Текст книги "Дети-одуванчики и дети-орхидеи"

Неслучайное распределение неудач и болезней

Почему одни дети проводят жизнь в борьбе, а другие преуспевают? Почему в жизни одних людей неудачи следуют одна за другой, а к другим приходит счастье и исполнение надежд? Почему одни дети болеют и умирают в раннем возрасте, а их сверстники здоровыми доживают до преклонных лет? Просто ли это случай или удача – или существуют ранние закономерности развития, которые открывают пути к преуспеянию или крушению? Почему жизнь подарила моей сестре растущее отчаяние и медленно надвигающуюся катастрофу, тогда как моя жизнь привела к непредвиденному и не всегда обоснованному успеху?

Все эти вопросы разжигали мое воображение, вдохновляли меня, молодого врача-педиатра, учиться снова и снова. В конце концов я захотел разобраться в причинах радикального расхождения путей детского развития и влияния здоровья детей на их формирование во взрослом возрасте и на ту жизнь, которую они ведут.

Наука эпидемиология, которая изучает здоровье и болезни в человеческих популяциях, говорит нам, что существуют достоверные и весьма неравномерные закономерности заболеваний и благополучия. Приведенная ниже схема показывает единственный лучше всего воспроизводимый признак во всех исследованиях в области здравоохранения. Это факт, который, по большому счету, определяет наше представление о задачах здравоохранения и медицинской науки в целом. От 15 % до 20 % детей – примерно каждый пятый ребенок – переносят большую часть физических и психологических заболеваний, выявленных среди всех детей в долгосрочной перспективе.

Те же 15–20 % детей пользуются более чем половиной всех медицинских услуг, и на них тратится большая часть расходов на здравоохранение. Мало того, та же диспропорция заболеваемости наблюдается и у взрослого населения. Есть доказательства, что болезненные дети становятся такими же страдающими взрослыми. Удивительно, но эта закономерность справедлива для детей во всем мире: в богатых и бедных странах, в социалистических и капиталистических обществах, на всех континентах, на Востоке и Западе, в Северном и Южном полушарии. Значение этих наблюдений для здравоохранения очевидно: если мы сможем понять и разрешить загадку несправедливо высокой заболеваемости этого меньшинства, то получим шанс устранить более половины биомедицинских состояний и психиатрических заболеваний у населения Земли, а также существенно сократить расходы на медицинское обслуживание и госпитализацию.

Единственный очевидно воспроизводимый признак во всех исследованиях в области здравоохранения: от 15 % до 20 % детей – примерно каждый пятый ребенок – в любой популяции переносят больше половины заболеваний и душевных расстройств и обращаются за медицинской помощью.

Другими словами, мы могли бы создать более уравновешенное общество, населенное более счастливыми и здоровыми людьми; содействовать появлению более здоровых семей, у которых было бы меньше физических и психологических потребностей. И еще мы поддержали бы родителей и детей надеждой на будущее и оптимизмом.

Таким образом, плохое здоровье детей и болезненность взрослых совпадают далеко не случайно. Вместо того чтобы распределяться равномерно и более «справедливо» по всей популяции детей, львиная доля болезней падает на отдельных ее представителей, подобных моей сестре. Эта резкая неравномерность, очевидно, не связана ни с природой (например, с генетикой), ни с воспитанием (пережитый опыт, условия жизни). Наоборот, создается впечатление, что это постоянное и систематическое взаимодействие природы и воспитания, генов и окружения. Понимание этого взаимодействия постепенно выведет нас к самым передовым рубежам эпигенетики, науки, которая только зарождается. Но сначала я приглашаю вас вместе со мной вернуться немного назад и рассмотреть, почему здоровье детей столь непропорционально распределено по группам и кто те дети, на которых ложится основная ноша[1]1
  Для читателей, не знакомых с такими загадочными биомедицинскими терминами, как «заболеваемость», «взаимодействие генов и окружения» и «эпигенетика», предлагается словарь в конце книги.


[Закрыть].

Хотя я скептически отношусь к типологии детей и к слишком упрощенным противопоставлениям, мы с моими коллегами провели ряд исследований и обнаружили у детей совершенно разные закономерности внутренних, биологических реакций на окружающий их мир. Если кратко описать научные данные, которые мы позже будем рассматривать подробно, то можно предположить, что эти реакции попадают в одну из двух категорий.

Одни дети, подобно одуванчикам, демонстрируют замечательную способность к благополучию практически в любых обстоятельствах, с которыми они сталкиваются. Кажется, цветы одуванчиков растут везде, куда падает семечко, – от плодородных горных лугов до трещин в асфальте городских тротуаров. Другие дети похожи на орхидеи: они чрезвычайно чувствительны к своему окружению, и это делает их особенно ранимыми в неблагоприятных условиях, но исключительно жизнеспособными, креативными и успешными на благодатной, доброжелательной и питающей почве.

Эта метафора об орхидее и одуванчике родилась после моего шапочного знакомства с одним шведом почти двадцать лет назад. Он слушал мою на лекцию в Стэнфордском университете. Я закончил доклад, и тут ко мне подошел суховатый пожилой господин, похожий на Мастера Йода, с кустистыми бровями и тростью, словно вырезанной из корня какого-то растения. Он медленно спустился по проходу аудитории, поднял свою странную палку, ткнул ею в меня и сказал: «Вы говорите о «maskrosbarn»[2]2
  «Дети-одуванчики» (швед.) (прим. пер.).


[Закрыть]!» Я ответил, что не имею представления, кто такие «maskrosbarn» и не собирался о них говорить. Тогда господин объяснил, что «maskrosbarn» – это идиоматическое шведское выражение, которое переводится на английский как «ребенок-одуванчик». Шведы используют его по отношению к тем детям, которые, подобно одуванчикам, процветают везде, куда бы они ни попали, – у них есть некая безграничная способность «расти, где их посеяли». Под влиянием этой очаровательной и выразительной фигуры речи мы придумали позже другой шведский неологизм: «orkidebarn», или ребенок-орхидея. Он относится к тем детям, которые, как орхидеи, очень восприимчивы к характеристикам своего окружения и, при внимательном уходе, могут вырасти в великолепное создание – или увянуть в пренебрежении или обиде.

Вместо того чтобы распределяться равномерно и более «справедливо» по всей популяции детей, львиная доля болезней падает на отдельных ее представителей.

Дети-орхидеи, более чувствительные и сильнее реагирующие на окружающую обстановку и в лабораторных условиях, и в жизни, становятся причиной нашей боли, огорчений и волнений. Именно за них переживают родители, учителя и медицинские работники. Эти дети, и те взрослые, которыми они становятся, ваши друзья и коллеги, чаще всего вызывают у вас беспокойство. Когда их недостаточно понимают и поддерживают, они могут стать источником большого горя и боли для своих близких, соучеников и общества в целом.

Истории об орхидеях и одуванчиках

Вот две истории, которые наглядно покажут, с какими проблемами сталкиваются орхидеи. Героем первой стал десятилетний мальчик (назовем его Джо) родом из отдаленного уголка страны. Его лечащий врач направил ребенка на обследование, чтобы диагностировать возможную язву желудка. Как врач-педиатр, я принимал этого мальчика, первым услышал его историю и обследовал его проблемный живот. Мальчик испытывал приступы сильной боли, которая локализовалась прямо над желудком, в левом верхнем квадранте брюшной полости. Больше у него не было никаких симптомов, никаких изменений или примеси крови в фекалиях, никакой рвоты, изменения характера боли до или после еды. Результаты диагностического обследования, которое включало рентген, исследования фекалий и мочи на наличие крови, определение показателей воспаления или анемии в крови, не показали отклонений.

Я подумал, что это могут быть эпизоды психосоматической боли, причиной которой стали проблемы в семье, и основательно изучил все семейные и школьные обстоятельства жизни юного Джо, чтобы найти корень его изматывающей болезни. В школе все было в порядке, хотя Джо часто оставался дома из-за приступов. Не было никаких признаков возможных социальных или учебных проблем. У мальчика были хорошие друзья, он считался способным учеником, получал хорошие оценки и неплохо ладил с учителями. Потом я много расспрашивал самого Джо о том, как ему живется дома, какие отношения у его родителей, как они с ним обращаются и вообще о проблемах семьи. Результат был абсолютно нулевым: ничего необычного или подозрительного.

Тогда я обратился к родителям Джо. Они оба находились в больнице и были очень заботливыми. Есть ли у Джо какая-то причина для беспокойства о родителях? Какие у них отношения между собой? Происходят ли в семье конфликты или случаи насилия? Нет ли у них предположений относительно причины боли у их сына? Нет. Я провел с родителями Джо три или четыре беседы и не обнаружил ни одной проблемы, психологической или межличностной, которая могла бы иметь отношение к происхождению болей. Тогда мы назначили ему лечение с использованием препаратов, подавляющих кислотность, несмотря на полное отсутствие доказательств наличия язвы желудка или двенадцатиперстной кишки. Боль немедленно утихла. Через несколько дней мы выписали мальчика домой, под наблюдение лечащего педиатра.

Я ничего не слышал о Джо и его родителях, пока через три месяца мне не позвонил секретарь прокурора округа, откуда он был родом. Не было ли у меня подозрений на жестокость или плохое обращение с Джо со стороны его отца? Потому что «вчера вечером после ужина» мать мальчика вошла в спальню, достала спрятанный пистолет и всадила пулю мужу в лоб, прямо между глаз. Много месяцев спустя суд оправдал женщину, расценив ее действия как убийство в целях самозащиты по причине постоянных психологических и физических издевательств мужчины над женой и сыном. В конце концов мать дошла до той грани, когда единственным выходом было покончить с человеком, многие годы мучившим их с Джо.

Я упустил этот момент семейной истории, потому что никогда не расспрашивал родителей поодиночке, а только вместе. При физическом обследовании я не нашел у мальчика следов насилия, а Джо и его мама боялись возмездия и не могли ничего сказать в присутствии отца. Они не решались даже намекнуть на отчаянное положение своей семьи. Вспоминая этот случай, я понимаю, что Джо был классическим ребенком-орхидеей: погруженный в изматывающий ужас постоянного террора, в котором они с матерью жили, психологически не защищенный от чувств, которые вызывали издевательства, и подсознательно превращающий свою душевную боль в единственную безопасную и приемлемую форму – телесную боль. История Джо также служит напоминанием о том, что все мы в той или иной степени живем на грани огромного несчастья, зажатые в тиски сомнительной безопасности, скрытой и ужасной правды реального мира.

Вторая история об орхидеях основана на двух изображениях маленьких мальчиков. Одно из них – удивительно выразительная фотография, а другое приведено в бессмертной книге. Очень важно, что оба изображения дают представление о другой стороне детей-орхидей – о скрытых в них силе и необыкновенной чувствительности. Фотография (см. ниже) была сделана в полдень 1988 года Полом Дамато и опубликована на первой странице журнала «DoubleTake». Мальчик лет десяти в мятой синей рубашке стоит, скрестив руки, гордо отвернувшись от довольно агрессивной и дикой компании ребят предпубертатного возраста. С моей точки зрения, эта фотография представляет собой почти идеальный физический портрет ребенка-орхидеи и того социального окружения, с которым иногда сталкиваются такие дети. Этот мальчик стоит спокойно, он кажется разумным и открытым, ранимым и сильным одновременно рядом с обществом сердитых и беспокойных сверстников. Фотография передает несколько парадоксальное сочетание его бесстрастности, равнодушной маргинальности по отношению к группе и бьющих через край эмоций; сочетание одиночества, ранимости, сдержанности и жизнестойкости.

В хрупкости орхидей заложена огромная сила и спасительная красота.

Изображение ребенка-орхидеи (на переднем плане) с группой других мальчиков на каникулах в Портланде, штат Мэн. Фотография Пола Дамато.

Похожее, хоть и придуманное изображение создал Уильям Голдинг, только в словах, а не в пикселях. Речь идет о дебютном аллегорическом романе писателя «Повелитель мух». Там мы встречаемся с одним из главных героев, юным Саймоном, который во время войны попал на пустынный остров в компании английских мальчиков школьного возраста. Ребята спаслись из потерпевшего крушение самолета и оказались на неизвестной, враждебной территории. Они становятся все более дикими, и постепенно всех охватывает некий коллективный страх перед призрачным «зверем», который прячется где-то на границе чувственного осознания. Саймон – определенно заброшенная в чужой мир орхидея – описан по-разному:

«Он оказался маленьким, щуплым, живым и глядел из-под шапки прямых волос, черных и жестких…»

«Необходимость толкала Саймона выступить, но стоять и говорить перед собранием было для него пыткой…»

«Может, – решился он наконец, – может, зверь этот и есть…» Вокруг неистово заорали, и Ральф встал, потрясенный: «Саймон, ты? И ты в это веришь?» «Не знаю», – сказал Саймон. Сердце у него совсем зашлось, он задыхался… Саймон растерял все слова в попытках определить главную немощь рода человеческого»[3]3
  Пер. Е. Суриц, Уильям Голдинг, издательство «Астрель», Москва, 2011 год (прим. пер.).


[Закрыть].

Хотя и мальчик в синей рубашке Дамато, и Саймон у Голдинга – классический пример ранимости детей-орхидей, оба портрета передают их замечательную и часто скрытую силу. Это те дети, чья чувствительность и мужественность так нужны в нашем обществе. Они могут быть, как считал семейный консультант Сальвадор Минухин, «идентифицированными пациентами», которых приносят в жертву неблагополучной семье. Другими словами, чувствительность заставляет их эмоционально и психологически впитывать издержки неблагоприятных обстоятельств. Как мы видели на примере Джо и его семьи, идентифицированные пациенты – не обязательно дети – в условиях искаженных семейных отношений становятся метафорической «фигурой Христа», который «умирает» за семью, несет ее ношу страданий и боли, обеспечивая выживание и неизменность печальной, но насильственной дисфункции. Однако ребенок-орхидея может стать источником прозрения, креативной мысли и человеческой добродетели.

Мы с моими коллегами в процессе почти двадцатилетнего изучения обнаружили, что та же самая экстраординарная, биологически встроенная чувствительность, которая делает орхидей столь восприимчивыми к опасностям и бедствиям жизни, помогает им более полно открываться для жизненных даров и перспектив. В этом кроется интригующий и обнадеживающий секрет: орхидеи – это не просто сломанные одуванчики; они представляют собой другой, более хрупкий тип цветка. Но в хрупкости орхидей заложена огромная сила и спасительная красота.

Орхидеи – и дети, и взрослые, которыми они становятся, – в семье, в школе и в жизни временами выдерживают такие шторма, о которых другие едва ли подозревают. Как и одноименные цветы, они наделены и обременены повышенной чувствительностью к обитаемому живому миру. Подобно орхидеям, у них есть слабости, угрожающие существованию и здоровью, а также скрытые способности к жизни, полной красоты, добродетели и замечательных достижений.

Однако мы не ошибемся, если скажем, что такая чувствительность к внешнему миру может вытеснять или перекрывать опасности, знакомые нам по многолетнему опыту, – те ядовитые воздействия нищеты и усталости, войны и жестокости, расизма и угнетения, токсинов и патогенов. Сила и здоровье как орхидей, так и одуванчиков подвергаются этим и другим мировым угрозам. Детская бедность остается единственным и самым мощным определяющим фактором нездоровья на протяжении всей человеческой жизни. Но иная восприимчивость орхидей, их особая чувствительность, намного превышает чувствительность одуванчиков.

Здесь нет единого фактора (скажем, неравенство воздействия условий окружающей среды или генетические различия), который создает серьезный дисбаланс между орхидеями и одуванчиками в плане болезней, расстройств и жизненных неудач. Наоборот, такое неравенство становится продуктом взаимодействия окружающей среды и генетики – это научная реальность, к которой мы вернемся в начале следующей главы. Хотя и окружение, и гены играют важную роль в появлении детей-орхидей и детей-одуванчиков, теперь мы знаем, что взаимодействие этих факторов на молекулярном и клеточном уровне формирует фундаментальный, решающий аспект биологии таких детей: реактивность по отношению к окружающей среде, в которой они растут и развиваются.

Мой научный интерес к удивительно разным траекториям детского развития и здоровья подстегивался статистикой и другими данными, но мой личный вклад в науку имеет глубокие корни – в поразительном расхождении моего жизненного пути и пути моей сестры Мэри. Две жизни, у которых было столько общего изначально и на ранних этапах, пришли к такому разному завершению. Я был одуванчиком, а она – орхидеей.

Итак, история о двух детях – тесно переплетенные жизни будущего педиатра и его сестры Мэри – вводит читателя в новую науку, описывающую и в некоторой степени объясняющую, как дети из одной семьи могут идти столь разными жизненными дорогами. Хотя деликатная чувствительность Мэри включала в себя оригинальность и возможность успеха, намного превышавшие мои собственные достижения и способности, она была сломлена трагедиями и печалями, которые помешали надеждам расцвести в полную силу. Столкнувшись с реальностью семейных раздоров, разочарований, утраты и смерти, моя сестра споткнулась на каменистой почве, которую ее брат-одуванчик просто не замечал. И так же, как одуванчик не может взять на себя ответственность за свою устойчивость, так и Мэри не несет личной ответственности за разлад, которым закончилась ее печальная жизнь. Воспитанная в другое время или в другой семье, она могла бы стать одаренным проповедником, знаменитым богословом или лидером спасительного духовного движения, затрагивающего тысячи жизней. Она могла бы прожить великолепную жизнь, полную радости и веселья, проявлений великой доброты и идей огромного значения. Если бы с помощью какой-то чудесной защиты она нашла свой путь к этой богатой траектории жизни, никто бы не догадался, что беда так близко прошла с другой стороны.

2
Шум и музыка

Пожилой пилот, ветеран Второй мировой войны, мужественно ведет одномоторный самолет сквозь снежную бурю, а в салоне вопит беременная женщина. На море не бывает праздников. Мне выпало испытание, которое потрясло каждую жилку моего одуванчикового корня и истощило его до последней капли жизненного сока. Шел 1978 год, и я, тридцатидвухлетний новоиспеченный педиатр, не имел ни малейшего представления, как закончится этот день.

Два часа назад, в пять утра, меня вырвал из беспокойного сна звонок из больницы «Кроунпойнт Индиан», расположенной в засушливом забытом уголке на востоке, на территории, принадлежащей индейцам навахо. Я оказался единственным педиатром на сто, а то и больше километров вокруг и отвечал за все серьезные случаи, касающиеся здоровья детей, рожденных и нерожденных. Мы с Джилл жили у подножия поросшего кустарником холма в Нью-Мехико, в доме для государственных служащих, неподалеку от больницы на тридцать коек. Всего несколько шагов от порога – и я попадал в предродовое и родильное «отделение». Оно состояло из единственной комнаты со столом, оборудованным подставками для ног, и фотографией президента Джимми Картера на стене, начальственно наблюдающего за всеми акушерскими манипуляциями. Мне казалось, что он немного смущен из-за того, что очутился в таком месте.

И вот я оказался перед фактом появления маленьких двухдюймовых ножек преждевременно рождающегося младенца, выходящего, словно нарцисс весной, из лона коренной американки чуть старше двадцати лет. Она никогда не была у врача и уже родила двоих детей. По срокам у нее шла тридцать вторая неделя беременности, но ее живот выглядел намного больше, чем положено на этой стадии. Мы провели исследование с использованием методов визуализации и обнаружили не одного, а двух недоношенных младенцев.

Больница в Кроунпойнте, особенно сорок лет назад, была совсем не тем местом, где хотелось бы принимать роды с высоким риском, да еще недоношенных близнецов, один из которых уже высунул левую ножку и покачивал ею. Так что я схватился за телефон и начал обзванивать относительно близлежащие центры высокоспециализированной медицинской помощи с отделениями для реанимации новорожденных. Я быстро задавал вопросы и переходил к следующим центрам по списку, все более отдаленным. Все больницы с отделениями для недоношенных – в Альбукерке, Гэллапе, Финиксе и Таксоне – были переполнены уже прибывшими новорожденными, требовавшими специального ухода. В конце концов у меня осталась последняя попытка: я дозвонился в детскую больницу при Университете Колорадо и с колоссальным облегчением узнал, что они могут принять моих крохотных, почти рожденных близнецов навахо.

Я разбудил другого молодого врача, самого опытного специалиста по родовспоможению в нашем малочисленном коллективе, и попросил встретить меня в «аэропорту» Кроунпойнта – на полосе высохшей грязи, с которой кое-как соскребли траву и кустарник, насколько с ними мог справиться маленький бульдозер. Коллектив нашего отделения состоял из пяти обученных, но совсем неопытных врачей-ординаторов разных специальностей, которых по уши погрузили в их первую настоящую медицинскую практику. Собранные вместе, мы представляли собой весьма живописное зрелище: неопытные и пугливые новички, этакое товарищество молодых докторов, заброшенных в американский третий мир. Джил, мой сонный, но готовый ко всему товарищ по этому утреннему предприятию, прибыл в «аэропорт», нашел пожилого пилота, которого звали как-то вроде Старины Боба, привыкшего к полетам в пустынной местности, и такой же древний самолет. Мы погрузили молодую мать (назовем ее Сирена, в честь ее поразительной безмятежности во время последующих событий), поставив каталку за креслом пилота. Джил разместился с «рабочей» стороны, я – рядом с Сиреной, вооруженный единственным реанимационным комплектом для новорожденных с маской, мешком Амбу для вентиляции легких и небольшим кислородным баллоном. Мы взлетели в огромное, высокое небо пустыни, уже тронутое яркими красками мексиканского рассвета. Пока жаловаться было не на что.

Самолет поднялся примерно на три километра, и нам показалось, что все идет нормально. Джил контролировал положение детей в родовых путях Сирены, я был готов начать реанимационные мероприятия, если ребенок решит появиться на свет до приземления, а Старина Боб вез нас на север через покрытые снегом Скалистые горы. Периодически он бросал нежные взгляды через плечо: в его самолете подобные сцены разыгрывались нечасто. Но когда мы приблизились к границе штатов Колорадо и Нью-Мексико, на нас обрушилась снежная буря ужасной силы. Небо зловеще потемнело, лобовое стекло затянула снежная мгла, а вид за полупрозрачными иллюминаторами заполнило море гигантских белых гор и безликих равнин. Самолет начал трястись, словно белка в волчьей пасти, подпрыгивая и падая на пятьдесят-сто метров в головокружительной пляске и сопротивляясь власти Старины Боба, который и без того управлял им не очень уверенно, словно находился на грани заболевания паркинсонизмом. Сирена, уже напуганная перспективой рождения своих близнецов в бурном воздухе, прямо на руки желторотых докторов, начала рожать всерьез и тужиться. Джила неожиданно сразила «морская болезнь» чудовищной силы, его рвало, и все это превращало кабину самолета в гигантскую работающую стиральную машину, где перемешивались рвота, околоплодная жидкость и моча. Старина Боб был ошеломлен, но твердо намерен доставить на место свою бытовую технику.

В хрупкости орхидей заложены огромная сила и спасительная красота.

А потом первый близнец, чья ножка стала маленьким розовым предвестником сегодняшнего приключения, полностью явил себя миру и выпал прямо в трясущиеся руки Джила. Джил пережал и перерезал пуповину, прочистил воздухоносные пути младенца при помощи спринцовки и передал мне напряженного и вопящего младенца-навахо. Я завернул маленького индейца в термозащитное покрывало, положил на колени головой от себя и начал давать ему кислород при помощи маски. Он справлялся не так уж плохо для бедного коренного американца, зачатого в отдаленной резервации и развивавшегося в утробе без врачебной помощи. Теперь его запустили в холодный снежный мир над равнинами Нью-Мексико. Мальчик был молодцом; на самом деле меня удивляла его столь явная жизнеспособность – он хотел жить!

Через несколько минут второй младенец последовал за братом: это было столь же шумное, скользкое и яркое появление. Когда мы впоследствии составляли отчет, стало ясно, что близнец А появился на свет в Нью-Мексико, а близнец Б – определенно в Колорадо. Это были совершенно одинаковые близнецы, рожденные в разных штатах, в самолете, летящем сквозь снежную бурю со скоростью 150 километров в час. Одинаково закутанные в термоодеяла, как поросята в полотенца, оба мальчика лежали у меня на коленях, по очереди получая пятнадцатисекундный впрыск кислорода и искусственную вентиляцию легких.

Когда мы приблизились к аэропорту Денвера, диспетчер – очевидно, под впечатлением эмоционального отчета Старины Боба о происходящем на борту его маленького хрипящего самолета – начал задерживать и убирать с дороги большие авиалайнеры, идущие на посадку, очищая путь для маленьких сопящих новорожденных. Мы приземлились рядом с терминалом Денвера, где с огромным облегчением обнаружили «скорую помощь» и команду педиатров из детской больницы. Два малюсеньких мальчика, каждый весом не более полутора килограмм, тут же погрузились в теплые, уютные инкубаторы вместе с потрясенной, но улыбающейся мамой. В течение следующей недели я периодически звонил в больницу Денвера. Оба близнеца вполне успешно проходили курс лечения, начали расти и через шесть недель вернулись к своей заботливой и уже многочисленной семье.

Когда я позже размышлял о перипетиях рождения близнецов в бедственных и угрожающих жизни условиях и о том, с каким мужеством и силой они боролись с опасностями в первые минуты жизни, я подумал, что их выживание зависело не только от присутствия врачей и доступной медицинской помощи. На самом деле они могли не выжить без отделения реанимации новорожденных, куда в конце концов попали и где с ними обращались умело и внимательно. Однако их возвращение в любящую семью, состоящую из трех поколений индейцев-навахо, имело, вероятно, не меньшее, если не большее значение. В последующие годы эта интуиция – а она появлялась не только в самом запоминающемся полете за всю мою жизнь – привела меня на путь, которым я следовал, и к тем поразительным данным, которые я получил на этом пути.