Текст книги "Природа охотника. Тургенев и органический мир"

Приложение l[261]261
  См. [Kagan-Kans 1975: 83–87; Thiergen 2007: 267–270; Jackson 1993: 162–187].


[Закрыть]
Тургенев о равнодушии природы. Хронология

Стено (1834)

 
<…> О!
Что значит жизнь? что значит смерть? Тебя
Я, небо, вопрошаю, но молчишь
Ты, ясное, в величии холодном!
 

[Тургенев 1978а, 1: 335]

Андрей (1845)

 
<…> Боже мой!
Как равнодушна, как нема природа!
Как тягостны стремительной, живой
Душе – ее законная свобода,
Ее порядок, вечность и покой!
 

[Тургенев 1978а, 1: 133]

Филиппо Стродзи (1847)

 
О наша матерь – вечная земля!
Ты поглощаешь так же равнодушно
И пот, и слезы, кровь детей твоих,
Пролитую за праведное дело,
Как утренние капельки росы!
И ты, живой, подвижный, звучный воздух,
Ты так же переносишь равнодушно
Последний вздох, последние молитвы,
Последние предсмертные проклятья,
Как песенку пастушки молодой…
 

[Тургенев 1978а, 1: 398]

Письмо к Полине Виардо, Париж, 30 мая (11 июня) 1849 года

[Узнав, что град полностью уничтожил урожай, крестьянин медленно повалился ничком и натянул рубаху на голову] Это было последним движением умирающего Сократа: последний и безмолвный протест человека против бездушия себе подобных или жестокого равнодушия природы. Да, она такова: она равнодушна; – душа существует только в нас и, может быть, немного вокруг нас… это слабое сияние, которое вечная ночь неизменно стремится поглотить. Но это не мешает злодейке-природе быть восхитительно-прекрасной, и соловей может очаровывать нас и восхищать, а тем временем какое-нибудь несчастное, полураздавленное насекомое мучительно умирает у него в зобу.

[Тургенев 19786, 1: 406–407]

Письмо к Полине Виардо, Куртавнель, 16 (28) июля 1849 года

Тысячи миров, в изобилии разбросанных по самым отдаленным глубинам пространства, суть не что иное, как бесконечное распространение жизни, той жизни, которая находится везде, проникает всюду, заставляет целый мир растений и насекомых без цели и без надобности зарождаться в каждой капле воды. Это произведение непреодолимого, невольного, бессознательного движения, которое не может поступать иначе; это не обдуманное творчество. Но что же такое эта жизнь? Ах! Я ничего об этом не знаю, но знаю, что в данную минуту она всё, она в самом расцвете, в полной силе; не знаю, долго ли это будет продолжаться, но, во всяком случае, в данную минуту это так: она заставляет кровь обращаться в моих жилах без всякого моего участия, и она же заставляет звезды появляться на небе, как прыщи на коже, и это ей стоит не больше, и заслуга ее в этом не более велика. Эта штука – равнодушная, властная, прожорливая, себялюбивая, подавляющая – это жизнь, природа, это Бог; называйте ее как хотите, но не поклоняйтесь ей. Прошу понять меня: когда она прекрасна или когда она добра (а это не всегда с нею случается) – поклоняйтесь ей за ее красоту, за доброту, но не поклоняйтесь ей ни за ее величие, ни за ее славу! <…> Ибо, во-1-х, для нее не существует ничего великого или малого; во-2-х, в акте творения заключается не больше славы, чем в падающем камне, в текущей воде, в переваривающем желудке; всё это только и может следовать Закону своего существования, а это и есть Жизнь.

[Тургенев 19786, 1: 425]

Дневник лишнего человека (1850)

 
Я умираю… Живите, живые!
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять![262]262
  Тургенев цитирует последнее четверостишие пушкинского стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных» [Пушкин 1977–1979, 3: 130].


[Закрыть]
 

[Тургенев 1978а, 4: 215]

Поездка в Полесье (1850–1857)

Из недра вековых лесов, с бессмертного лона вод поднимается тот же голос: «Мне нет до тебя дела, – говорит природа человеку, – я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть». <…> Трудно человеку, существу единого дня, вчера рожденному и уже сегодня обреченному смерти, – трудно ему выносить холодный, безучастно устремленный на него взгляд вечной Изиды.

[Тургенев 1978а, 5: 130]

Вторая рецензия на «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова

Бесспорно, вся она составляет одно великое, стройное целое – каждая точка в ней соединена со всеми другими, – но стремление ее в то же время идет к тому, чтобы каждая именно точка, каждая отдельная единица в ней существовала исключительно для себя, почитала бы себя средоточием вселенной, обращала бы всё окружающее себе в пользу, отрицала бы его независимость, завладела бы им как своим достоянием. Для комара, который сосет вашу кровь, – вы пища, и он так же спокойно и беззазорно пользуется вами, как паук, которому он попался в сети, им самим, как корень, роющийся во тьме, земляною влагой. Обратите в течение нескольких мгновений ваше внимание на муху, свободно перелетающую с вашего носа на кусок сахару, на каплю меда в сердце цветка, – и вы поймете, что я хочу сказать, вы поймете, что она решительно настолько же сама по себе – насколько вы сами по себе. Как из этого разъединения и раздробления, в котором, кажется, всё живет только для себя, – как выходит именно та общая, бесконечная гармония, в которой, напротив, всё, что существует, – существует для другого, в другом только достигает своего примирения или разрешения – и все жизни сливаются в одну мировую жизнь, – это одна из тех «открытых» тайн, которые мы все и видим и не видим[263]263
  Полный текст рецензии см. в приложении 3.


[Закрыть].

[Тургенев 1978а, 4: 516–517]

Накануне (1859)

Сколько ты ни стучись природе в дверь, не отзовется она понятным словом, потому что она немая. Будет звучать и ныть, как струна, а песни от нее не жди. <…> Она также грозит нам; она напоминает о страшных… да, о недоступных тайнах. Не она ли должна поглотить нас, не беспрестанно ли она поглощает нас? В ней и жизнь и смерть; и смерть в ней так же громко говорит, как и жизнь.

[Тургенев 1978а, 6: 165, 166]

Письмо к А. А. Фету, Париж и Куртавнель, 27, 31 августа (8,12 сентября) 1860 года

Наперед Вам предсказываю, что Вы меня будете часто видеть у себя [в Степановке, новом имении Фета] гостем – с Фламбо (который оказывается отличным псом) или с другим каким-либо товарищем из собачьей породы. Поживем еще несколько мирных годков перед концом – а там пусть будет

 
«Равнодушная природа
Красою вечною блистать»[264]264
  [Пушкин 1977–1979, 3: 130].


[Закрыть].
 

[Тургенев 19786, 4: 233–234]

Отцы и дети (1861)

Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, цветы, растущие на ней, безмятежно глядят на нас своими невинными глазами: не об одном вечном спокойствии говорят нам они, о том великом спокойствии «равнодушной» природы; они говорят также о вечном примирении и о жизни бесконечной…

[Тургенев 1978а, 7: 188]

Синица (1863)

В песенке твоей приветной

 
Слух пленен ужели ж мой
Лишь природы безответной
Равнодушною игрой?
 

[Тургенев 1978а, 12: 298]

Довольно: Отрывок из записок умершего художника (1864)

В конце концов природа неотразима; ей спешить нечего, и рано или поздно она возьмет свое. Бессознательно и неуклонно покорная законам, она не знает искусства, как не знает свободы, как не знает добра; от века движущаяся, от века преходящая, она не терпит ничего бессмертного, ничего неизменного… Человек ее дитя; но человеческое – искусственное – ей враждебно, именно потому, что оно силится быть неизменным и бессмертным. Человек дитя природы; но она всеобщая мать, и у ней нет предпочтений: всё, что существует в ее лоне, возникло только на счет другого и должно в свое время уступить место другому – она создает, разрушая, и ей всё равно: что она создает, что она разрушает – лишь бы не переводилась жизнь, лишь бы смерть не теряла прав своих… <…> Где же нам, бедным людям, бедным художникам, сладить с этой глухонемой слепорожденной силой, которая даже не торжествует своих побед, а идет, идет вперед, всё пожирая? Как устоять против этих тяжелых, грубых, бесконечно и безустанно надвигающихся волн <…>?

[Тургенев 1978а, 7: 228–229]

Дым (1865–1867)

Но природа не справляется с логикой, с нашей человеческою логикой; у ней есть своя, которую мы не понимаем и не признаем до тех пор, пока она нас, как колесом, не переедет.

[Тургенев 1978а, 7: 373]

Письмо к Полине Виардо, Спасское, 23 июня (5 июля) 1868 года

Усевшись на скамью (как в первом письме моей повести «Фауст»), я невольно подумал о Виардо: залитая чистейшим светом, исполненная аромата, красоты и видимого покоя, земля вокруг меня являла собой настоящее поле брани: всё неистово, яростно пожирало друг друга: я спас жизнь маленькому муравью, которого, несмотря на отчаянное сопротивление, тащил, катил по песку, передвигаясь тигриными скачками, большой муравей: едва я освободил малыша, как он с такой же свирепостью вцепился в полудохлую мушку; на сей раз я не стал вмешиваться. Давить или быть раздавленным; третьего не дано: так будем же давить!

[Тургенев 19786, 9: 244]

Дрозд I (1877)

[Звуки, издаваемые дроздом в саду] дышали вечностью <…> всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался – и не кончится никогда.

[Тургенев 1978а, 10: 176]

Природа (1879)

– Я [Природа] думаю о том, как бы придать большую силу мышцам ног блохи, чтобы ей удобнее было спасаться от врагов своих. Равновесие нападения и отпора нарушено… Надо его восстановить.

– Как? – пролепетал я в ответ. – Ты вот о чем думаешь? Но разве мы, люди, не любимые твои дети? <…>

– Все твари мои дети, <…> и я одинаково о них забочусь – и одинаково их истребляю. <…> Я не ведаю ни добра, ни зла… Разум мне не закон – и что такое справедливость? Я тебе дала жизнь – я ее отниму и дам другим, червям или людям… мне всё равно… А ты пока защищайся – и не мешай мне!

[Тургенев 1978а, 10: 165]

Письмо к Ж. А. Полонской, Буживаль, 27 мая (8 июня) 1882 года

А кругом всё зелено, цветет, птицы поют и т. д. Но всё это прекрасно и любезно, пока здоров; а тут [во время болезни] невольно вспоминается о «равнодушной» природе.

[Тургенев 1960-19686, 13.1: 269]

Приложение 2
<О «записках ружейного охотника» С. Т. Аксакова>[265]265
  Впервые опубликовано: Современник. 1852. № 4. Отд. VI. С. 325–331, без подписи. Цензурное разрешение 6 апреля 1852 года. Текст приводится по: [Тургенев 1978а, 4: 500–508]. Охотничий труд Аксакова был опубликован в марте 1852 года. Эта короткая заметка Тургенева была одним из первых откликов на новую книгу и являлась своего рода наброском, заменявшим пока еще не написанную более обстоятельную вторую рецензию, которая увидит свет в январе 1853 года; см. приложение 3.


[Закрыть]

В Москве вышли на днях «Записки ружейного охотника» С. Т А[ксако]ва – того самого автора, заметим кстати, которому мы уже обязаны прекрасной книгой об уженье[266]266
  Первое издание аксаковских «Записок об уженье рыбы» вышло в феврале 1847 года.


[Закрыть]. Мы поздравляем русскую литературу и читателей наших с появлением этих «Записок». Подобные книги появляются у нас слишком редко. Кому еще не знакомо новое сочинение С. Т. А[ксако]ва, тот не может себе представить, до какой степени оно занимательно, какой обаятельной свежестью веет от его страниц. Да не подумают читатели, что «Записки ружейного охотника» имеют цену для одних охотников: всякий, кто только любит природу во всем ее разнообразии, во всей ее красоте и силе, всякий, кому дорого проявление жизни всеобщей, среди которой сам человек стоит, как звено живое, высшее, но тесно связанное с другими звеньями, – не оторвется от сочинения г. А[ксако]ва; оно станет его настольной книгой, он будет ее с наслаждением читать и перечитывать; естествоиспытатель придет от нее в восторг… Мы предоставим себе удовольствие в одном из следующих нумеров «Современника» подробно поговорить об этом сочинении, написанном с такой любовью и с таким знанием дела; и мы будем говорить о ней, находясь сами «на месте», в деревне, среди той природы, которой она служит таким верным и поэтическим отражением, предаваясь сами «ружейной охоте»; теперь мы ограничимся только просьбой к читателям не смешивать этой капитальной книги, которая в одно и то же время обогащает и ту специальную литературу, которой она принадлежит, и общую нашу словесность, – не смешивать ее с ничтожными и вздорными сочиненьицами об охоте, появившимися в последнее время[267]267
  Возможно, отсылка к таким низкопробным охотничьим руководствам, как книга Патфайндера «Егерские записки, или Начертание, как находить дичь, в каких местах, в какое время года и различные способы стрелять птиц и зверей…», опубликованная в двух томах годом ранее (Москва, 1851) и встреченная отрицательными рецензиями; см. [Тургенев 1978а, 4: 670].


[Закрыть].

А чтобы доказать читателям, что в наших похвалах книге г. А[ксако]ва нет ничего преувеличенного, предлагаем из нее несколько выписок[268]268
  Далее Тургенев приводит восемь больших отрывков из книги Аксакова.


[Закрыть]:

Вот описание лесной реки, от которой не отказался бы любой мастер. (Должно сказать, что г. А[ксако]в делит всю дичь на четыре главные отдела: на болотную, водяную, лесную и степную, и в начале каждого отдела начертывает общую картину места жительства этой дичи.)

<…>

Вот описание родника и «мельницы-колотовки»:

<…>

Вот отрывок «из внутренней» жизни леса:

<…>

Вот степь весною и осенью.

<…>

Но автор умеет говорить не об одной природе: послушайте, как дикие гуси летают на кормеж, как токуют тетерева:

<…>

Вот пример мастерства и отчетливости в описании наружного вида птицы миловидной куропатки:

<…>

Но мы бы никогда не кончили, если б захотели выписывать всё прекрасное в книге г. А[ксако]ва. Повторяем, мы об ней еще поговорим в скором времени – и поговорим подробно. Теперь же нам остается пожелать ей, к чести читателей вообще и охотников в особенности, самый блестящий успех, самое обширное распространение. Эту книгу нельзя читать без какого-то отрадного, ясного и полного ощущения, подобного тем ощущениям, которые возбуждает в вас сама природа; а выше этой похвалы мы никакой не знаем.

Приложение 3
Записки ружейного охотника Оренбургской губернии. С. А[ксако]ва. Москва[269]269
  Впервые опубликовано: Современник. 1853. № 1, с подписью: И. Т. Цензурное разрешение 31 декабря 1852 года. Тургенев отправил рукопись Некрасову из Спасского вместе с письмом от 16 (28) декабря 1852 года; см. [Тургенев 19786, 2: 172–173]. Текст приводится по: [Тургенев 1978а, 4: 509–522]; подробный разбор см. в главе четвертой. Это вторая тургеневская рецензия на охотничий труд Аксакова. Первая (значительно более короткая) заметка вышла в «Современнике» восемью месяцами ранее; см. приложение 2.


[Закрыть]

1852

(Письмо к одному из издателей «Современника»)

«Делу время и потехе час».

Из книги, называемой: «Урядник, или Новое уложение и устроение чина Сокольничих пути» [270]270
  Здесь Тургенев отдает дань уважения Аксакову, дословно заимствуя первый из двух эпиграфов к «Запискам об уженье рыбы» (1847). Подробнее о происхождении цитаты см. [Aksakov 1997: 209 (note 1)].


[Закрыть]

В течение нынешнего лета вы не однажды напоминали мне, любезный Н<иколай> А<лексеевич>[271]271
  Тургенев адресует письмо Н. А. Некрасову (1821–1878), главному редактору «Современника» и страстному охотнику.


[Закрыть], обещание мое поговорить подробнее в вашем журнале о прекрасной книге С. А[ксако]ва; я до нынешнего дня не мог сдержать своего слова: как настоящий охотник – охотник душою и телом – я почти всё это время не выпускал ружья из рук, а до пера не касался вовсе.

Но теперь у нас зима; второго октября ударил первый мороз, а третьего октября с утра поднялась снеговая вьюга и до сих пор не прекращается; поля вдруг побелели; долго охотиться нет возможности; на дворе, говоря словами русской песни, кутит, мутит, в глаза несет[272]272
  Из русской народной песни, известной в большом количестве вариантов, обычно начинающейся со слов: «На улице то дождь, то снег»; см. [Тургенев 1978а, 4: 673].


[Закрыть]; неделю тому назад я еще стрелял вальдшнепов десятками, а теперь с трудом убьешь парочку: «толкнули» их, как выражаются охотники, эти жестокие ранние холода. Всегда тяжел и невесел приход «волшебницы»-зимы[273]273
  Отсылка к последней строке строфы XXIX главы 7 «Евгения Онегина»: «Идет волшебница зима» [Пушкин 1977–1979, 5: 132].


[Закрыть], но особенно печально ее появление, когда она нагрянет так рано, как в нынешнем году. Осени не было у нас, осень убила она – осень со всей ее тихой красотой, с ее «пышным увяданьем»…[274]274
  Отсылка к строке «Люблю я пышное природы увяданье» в строфе VII неоконченного стихотворения Пушкина «Осень» [Пушкин 1977–1979, 3: 247].


[Закрыть] Жутко подумать, что уже в начале октября у нас стала зима… Резко отделяясь на мертвой белизне победоносного снега, свежая, не успевшая еще увянуть, зелень берез, и в особенности тополей, кажется какой-то ложью и насмешкой. Сидя в четырех стенах своей комнаты, вспомнил я о моем обещании: я не мог охотиться, но мысли мои всё еще были заняты охотой; я с жадностию взялся за перо и вот пишу для «Современника» критику «Записок оренбургского ружейного охотника» – книги, не сходившей с моего стола с самого моего приезда в деревню.

Но, говоря правду, я пишу не критику, потому что в книге г. А[ксако]ва критиковать нечего или почти нечего. Небольшие неверности, недомолвки, промахи, попадающиеся в ней, уже все или почти все перечислены и замечены в 8-й книге «Москвитянина», в весьма дельной статье, подписанной буквами В. В.[275]275
  Тургенев имеет в виду рецензию Н. Н. Воронцова-Вельяминова [Воронцов-Вельяминов 1852].


[Закрыть] Эти же самые буквы встречаются в том же журнале под рядом небольших рассказов о подмосковной охоте, – рассказов, отличающихся верностию тона, безыскусственностию изложения и показывающих притом в авторе охотника страстного и опытного. Главную ошибку (о пороховой мерке) сам г. А[ксако]в старался исправить особым объявлением, напечатанным в «Московских ведомостях». Мы от себя прибавим только то, что «Записки оренбургского охотника» не книга вроде «Chasseur au chien d’arret»[276]276
  «Охотник с легавой собакой» (фр.).


[Закрыть] Эльзеара Блаза, которая почитается классическим сочинением для французской охоты[277]277
  «Le chasseur au chien d’arret» (Paris: Moutardier, 1837) Эльзеара Блаза (1786–1848).


[Закрыть]. «Записки» г. А[ксако]ва не охотничья книга в строгом смысле, они не могут служить полным руководством для начинающего охотника, хотя драгоценные замечания и советы попадаются на каждой почти странице; сам автор это чувствует. Вот что он говорит в самом начале своей книги: «Я думал сначала говорить подробно в моих записках вообще о ружейной охоте, то есть не только о стрельбе, о дичи, о ее нравах и местах жительства в Оренбургской губернии, но также о легавых собаках, ружьях, о разных принадлежностях охоты и вообще о всей технической ее части. Теперь, принявшись за это дело, я увидел, что в продолжение того времени, как я оставил ружье, техническая часть ружейной охоты далеко ушла вперед и что я не знаю ее близко и подробно в настоящем, современном положении».

Действительно, в течение двадцати пяти лет, которые протекли с тех пор, как почтенный г. А[ксако]в перестал охотиться[278]278
  Из-за ухудшающегося зрения к 1830-м годам Аксаков был вынужден оставить охоту.


[Закрыть], и собаки, и ружья, и ружейные принадлежности – всё изменилось: французские, курляндские собаки не пользуются прежнею известностию; маркловские собаки прогремели было и пали совершенно[279]279
  Маркловские собаки, сходные с современными немецкими короткошерстными пойнтерами, являли собой попытку в 1820-х и 1830-х годах вывести особую русскую породу легавых собак. Некий барон Маркловский или, возможно, Марклов привез в Россию первую пару собак из Курляндии. Их потомки были популярны в среде русских охотников в течение двух или трех десятков лет, до того как близкородственное спаривание не привело к исчезновению породы. Подробности о породе и ее происхождении известны мало. См. [Камерницкий 2005: 108–110].


[Закрыть]; английские собаки пошли в гору, особенно пойнтеры[280]280
  Пойнтерами (pointer от to point – показывать) называются английские собаки с короткой шерстью; сеттерами (а не цеттерами: setter от to set – ставить, сажать) называются длинношерстные собаки. Кроме того, эти две породы отличаются складом тела, поиском и в особенности стойкой: пойнтер стоит, вытянув и подняв голову, словно «показывает»; сеттер приседает, иногда ложится. Обе породы ищут вскачь; но пойнтер скачет красивым галопом, сеттер – во всю прыть; у пойнтеров чутье гораздо тоньше и «выше»; сеттер большею частию останавливается вдруг, круто; должно сознаться, что он нередко проходит, или, говоря правильнее, пролетает мимо дичи. Сеттеры вообще чрезвычайно горячи и в лесу негодны вовсе, зато в болоте «метут» на славу. Главный упрек, который делают пойнтерам, состоит в том, что они зябки и, так же как сеттеры, неохотно подают дичь. Известно, что у англичан для этого держатся особого рода собаки: ретриверы – retrievers, то есть отыскатели. (Примеч. Тургенева)


[Закрыть] кровные и полукровные; полукровные едва ли не лучше в нашем климате. Насчет сеттеров, которые так понравились было сперва за быстрый поиск, неутомимость и незябкость, мнения начинают разделяться. Английские ружья Мантона, Мортимера, Пордея заменили не только Моргенротов и Штарбусов, но даже Лепажей; немецкие, венские и пражские ружья совсем вышли из употребления; за ними осталось только преимущество дешевизны, при довольно прочной отделке; но если не наши тульские, то варшавские, Беккера, стоят, конечно, выше их[281]281
  Дж. Ментон (1766–1835) – известный английский ружейник; Мортимер – семья лондонских ружейников шотландского происхождения, работали с середины XVIII до конца XIX века; Пордей – семья лондонских ружейников, работает с 1814 года по настоящее время; Г. Моргенрот – нюрнбергский ружейник, работавший приблизительно с 1600 года; П. Штарбус – шведский ружейник, работавший в Амстердаме и Стокгольме в конце XVIII века; Жан Лепаж (1779–1822) – известный французский ружейник; Беккер – семья варшавских ружейников, работавшая с 1840 года.


[Закрыть]. Двадцать пять лет тому назад еще не возникал вопрос (сознаюсь откровенно, для меня самого не вполне разрешенный) – вопрос о том, должно ли почитать изобретение ружей, заряжающихся сзади (a la Robert или Lefaucheux)[282]282
  Ж.-А. Робер – парижский изобретатель, разработавший в 1831 году систему зарядки с казенной части для металлических гильз; К. Лефоше (1802–1852) – французский ружейник, изобретатель оружия, заряжающегося с казенной части, а также систем автономных гильз.


[Закрыть], шагом вперед в искусстве или, напротив, пустой и бесплодной попыткой? Суждено ли им вытеснить ружья, заряжающиеся через дуло, или нет? Много выгод представляют ружья a la Robert, но и невыгод много; обо всем этом вы ни слова не найдете у г. А[ксако]ва. Э. Блаз посвятил целую главу этому вопросу. Он кончает тем, что отвергает ружья a la Robert; но граф Ланжель, автор книги «Hygiene des chasseurs»[283]283
  «Гигиена охотников» (фр.)


[Закрыть], стоит за них[284]284
  Книга графа де Ланжеля. Полные выходные данные: Guide et Hygiene des chasseurs par M. le comte de Langel avec des additions de mm. Delbarre et J. de Fontenelle. Paris: Arthus-Bertrand &Bohaire & Madame Huzard, s. d. [после 1836].


[Закрыть]. Далее: кто из охотников станет употреблять теперь неуклюжие, тяжеловесные патроны вместо изящных и прочных пороховниц и дробовиков Диксона и других английских мастеров[285]285
  Диксон – семья шотландских ружейников из Эдинбурга, работает с 1820 года по настоящее время.


[Закрыть]; несносные пыжи – вместо чистых и щеголеватых флястов![286]286
  В «Словаре ружейной охоты» Романова термину «фляст» (от нем. Pflaster) дается следующее определение: «Флястом называются пыжи, вырубаемые посредством высечки или выбойника из войлока, картона и т. п. материалов» [Романов 1877: 509].


[Закрыть]Что же касается до пистонов, то хотя автор и никогда не стрелял с ними (см. «3. Р. О.», стр. 222 – в наше время это просто кажется невероятным!), однако он отдает им полную справедливость (пороховниц и дробовиков он не признает удобными и придерживается старинного патронташа); но он ни слова не говорит и не мог сказать о новейших усовершенствованиях по этому делу; не упоминает об английских темных пистонах, о французских граненых, с буквою G. (Gevelot), которые, кроме того, что никогда не осекаются (английские, с двойным дном, даже можно перед выстрелом класть в воду) и не разлетаются, подобно австрийским, с буквами S. В., известной фабрики Sellier и Bellot, или нашим доморощенным безыменным колпачком, которые осекаются даже в сухую погоду и своими осколками то и дело наносят стрелку раны в руку или щеку[287]287
  Ж.-Ф. Жевело (1826–1904) основал в Париже завод по производству боеприпасов, продукция которого приобреталась как для охотничьих, так и для военных нужд. Фабрика Sellier & Bellot была основана в Праге в 1825 году французом Луи Селлье, партнером которого вскоре стал Ж. М. Н. Белло. Компания занималась массовым производством пистонов в XIX веке и продолжает оставаться крупным производителем боеприпасов до сегодняшнего дня. Хотя формально фабрика Sellier & Bellot не являлась австрийской, ее учредителем был австрийский император Франц II.


[Закрыть]. Кстати, насчет пистонниц: я долго разделял мнение многих опытных охотников о них; действительно, все придуманные до сих пор пистонницы оказывались неудовлетворительными; наконец, в прошлом году появилась одна машинка английского изобретения, совершенно достигающая своей цели. Машинка эта состоит в маленькой замшевой круглой сумочке на поясе, с такой же крышей, на пружине; вы отправляетесь за пистоном – крышка уступает давлению ваших пальцев и тотчас захлопывается сама, как только вы достали пистон. Это чрезвычайно удобно и очень просто, как яйцо Колумба, как Паскалева тачка[288]288
  Тургенев имеет в виду известную легенду о том, как Колумб предложил своим критикам поставить яйцо на стол вертикально, а когда они не смогли этого сделать, он справился с задачей, разбив яйцо с одного конца. Также Тургенев (ошибочно) полагал, что тачку изобрел Блез Паскаль; в письме Некрасову от 16 (28) декабря 1852 года, сопровождавшем рукопись рецензии, он писал: «Кстати, я в одном месте говорю о Паскалевой тачке – ты знаешь, что Паскаль изобрел эту, по-видимому, столь простую машину» [Тургенев 19786,2:173].


[Закрыть]. Правила, предлагаемые автором для дрессирования собак, очень верны; нам приятно видеть, что даже двадцать лет тому назад г. А[ксако]в не одобрял парфорсов и прочих штук и фокусов немецкой дрессировки, которая господствовала в то время. Действительно, приучите дома собаку к послушанию, к апелю, к слову: назад! заставьте ее, шутя, подавать вам бумажку или перчатку (но никак не камень или даже ключ, как советует г. А[ксако]в) – и отправляйтесь с нею потом в поле: если в ней есть кровь, порода[289]289
  Я знаю, что многие восстают против такого значения «породы»; сколько раз мне приходилось слышать рассказы о необыкновенной мужичьей собаке, полудворняжке и т. д. Но исключение только подтверждает правило; одна некровная собака из сотни может удаться, зато остальные никуда не годятся; точно так, как иное ружье, заплаченное в Туле двадцать пять р. ас., может бить удивительно, особенно пока не стерлись в дуле следы сверла… Но что ж это доказывает? Я на своем веку видел только одну необыкновенную по чутью собаку у мужика; с виду она действительно походила на дворняжку. Но, при всех своих качествах, она не стояла более двадцати секунд, и ее владелец должен был «ухитряться» и поспевать за ней. С другой стороны, я готов сознаться, что далеко не все собачьи породы, годные для охоты с ружьем, надлежащим образом исследованы; я во Франции видел жесткошерстных брусбартов или пуделей (barbets), совершенно различного от легавых собак вида, которые для болотной и речной охоты мне показались превосходными. (Примеч. Тургенева)


[Закрыть] – а это главное, – ваша собака скоро поймет, чего вы от нее требуете. В нынешнем году я испытал это на деле: я в первый раз взял на охоту молодую собаку из полукровных английских (правда, дочь отличной матери), которую я сам воспитывал дома; и, несмотря на то, что она, по робости своего нрава, целых шесть недель боялась звука выстрела и лишь всё издали кралась за мной, – как только она решилась в один прекрасный день броситься на черныша, убитого в десяти шагах от нее, успехи ее изумили меня самого; дней через пятнадцать она уже работала, как опытная собака, стояла мертво, подавала отлично, – словом, совершенно заменила мне свою, к сожалению, стареющуюся мать…[290]290
  Здесь Тургенев имеет в виду двух своих любимых собак: Диану (ум. 1858) и ее дочь Бубульку, впервые испытанную на охоте в июле 1852 года. Подробнее об этой охоте, в деталях описанной Д. Я. Колбасиным, см. в главе второй.


[Закрыть]

Но возвратимся к книге г. А[ксако]ва. Из всего сказанного мною следует, что техническая ее часть довольно слаба и неполна, – она, говоря высокопарным слогом, отстала от современного состояния науки; но, повторяю, сам автор не отрицает этого, и притом техническая часть его записок заключается всего в тридцати четырех страницах, за которые любители охоты все-таки должны быть благодарны г. А[ксако]ву, особенно за отличные советы насчет стрельбы, на стр. 31, 32, 33. Его первое правило: «Никогда не думать о том, что дашь промах», напоминает мне поговорку одного старого московского охотника, давно уже умершего, Л. И. Татаринова, которого я знавал в ранней молодости. «Стрелки, – говаривал он, – разделяются на три класса: бывают между ними ахалы, пукалы и шлёпалы. Ахалы только ахают, когда вскакивает дичь; пукалы стреляют и не попадают; шлепалы стреляют и попадают. Из пукалы может еще выйти шлепал; из ахалы – никогда».

За этими тридцатью четырьмя страницами вступления начинается собственно книга.

И что за прелесть эта книга! сколько в ней свежести, грации, наблюдательности, понимания и любви природы!.. Но я замечаю, что вдаюсь в восклицания, а в критике это, говорят, не годится. Стану рассуждать обстоятельно.

Книгу г. А[ксако]ва можно рассматривать с двух точек зрения: с точки зрения охотника и с точки зрения естествоиспытателя. Начну с первой.

Я уверен, что всякий охотник, которому придется прочесть «Записки» г. А[ксако]ва, будет в особенности привлечен и тронут искренней и горячей любовью автора к своему делу – к благородному занятию охотой, – добросовестностью его страсти. Мне скажут, что в сущности охота пустячки, «мгновенная» забава и не заслуживает таких сильных выражений; но, кроме того, что, по моему мнению, без искренней преданности своему делу даже пустяки никому не удаются, я бы мог привести поразительные доказательства тому, что охота в человеческой жизни, в истории человечества занимает не последнее место. Всем известно, что значило право охоты в европейском мире не только в течение средних веков, но даже до позднейших времен (отмена законов, касавшихся до дичи – game laws, составляла одно из важнейших преобразований, произведенных графом Греем только в 31 году)[291]291
  Чарльз Грей, 2-й граф Грей (1764–1845) – премьер-министр Великобритании с 1830 по 1834 год. При нем был принят действующий до сих пор Закон о дичи 1831 года, защищающий зайцев и некоторые виды пернатой дичи. Закон устанавливал сроки охотничьего сезона и требовал от охотников получения особой лицензии. После его утверждения все британцы, при наличии данной лицензии, получили законное право охотиться.


[Закрыть], и потому я не стану настаивать на постановления Генриха IV[292]292
  Тургенев, вероятно, имеет здесь в виду короля Франции Генриха IV (годы правления: 1589–1610), прикреплявшего металлические кольца к ногам своих соколов и считающегося изобретателем современного кольцевания птиц; см. [Wood 1945: 257].


[Закрыть], на то, сколько замечательных людей были страстными охотниками, и т. д., – замечу только, что охоту по справедливости должно почесть одним из главнейших занятий человека. Не говоря уже о библейском Немвроде[293]293
  Бытие 10:9: «Сильный зверолов, как Нимрод, пред Господом».


[Закрыть] и других азиатских царях-охотниках, изображения которых сохранились на остатках древнейших дворцов и храмов, стоит вспомнить то место в одиннадцатой песне «Одиссеи», где Улисс в числе теней старинных героев, вызванных им, по совету Цирцеи, из Аида, видит мифического великана Ориона:

 
Подле него (Миноса) и Ориона чудовищного увидал я:
Толпы диких зверей гнал он перед собою
Которых сам он некогда убил на пустынных горных вершинах…
Палицу держал он в руках из несокрушимого железа[294]294
  Песнь 11, строки 572–575. По-видимому, приводится в собственном переводе Тургенева.


[Закрыть].
 

И русские люди с незапамятных времен любили охоту. Это подтверждают наши песни, наши сказания, все предания наши. Да и где же и охотиться, как не у нас: кажется, есть где и есть по чем[295]295
  Справедливость требует заметить, что, к сожалению, число дичи у нас быстро уменьшается; причины этого уменьшения двоякие: одни утешительные – осушка болот и пр., другие не столь отрадные: истребление лесов и привычка наших охотников не жалеть «маток»; обыкновение крыть куропаток зимой также чрезвычайно вредно. (Примеч. Тургенева) [Аксаков же эту последнюю практику одобрял и писал о ней в очерке «Ловля шатром тетеревов и куропаток» из цикла «Рассказы и воспоминания охотника о разных охотах»; см. [Аксаков 1955–1956, 4: 515–523]].


[Закрыть]. Витязи времен Владимира стреляли белых лебедей и серых уток на заповедных лугах. Мономах в завещании своем оставил нам описание своих битв с турами и медведями[296]296
  Владимир II Мономах (1053–1125) – великий князь (годы правления: 1113–1125) Киевской Руси; Тургенев имеет в виду его «Поучение», написанное в районе 1117 года и адресованное его детям. Дошло до нас в составе Лаврентьевской летописи, также включающей «Повесть временных лет» и ряд других текстов.


[Закрыть]; достойный отец великого сына, один из мудрейших русских царей, Алексей Михайлович, страстно любил охоту[297]297
  Царь Алексей Михайлович Романов (1629–1676, годы правления: 1645–1676) – сын первого русского царя из династии Романовых Михаила Федоровича. Алексей Михайлович был страстным охотником, по его заказу и при его непосредственном участии был написан известный труд о соколиной охоте, цитата из которого взята в качестве эпиграфа к данной рецензии. Его сыном был Петр I (годы правления: 1682–1725).


[Закрыть]. Все слышали об его «Уряднике, или Новом уложении и устроении чина Сокольничия пути»[298]298
  См. «Древнюю Вивлиофику» Новикова. Изд. 2, часть III, стр. 430. (Примеч. Тургенева) [Новиков 1788:430–432].


[Закрыть]; менее известны его письма к одному из бояр своих, сообщенные археографической комиссией[299]299
  Тургенев имеет в виду «Письма царя Алексея Михайловича к стольнику Матюшкину»; см. [Акты 1836: 138–141].


[Закрыть]. В них царь рассказывает ему свои «выезды». Вообще охота свойственна русскому человеку: дайте мужику ружье, хоть веревками связанное, да горсточку пороху, и пойдет он бродить, в одних лаптишках, по болотам да по лесам, с утра до вечера. И не думайте, чтобы он стрелял из него одних уток: с этим же ружьем пойдет он караулить медведя на «овсах»[300]300
  Тургенев впоследствии собирался написать для задуманного Аксаковым «Охотничьего сборника» «рассказ о стрельбе мужиками медведей на овсах в Полесье» [Тургенев 19786,2:224]. Однако альманах был запрещен цензурой, и Тургенев позднее использовал этот рассказ в качестве одного из эпизодов «Поездки в Полесье» (опубликована в 1857 году).


[Закрыть], вобьет в дуло не пулю, а самодельный кой-как сколоченный жеребий – и убьет медведя; а не убьет, так даст медведю себя поцарапать, отлежится, полуживой дотащится до дому и, коли выздоровеет, опять пойдет на того же медведя с тем же ружьем. Правда, случится иногда, что медведь его опять поломает; но ведь русским же человеком сложена пословица, что зверя бояться – в лес не ходить. Этой общей, повсюду распространенной страсти русского, – страсти, сокровеннейшие корни которой, быть может, следует искать в самом его полувосточном происхождении и первоначальных кочующих привычках, – как нельзя более соответствует книга г. А[ксако]ва: она дышит ею, проникнута ей вся. Я сам не бывал в Оренбургской губернии, но я рад, что г. А[ксако]в именно там охотился – в этих величавых, изобилующих дичью степях, так прекрасно им описанных[301]301
  См. «3<аписки> р<ужейного> о<хотника>», стр. 231. (Примеч. Тургенева)


[Закрыть]; они-то, мне кажется, и придали его страсти увлекательную искренность и силу, а кисти его – свободу и ширину.

Теперь мне следует, по обещанию, сказать несколько слов о том, как будут взирать естествоиспытатели на сочинение г. А[ксако] ва. Сам я, вы знаете, не имею чести принадлежать к их сословию; но я страстно люблю природу, особенно в живых ее проявлениях, и потому позволю сказать себе несколько слов о «Записках ружейного охотника» и с этой точки зрения. Человека не может не занимать природа, он связан с ней тысячью неразрывных нитей: он сын ее; сочувствие, которое возбуждает в душе жизнь существ низших, столь похожих на человека своим внешним видом, внутренним устройством, органами чувств и ощущений, несколько напоминает тот живой интерес, который каждый из нас принимает в развитии младенца. Все мы точно любим природу, – по крайней мере никто не может сказать, что он ее положительно не любит; но и в этой любви часто бывает много эгоизма. А именно: мы любим природу в отношении к нам; мы глядим на нее, как на пьедестал наш. Оттого, между прочим, в так называемых описаниях природы то и дело либо попадаются сравнения с человеческими душевными движениями («и весь невредимый хохочет утес» и т. п.)[302]302
  Цитата из стихотворения В. Г Бенедиктова «Утес» (1835).


[Закрыть], либо простая и ясная передача внешних явлений заменяется рассуждениями по их поводу[303]303
  Главным образцом поэзии такого рода может служить В. Гюго (см. его «Orientales»). Трудно исчислить, сколько эта ложная манера нашла себе подражателей и поклонников, и между тем ни один его образ не останется: везде видишь автора вместо природы; а человек только и силен тогда, когда он на нее опирается. (Примеч. Тургенева) [ «Восточные мотивы» («Les Orientales», 1829) Гюго – сборник виртуозных стихотворений, посвященных преимущественно противопоставлению греков и турок-османов.]


[Закрыть].

Между тем такого рода воззрение совершенно не согласно с истинным смыслом природы, с ее основным направлением. Бесспорно, вся она составляет одно великое, стройное целое – каждая точка в ней соединена со всеми другими, – но стремление ее в то же время идет к тому, чтобы каждая именно точка, каждая отдельная единица в ней существовала исключительно для себя, почитала бы себя средоточием вселенной, обращала бы всё окружающее себе в пользу, отрицала бы его независимость, завладела бы им как своим достоянием. Для комара, который сосет вашу кровь, – вы пища, и он так же спокойно и беззазорно пользуется вами, как паук, которому он попался в сети, им самим, как корень, роющийся во тьме, земляною влагой. Обратите в течение нескольких мгновений ваше внимание на муху, свободно перелетающую с вашего носа на кусок сахару, на каплю меда в сердце цветка, – и вы поймете, что я хочу сказать, вы поймете, что она решительно настолько же сама по себе – насколько вы сами по себе. Как из этого разъединения и раздробления, в котором, кажется, всё живет только для себя, – как выходит именно та общая, бесконечная гармония, в которой, напротив, всё, что существует, – существует для другого, в другом только достигает своего примирения или разрешения – и все жизни сливаются в одну мировую жизнь, – это одна из тех «открытых» тайн, которые мы все и видим и не видим. Говорить об этом заманчиво – но оно повело бы меня слишком далеко; я удовольствуюсь тем, что напомню вам известные страницы Гёте о природе – и приведу два, три слова, им сказанные:

«Природа проводит бездны между всеми существами, и все они стремятся поглотить друг друга. Она всё разъединяет, чтобы всё соединить…»

«Ее венец – любовь. Только через любовь можно к ней приблизиться…»

«Кажется, она только и хлопочет о том, чтобы создавать личности, – и личности ей ничего не значат. Она беспрестанно строит и беспрестанно разрушает…»[304]304
  Фрагмент начиная со слов «Между тем…» и до конца цитаты был запрещен цензором к публикации; позднее Тургенев отправил С. Т. Аксакову изъятый текст в письме от 5, 9 (17,21) февраля 1853 года [Тургенев 19786,2: 203]. Три цитаты из «Die Natur» (1782–1783) приведены в переводе самого Тургенева. В тургеневскую эпоху считалось, что это произведение было написано Гёте, однако современные ученые, как правило, приписывают его авторство Г. К. Тоблеру (1757–1812). «Открытые тайны», по всей видимости, отсылка ко второму абзацу «Die Natur»; в переводе Герцена, выполненном в 1844 году, этот фрагмент звучит так: «Она вечно говорит с нами, но тайн своих не открывает» [Герцен 1954–1965, 3: 139]. Фрагмент тургеневского текста, не пропущенный цензурой, оставался в России неопубликованным до 1894 года; см. главу четвертую.


[Закрыть]

Если только «через любовь» можно приблизиться к природе, то эта любовь должна быть бескорыстна, как всякое истинное чувство: любите природу не в силу того, что она значит в отношении к вам, человеку, а в силу того, что она вам сама по себе мила и дорога, – и вы ее поймете.

Возвращаясь к книге г. А[ксако]ва, я не могу не отдать ему должной справедливости. Он смотрит на природу (одушевленную и неодушевленную) не с какой-нибудь исключительной точки зрения, а так, как на нее смотреть должно: ясно, просто и с полным участием; он не мудрит, не хитрит, не подкладывает ей посторонних намерений и целей: он наблюдает умно, добросовестно и тонко; он только хочет узнать, увидеть. А перед таким взором природа раскрывается и дает ему «заглянуть» в себя. Оттого вы будете смеяться, но я вас уверяю, что когда я прочел, например, статью о тетереве, мне, право, показалось, что лучше тетерева жить невозможно…

Автор перенес в изображение этой птицы ту самую законченность, ту округленность каждой отдельной жизни, о которой мы говорили выше, и т. д. и т. д.[305]305
  Это предложение было изъято цензором; см. предыдущий комментарий.


[Закрыть] Если б тетерев мог рассказать о себе, он бы, я в том уверен, ни слова не прибавил к тому, что о нем поведал нам г. А[ксако]в. То же самое должно сказать о гусе, утке, вальдшнепе, – словом, обо всех птичьих породах, с которыми он нас знакомит. Немцы считают гуся, эту обдуманную осторожную птицу, глупым; русский человек, напротив, заметил, что даже гром обращает на себя внимание гуся; действительно, при каждом ударе он, скривив голову, смотрит в небо. Правда, он от этого нисколько не становится умнее, но эту участь он разделяет со многими философами. Говоря без шуток, я не могу довольно налюбоваться птичьими «физиологиями» г. А[ксако]ва. Я вовсе не намерен сравнивать его с Бюффоном и не дерзаю отрицать великих заслуг «отца естественной истории», но я должен сознаться, что такие блестящие риторические описания, каково, например, всем нам с детства известное описание коня: «Конь самое благородное завоевание человека» и т. д., в сущности очень мало знакомят нас с теми животными, которым они посвящены[306]306
  Здесь Тургенев иронизирует по поводу высказывания французского натуралиста Ж.-Л. Бюффона (1707–1788), получившего широкую известность в России благодаря детской литературе начала XIX века: «Из всех четвероногих, усмиренных человеком, самое величественное есть лошадь. Сие гордое и пылкое животное разделяет с ним военные труды и славу сражений. Лошадь, будучи так же неустрашима, как и ее всадник, презирает все опасности» [Бюффон 1814: 117–118].


[Закрыть]. Мне, право, кажется, что такого рода красноречивые разрисовки представляют гораздо меньше затруднений, чем настоящие, теплые и живые описания, точно так же, как несравненно легче сказать горам, что они «побеги праха к небесам», утесу – что он «хохочет», молнии – что она «фосфорическая змея»[307]307
  «Побеги праха к небесам» – неточная цитата из стихотворения В. Г. Бенедиктова «Горные выси» (1836) (в первоисточнике: «Побеги праха в небеса»). Утес, который «хохочет», и «фосфорическая змея» (в первоисточнике: «огненный змей») взяты из стихотворения Бенедиктова «Утес».


[Закрыть], чем поэтически ясно передать нам величавость утеса над морем, спокойную громадность гор или резкую вспышку молнии… И оно понятно: ничего не может быть труднее человеку, как отделиться от самого себя и вдуматься в явления природы… Гремите, не сходя с места, всеми громами риторики: вам большого труда это не будет стоить; попробуйте понять и выразить, что происходит хотя бы в птице, которая смолкает перед дождем, и вы увидите, как это нелегко.