Текст книги "Природа охотника. Тургенев и органический мир"

Действие последней главы «Накануне» начинается в Венеции на следующий день после смерти Инсарова. Елена с «безжизненными» голосом и лицом договаривается с моряком Рендичем о том, как ей пересечь Адриатическое море, чтобы похоронить мужа в «славянской земле»:

Он [Рендич] ушел. Елена перешла в соседнюю комнату прислонилась к стене и долго стояла как окаменелая. Потом она опустилась на колени, но молиться не могла. В ее душе не было упреков; она не дерзала вопрошать Бога, зачем не пощадил, не пожалел, не сберег, зачем наказал свыше вины, если и была вина? Каждый из нас виноват уже тем, что живет, и нет такого великого мыслителя, нет такого благодетеля человечества, который в силу пользы, им приносимой, мог бы надеяться на то, что имеет право жить… Но Елена молиться не могла: она окаменела [Тургенев 1978а, 6: 297].

В этой немолитве она обращается ко всем вопросам, которыми была наполнена ее мольба двумя днями раньше. Но еще задолго до того, в главе 18, они с Инсаровым впервые соединили судьбы дождливым днем в придорожной часовне: «Тишина блаженства, тишина невозмутимой пристани, достигнутой цели, та небесная тишина, которая и самой смерти придает и смысл и красоту, наполнила ее всю своею божественной волной. Она ничего не желала, потому что она обладала всем» [Тургенев 1978а, 6: 236]. От этого чувства безмятежного убежища больше не осталось и следа потому, что вера Елены в божественное разбита. В главе 33, во время молитвы, она ощущала покровительство потому, что чувствовала существование покровителя, но лишь жест коленопреклонения остался теперь от той веры. Ее последние слова в романе, адресованные родителям в коротком письме, демонстрируют новый взгляд, принимающий любые варианты развития событий: дважды она повторяет, что не знает, что с ней будет, и предсказывает: «Я искала счастья – и найду, быть может, смерть» [Тургенев 1978а, 6: 298]. Будущее для нее открыто, а не начертано верховным судией, отслеживающим записи в некоем великом невидимом реестре удовлетворенности.

«Окаменеть» здесь становится синонимом выражению «потерять веру». В конце своей истории Елена максимально близка к Базарову в начале его истории: она стала рациональной и деятельной материалисткой. Подобно доктору Крупову, отныне она верит в субъектность личности и Случай, а не в невидимых охотников, не в покровителей, не во вселенских рыбаков с их сетями, не в небесные бухгалтерские книги, не в Бога. Она отвергла азаисианское представление о том, что некто или нечто следит за равновесием счастья и удачи в отдельных человеческих жизнях. Птицы на току, а не какая-то сила, контролирующая ток, решают, кому с кем спариваться, и от них зависит, сможет ли их пара принести потомство.

Экзистенциальный вопрос Елены («К чему же тогда эта жажда и радость молитвы?») не получает ответа в тексте, но Тургенев косвенно указывает на то, что желание молиться вызвано тем же стремлением к взаимному одобрению, которое ведет к антропотропизму, – той же потребностью персонифицировать, проецировать наше сознание на окружающий мир и думать, что мир смотрит на нас так же, как мы смотрим на него. Именно таковы рассуждения Шубина о природе в начале романа. Таков же и ответ Фейербаха на вопрос о происхождении Бога. Странным образом тургеневский повествователь в «Накануне», в отличие от главной героини романа, отвергает взгляд Фейербаха и решительно утверждает существование азаисианского равновесия: «…счастие каждого человека основано на несчастии другого». Это мистическое суждение согласуется с фаталистическим славянофильским мировоззрением, которое Тургенев сочувственно изобразил в «Дворянском гнезде», но совпадение которого с собственными взглядами позже отрицал. Трудно сказать, стоит ли рассматривать это как противоречие самому себе – или же как равновесие.

«Первая любовь»

Если в «Накануне» превратности человеческого спаривания исследовались преимущественно с точки зрения женщины, то в произведении, которое Тургенев начал сразу по завершении работы над этим романом, ток рассматривается прежде всего с точки зрения мужчин. Повесть «Первая любовь» была написана в начале 1860 года в Санкт-Петербурге примерно за три месяца. Это история того, как рассказчик, от лица которого ведется повествование, Владимир, влюбляется в соседку, молодую княжну Зинаиду Засекину, но обнаруживает, что у нее роман с его отцом. Тургенев утверждал, что история эта полностью автобиографична и представляет собой художественное осмысление событий лета 1833 года, когда его семья снимала дачу у Калужской заставы, напротив Нескучного сада в Москве, и он влюбился в восемнадцатилетнюю поэтессу княжну Екатерину Шаховскую [Schapiro 1982: 2; Летопись 1995: 23]. Возможно, именно в силу крайне личной предыстории здесь значительно более эксплицитны, нежели в «Накануне», охотничьи мотивы и брачные ритуалы, гиперболизирующие жестокую реальность состязания за партнершу, характеристика же природы меняется, и из безразличной она становится переменчивой и даже мстительной.

В начале повести Владимир, который не торопясь готовится к вступительным экзаменам в университет, описывает свое любимое времяпрепровождение: «У меня была привычка бродить каждый вечер с ружьем по нашему саду и караулить ворон». Однако этим майским вечером Владимиру не суждено будет убить ни одной птицы: «Вороны меня признали и только издали отрывисто каркали» [Тургенев 1978а, 6: 307]. В других произведениях Тургенева ворона чаще всего выступает осторожным наблюдателем за действиями людей или же это слово становится ругательством[220]220
  См. «Дворянское гнездо» [Тургенев 1978а, 6: 59], «Певцы» [Тургенев 1978а, 3: 210], «Касьян с Красивой Мечи» [Тургенев 1978а, 3: 112], «Бирюк» [Тургенев 1978а, 3: 160].


[Закрыть]. В своей развернутой главе о тетеревах Аксаков упоминает, что вороны и сороки часто утаскивают маленьких тетеревят, а также что по их появлению можно определить, куда упал подстреленный тетерев, умерший до того, как его нашел охотник или собака [Аксаков 1955–1956, 4: 401, 406]. Стрельба по воронам обладает целым рядом заслуживающих внимания коннотаций. Во-первых, в «Пятидесяти недостатках» Тургенев осуждает убийство непромысловых птиц, в том числе представителей семейства врановых: «Когда долго ничего не попадается, стреляет по галкам, по маленьким птичкам, по ласточкам – бесполезная жестокость!» (недостаток охотника № 36) [Тургенев 1978а, 10: 274][221]221
  Галка (Coloeus monedula, ранее – Corvus monedula) и серая ворона (Corvus cornix) – близко родственные виды.


[Закрыть]. С другой стороны, как отмечает Романов в статье «Стрелять» «Словаря ружейной охоты» (1877), вороны служат хорошими тренировочными мишенями в охотничье межсезонье: «…зимой полезно иногда <…> ездить с ружьем за заставы и на бойни, где всегда бывает много ворон и галок» [Романов 1877: 476]. Романов относит ворон к хищникам и обсуждает их в соответствующей статье, в том числе цитируя Вакселя: «Ворон и сорок тоже стреляют, но они так осторожны, что редкая налетает на охотника или подпускает к себе» [Романов 1877: 515; Ваксель 1870: 167].

Все эти нюансы приобретают особое значение, когда в следующем абзаце Владимир сталкивается со странным ритуалом:

В нескольких шагах от меня – на поляне, между кустами зеленой малины, стояла высокая стройная девушка в полосатом розовом платье и с белым платочком на голове; вокруг нее теснились четыре молодые человека, и она поочередно хлопала их по лбу теми небольшими серыми цветками, которых имени я не знаю, но которые хорошо знакомы детям: эти цветки образуют небольшие мешочки и разрываются с треском, когда хлопнешь ими по чему-нибудь твердому. Молодые люди так охотно подставляли свои лбы – а в движениях девушки (я ее видел сбоку) было что-то такое очаровательное, повелительное, ласкающее, насмешливое и милое, что я чуть не вскрикнул от удивления и удовольствия и, кажется, тут же бы отдал всё на свете, чтобы только и меня эти прелестные пальчики хлопнули по лбу. Ружье мое соскользнуло на траву, я всё забыл, я пожирал взором этот стройный стан, и шейку, и красивые руки, и слегка растрепанные белокурые волосы под белым платочком, и этот полузакрытый умный глаз, и эти ресницы, и нежную щеку под ними… [Тургенев 1978а, 6: 307][222]222
  Серые цветки – это смолевка обыкновенная (Silene vulgaris), также известная под названием хлопушка. Как справедливо отмечает Рипп, тот факт, что Тургенев не удосуживается указать точное название этих цветов, нехарактерен для его прозы, хотя я полагаю, что отсутствие информации здесь сознательно и служит для того, чтобы подчеркнуть незрелость рассказчика, этого альтер эго неопытного подростка Тургенева; см. [Ripp 1980: 182]. Ньюлин анализирует брачный ритуал вальдшнепов, известный как «тяга», и, используя примеры из «Записок охотника», убедительно демонстрирует его связь с человеческим желанием и сексуальным влечением [Newlin 2013: 370].


[Закрыть].

Владимир в этой сцене видит не что иное, как человеческий ток: на поляне мужчины тянутся к молодой девушке так же, как самцы тетерева, «будто низко кланяясь» (говоря словами Аксакова), предлагают себя на рассмотрение самке. Зрелище это знаменует собой переход Владимира от роли наблюдателя (охотника, спрятавшегося вне тока) к роли участника, ружье выскальзывает у него из рук, и он поддается очарованию юной Зинаиды практически «до опьянения, до безумия», подобно ищущему пару перепелу. Процесс превращения здесь по своей образности напоминает «Метаморфозы» Овидия: вуайеристский взгляд превратил мужчину в тетерева. За этими образами почти неприкрыто проступает Овидиев рассказ об Актеоне – охотнике, превращенном в оленя в наказание за мимолетное лицезрение красоты обнаженной Дианы. Оставшаяся часть повести отразит соперничество Владимира с другими мужчинами, претендующими на ее внимание, что было предсказано его необычной охотой на хищников (ворон), а не традиционную пернатую дичь: соперничать он будет с теми, кто также охотится на Зинаиду.

В тургеневских образах метафоры ухаживания и убийства накладываются друг на друга, стирая различие между тем, кто охотится, и тем, на кого охотятся. Все тетерева на этом символическом току в некотором смысле также и «охотники», поскольку они ищут себе пару. Кроме того, Владимир ближе к концу повести будет охотиться в компании других претендентов, стремясь выяснить, кто же тот «соперник тайный», которому, по слухам, уже были предоставлены права на спаривание с Зинаидой [Тургенев 1978а, 6:330]. Один из претендентов, Малевский, дает Владимиру совет, который звучит в точности как охотничий: «Помните – в саду, ночью, у фонтана – вот где надо караулить» [Тургенев 1978а, 6: 348]. Это тот же самый глагол, который Владимир использовал, описывая охоту на ворон, причем очевидно в его дополнительном разговорном значении («подстерегать появление, ожидать»), но теперь мы ощущаем, что на двойственность, связанную с его положением одновременно протеже и сексуального соперника собственного отца, намекает основное значение глагола «караулить» – «охранять, присматривать». Это значение указывает на то чувство, которое заботливый сын может испытывать по отношению к своему отцу, или, скорее, то покровительственное чувство, которое благородный отец должен испытывать к своему ребенку. Сидя в засаде, подобно охотнику на тетеревов рядом с током, и ожидая, когда же появится тайный любовник Зинаиды, Владимир использует глагол «караулить» еще два раза во втором (охотничьем) значении [Тургенев 1978а, 6: 350].

Перед тем как он разоблачает соперника, Владимир, вертя в руках перочинный нож, вспоминает слова обуреваемого жаждой мести Алеко из пушкинской поэмы «Цыганы», которая, как и в «Дворянском гнезде» и «Вешних водах», вновь ассоциируется с ревностью и неверностью [Тургенев 1978а, 6: 349][223]223
  Француз Эрнест сравнивает Лаврецкого со «старым мужем, грозным мужем» из песни Земфиры; Марья Полозова издевается над мужем похожим образом; см. главу пятую.


[Закрыть]. Однако, когда Владимир наконец узнает, кто же этот тайный любовник, в его реакции нет враждебности, и он лишь взвешивает внутри себя два значения слова «караулить»: действительно ли он подстерегает или же охраняет? «…Собственно против отца у меня не было никакого дурного чувства. Напротив: он как будто еще вырос в моих глазах… Пускай психологи объяснят это противоречие как знают» [Тургенев 1978а, 6: 356][224]224
  Готовность, с которой Владимир мирится с романом между своим отцом и Зинаидой, имеет определенное сходство со снохачеством – бытовавшей в некоторых русских крестьянских семьях практикой, когда отец состоял в половой связи с молодой женой своего сына, – на которое Базаров эффектно ссылается в споре с Павлом Петровичем в «Отцах и детях» [Тургенев 1978а, 7: 53].


[Закрыть]. В какой-то степени объяснить это можно тем, что Владимир – охотник: он преуспел в охоте на того, кто вторгся на территорию, которую он считал своей, и теперь восхищается успехом своего мужественного отца в «спаривании» на току, полном решительных соперников. С. А. Венгеров и Б. К. Зайцев отмечают, что в кругу друзей Тургенев часто называл своего отца «великим ловцом пред Господом», используя библейскую аллюзию, чтобы намекнуть на хорошо известные донжуанские умения Сергея Николаевича и его мастерство в собственно охоте[225]225
  «Он был сильный зверолов пред Господом, потому и говорится: сильный зверолов, как Нимрод, пред Господом» (Бытие 10:9); см. [Венгеров 1902: 97; Зайцев 1949: 8].


[Закрыть].

Отец Владимира («человек еще молодой и очень красивый») – источник изумления для своего сына [Тургенев 1978а, 6: 304]. Ведь своим существованием Владимир обязан тому, что его отец успешно нашел себе пару в лице его матери, пусть даже и сделал это исключительно ради ее денег, чего он даже и не пытался скрывать. Родительский совет молодому отпрыску созвучен этому жестокому, но трезвому и дальновидному подходу:

«Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать – в этом вся штука жизни». <…>…Знаешь ли ты, что может человеку дать свободу? <…> Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть – и будешь свободным, и командовать будешь [Тургенев 1978а, 6: 324].

Именно этого добивается отец, когда жестоко утверждает свою физическую власть над Зинаидой, без колебаний ударяя ее по руке хлыстом ближе к концу повести в ответ на попытку сопротивляться его воле. Такие слова и дела показывают, что отец Владимира претворяет в жизнь ту своекорыстную свободу, в которой Тургенев, судя по его второй рецензии на книгу Аксакова, видел таинственный источник равновесия природы. И всё же, повторяя уже знакомую модель тургеневской прозы, отец Владимира – несмотря на все свои молодость, силу, красоту и беззастенчивое утверждение нравственной свободы – внезапно умирает от удара всего через восемь месяцев после сцены с Зинаидой. В конечном итоге природа в форме смерти безразлична даже к организмам, наиболее строго соблюдающим ее законы.

Зинаида, однако, далеко не пассивная фигура, хотя поклонники и объективируют ее, видя в ней лишь цель брачной игры. Тургенев изображает ее женщиной XIX века, которая крайне ограничена экономическим, социальным и гендерным статусом, но, подобно своему тайному любовнику, следует велениям собственной воли, добиваясь значительной свободы и власти в очерченных для нее пределах. В некоторых отношениях она напоминает самку тетерева на току, наблюдающую за выступлениями добивающихся ее самцов, в других – богиню природы в тургеневском представлении, хотя устанавливаемое ею равновесие далеко не беспристрастно:

Во всем ее существе, живучем и красивом, была какая-то особенно обаятельная смесь хитрости и беспечности, искусственности и простоты, тишины и резвости; над всем, что она делала, говорила, над каждым ее движением носилась тонкая, легкая прелесть, во всем сказывалась своеобразная, играющая сила. И лицо ее беспрестанно менялось, играло тоже: оно выражало, почти в одно и то же время, – насмешливость, задумчивость и страстность. Разнообразнейшие чувства, легкие, быстрые, как тени облаков в солнечный ветреный день, перебегали то и дело по ее глазам и губам [Тургенев 1978а, 6: 326].

Еще один из претендентов, Лушин, резюмирует этот длинный список оксюморонов более лаконично: «…каприз и независимость… Эти два слова вас исчерпывают» [Тургенев 1978а, 6: 332].

Парадоксальное равновесие противоборствующих сил внутри Зинаиды и среди ее поклонников разыгрывается в ритуале фантов, которым она руководит. Популярная в XIX веке по всей Европе игра, фанты (от нем. Pfand ‘залог’), основывалась на балансе обязательств и вознаграждений, практически дебета и кредита в учете действий, совершаемых участниками. В качестве штрафа за неудачу в одной из салонных игр игроки пишут на бумажке какое-нибудь простое задание и отдают ее ведущему[226]226
  Общее обсуждение того, как играли в фанты в России XIX века, см. в [Юрьев, Владимирский 1889: 214–217]. Тургенев упоминает фанты еще лишь в одном своем произведении: в «Якове Пасынкове» (1855) эта салонная игра вновь появляется в контексте ухаживаний молодежи. В качестве штрафов в этой повести упоминаются комплименты, поцелуи, отыскивание или отгадывание чего-либо и танец [Тургенев 1978а, 5: 64].


[Закрыть]. Теперь уже не в саду, а в гостиной Зинаида, в чьих руках находятся собранные фанты, воспроизводит свою позицию доминирования над конкурирующими самцами: «Я отворил дверь и отступил в изумлении. Посреди комнаты, на стуле, стояла княжна и держала перед собой мужскую шляпу; вокруг стула толпилось пятеро мужчин. Они старались запустить руки в шляпу, а она поднимала ее кверху и сильно встряхивала ею» [Тургенев 1978а, 6: 318][227]227
  Мужчины, засовывающие руки в шляпу, которую держит Зинаида, – практически неприкрытая сексуальная метафора, что весьма нехарактерно для Тургенева.


[Закрыть]. Как штраф за проигрыш в одной из игр Зинаида положила в шляпу фант, на котором написано «поцелуй», и мужчины с готовностью соперничают за возможность получить этот символический знак, который даст им право продемонстрировать свое физическое влечение к ней. Сцена эта представляет собой ток внутри помещения, при этом Владимир снова наблюдает за ней со стороны, хотя на этот раз Зинаида приглашает его войти и занять место среди претендентов, где именно ему выпадает удача вытащить фант с надписью «поцелуй». Штраф Зинаиды состоит в том, что вытащивший фант должен поцеловать ей руку, что Владимир неловко и выполняет. Игра продолжается, и Зинаида по-прежнему доминирует, раздавая мужчинам смешные и унизительные штрафы. Когда же ей самой выпадает представлять статую, она в прямом смысле встает на одного из претендентов, утверждая свое превосходство в физическом смысле.

«Первая любовь» полна подобных физических проявлений чувства как у людей, так и в природной среде. Юный Владимир, захваченный весельем брачных игр, пишет: «Я просто опьянел, как от вина» [Тургенев 1978а, 6: 320]. Использованный здесь глагол однокоренной с существительным «опьянение», которое Аксаков использовал, описывая горячность самцов перепела [Аксаков 1955–1956,4: 371]. Вернувшись домой после вечеринки, взбудораженный и неспособный уснуть, Владимир смотрит на ночное небо, озаряемое далекими всполохами молний, которые «трепетали и подергивались, как крыло умирающей птицы», – образ, хорошо знакомый каждому охотнику на птиц. «Эти немые молнии, – заключает он, – эти сдержанные блистания, казалось, отвечали тем немым и тайным порывам, которые вспыхивали также во мне» [Тургенев 1978а, 6: 322–323]. Зинаида причиняет Владимиру боль, но и доставляет ему удовольствие, то садистски вырывая у него прядь волос, то покрывая его лицо поцелуями. Как он сам резюмирует: «Она потешалась моей страстью, дурачила, баловала и мучила меня» [Тургенев 1978а, 6: 326].

Несмотря на то удовольствие, которое она испытывает, «потешаясь», Зинаида, чье имя происходит от «Зевс», имеет здесь некоторое сходство с тургеневским образом богини [Петровский 2000: 140]. Примерно в середине повести уже без памяти влюбленный Владимир порой часами сидит на развалине высокой каменной оранжереи в окружении элементов природной среды:

Возле меня, по запыленной крапиве, лениво перепархивали белые бабочки; бойкий воробей садился недалеко на полусломанном красном кирпиче и раздражительно чирикал, беспрестанно поворачиваясь всем телом и распустив хвостик; всё еще недоверчивые вороны изредка каркали, сидя высоко, высоко на обнаженной макушке березы; солнце и ветер тихо играли в ее жидких ветках; звон колоколов Донского монастыря прилетал по временам, спокойный и унылый – а я сидел, глядел, слушал и наполнялся весь каким-то безыменным ощущением, в котором было всё: и грусть, и радость, и предчувствие будущего, и желание, и страх жизни. Но я тогда ничего этого не понимал и ничего бы не сумел назвать изо всего того, что во мне бродило, или бы назвал это всё одним именем – именем Зинаиды [Тургенев 1978а, 6: 328–329].

Брачное состязание – нашедшее отражение даже здесь, в том, как воробей охраняет свою территорию, – внушило Владимиру чувство баланса противоборствующих в его собственном сердце сил, лишь подтверждающееся оксюморонными парами эмоций, которые он испытывает, и равновесием, объединяющим всю ту жизнь вне человека, которую он наблюдает. Небо, земля, флора, фауна – всё соединяется в Зинаиде. Он больше не охотник – вороны на безопасном расстоянии напоминают нам, что когда-то он им был, – теперь он в полной мере принял свою новую идентичность в качестве влюбленного молодого человека, поклонника своей новой богини. Руины оранжереи, разрушенный храм природы, встречают его как своего рода прихожанина, в то время как колокола монастыря звонят в отдалении. Но его фанатичная преданность не получает ответа. Лишь каприз Зинаиды – ее игра со своими почитателями, ее столь человеческий произвол – отделяет ее от беспристрастной зеленой богини из стихотворения в прозе «Природа».

«Отцы и дети»

Следующим произведением Тургенева после «Первой любви» стал его самый сложный и вызывающий жаркие споры художественный текст – «Отцы и дети», работу над которыми он завершил летом 1861 года. В романе находят дальнейшее развитие многие связанные с природой темы, которые писатель исследовал в предшествующее десятилетие, и важную роль вновь приобретают охотничьи мотивы, к которым он уже долгое время редко обращался в своем творчестве. В «Отцах и детях» охотничий тип равновесия становится вопросом жизни и смерти, а его нарушение обрекает на гибель. Ухаживание, каким его изображает в романе Тургенев, носит осязаемый отпечаток первобытности: оно не поддается человеческому контролю, подобно болезни или нападению безжалостного хищника. Алексей Петрович в последнем письме рассказа «Переписка» (1844–1855) недвусмысленно сформулировал эту мысль:

Любовь даже вовсе не чувство; она – болезнь, известное состояние души и тела; она не развивается постепенно; в ней нельзя сомневаться, с ней нельзя хитрить, хотя она и проявляется не всегда одинаково; обыкновенно она овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли – ни дать ни взять холера или лихорадка… Подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка, и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и ни упирайся… [Тургенев 1978а, 5: 47].

Евгений Базаров, главный герой «Отцов и детей», являет собой живое напоминание о том, что человеческое спаривание – первобытный акт, которым в конечном итоге, несмотря на все благопристойные атрибуты дворянской культуры и ухаживания, управляют импульсы, лежащие вне сферы рационального. Образно выражаясь, Исав (спаривание) здесь выглядывает из-за плеча Иакова (ухаживания). В этом романе многочисленные метафорические ассоциации персонажей-людей с животными и растениями последовательно высвечивают овидианский подтекст, с его античными людьми и божествами, превращающимися в представителей флоры и фауны, тем самым подразумевая, что эмоциональные и философские тяготы русских людей XIX века воспроизводят волнения классической Античности, так же как молодые персонажи «Отцов и детей» воспроизводят волнения своих родителей.

Подобно двум молодым приятелям Шубину и Берсеневу из романа «Накануне», Аркадий Кирсанов и Базаров тоже обсуждают смысл природного мира:

– И природа пустяки? – проговорил Аркадий, задумчиво глядя вдаль на пестрые поля, красиво и мягко освещенные уже невысоким солнцем.

– И природа пустяки в том значении, в каком ты ее понимаешь. Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник [Тургенев 1978а, 7: 43].

Здесь, в отличие от Шубина и Берсенева, которые оба в целом согласны с романтическим взглядом на природу как на единое целое, имеющее некое имманентное значение, Базаров и Аркадий не могут договориться даже относительно самых основных понятий. Для Базарова природа просто совокупность организмов, а не источник красоты, который может вдохновить на поклонение себе, как это происходит с Аркадием. Если, как предполагает Базаров, Аркадий видит в мире природы «храм», то молодой Кирсанов напоминает юного Владимира из «Первой любви», восхищающегося природой с развалин оранжереи-святилища. То, как Базаров отмахивается от трагической истории Павла Петровича и его умершей возлюбленной, загадочной княгини Р. («И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения»), вполне соответствует его самопровозглашенному образу ученого и подчеркивает его материалистический взгляд на природу [Тургенев 1978а, 7: 34].

В первой половине романа объективирующие замечания Базарова относительно женщин свидетельствуют о предположительно научной позе, подчеркивающей бесчувственность его материализма:

– Хорошенькая она?

– Есть здесь хорошенькие женщины?

– На остальных баб не похожа.

– …Только у ней такие плечи, каких я не видывал давно.

– …Свободно мыслят между женщинами только уроды.

– Этакое богатое тело! <…> хоть сейчас в анатомический театр.

– Из этой еще что вздумаешь, то и сделаешь; а та – тертый калач.

«Нравится тебе женщина, <…> старайся добиться толку; а нельзя – ну, не надо, отвернись – земля не клином сошлась» [Тургенев 1978а, 7: 61, 65, 69, 71, 75, 83, 87].

В мировоззрении этого молодого ученого нет любви – есть лишь спаривание. На самом деле из всех основных тургеневских персонажей, возможно, именно Базаров больше всех склонен рассматривать человеческие ухаживания как ток, участники которого неприкрыто интересуются способностью к размножению и половым соитием. От подобной материалистической отчужденности недалеко и до хищничества, и, вероятно, именно это подразумевает Катя, когда ближе к концу романа говорит Аркадию о Базарове: «Как вам сказать… Он хищный, а мы с вами ручные» [Тургенев 1978а, 7: 156]. Как будет показано ниже, Тургенев специально подчеркивает, что Базаров не охотник в прямом смысле слова, но не менее тщательно он изображает своего героя-нигилиста охотником-хищником на метафорическом уровне – охотником за женщинами. «Именно охота, хищничество, воля – во всей своей этимологической многогранности – неотступно сопровождают сцены встреч Одинцовой и Базарова», – утверждает Костлоу и в подтверждение тезиса приводит целый ряд убедительных текстовых свидетельств того, что в описаниях этих встреч последовательно используются слова, однокоренные со словом «охота» [Costlow 1990: 129]. Метафорический охотник Базаров потерпит в конце поражение потому, что в нем нет равновесия настоящих охотников, таких, как Николай Петрович и прежде всего Аркадий. Когда же Базаров в итоге все-таки «инфицируется» любовью, то его преувеличенно медицинские замечания о женщинах и бесстрастное научное мировоззрение становятся ироничными до нелепости[228]228
  Жекулин обращает внимание на ироничность того, как неумолимая любовь Базарова к конкретной женщине полностью подрывает его материалистическую идеологию; см. [Zekulin 2005: 301–303].


[Закрыть].

Ключевой диалог в начале шестой главы ясно систематизирует разницу между ученым и охотником:

– Тут у вас болотце есть, возле осиновой рощи [сказал Базаров]. Я взогнал штук пять бекасов; ты можешь убить их, Аркадий.

– А вы не охотник? [спросил Николай Петрович.]

– Нет.

– Вы собственно физикой занимаетесь? – спросил в свою очередь Павел Петрович.

– Физикой, да; вообще естественными науками [Тургенев 1978а, 7: 27].

Базаров явно подразумевает, что Аркадий интересуется охотой, и его простой язык («ты можешь убить их»), лишенный используемых охотниками идиоматических оборотов речи, дистанцирует Базарова от занятия охотой так же, как упомянутые им «естественные науки» дистанцируют его от представлений о естестве, о природе как о живом существе, чья красота внушает чувство преклонения. Более того, уже в первой главе романа мы узнаем, что отец Аркадия Николай Петрович – охотник [Тургенев 1978а, 7: 8], что устанавливает еще одну связь между отцом и сыном, и это лишь одна из многих деталей в тексте, которые свидетельствуют о том, что в действительно важных вещах они абсолютно одинаковы. Материалист и позитивист Базаров изучает природные явления и может, например, точно определять виды птиц. Он даже отправляется на соседнее болото, но не погружается в природу в моральном, духовном или эстетическом плане. В отличие от охотников, он не становится сопричастным ей. В конце концов мы приходим к пониманию того, что Аркадий – охотник в прямом смысле, а ученый – в переносном, Базаров же – ученый в прямом смысле, а охотник – в переносном.

Дихотомию в названии романа поддерживают и отражают бесчисленные бинарные оппозиции в структуре, идеологии и характерах, в том числе разделение персонажей на обожателей природы (Катя, Аркадий, Николай Петрович, Фенечка) и тех, кому она безразлична (Одинцова, Базаров и Павел Петрович): «Катя обожала природу, и Аркадий ее любил, хоть и не смел признаться в этом; Одинцова была к ней довольно равнодушна, так же как и Базаров» [Тургенев 1978а, 7: 86][229]229
  Устаревшее первоначальное значение глагола «обожать» совпадало с современным значением глагола «обожествлять», что наводит на мысль о том, что для Аркадия и Кати природа равнозначна божеству.


[Закрыть]. Так же открыто Тургенев дает понять и то, что искусство (в особенности литература и музыка) тесно связано с персонажами, тяготеющими к природе: Николай Петрович играет на виолончели и не может жить без поэзии, Аркадий любит музыку, а Катя играет на фортепьяно [Тургенев 1978а, 7: 43, 46, 77, 82][230]230
  См. обсуждение в [Zekulin 2005: 295–296].


[Закрыть]. В начале главы 11 Николай Петрович отмечает связь между искусством и природой: «“Но отвергать поэзию? – подумал он опять, – не сочувствовать художеству, природе?..” И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе» [Тургенев 1978а, 7:54]. Совершенно неудивительно, что яркое описание осиновой рощи, следующее сразу же за этими риторическими вопросами, было дословно позаимствовано Тургеневым из текста собственного же письма, написанного за десять лет до того, когда он всё еще находился в ссылке в Спасском-Лутовинове, к С. Т. Аксакову, мастеру вглядываться в природу [Тургенев 19786, 2: 230–231; Летопись 1995: 238].

Базаров выражает свое презрение к искусству так же прямо, как он принижает природу: «Рафаэль гроша медного не стоит» или «Во мне действительно его [художественного смысла] нет» [Тургенев 1978а, 7: 52, 78]. Наука для Базарова стоит выше всех других форм восприятия и выражения человека, включая такие столпы романтизма «людей сороковых годов», как живопись, музыка, литература, философия и любовь; преданность же науке у него находит выражение, которое неизменно умаляет природу в ее романтическом значении. Так, например, он преклоняется перед агрохимией Юстуса фон Либиха и считает водяного жука вида Dytiscus marginatus гораздо более достойным своего внимания, нежели судьбоносный роман дяди Аркадия с княгиней Р., который в глазах Базарова лишь свидетельствует о том, что Павел Петрович как самец не справился со своей биологической задачей [Тургенев 1978а, 7: 29, 34]. Когда же Павел Петрович упоминает Шиллера и Гёте, Базаров в ответ произносит свое пресловутое: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта» [Тургенев 1978а, 7: 28]. Однако по мере развития событий мы начинаем замечать свидетельства того, что наука далеко не всегда может сослужить Базарову хорошую службу. Когда Аркадий просит совета о том, какой научной книгой можно было бы заменить для его отца томик Пушкина, Базаров рекомендует труд Людвига Бюхнера «Сила и материя» («Kraft und Stoff», 1855), неприкрытую критику натурфилософии, которую Тургенев впитал с детских лет (как и, по-видимому, его вымышленные ровесники братья Кирсановы)[231]231
  Автор статьи из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона пишет: «Противоречие некоторых натурфилософских построений Гегеля и Шеллинга с фактами, открытыми естественными науками, побудило Б[юхнера] (в предисловии к первому изданию соч[инения] “Kraft and Stoff”) с негодованием говорить о натурфилософах и выразить надежду, что “прошли времена ученого хвастовства, философского шарлатанства или умственного фокусничества”». Цит. по: [Аменицкая 1992: 795–796].


[Закрыть]. Показательно, однако, что и Базаров, и его товарищ – псевдонигилист делают ошибку в заглавии книги Бюхнера, несколько раз называя ее «Stoff und Kraft», и это наводит на мысль, что их высшая вера в материализм покоится на весьма шатком фундаменте [Тургенев 1978а, 7: 45][232]232
  На русском языке книга впервые вышла в 1860 году под названием «Сила и материя». Учитывая масштаб скандальной славы, которую в свое время сыскала книга Бюхнера, я подозреваю, что ошибка Базарова и Аркадия была включена Тургеневым нарочно.


[Закрыть].

Принимая во внимание неприязнь Тургенева к изощреннометафорическим изображениям природы, мы вполне могли бы ожидать, что научные наблюдения и классификации природного мира могли бы послужить оптимальным развитием принципов экотропного письма, которое он столь высоко ценил у Аксакова, но в его произведениях, включая «Отцов и детей», они практически отсутствуют. Напротив, ученые, по-видимому, не приветствовали высоко им ценимую экотропную модальность, а пытались свести природный мир к системам, совершенно упуская из вида жажду человека радоваться красоте и видеть отражение человечества в нечеловеческом. Ньюлин пишет: