условия. Во-первых, ты выучишься на повара. Во-вторых, возьмешь в жены мою дочь.

Конечно, Набила была далеко не красавица, но посмотрите на самого Роланда Абу Хади. Подумаешь, высокого роста брюнет, внешне исполненный чувства собственного достоинства, зато нос… От горячего пара внушительный семитский шнобель Абу приобрел постоянный красный цвет, словно если это и нос, то от какого-нибудь крейсера под названием «Синьор Помидор» или стоп-сигнал над тоннелем. Признайтесь честно, какая девушка позарится на жениха, завидев которого мэдисонская ребятня радостно вопила: «Рудольф! Рудольф! Рудольф!» Скажите, какая невеста мечтает о том, чтобы ее тела касались размокшие от кипятка пальцы, что казалось, будто из каждой складочки на их кончиках вот-вот начнет сочиться холодная, шибающая в нос помоями жидкость.

Связанные против своей воли супружескими узами Абу и Набила постепенно прониклись друг к другу симпатией, а потом и любовью. Чтобы не зависеть от ее отца, они немного поднатужились и по соседству с университетским кампусом открыли прилавок, где торговали фалафелем. Деньги это приносило небольшие, но постоянные, и семья жила просто и счастливо.

Прилавок, где продавался фалафель, стал для Абу своего рода окном в мир науки и знаний, на который ему когда-то было плевать с высокой колокольни. От студентов, аспирантов и молодых преподавателей, которые составляли большую часть его покупателей, он перенимал небольшие поэмы науки, музыкальные строчки искусства и юриспруденции. В свою очередь он угощал их собственного изготовления описаниями Ближнего Востока, этой географической черепахи, которая уже тогда впилась хищными челюстями в ствол американского мозга и ни за что не желала отпускать.

– Египет? – переспрашивал Абу, насыпая горох в мельницу. – Он жаркий, как цыганский медовый месяц, и сухой, как дыхание скарабея. Египет взирает на мир кошачьими глазами. Сердце его из зеленой пасты. Крокодильими когтями и драгоценными камнями мумий Египет навечно нацарапал свое имя на основании истории. До ислама египтян занимала исключительно идея бессмертия. С возникновением ислама они думают исключительною жизни после смерти. В чем разница? Чтобы ее понять, вам надо пожить годик-другой без капли дождя. То есть проблема Ближнего Востока – это в первую очередь проблема климата. Как знать? Например, луна… – С этими словами огурцом размером с собственный нос, но совершенно противоположного цвета, Абу указывал на полумесяцы, украшавшие его прилавок. – Луна в такой же степени исламская, как индуистская или эскимосская. Ее зеркало отражает поэзию, скрытую в каждом из нас. Солнце же – типичный семит.

И так далее, и тому подобное.

Прилавок, где продавался фалафель, давал также хороший обзор антивоенных демонстраций, что потрясали Мэдисон в шестидесятые годы. Наблюдая, как его друзей-студентов гоняет полиция, как их поливают помоями политики, купленные с потрохами военно-промышленным комплексом, Абу вскоре стряхнул с себя безучастность и, встав на сторону сил братской любви, начал принимать участие в демонстрациях пацифистов. Надо сказать, что последнее не на шутку встревожило его супругу, потому что к этому времени у них уже было двое детей, которых надо было кормить-поить. По каким-то причинам Абу частенько становился жертвой слезоточивого газа (подумаешь, газ этот и без того нередко проникал в его лавчонку), зато ему редко доставал ось дубинкой.

Война во Вьетнаме закончилась. Фалафельные годы шли своим чередом дальше. Дети выросли. Абу держал ухо настроенным на музыку событий, зорко следил за мерзавцами в верхних эшелонах власти. В тот день, когда ему пришло письмо из Александрии, он принимал участие в демонстрации в поддержку подписания договора о разоружении. Абу ни сном ни духом не ведал о том, что отец завещал-таки ему шесть миллионов долларов при условии, что к пятидесяти пяти годам сын остепенится и преуспеет в бизнесе. Родственники пытались оспорить право Абу на наследство. Подумаешь забегаловка, где подают фалафель! Тоже мне бизнес! Однако адвокат Абу сумел доказать, что прилавок его клиента с самого первого дня приносил пусть небольшой, но стабильный доход.

– Красный нос, черные чернила, – философски заметил Хади-младший. И получил наследство.

Он свозил супругу в Иерусалим, любимый город своей юности. Они провели там около месяца, видели множество поэтических памятников и несколько актов насилия.

– Теперь я буду читать книги и слушать музыку, – объявил Абу по возвращении в Америку. – А еще я выучусь играть в теннис и стану трудиться во имя достижения мира. Для моей Набилы я найму служанку. Нет, лучше двух служанок. Пусть они пылесосят для нее ковры и застилают постель. А я, Роланд Абу Хади, буду по-прежнему мыть посуду!

* * *

Когда Эллен Черри вышла из лимузина у входа в «Исаак и Исмаил», Абу был на кухне, где уже десятый раз за день придирчиво осматривал посудомоечное оборудование. Поэтому на стук в дверь откликнулся Спайк.

– Как дела, мистер Коэн? – поздоровалась Эллен. – Все готово?

Но Спайк словно язык проглотил – такое впечатление произвели на него ее туфли.

На работу Эллен взял Спайк. Она явилась на интервью в дешевых туфлях на низком каблуке – именно таких, в каких ходить удобнее всего, когда работаешь официанткой. Поэтому трудно сказать, повлияла или нет обувь, в которой она пришла, на его решение. Скорее решающую роль сыграли ее политические взгляды. Вернее, полное их отсутствие. Побеседовав с несколькими десятками желающих принять личное участие в ресторанно-миротворческом эксперименте – все они как один были людьми доброй воли, но совершенно некомпетентными, – Спайк был несказанно рад, что ему наконец-то попалась опытная официантка, которая честно призналась, что понятия не имеет о ситуации на Ближнем Востоке.

– Я художница, – пояснила она.

– Надеюсь, это ваше искусство – не политическое по своему характеру?

– Мало кто из художников пока уяснил себе, мистер Коэн, что искусство и политика вещи несовместимые. И взаимоисключающие.

– А как же этот, как его, Гойя? Его знаменитые антивоенные картины?

– Произведения Гойи производят такое мощное впечатление потому, что у него мощная техника. И это ему помогло. Плохой художник, взявшись живописать ужасы войны, сам, на мой взгляд, совершает не меньшее преступление. Или взять, к примеру, Рубенса, его пышные, розовые, радостные телеса. Разве это не протест против войны? Разве их смысл отличен от кровавого месива тел Гойи? Рубенс говорит жизни «Да!». И мне кажется, что любой, кто говорит жизни «Да!», автоматически говорит «Нет!» войне.

И Спайк взял ее официанткой. Когда же он рассказал о ней Абу, тот предложил повысить ее до метрдотеля утренней смены. Сказано – сделано.

Спустя всего неделю Эллен Черри вновь оказалась без работы. Вот что она сказала по телефону, позвонив родителям в Колониал-Пайнз:

– Если за этим стоит Дядюшка Бадди, пусть гонит мне мои деньги.

– Твой отец говорит, что Бад ни за что на свете не пошел бы на такие крайности, – ответила Пэтси. – По его мнению, это дело рук террористов.

– А что говорит моя мама?

– Ха! Можно подумать, ее кто-то слушает! На нее обращают внимание лишь тогда, когда она предлагает жареного цыпленка или сама знаешь что.

– Что сама знаешь что?

– Ладно, какая разница!

– Так все-таки что?

– Цыц. Все равно не скажу.

На первый взгляд Эллен Черри не слишком переживала по поводу потери работы. Было это в июне, когда она все еще надеялась, что у них с Бумером все наладится. И вот теперь, когда развод ударил ей в нос, как испорченный скунсом воздух, ей срочно нужны были деньги. Бумер обещал ей приличную сумму отступных, если выставка его пройдет успешно, но Эллен Черри решила, что скорее продаст свои волосы музею естественной истории, нежели согласится принять хотя бы крошку этого дурно пахнущего пирога. Когда на нее находила тоска, она представляла себе свои волосы, выставленные в музейной витрине по соседству с косматым мамонтом. В музей на экскурсии будут приходить школьники, которые затем в своих сочинениях будут сравнивать эти два экспоната и пугать преувеличенными подробностями своих младших братьев и сестер. «В ледниковый период было так холодно, что волосы у всех стояли дыбом!» – станут пояснять они, размахивая аляповатыми открытками.

Эллен Черри была в числе немногих, кто вернулся в «Исаак и Исмаил» в его новой реинкарнации. Остальные подыскали себе работу в других местах л ибо обзавелись личными бомбоубежищами. По мере того как на церемонию вторичного открытия съезжалась новая обслуга, Эллен Черри поняла, что в их рядах нет ни одного профессионала общественного питания. Главным образом это были юные идеалисты. Некоторые из них подались на работу в «И+И», поскольку это прибавляло им веса в их собственных глазах. Другие, подозревала она, просто имели суицидальные наклонности.

– Мистер Коэн, мне проверить, все ли готово?

– Нет, нет, не беспокойтесь. Об этом позаботится Тедди. – Тедди был метрдотелем вечерней смены. – Пока отдыхайте. Выпейте чего-нибудь.

– Я заметила, что вы обратили внимание на мои ноги, сэр. Скажите, эти туфли… несколько здесь неуместны?

– Нет-нет, что вы, наоборот. Очень красивые туфли. «Кассини». Надеюсь, вам удалось купить их со скидкой. Знаете, вам нужно еще несколько пар этой марки. Я мог бы помочь вам приобрести их по оптовым ценам. – Спайк протянул Эллен Черри пустой бокал и кивнул в сторону ведерка со льдом. – Кстати, ваши туфельки бросаются в глаза не меньше, чем рубильник Хади.

Эллен Черри вежливо рассмеялась шутке и наполнила бокал. Это была та же самая марка шампанского, каким ее угощал Бумер в кинотеатре для автомобилистов в Монтане. Эллен Черри даже поморщилась. Сентиментальные воспоминания были подобны сосульками из сахарной воды. Неужели всю оставшуюся жизнь она обречена терпеть их уколы в собственное сердце?

Снаружи, на площади перед штаб-квартирой ООН, вода была мягче, но зато какая-то кислая. Цветом и вкусом дождь напоминал пот старой жабы и зачастил еще с самого утра. Вот уже несколько часов он поливал своими уксусными струями автобусы телевизионщиков, которые уже начинали вести сражения за места на стоянке неподалеку от угла Сорок девятой улицы.

Средства массовой информации уделили повторному открытию заведения даже больше внимания, нежели его дебюту. Еще бы, ведь если ресторан, открытый во имя еврейско-арабского братства, тянет на хороший тематический материал, то ресторан, который прямо у вас на глазах взрывом может разнести на маковые зерна, – это уже сенсация.

Одновременно с репортерами, словно по некоему заранее отрежиссированному плану, появились и протестующие: разношерстные группировки упертых сионистских и палестинских фанатиков.

Полиция проследила за тем, чтобы развести их в разные стороны; но когда на намокших плакатах потекла краска, только головные уборы позволяли точно сказать, кто есть кто.

– Ты только обрати внимание – у тех и у других на ногах одинаковые ботинки, – заметил Спайк.

– Точно, – согласился Абу. Он вышел на шум из кухни. – Для птицы в воздухе это миски против кухонных полотенец. А для жука на тротуаре – вообще никакой разницы.

Затем, буквально за считанные минуты до того, как ресторан распахнул двери, к месту действия подъехал автобус, из которого высыпала смесь вполне прилично одетых евреев и арийцев – те и другие почти поголовно в плащах фирмы «Бэрбери». Эти были вооружены мегафонами, а лозунги на их плакатах, требующие немедленного возмездия, выполнены водостойкими красками.

Эллен Черри показалось, что даже сквозь запотевшие от дождя окна она узнала Дядюшку Бадди. Этот человек раздавал указания, кому и где занять позицию, и болтал с полицейскими. Тощий и изможденный, словно. военнопленный, он скорее походил на пугало, которому никакой плащ фирмы «Бэрбери» не в состоянии придать внушительный вид. Нет, это может быть только преподобный Бадди Винклер. Когда же он заговорил в мегафон, отчего его трубный глас прокатился по всему кварталу – а благодаря микрофонам теле– и радиорепортеров и по всей стране, – ошибиться было невозможно. Глас этот одновременно и будоражил, и убаюкивал, его тяжелые аккорды медленно подрагивали, перекатываясь под дождем, словно итальянский жеребец в постели.

Встав подальше от входа, дабы не попасться дядюшке на глаза, Эллен Черри тем не менее внимательно слушала его речи. Бадди призывал применить наконец силу и изгнать мусульман с иерусалимской Храмовой горы, чтобы тем самым ускорить второе пришествие Мессии. Эллен Черри почти ничего не поняла из того, что он здесь вещал, однако голос его подействовал на нее, вернее, на ту ее часть, что расположена между ног, так возбуждающе, что Эллен Черри, скрестив их, принялась пританцовывать на месте, точь-в-точь как маленькая девочка, которой ужасно хочется писать.

Что касается Египта, то Эллен Черри имела о нем весьма смутное представление, например, она была почти уверена, что Рамзес II – это джазовый пианист. Из чего сам собой напрашивается вывод, что в джазе она тоже мало что смыслила. Например, она пребывала в полной уверенности, что «Пташка из Алькатраза» – это тюремная кличка Чарли Паркера. В ее пользу, однако, можно сказать, что она ни разу не перепутала Пташку из Алькатраза со святым Франциском Ассизским – несмотря на то, что толпы их последователей имели между собой много общего.

Один из египетских богов имел птичью голову. Роланд Абу Хади ужасно его напоминал своим огромным ярко-красным шнобелем. Когда Абу вышел из кухни (кстати, мойщик посуды пригрозил увольнением, если Абу не перестанет все время заглядывать ему через плечо), чтобы занять место рядом с Эллен Черри за угловым столиком, она обрадовалась, словно нильская жрица, которую удостоило визитом ястребиноголовое божество. Своим появлением Абу отвлек ее от зуда в клиторе (орган, которому не уделялось внимания вот уже около полугода) и от хаоса на тротуаре, где группы и группки мусульман, христиан и евреев скандировали лозунги и потрясали кулаками. Кстати, теперь к ним присоединилась и кроткая делегация пророков в духе «Нью Эйдж».

Пророки и ясновидящие ухватились за открытие ресторана как за возможность привлечь внимание публики к недавним уже порядком поднадоевшим катаклизмам (вроде землетрясений, комет и парада планет), которые либо так и не состоялись, либо не сумели произвести желанных перемен в общественном сознании.

Так что снаружи ресторана было гораздо больше шума, нежели внутри, – хотя бы потому, что протестующих, пророков, полицейских, телеоператоров, репортеров и просто ротозеев было раз в двадцать больше, чем посетителей. На грандиозную церемонию вторичного открытия ресторана были приглашены пообедать – разумеется, за счет заведения, – несколько знаменитостей, но из тех, кто присутствовал на первом открытии, только у Нормана Мейлера хватило духу прийти сюда еще раз. Мейлер и пара десятков других гостей почти ничего не ели, отдавая предпочтение египетским и израильским винам, из чего можно было сделать вывод, что еда в ресторане была так себе, средней паршивости. Хотя, может статься, гости просто решили не перегружать желудок на тот случай, если придется бежать в укрытие.

Как бы то ни было, Эллен Черри и Абу могли беседовать на нормальных тонах.

– Ты не находишь, что обеденный зал выглядит довольно затрапезно?. – признался Абу. И он махнул рукой в сторону обитых золотистым бамбуком стен. – Неужели мы заплатили дизайнеру деньги за это убожество? Да на всем Ближнем Востоке не найдешь ни единого побега бамбука!

– Может, он решил, что Иерусалим – это где-то в Полинезии? – предположила Эллен Черри.

– Иерусалим – он повсюду, – несколько напыщенно возразил Абу. – Его аура распространяется на весь земной шар. Он везде. Просто в этом зале его маловато. – Абу на мгновение задумался. – Моя дорогая, ты ведь художница. Почему бы нам здесь не повесить кое-что из твоих работ?

А когда Эллен Черри не сразу ответила на его предложение, Абу поспешил добавить:

– Разумеется, мы их застрахуем.

Эллен Черри не могла не улыбнуться. Если вдруг случится так, что ее полотна взлетят на воздух вместе с Исааком и Исмаилом, она от этого только выгадает в финансовом отношении.

– Я показывала вам слайды еще в июне, – сказала она.

Абу мысленно передернулся. Он представил деревья, жутко похожие на престарелых актеров-гомосексуалистов, примеряющих кимоно, красные холмы, что подрагивали, словно резиновые геморроидальные узлы. Отважится ли кто вкушать пищу под сенью подобных шедевров? Хватит ли кому душевного спокойствия размышлять о братстве или чудном граде Иерусалиме?

– Да, моя милая, но, если мне память не изменяет, те картины написаны уже давно. Когда ты жила в этом своем Сиэтле. Как насчет чего-то более… свежего?

– У меня нет ничего более свежего. С тех пор, как я переехала в Нью-Йорк, я почти не брала в руки кисть.

Эллен Черри лгала. Нет, конечно, после того как индейкомобиль был продан Музею современного искусства (кстати, чтобы заполучить сей шедевр, музею пришлось выложить на аукционе сумму намного большую, чем первоначально планировалось, лишь бы только увести его из-под носа одной крупной корпорации, которая мечтала использовать чудо-индейку на параде по поводу Дня Благодарения), она выбросила кисти и краски в мусорное ведро. Но в конце лета снова взялась за кисть. Более того, взялась с рвением. У нее накопилось достаточно полотен, чтобы увешать ими все стены ресторана, включая подсобные помещения и мужской туалет. Но она их никому не показывала, даже своему так называемому дилеру, Ультиме Соммервель, которая, как и Абу, попросила Эллен Черри показать ей новые работы. Но у Эллен Черри пропало всякое желание кому-либо демонстрировать свои творения.

Представьте, однако, себе, что одной совершенно безлунной ночью вам надо облачиться в черную пижаму (что-то наподобие прикида ниндзя или вора-домушника) и при помощи каната и крючьев вскарабкаться вверх по похожему на свадебный торт фасаду отеля «Ансония», что на перекрестке Семьдесят третьей улицы и Бродвея, вскарабкаться на одиннадцатый этаж (эх, жаль мне вашего мягкого места, если вы боитесь высоты!), где при помощи небольшого ломика открыть оконную раму. Допустим, вы сумели подтянуться на закопченный карниз, и ваши ноги в черных тайваньских кроссовках скользнули бы внутрь. Водя лучом крошечного, но мощного карманного фонарика, вы бы наконец обнаружили вышеупомянутые полотна – все как одно поставленные лицом к стенке. Осторожно, чтобы никого не спугнуть, вы бы принялись осматривать их, поворачивая от стенки. К вашему величайшему удивлению, среди них нет ни единого пейзажа! На многих из них не изображено ничего, кроме небольшой серебряной ложечки! На других красуется – опять-таки один-одинешенек – драный фиолетовый носок. А затем, хотя вы уже давно пребываете в полной уверенности, что поп-арт был похоронен вместе с Энди Уорхолом, к вящему своему изумлению обнаруживаете реалистичный портрет банки свиной тушенки с бобами производства компании «Ван Кэмп». И снова, одни за другими, ложки, носки, консервные банки, ложки, носки, консервные банки, и лишь изредка их череду нарушает портрет – во весь рост – обнаженного мужчины, в котором бы вы, будучи любителем и ценителем искусства, моментально узнали бы Рэндольфа «Бумера» Петуэя Третьего. А ваше ухо наверняка уловило бы, как из единственной спальни в квартире доносятся приглушенные всхлипы женщины, которая спит там одна, и тогда вы на цыпочках выйдете из этой галереи Пропавших без Вести, и вам наверняка вспомнятся слова: «Искусство дарит нам то, что не в состоянии дать нам жизнь».

Абу позвали на выход, чтобы они со Спайком дали очередное совместное интервью. Хотя лично он предпочел бы поболтать с Эллен Черри, или наведаться с очередной инспекцией в посудомоечную, или проверить, как там жарится фалафель. Однако коль вы сделали такой широкий публичный жест под названием «Исаак и Исмаил», то волей-неволей приходится иметь дело с прессой.

Абу ушел, а Эллен Черри вновь переключила внимание на демонстрантов. Ей было слышно, как мощный сладкоголосый саксофон Дядюшки Бадди гипнотизирует верующих, как ведет их за собой вверх по склону Храмовой горы, как уговаривает Мессию спуститься с небес и сказать всем привет. Отгороженная от посторонних взглядов занавесом накрахмаленной скатерти, она потрогала у себя между ног. Это было сродни тому, как потрогать живую пчелу. Пчелу, которая продолжает упорно жужжать и трепыхаться, угодив в лужу липкой патоки.

Вскоре к ней снова присоединился Абу.

– Боюсь, Спайк воспринимает демонстрантов слишком близко к сердцу, – произнес он.

– А вас они разве не трогают, мистер Хади? – поинтересовалась Эллен Черри и незаметно подняла к свету свою любопытную левую руку, чтобы проверить, мокры пыльцы или нет.