Текст книги "Святая Эвита"

«Parla, figlia mia. Ti ascolto»[70]70
  «Говори, дочь моя. Я тебя слушаю» (ит.).


[Закрыть], – говорит Пий XII.

Эвита декламирует, как в радиороманах:

«Я явилась из-за океана с чувством смирения, святой отец. Позвольте мне рассказать вам об основах христианского общества, которое генерал Перон строит в Аргентине, вдохновляемый нашим Спасителем и божественным Учителем».

«Господь наш благословит это предприятие, – отвечает Пий XII по-испански. – Я каждый день молюсь за мою горячо любимую Аргентину».

«Я вам так благодарна, – говорит Эвита. – Молитва святого отца быстрее возносится на небо».

«О нет, дочь моя, – поясняет Пий XII со снисходительной улыбкой. – Господь выслушивает мольбы всех людей с одинаковым вниманием».

У дверей библиотеки стражи-швейцарцы держат алебарды. Чинная толпа кардиналов, послов, придворных монахинь и фрейлин ждет у шкафов, позади господ в брыжах и коротких панталонах, увешанных орденами вплоть до манжет сорочки. С таинственной миной, которую выразительно показала кинокамера, понтифик поднял вверх мизинец – под беспощадным светом прожекторов его тонкий палец похож на язык гадюки. Вероятно, это условный знак. С другого конца библиотеки семенят две монахини с золоченым ларцом, полным подарков. Начинает говорить один из кардиналов:

«Его святейшество преподносит Первой Даме Аргентины четки из Иерусалима с частями святого креста… (Пий XII показывает присутствующим одну из коробок, уже освобожденных монахинями от обертки, между тем как Эвита протягивает руки и делает неловкий реверанс.) „Его святейшество также желает наградить Сеньору Золотой Медалью Понтификата…“ (Эвита склоняет голову, вероятно, полагая, что Папа собирается надень на нее какую-то ленту, но папа выставляет напоказ перед делегацией послов и пур-пуроносцев монету со своим собственным изображением и досадливо сует ее в руки гостье, лепечушей: „Благодарю вас от имени моего народа“. Дальнейшие ее слова не слышны, теперь одна из монахинь достает со дна ларца холст и передает его понтифику, который ловко его разворачивает перед собравшимися.) „Эта картина, – продолжает кардинал, исполняющий роль церемонимейстера, – является почти идеальной копией работы Яна ван Эйка «II matrimonio degli Arnolfini“[71]71
  «Чета Арнольфини» (ит.).


[Закрыть], написанной на дереве в 1434 году. Копия, выполненная Пьетро Гуччи на холсте, датирована 1548 годом и принадлежит ватиканской казне. Вернее, принадлежала, поскольку она уже подарена аргентинскому правительству…» (Фрейлины аплодируют, возможно, нарушая протокол. Эвита стоит, по-прежнему потупившись.) «Супруги, изображенные на картине, это Джованни ди Арриго Арнольфини и Джованна Ченами, дочь купца из Лукки. Вокруг них видны предметы, связанные со свадьбой: свеча, деревянные башмачки, собачка».

Сидя неподвижно в кресле, положив ногу на ногу, Эвита как завороженная смотрела эти кадры. Пий XII, распрямившись и подавая холст Эвите в фильме, говорил: «Эта картина, дочь моя, идеальный образ супружеского согласия. От молодого Арнольфини веет силой и заботливостью, какие свойственны хорошим мужьям. Джованна выглядит взволнованной, смущенной, несмотря на полноту счастья…» Эвита в зале скинула одну туфлю и развязала ленту в волосах. Она, похоже, была раздосадована, сердита, словно потеряла попусту день своей жизни. Между тем Эвита в фильме говорила без обиняков: «Да, полнота ее весьма заметна, святой отец, месяцев этак на семь». На лице Пия XII изобразилась недобрая усмешка. Аргентинский посол погладил свою напомаженную плешь. Несколько кардиналов кашлянули в унисон.

«Брак только заключен, дочь моя, – поправил ее Папа снисходительным тоном. – Когда Ван Эйк ее писал, Джо-ванна была девицей. Тебя ввел в заблуждение высоко повязанный пояс, от которого живот будто бы выпирает, как того требовала мода для девиц той эпохи. Но Господь благословил чету Арнольфини многочисленным потомством. От всего сердца желаю, чтобы он благословил и тебя».

«Дай-то Бог, святой отец», – ответила Эвита.

«Ты еще молода. Ты сможешь иметь столько детей, сколько захочешь».

«Да, я хотела, но их не было. У меня есть много других, тысячи других. Они называют меня матерью, а я их называю „мои бедняжки“.

«Это дети политические, – сказал Папа. – Я говорю о детях, которых посылает Господь. Если ты их желаешь, надо их просить с любовью и молитвой».

Эвита в пустом зале расплакалась. Возможно, то был не плач, а всего лишь молниеносно блеснувшая слеза, но Чино, досконально изучивший все проявления чувств, заметные по спинам и затылкам зрителей, угадал скорбь Эвиты по легкой дрожи плеч и пальцев, украдкой притронувшихся к глазам. Между тем кинокамера начала двигаться по спальням Рафаэля и по апартаментам Борджа, но Эвита уже ушла оттуда, оставив только скорбь своего тела, одетого в тюль: Ее не было ни на экране, ни в зале, Она витала где-то в потаенных краях своего одиночества.

Чино увидел, что Она направляется в угол зала, и услышал, что Она говорит по телефону. Ее распоряжения смешивались с речью диктора, и ему удалось разобрать лишь несколько фраз, «…эти спальни были частью апартаментов, в которых жил Юлий II с 1507 года… Если у вас есть негативы, Негро, сожгите их… Фрески на потолке, изображающие Святую Троицу во славе, были выполнены Перуджино… Что сожжено, Негро, того не существует, то, что не написано и не снято в фильме, забывается… потолок капеллы разбит на девять полей, которые Микеланджело разделил пилястрами, карнизами, колоннами… Чтобы не осталось целой ни одной ленты, слышишь?., восьмое поле изображает потоп, вдали можно разглядеть Ноев ковчег, и не надо запрокидывать голову, все отражается в зеркалах… Ты не беспокойся, никто ничего не расскажет, а если кто-то проболтается, он будет иметь дело со мной… на девятом поле опьянение Ноя… Сожги все, и делу конец».

Свет в зале зажегся раньше, чем Чино успел сообразить, где Она. И вдруг он Ее увидел – Она стояла возле двери кабины и с любопытством смотрела на него.

– Ты перонист? Не вижу на лацкане значка Перона, – сказала она. – Наверно, ты не перонист.

– Кем же я еще могу быть, Сеньора, – встревоженно возразил Чино. – Я всегда ношу значок. Всегда его ношу.

– Вот так-то лучше. Со всеми теми, кто не перонисты, надо покончить.

– Я не надел его случайно, Сеньора. Клянусь вам. Вышел из дому, не подумав. Поверьте, Сеньора, я всегда его ношу.

– Не называй меня «сеньора». Называй «Эвита». Где ты живешь?

– Я киномеханик в кинотеатре «Риальто», в Палермо. Живу там же, в комнатках позади сцены.

– Я тебе подыщу жилье получше. Зайди в ближайшие дни в фонд.

– Я приду, Сеньора, только не знаю, пустят ли меня.

– Скажешь, тебя позвала Эвита. Вот увидишь, тебя сразу пустят.

В ту ночь он не спал, думая о том, какой будет его квартира, сотворенная желанием и властью Эвиты. До самого утра спорил со своей женой Лидией о том, что они должны сказать, когда им будут вручать документ на право собственности, и в конце концов они пришли к выводу, что лучше всего ничего не говорить.

В одиннадцать часов утра Хосе Немесио Асторга отправился в фонд, надеясь получить то, что ему обещала Эвита. Ему не удалось даже близко подойти. Очередь просителей дважды обвивала квартал. Несколько перонисток, добровольных помощниц, развлекали народ пропагандистскими листовками, чтобы скрасить ожидание, а порой предлагали складные стулья матерям, которые обнажали огромные пятнистые груди и кормили детей, уже умеющих ходить. «Эвита еще не приехала. Эвита еще не приехала», – оповещали помощницы, одетые в строгую форму и шапочки медсестер.

Подойдя к одной из них, Чино сообщил ей, что Сеньора лично назначила ему встречу.

– Вот только не знаю, в какой час и день, – объяснил он, хотя его не спросили.

– Тогда тебе придется стать в очередь, как всем, – сказала женщина. – Некоторые здесь стоят с часу ночи. Вдобавок никогда не бывает известно, приедет Сеньора или не приедет.

Тогда Асторга тоже решил занять очередь в час ночи. Предварительно он проводил Лидию и малышку Йоланду к тестю и теще, жившим в Банфиелде[72]72
  Банфиелд – пригород Буэнос-Айреса. – Примеч. пер.


[Закрыть].

– Вернусь я, наверно, часам к трем дня, – сказал он им. – Ждите меня в кинотеатре.

– Уж тогда у тебя наверняка будут хорошие новости, – предположила Лидия.

– Дай-то бог, чтобы они были хорошие, – сказал он. Подойдя к дверям фонда, он обнаружил, что его опередили двадцать два человека. На пустынных улицах клубились похожие на стада овец облака тумана – так и чудилось, что раздастся блеяние. Люди кашляли и жаловались на ревматические боли. И впрямь, то, что город назвали Буэнос-Айрес[73]73
  Буэнос-Айрес – исп. Buenos Aires, означает «Хороший воздух» или «Попутный ветер». – Примеч. пер.


[Закрыть], было злой шуткой.

Чино выяснил, что Эвита никогда не приезжает (если приезжает) раньше десяти утра. У себя в резиденции Она между восемью и девятью часами завтракает кофе с гренками, говорит по телефону с министрами и губернаторами и уже по дороге в фонд делает короткую остановку в Доме правительства, где четверть часа беседует с мужем. Видятся они только в это время, потому что с работы Она возвращается в одиннадцать вечера, когда он уже спит. Аудиенции у Эвиты очень продолжительны – Она подробно расспрашивает просителей об их жизни и всяческих чудесах, осматривает искусственные челюсти и с удовольствием обсуждает фотоснимки их детей. Каждая аудиенция занимает по меньшей мере двадцать минут; при таком темпе – подсчитал Чино – очередь дойдет до него часов через семь с половиной.

Перед рассветом крики детишек стали невыносимыми. Время от времени люди зажигали керосинки, согревая молоко в бутылочках с сосками и воду для мате. Чино спросил стоявших за ним, бывали ли они прежде в таких очередях.

– Мы приходим в третий раз, и все никак не удается попасть на прием к Эвите, – сказал молодой мужчина с висячими усами, который, говоря, придерживал указательным пальцем слишком свободно сидевшую челюсть. – Ехали из Сан-Франциско[74]74
  Город в провинции Кордова. – Примеч. пер.


[Закрыть] поездом более десяти часов. Сюда добрались в полночь, и нам достался двенадцатый номер, но когда пошел десятый, Сеньору срочно вызвал генерал, и нам назначили прием на следующий день. Спали на улице. Проснулись около трех утра. На этот раз нам выдали сто четвертый номер. С Эвитой ничего никогда точно не знаешь. Она – как Бог. То появится, то исчезает.

– Мне Она обещала квартиру, – сказал Чино. – А вы за чем пришли?

Худенькая девушка с тонкими, как у птицы, ногами пряталась за усатым парнем, прикрывая себе рот. У нее тоже не было зубов.

– Мы хотим получить свадебный наряд для невесты, – ответил парень. – Спальный гарнитур мы. уже купили, у меня есть костюм, в котором я ходил на похороны моего отца. Но если она не получит наряда невесты, священник ни за что не согласится нас обвенчать.

Чино хотел бы его ободрить, но не знал, как это сделать.

– Сегодня для нас удачный день, – сказал он. – Сегодня мы все попадем.

– Да услышит вас Бог, – ответила девушка.

Хотя очередь уже обогнула угол и головы последних терялись в темноте, все эти бедолаги соблюдали порядок. Чино услышал рассказы о невыносимых несчастьях, от которых никакая сила человеческая, даже могущество Эви-ты, не смогли бы избавить. Ему рассказывали о рахитичных детях, чахнущих в землянках, вырытых на свалках, о руках, отрезанных колесами поезда, о буйных сумасшедших, которых держат на цепи в цинковых конурах, о недействующих почках, о прободных язвах двенадцатиперстной кишки и о лопающихся грыжах. А если этим страданиям так и не будет конца? – сказал себе Асторга. Если Эвите придет конец раньше, чем этим страданиям? Если Эвита все же не Бог, как все думают?

Наступление утра он как-то не заметил, оно почти ничем не отличалось от ночи – такое же сырое, пепельно-серое. Помощницы Эвиты разносили кофе с булочками, но Чино есть отказался. От перечня человеческих бед у него пропал аппетит. Он постарался отвлечься, думать о чем-то другом, избегая мыслей об окружающей действительности, – было страшно встречаться с ней лицом к лицу.

Но вот очередь начала двигаться. Двери фонда открылись, и просители пошли по лестницам из лакированного дерева, на которых висели флаги с перонистской эмблемой. На верхнем этаже, прижимаясь к балюстрадам, сновали писари с напомаженными волосами и помощницы с карандашами за ухом. Очередь прошла между бархатными портьерами и очутилась в огромном зале, освещенном люстрами с хрустальными подвесками. Это походило на церковь. В центре был узкий проход, по обе его стороны стояли деревянные скамьи, на которых сидели семьи, не стоявшие в очереди, как все прочие. В воздухе разносилась вонь испражнений новорожденных младенцев, грязных пеленок и блевотины больных. Вонь была густая, стойкая, как сырость, она впивалась, как булавками, в память на многие дни.

В глубине зала, на одном конце длинного стола, сидела сама Эвита, она гладила руки крестьянской чете, приникая ухом, чтобы лучше слышать их дрожащие голоса, и время от времени откидывала голову назад, будто пытаясь найти незабываемые слова, за которыми пришли к Ней эти простодушные люди. На Ней был английский костюм в клеточку, волосы подобраны в пучок, как на фотографиях. Иногда Она досадливо снимала кольцо с пальца или какой-нибудь из своих тяжелых золотых браслетов и бросала их на стол.

Здесь совершенно естественно происходили эпизоды, которые в любом другом месте были бы невозможны. Двое мужчин с соломенно-желтыми волосами, взгромоздившись на скамьи, произносили речи на никому не понятном языке. Из-за портьер выглядывали семьи с коробками, полными живых пчел, строивших соты в садике из тюля, – эти люди хотели, чтобы Эвита приняла подарок прежде, чем пчелы закончат свою работу. В передних дожидались дети, пережившие недавнюю эпидемию полиомиелита, они готовились продефилировать по залу в инвалидных колясках, подаренных фондом. Глядя на это море бед, Асторга возблагодарил Бога за свою скромную жизнь, которую еще не омрачило никакое несчастье.

Обычную утреннюю суету прервал неожиданный инцидент. После крестьянской четы Эвита принимала трех близняшек-акробаток, которые хотели выйти замуж за несовершеннолетних клоунов того же цирка и нуждались в особом разрешении на брак. Когда Эвита с ними управилась, какая-то грузная баба с неукротимой гривой принялась кричать, что служащий фонда отобрал у нее квартиру.

– Это точно? – спросила Первая Дама.

– Клянусь вам душой моего мужа, – ответила женщина.

– Кто же это такой?

Женщина пробормотала какое-то имя. Сеньора встала, упершись руками в стол. Все в зале затаили дыхание.

– Пусть войдет Чуэко Ансальде, – приказала Она. – Я желаю его видеть сейчас же.

В тот же миг позади Сеньоры открылись двери, и взорам представился склад, где были нагромождены велосипеды, холодильники, свадебные наряды. Из-за ящиков вышел худой, нескладный мужчина, жилы на лбу у него были такие выпуклые, что вспоминалась схема кровеносной системы. Кривые ноги образовывали идеальный овал. Он был бледен, как если бы его вели на виселицу.

– Ты отобрал дом у этой женщины, – утвердительно сказала Эвита.

– Нет, Сеньора, – сказал Чуэко. – Я просто дал ей меньшую квартиру. Она жила одна в трех комнатах. А у меня пятеро детей, все спали в одной комнате. Я ей оплатил переезд. Перевез ей мебель. К сожалению, один плетеный стул сломался, но я в тот же день купил ей другой:

– Ты не имел права, – сказала Эвита. – Ты ни у кого не спросил разрешения.

– Прошу вас, Сеньора, простите меня.

– Кто тебе дал квартиру, которую ты имел раньше?

– Вы, Сеньора, дали ее.

– Я тебе дала, а теперь у тебя забираю. Ты сейчас же вернешь квартиру этой гражданке и поставишь все ее вещи на прежнее место.

– А мне куда же деваться, Сеньора? – Чуэко обратил глаза к людям в зале, ища сочувствия. Никто рта не открыл.

– Можешь отправляться на свалку, в дерьмо, там тебе самое место, – сказала Она. – Пусть подойдет следующий.

Бабища стала на колени, чтобы поцеловать руки Эвите, но Она нетерпеливо их отдернула. Стоя у дверей склада, Чуэко Ансальде не собирался уходить. Его лицо дергалось в предвестии плача, но стыд и робость мешали слезам вырваться наружу.

– У одного из моих ребятишек бронхит, – умоляюще сказал он. – Как мне поднимать его с постели?

– Ну, довольно, – сказала Эвита. – Сумел кашу заварить, теперь сумей расхлебывать.

Неистовство Ее гнева ошеломило Чино. Ему случалось слышать сплетни о вспышках ярости Первой Дамы, но в хрониках Ее показывали только в благожелательном, материнском ласковом облике. Теперь он понял, что Она может быть свирепой. От носа к губам у Нее обозначились две глубокие складки, и в эти моменты никто не мог выдержать Ее взгляда.

Теперь он уже раскаивался, что пришел сюда. Чем больше продвигалась очередь, тем сильнее боялся Чино высказать свое желание. Оно может показаться оскорбительным по сравнению с теми трагедиями, которые лавиной обрушивались на фонд. Что он может Ей сказать? Что в воскресенье он прокрутил Ей в резиденции несколько фильмов? Это смешно. А что, если все забыть и возвратиться домой? Додумать до конца он не успел. Один из помощников показал ему, чтобы он прошел вперед. Эвита ему улыбнулась и взяла его за руки.

– Асторга, – произнесла Она с неожиданной мягкостью, заглянув в лист бумаги. – Хосе Немесио Асторга. Что тебе нужно?

– Вы меня не помните? – спросил Чино.

Эвита не успела ответить ему. В зал вбежали с криком две медсестры:

– Сеньора, скорей! Скорей идемте с нами! Случилось ужасное несчастье!

– Несчастье? – переспросила Эвита.

– Сошел с рельсов поезд, подъезжавший к станции Конститусьон. Вагоны перевернулись, Сеньора, перевернулись. – Медсестры захлебывались от плача. – Там вытаскивают тела. Трагедия.

Эвита внезапно потеряла всякий интерес к Асторге. Выпустила его руки и встала.

– Тогда пошли быстрей, – сказала Она. И, обернувшись к помощникам, распорядилась: – Запишите, в чем нуждаются эти люди. Назначьте их на завтра. Я приму их с утра. А теперь не знаю, вернусь ли. Если такая ужасная трагедия, я вряд ли смогу вернуться.

Все происходило как во сне. Невесть почему, Чино обратил внимание на разветвление голубых жилок, дрожавших у основания шеи Эвиты. Зал заполнил гомон людей, словно бы переживших кораблекрушение. Во всеобщей сутолоке запах грязных пеленок непобедимо и мощно завладел пространством.

Эвита исчезла в лифте, а тем временем Чино увлекла к лестнице сорвавшаяся с места толпа. У одной из дверей беззубая невеста всхлипывала, крепко обняв жениха за пояс. День близился к концу. Город был усеян влажными солнечными бликами, но люди с опаской поглядывали на небо и раскрывали зонты, словно защищаясь от каких-то других падающих солнц.

Чино спустился в метро на станции Лакросе, вышел возле парка Сентенарио и пошел по улицам Старого Палермо, под мясистыми тенями эвкалиптов и каучуковых деревьев, вежливо кланявшихся прохладе открытых подъездов. Он с любопытством остановился посмотреть на облупленные коридоры многоэтажек, затем свернул на улицу Лавальеха к кинотеатру «Риальто». Отец рассказывал ему, что перед смертью все воспоминания и чувства прожитой жизни возвращаются к человеку с изначальной яркостью, но теперь он обнаружил, что для этого не надо умирать. Прошлое возвращалось к нему с четкостью длящегося настоящего: воскресенья в сиротском приюте, когда он сидел наказанный, кусочки целлулоидных негативов, которыми он забавлялся у входов в кинотеатры, первый поцелуй Лидии, лодочные прогулки в Роседале[75]75
  Роседаль – парк в Буэнос-Айресе. – Примеч. пер.


[Закрыть], вальс «От души», который он танцевал в вечер свадьбы, смуглое личико Йоланды, уткнувшееся в первый раз в трепетную грудь матери. Он почувствовал, что его жизнь не принадлежит ему, а если когда-нибудь будет принадлежать, то он не будет знать, что с нею делать.

Издалека он заметил скопление народа перед запертыми дверями «Риальто». Автомеханики гаража «Армения Либре», которые не вылезали из своих пропитанных гудроном ям, даже когда слышали грохот какой-нибудь аварии, ходили взад-вперед в подвернутых шароварах между домохозяйками, спустившимися на улицу в шлепанцах и в накинутых на плечи вязаных платках. Даже владелец кинотеатра был там – преувеличенно жестикулируя, он разговаривал с кучкой полицейских.

Асторга услышал плач своей дочурки Йоланды, но ему почудилось, что все это происходит по ту сторону реальности, а он только смотрит на все как бы издалека и равнодушно. Ведь с ним никогда ничего страшного не случалось, а потому теперь казалось, что ничего уже не может случиться.

Не чуя под собой ног, он поспешил к кинотеатру. Посреди встревоженной толпы разглядел Йоланду в разорванном платьице и с застывшим на личике удивлением, которого он никогда не забудет. Ее держала на руках и укачивала соседка. Внезапно его сознание прорезали страшные картины – он увидел, как Лидия и малышка едут в поезде из Банфиелда и как сходят с рельсов вагоны у станции Конститусьон. Ему почудилось, что воздух стал другого цвета и рушится под тяжестью дурных предчувствий. Хозяин кинотеатра пошел ему навстречу.

– А где Лидия? – спросил Чино. – Что-то случилось?

– Лидия ехала в последнем вагоне, – ответил хозяин. – Она ударилась затылком об окно, но девочка не пострадала. Видишь? Девочка в порядке. Я говорил с одним из врачей. Он сказал, что твоя жена не успела даже ничего почувствовать. Все случилось очень быстро.

– Ее отвезли в больницу Альгерич, – вмешалась соседка. – Твои тесть и теща там, Чино, ждут вскрытия. Сдается, Лидия в Банфиелде чуть не опоздала на поезд. Бежала, чтобы успеть сесть в вагон. Если бы опоздала, ничего бы не случилось. Так нет же, не опоздала.

Он с трудом узнал Лидию на больничной койке. Ее голова, обмотанная бинтами, походила на кокон шелковичного червя. Удар повредил голову изнутри, но лицо было прежнее, только пожелтевшее, и в чертах появилось что-то птичье: они стали нечеткими, непрочными. Это была она – и однако она уже навсегда перестала быть собой, чужое существо из иного мира, в которое он никогда бы не смог влюбиться.

По беготне сиделок и деланной важности полицейских он понял, что Эвита еще в больнице, посещает раненых и утешает родственников погибших. Когда Она вошла в палату Лидии, Чино плакал, закрыв лицо руками, и не видел Ее, пока Она не положила ему руку на плечо. Их взгляды встретились, и на миг у него было впечатление, что Она его узнала, но Эвита улыбнулась ему с тем же сочувствующим выражением, которое прилипло к Ее лицу с самого утра. Одна из сиделок подала Ей больничную карточку Лидии.

– Асторга. Хосе Немесио Асторга, – сказала Сеньора, взглянув на карточку. – Я вижу, что ты перонист и носишь на лацкане значок. Так мне больше нравится, Асторга. Ты не беспокойся. Генерал и Эвита оплатят тебе учебу твоей дочурки. Генерал и Эвита подарят тебе квартиру. Когда преодолеешь свое горе, зайди в фонд. Объясни, что с тобой случилось, и скажи, что Эвита велела тебе прийти.

В этот момент Чино ощутил в недрах своего естества ту вибрацию, о которой говорили монахи в колледже: богоявление, гряда, разделяющая жизнь на «до» и «после». Он ощутил, что отныне все приняло свой окончательный облик уже навсегда, но прошлое от этого не изменялось. Ничто в прошлом не вело его к той точке, откуда его история могла бы начаться сызнова.

10. «РОЛЬ В КИНО»

(Из интервью для журнала «Антенна» 7 июля 1944 г.)

В конце 1989 года я принялся разыскивать Чино Асторгу, не зная, найду ли его живым или мертвым. После этих сорока лет кинотеатр «Риальто» один только и уцелел вопреки разорению, учиненному видеоаппаратами, и сохранил обычай постоянного показа кинофильмов. Однако грозное объявление на фасаде оповещало о его сносе. Я спросил об Асторге в профсоюзе работников кино. Мне сказали, что списки сотрудников за пятидесятые годы утеряны и что такой фамилии никто не помнит.

Я не смирился с этой неудачей. Решил позвонить моему другу Эмилио Кауфману, которого не видел уже несколько десятков лет. Дом, где он жил, находился по соседству с «Риальто», и память у него была изумительная. В этот дом меня приводила один или два раза Ирене, старшая дочь Эмилио, в которую я был влюблен в конце шестидесятых. В 1977 году неожиданное известие о ее смерти повергло меня в депрессию на многие недели. Я тогда исписал ворох бумаги, изливая свою скорбь, с намерением дать это почитать Эмилио, но так и не послал ему. Мне стало стыдно своих чувств. Да, чувства наши свободны, но люди лишь изредка решаются подчиниться этой свободе. Я встретился с Эмилио в кафе на улице Коррьентес. Он пополнел, в волосах серебрилась седая прядь, но стоило ему улыбнуться, и я понял, что глубины его души остались нетронутыми и что никакое прошлое нас не разделило. Мы заговорили о том, что будем делать на будущей неделе, словно жизнь для нас начиналась сызнова. Снаружи то лил дождь, то небо прояснялось, но погода в наших душах оставалась неизменной. Одна история тянула за собой другую, из одного города мы перескакивали в другой, пока Эмилио не упомянул паршивый парижский отель в Марэ, не зная, что Ирене и я также провели там несколько бурных недель. Этого краткого упоминания оказалось достаточно, чтобы я раскис и признался Эмилио, как сильно я ее любил. Я, мол, до сих пор вижу Ирене во сне и в моих сновидениях обещаю ей никогда не любить другую женщину.

– Ты что, хочешь записаться в некрофилы? – спросил он меня. – Я горевал по Ирене не меньше тебя и, как видишь, остался жив. Ладно, че, что ты там хотел узнать про «Риальто»?

Я спросил об Асторге. С облегчением услышал, что Эмилио помнит несчастье с Лидией во всех подробностях. Несколько месяцев, сказал он, в Палермо только и разговоров было об этом роковом случае – возможно, потому, что тесть и теща Чино также скончались вскоре, отравившись угарным газом от жаровни. Он помнил, что Йоланда, дочь Асторги, долго жила в полном одиночестве, строя картонные театрики позади киноэкрана и беседуя на выдуманном ею английском языке с персонажами, которых она видела на экране.

– Я встречал два-три раза отца и дочь у входа в кинотеатр, – сказал Эмилио. – Жизнь взаперти, без солнца, согнала краску с их лиц. Через некоторое время они куда-то исчезли. Больше никто их не видел. Было это, вероятно, вскоре после падения Перона.

– Они исчезли из-за трупа, – сказал я, знавший эту историю.

– Какой такой труп? – удивился Эмилио, полагая, что я перепутал годы. – Лидия погибла в 1948 году. А уехали они из «Риальто» через семь-восемь лет.

– И больше их никто не видел, – сказал я, приуныв.

– Чино я потом встретил, – сказал Эмилио. – Как-то в воскресенье я был в Сан-Тельмо, покупал сигареты. Лицо старика, торговавшего в киоске, пробудило во мне отзвуки давно забытой мелодии. «Чино?» – спросил я. «Как поживаешь, Эмилио?» – без удивления ответил он на мое приветствие. За его спиной я увидел цветное фото Лидии. «Понимаю, что ты больше не женился», – сказал я. «Зачем это мне? – ответил он вопросом. – А вот малышка моя вышла замуж. Помнишь ее? Живет со мной, тут за углом. Муж ей достался здоровый парень, трудяга, не чета мне». Поговорили немного, но с опаской, будто боялись обмолвиться, произнести не те слова. Так, потолковали, в общем, ни о чем. Просто чтобы убить время.

– Когда ж это было? – спросил я.

– Бог его знает, несколько лет назад. Я потом еще проходил мимо того киоска, но всегда видел его закрытым. Теперь там пункт телефонных переговоров и факсов.

– В Сан-Тельмо? – сказал я. – Я там живу.

– Да, знаю, – сказал Эмилио. – Киоск стоял как раз напротив твоего дома.

В тот же день я начал поиски Чино, и, думаю, мне никогда не было так трудно встретиться с человеком, живущим так близко. Киоск, как я узнал, переходил из рук в руки, соответственно волнам инфляции и национальных бедствий, – память о прошлом исчезала у людей быстрей, чем наступало настоящее. Не раз я шел по цепочке ложных следов. Из одного магазина в Матадеросе я угодил в другой в Помпее, а оттуда в приют для стариков в Ланусе[76]76
  Матадерос, Помпея, Ланус – районы Буэнос-Айреса. – Примеч. пер.


[Закрыть]. Наконец кто-то вспомнил человека с косящими глазами в соседнем доме на улице Карлос Кальво, за углом от киоска, где все началось.

Много раз я рассказывал своим друзьям то, что произошло впоследствии, и всегда наталкивался на одинаковые проявления недоверия – не потому, что история была неправдоподобной, вовсе нет, а потому, что она кажется ирреальной.

Как я уже говорил, я не знал, жив Чино или мертв. Кто-то его видел на третьем этаже ветхого дома, прямоугольные галереи которого выходили в вымощенный плитами внутренний двор. В этот дом я и пошел весенним утром. На перилах галереи висели полотенца, простыни и другие интимные предметы каких-нибудь двадцати семей.

Когда я постучался в дверь Чино – предполагая, что это его дверь, – было часов одиннадцать. Сквозь окна, затемненные кретоновыми занавесками, я разглядел несколько пластмассовых кресел. Мне открыла женщина с такими широкими бедрами, словно она была в кринолине, с коровьими глазами и медной шевелюрой, замученной целым шлемом бигуди. В глубине квартиры слышалось танго Манци, изуродованное пеньем Вирхинии Луке и стуком молотка. Я назвал себя и спросил, здесь ли живет Хосе Немесио Асторга.

– Это мой папочка, – сказала женщина. – Да будет земля ему пухом. Прошлым летом у него было прободение язвы желудка. Сами понимаете, какое у нас было Рождество.

Я ее успокоил, что мне надо только подтвердить одну историю и много времени я не отниму. С некоторым колебанием она меня впустила. В квартире пахло свеженарезанным луком и окурками сигарет. Я сел на одно из пластмассовых кресел и безропотно смирился с жесткими лучами солнца, бьющими сквозь занавески.

– Вас, кажется, зовут Йоланда, – сказал я.

– Йоланда Асторга де Рамальо, – подтвердила она. – Мой муж тут рядом, в соседней комнате, чинит буфет. – Она указала куда-то вглубь, в темноту. – Если его нет дома, я никого не впускаю.

– Правильно делаете, – сказал я, чтобы ее задобрить. – В наше время нужна осторожность. Вы, может быть, помните кое-что из того, что происходило в «Риальто» в ноябре 1955 года. Вы тогда были совсем маленькой…

– Да, очень маленькой, – перебила она меня, прикрывая себе рот, в котором виднелись редкие уцелевшие зубы, выщербленные и коричневые. – Я всегда выгляжу старше своих лет.

– В ноябре или декабре, – повторил я, – в «Риальто» привезли большой ящик, длиной метра полтора, из полированного дерева. Его поставили позади экрана. Ваш отец рассказывал вам об этом?

Она вздохнула с немыслимым жеманством. Потом закурила сигарету и сделала две глубокие затяжки. Она старалась выиграть время, мне оставалось только ждать.

– Конечно, говорил, и я видела этот ящик. Его принесли утром, перед дневными сеансами. В тот день показывали «Дорогу на Бали», «Нескромное окно» и «Эббот и Костельо в иностранном легионе». У меня на программы «Риальто» идеальная память. Мужчины помнят названия футбольных команд, а у меня в голове все списки фильмов.