Текст книги "Святая Эвита"

– В этой стране я единственный теоретик секретности, – продолжает Полковник. – Единственный эксперт. Я ночи не спал, обдумывая все это: фильтрацию, контршпионаж, тайные акции, парирование удара, закон вероятности, случай. Я тщательно просчитал каждый шаг в этой операции. Я сократил риск до двух-трех процентов. Самый уязвимый элемент – это группа поддержки. Каждому из нас требуются четыре солдата и грузовая машина. У вас, кроме того, есть у каждого сержант-помощник. В полночь нас ждут в Главном штабе. Солдаты будут взяты из разных полков и батальонов. Они друг друга не знают. Грузовики-фургоны закрытые, без окошек, есть только отдушины для вентиляции. Никто не должен знать, откуда и куда едет. В четверть первого ночи мы собираемся в гараже ВКТ. Место ничем не примечательнее. Что могут подумать солдаты, мне не важно. Мне важно только то, что они смогут сказать.

– Блестяще, – говорит Галарса. – Если солдаты не встретятся снова, им никогда не удастся восстановить эту историю. А возможность того, что они снова встретятся, исключена.

– Один шанс на сто пятьдесят тысяч, – уточняет Полковник. – Это призывники из провинций. Послезавтра они будут уволены из армии.

– План безупречный, – настаивает Галарса, кларнетист, борясь с очередным приступом урчания в животе. – Меня беспокоит только одна деталь, мой полковник. При такой сугубой секретности вести машину не должны ни солдаты, ни сержанты.

– Правильно, Галарса. Мы будем вести сами. Фескет вздыхает и делает томный жест рукой.

– Я очень плохо вожу, мой полковник. И могу ошибиться. Сами понимаете, ответственность, темнота. Я не уверен в себе.

– Вы должны это сделать, Фескет, – резко приказывает Полковник. – Нас четверо. Больше никого брать нельзя.

– Меня знаете, что интересует? – говорит Галарса. – Эта женщина, ее тело. Мумия это или что? Уже три года как она умерла. Зачем она нам? Мы могли бы ее сбросить с самолета на середину реки. Могли бы сунуть в мешок с известью и положить в общую могилу. Никто о ней не спрашивает. А если кто спросит, мы можем не отвечать.

– Это приказ сверху, – говорит Полковник. – Президент желает, чтобы ее похоронили по-христиански.

– Эту Кобылу? – восклицает Галарса. – Она всем нам испортила жизнь.

– Погубила нас, – говорит Полковник. – А некоторые думают, что она их спасла. Надо, чтобы нас не могли ни в чем упрекнуть.

– Возможно, уже поздно, – говорит Арансибия, Псих. – Два года тому назад еще можно было. Если бы мы убили бальзамировщика, тело само по себе сгнило бы. Теперь это тело стало слишком большим, стало больше, чем вся страна. Слишком много в нем всякого. Каждый из нас что-то в него вложил: проклятие, ненависть, желание его убить еще раз. И, как верно говорит Полковник, есть люди, которые в него вложили свою скорбь. Теперь это тело вроде меченой карты. Президент прав. Думаю, лучше всего его похоронить. Под другим именем, в другом месте, пока оно не исчезнет.

– Пока оно не исчезнет, – повторяет Полковник. Непрерывно куря, он склоняется над картой Буэнос-Айреса. Указывает на одну из красных точек на крайнем севере, почти у самой реки. – Фескет, – говорит он, – что здесь находится?

Младший лейтенант изучает участок. Он там обнаруживает железнодорожную станцию, пересечение двух путей, гавань для яхт.

– Река, – догадывается он.

Полковник смотрит на него, не говоря ни слова.

– Это не река, Фескет, – замечает Галарса. – Это твой пункт назначения.

– Ах да, церковь на улице Оливос, – говорит лейтенант.

– Зеленый квадрат – это площадь, – говорит Полковник, словно объясняет ребенку. – Здесь, на углу, у церкви садик с решетчатой оградой, посыпанный гравием, десять метров в ширину, метров шесть в глубину. Там растут молочай, бегонии, толстянковые. Положите там, у церковной стены, что-нибудь вроде могильного камня. Окружите его горшками с какими-нибудь цветами. Заставьте солдат вырыть глубокую яму. Прикройте ее, чтобы, с улицы! Никто не заметил.

– Это церковная земля, – напоминает Фескет. – Что мне делать, если священник запретит мне работать?

Полковник хватается за голову:

– И такую проблему вы не можете решить, Фескет? Не можете? Вы должны это сделать. Но это будет нелегко.

– Будьте спокойны, мой полковник. Я не оплошаю.

– Если оплошаете, прощайтесь с армией. Вы все должны зарубить себе на носу, что неудача в этом задании недопустима. Пусть никто не приходит потом ко мне сказать, что вот, мол, возникло непредвиденное препятствие. Вы уже теперь должны предусмотреть все случайности.

– Я пойду в церковь и попрошу разрешения, – лепечет Фескет.

– Просите его у архиепископа! – говорит Полковник. Он потягивается, откидывает назад голову и прикрывает глаза. – Еще только один момент. Сверим часы и повторим пароль.

Робкий стук в дверь прерывает его наставления. Это сержант Пикард. Он растрепан, одна из прядей, прикрывающих плешь, вырвалась из фиксатуарного узилища и драматически свесилась до подбородка.

– Срочное письмо полковнику Моори Кёнигу, – выпаливает он. – Конверт принесли из управления президента республики. Приказано немедленно вручить вам лично.

Полковник щупает конверт. Там, похоже, два листка – один плотной бумаги, другой тонкий. Осматривает сургуч на лицевой стороне. Рельефный рисунок нечеток: то ли государственный герб, то ли масонский знак?

– Пикард, – спрашивает он, – как было доставлено письмо?

– Мой полковник, – говорит сержант, он стоит с опущенными плечами по стойке «смирно». – Его принес военный в форме. Он приехал в черном «форде» с правительственным номером.

– Имя этого военного? Номер машины?

– Я у него не спросил, – говорит Пикард, растерянно тараща глаза. – И номер мы не записали. Это же была обычная доставка. Конверт осмотрели внимательно. Проверка на взрывчатку прошла нормально.

– Ладно уж, Пикард. Можете идти. Пусть все солдаты смотрят в оба. Так что у нас там осталось? – спрашивает Полковник, поворачиваясь к офицерам. – Ах да, пароль.

– И часы, – прибавляет Галарса, указывая на гравюру с Кантом.

– Помните девиз, с которым мы скинули Перона: «Бог справедлив!»? Воспользуемся им в эту ночь, от двенадцати часов до четырех. Те, кто появится, должны произнести вопросительным тоном: «Бог?» Вторая часть пароля ясна. Теперь часы.

Семь часов без четверти. Все подкручивают стрелки, заводят часы. Полковник взламывает сургуч на конверте. Бросает беглый взгляд на содержимое: фотография и листок. Фотоснимок прямоугольный, типа открытки.

– Господа, – говорит он, внезапно побледнев, – вы свободны. Будьте осторожны.

Едва офицеры скрываются в темных коридорах, Полковник запирает дверь кабинета и, не веря своим глазам, всматривается в снимок: это Она, Покойная, лежащая на стеклянной плите в святилище, среди цветов. Снята в профиль, губы приоткрыты, ноги босые. Очень неразумно, что существуют такие снимки. Сколько их? Но самое необычное – листок папиросной бумаги, на нем напечатано на гектографе: «Отряд Мести, – читает Полковник, и ниже, корявым почерком: – Оставьте ее там, где она находится. Оставьте ее в покое».

7. «НОЧЬ ПЕРЕМИРИЯ»

(Из выступления по радио 24 декабря 1949 г.)

Искусство мумификатора подобно искусству биографа, оба стремятся запечатлеть: один – своего героя, другой – человеческое тело – такими, какими они должны предстать перед вечностью. «Случай Эвы Перон», отчет, который Ара завершил незадолго до смерти, объединяет обе задачи в одном-единственном всемогущем порыве: биограф является одновременно мумификатором, и биография – автобиографией его погребального искусства. Это видно в каждой строке текста. Ара реконструирует тело Эвиты только для того, чтобы иметь возможность рассказать, как он это делал.

Незадолго до падения Перона он писал: «Стараюсь растопить кристаллы тимола в бедренной артерии. Слушаю по радио „Funerailles“[55]55
  «Похороны» (фр.).


[Закрыть] Листа. Музыка прерывается. Голос диктора, как все эти дни, повторяет: «Двадцать часов двадцать пять минут, час, в который Духовная Руководительница Нации перешла в бессмертие». Я смотрю на голое, покорное, терпеливое тело, которое вот уже три года остается нетленным благодаря моим заботам. Хотя Эве это неприятно, я ее Микеланджело, ее творец, ответственный за ее вечную жизнь. Теперь она – к чему умалчивать? – это я. Я испытываю соблазн написать на ее сердце мое имя: Педро Ара. И дату, когда начались мои труды: 26 июля 1952 года. Надо об этом подумать. Моя подпись нарушила бы ее совершенство. Или, быть может, не нарушила бы, а увеличила».

Мумификатор или биограф, Ара несколько лет повергал меня в смущение. В его дневнике есть страницы, посвященные рассказу о конфискации трупа. При всем обилии подробнос#{|НЯИшь немногое из того, что он сообщает, совпадает с тем, что Полковник рассказал своей жене и Сифуэнтесу, от которых я узнал эту часть истории.

Ара пишет:

«Подходил к концу день 23 ноября 1955 года. Около полуночи я пришел в ВКТ. Посланцы правительства еще не явились. На третьем этаже стояли на посту несколько солдат: одни у траурной капеллы, другие у подножия лестницы.

– Это профессор, – сказал полицейский офицер. Узнав меня, солдаты опустили ружья.

Я отпер дверь капеллы. Оставил ее открытой. Как и прежде бывало, солдаты, робко подойдя, заглянули внутрь посмотреть на Эвиту. Один из них перекрестился. Они взволнованно стали спрашивать меня:

– Ее заберут сегодня, доктор?

– Не знаю.

– Что с ней сделают?

– Не знаю.

– Вы полагаете, ее сожгут?

– Не думаю.

Пока солдаты возвращались на свой пост, я осмотрел лабораторию. Все было в порядке.

Я спустился в холл, чтобы встретить начальство. Первым появился полковник Моори Кёниг, потом морской капитан. Мы вместе обследовали довольно запутанный переход к гаражу. Я услышал, как вдали башенные часы пробили двенадцать. Начинался новый день.

Я возвратился в капеллу. Гроб был уже там. Жестом я подозвал людей. Двое работников подошли поближе, чтобы помочь мне перенести драгоценное тело. Один из них приподнял Эвиту за лодыжки, я вместе с другим взял Эвиту за плечи. Шли мы очень осторожно – не нарушили ни ее прическу, ни одежду. На ее груди лежал крест с четок, подаренных Пием XII. Оставалось только приварить металлическую крышку гроба.

– Где сварщики? – спросил я.

– Сейчас уже очень поздно, – ответил один из двух офицеров. – Оставим это на потом.

Я попробовал настаивать, но не встретил понимания.

– Не беспокойтесь, – сказал мне Полковник. – Завтра мы сделаем все, что требуется.

Это завтра так и не наступило. Я пытался встретиться с Полковником у него дома, на углу авенид Виамонте и Кальяо, чтобы удостовериться, что труп надежно защищен. Он не пожелал меня принять. Не мог я также вернуться на третий этаж ВКТ.

Через месяц после этого, 24 ноября, меня среди ночи разбудил настойчивый звонок телефона. Чей-то вовсе незнакомый голос сказал:

– Доктор, ее увезли в другую страну. Это точные сведения.

– Точные?

– Я сам это видел, доктор. Прощайте.

Между тем Альдо Сифуэнтес изложил мне следующую версию:

«Вначале намеченный Моори Кёнигом план исполнялся безукоризненно. В полночь его отряд выехал на четырех грузовиках из двора Главного штаба армии. В каждом грузовике везли пустой гроб. Вскоре все они въехали в гараж ВКТ. В холле здания ВКТ произошел небольшой инцидент – находившийся там доктор Ара не хотел уходить, прежде чем не поговорит с Моори Кёнигом. Он требовал, чтобы тот дал ему расписку, что труп находится в превосходном состоянии. Представляете? Как будто речь идет о каком-то товаре. Кажется, Полковник поднялся в холл, чтобы послать доктора к черту. В караульном помещении, где никто не знал, что происходит в гараже, царило (как написали бы в газетах) величайшее волнение. Пронесся слух, что перонисты с побережья сосредоточились в портовых ангарах и угрожают пойти на город. Опасались штурма ВКТ, повторения 17-го октября[56]56
  9 октября 1945 г. Перон, занимавший пост вице-президента, под давлением военных был его лишен и заточен на острове Мартин-Гарсия (остров на р. Ла-Плата), однако Эва сумела поднять в его защиту народные массы, и 17 октября он был освобожден и вернулся к политической деятельности. – Примеч. пер.


[Закрыть], повторения темной ночи Святого Перона. Народные массы в Аргентине всегда передвигаются, как стадо в период течки. Медленно, принюхиваясь, притворяясь смирными. А когда вы спохватитесь, их уже не остановить. Моори Кёниг хорошо помнил те события. У него было достаточно хладнокровия, чтобы позвонить в Главный штаб и информировать о происходящем. Он попросил рассеять скопление народа выстрелами. Сказал, что если этих людей не разгонят до рассвета, он сам этим займется. Доктор Ара понуро бродил кругом. Казалось, он очень перепуган. Когда Полковник проходил мимо него, Ара его остановил:

– Если вы намерены сейчас увозить Сеньору, я хочу участвовать в этом, – сказал он.

Моори не мог простить доктору попытки его обмануть с копиями трупа.

– Вам здесь нечего делать, – ответил он. – Это военная операция.

– Не отстраняйте меня, полковник, – настаивал врач. – Я заботился о теле с самого первого дня.

– Вам не следовало этого делать. Вы иностранец. Нечего было вам вмешиваться в историю не вашей страны.

Ара поднес руку к шляпе и вышел на улицу к своей машине. Выражение лица было у него ошеломленное – словно человек сам себя потерял и не знает, с чего начать поиски себя».

Сифуэнтес выбрал этот момент истории, чтобы вставить один из своих автопортретов:

«Как вам известно, я шут Божий. Меня прозвали „Мальчик-с-пальчик“, потому что ростом я с палец Бога. Иногда я гигант, а иногда незаметен. От торжественной напыщенности меня избавило мое презрение. Благодаря этому чувству презрения я свободно делал все, что вздумается. Не судите обо мне по тому, что я рассказываю. Мой стиль менее темен, чем была та действительность.

Подробности я опущу. Моори Кёниг, войдя в святилище, вынул копии трупов из ящиков за занавесями, надел на них белые туники, такие же, как на Эве, и оставил копии на полу. Они легко сгибались, почти не имели веса. В самом дальнем углу от входа он положил Покойную, еще раз проверив метку за мочкой. Подлинное тело отличалось от копий своей негибкостью и весом: оно было на семь-восемь кило тяжелей. Но рост был такой же: метр двадцать пять. Моори Кениг проверил его раз и еще раз, не веря себе. Издали, на стеклянной плите, труп казался огромным. Но из-за формалиновых ванн кости и ткани съежились. Только голова оставалась прежней: прекрасной и порочной. Окинув ее последним взглядом, он прикрыл Эву покрывалом, как остальных.

В коридоре третьего этажа уже стояли в ряд открытые гробы. Никаких других свидетелей, кроме трех офицеров Службы разведки, не было. Моори Кёниг открыл дверь святилища и с помощью своих подчиненных уложил тела. На каждом гробу была жестяная табличка с выгравированными именем и датой. Табличка Эвиты как бы дразнила историков – если бы кому-нибудь из них пришлось читать надпись, – там указывались данные ее бабушки по матери, которая скончалась также в возрасте тридцати трех лет: Петронила Нуньес (1877—1910).

Крышки гробов прикрепили винтами. Солдатам приказали спуститься в гараж. Тела погрузили на грузовики – без знамен, без всякого церемониала, в полной тишине. Около часа ночи все было закончено. Моори Кёниг достроил свой отряд возле машин. Арансибия, Псих, был бледен – то ли от впечатлений, то ли перетрудился. Один из сержантов, кажется Гандини, едва держался на ногах.

– Через несколько часов это задание будет завершено, – сказал Полковник. – Солдаты возвратятся в Главный штаб. Завтра им дадут увольнительную. Остальных я буду ждать в Службе разведки в три часа.

Воздух был сырой, тяжелый, дышалось с трудом. Когда Моори Кёниг вышел в темноту, он увидел на горизонте огромный серп луны, пересеченный черной полосой то ли дождя, то ли злого рока».

Перечень предметов, обнаруженных на третьем этаже Всеобщей конфедерации труда 24 ноября 1955 г.

• Треугольная стеклянная призма с двумя широкими крышками, сходящимися вверху, похожая на футляры, применявшиеся в церквах для демонстрации священных даров.

• Две шпильки для волос.

• Три продолговатых ящика из обычного дерева длиной в полтора метра. В одном из ящиков найдена почтовая открытка со штемпелем почты Мадрида, 1948 года. Текст открытки, равно как имя адресата, неразборчив.

• Семьдесят две черные и лиловые ленты с золотыми надписями посвящений покойной супруге беглого тирана.

• Флакон с кристаллами тимола, непочатый.

• Пять литров 10-процентного формалина.

• Девять литров 96-процентного спирта.

• Тетрадь с записями, которые делал доктор Педро Ара. Она содержит четырнадцать листов. Удалось прочитать только следующие слова: «мы ей сделаем саван из вышитой парчи, чтобы заменить им тот, что на ней, пропускающий воздух» (стр. 2); «…свободно не…» (стр. 9), «от подданных» (стр. 4), «ямка или ожог от лучей» (стр. 3), «нехватка тюля» (стр. 10), «от некротизированной кожи» (стр. 6), «чтобы ее открыть и чтобы приникали» (стр. 11), «кашель бедняков» (стр. 13)[57]57
  В оригинале перечня страницы были указаны в возрастающем порядке. Нестор Перлонгер в 1989 г. перегруппировал их и включил во вторую часть своей поэмы «Труп нации», посвященной Эвите. – Примеч. автора.


[Закрыть].

• Букет свежего душистого горошка рядом с призмой.

• Зажженная сальная свеча.

Они начали переправляться через реку с наступлением сумерек. Собирались в группы по десять человек на пристанях острова Масьель[58]58
  Масьель – остров на р. Ла-Плата. – Примеч. пер.


[Закрыть] и ждали катеров, шедших к Боке. Хотя стояла жара и воздух был насыщен испарениями реки, в походных сумках у них была верхняя одежда, как будто они готовились к многомесячной осаде. Поднявшись на борт, заставляли лодочников углубляться в каналы Южной Гавани, между пароходами, возвращавшимися из Монтевидео, и высаживались на любое свободное место у мола, аккуратно уплатив за проезд. Другие баркасы шли от Кильмеса и Энсенады[59]59
  Кильмес, Энсенада – селения в провинции Буэнос-Айрес. – Примеч. пер.


[Закрыть] с зажженными на мачтах фонариками и пришвартовывались немного северней, вблизи ангаров. У некоторых были в руках плакаты, другие несли барабаны. Шли в молчаливом согласии мимо огромных элеваторов, а затем с быстротой и ловкостью муравьев мастерили деревянные ширмы, чтобы женщины могли накормить грудью своих младенцев. От всех пахло дубильными составами, горелой древесиной, дешевым мылом. Говорили мало, но слова звучали резко, повелительно. Женщины были одеты в цветастые халаты или платья без рукавов. Старики со вздутыми, как аэростаты, животами щеголяли блестящими искусственными челюстями. Вставные зубы и швейные машины были наиболее частыми подарками Эвиты. Каждый месяц она получала в своем фонде сотни посылок со слепками десен и нёба и возвращала по почте со следующей запиской: «Перон исполняет. Эвита восхищается. В Аргентине Перона зубы у трудящихся должны быть в полном порядке и улыбки без комплекса бедности».

Некоторые семьи отваживались идти пешком через верфи, прячась от военных постов. Другие пробирались сквозь тростниковые заросли или брели по заброшенным путям для товарных вагонов. В полночь их набралось уже более шестисот человек. Они пекли требуху и ребра на проволочных прутьях. Подходили к костру с хлебом в руке, выстраивались в очереди и ели.

Им грозила неминуемая опасность, но они этого не сознавали или же не считались с нею. Неделю назад правительство так называемой освободительной революции решило окончательно вытравить память о перонизме. Запрещалось публично упоминать Перона и Эвиту, выставлять их портреты и даже вспоминать об их существовании. В одном из объявлений говорилось: «Тюремное заключение от шести месяцев до трех лет ждет каждого, кто поместит на видном месте портреты или статуи свергнутого диктатора и его жены, будет употреблять слова типа „перонизм“ или „третий путь“, аббревиатуры типа ПП (Перонистская партия) или ПВ (Перон возвратится) или будет призыват к возвращению уничтоженной диктатуры».

Не обращая внимания на объявления, несколько девчонок пятнадцати лет с ярко накрашенными губами и в платьицах в обтяжку задорно распевали возле костров: «Эва Перон сердце твое с нами всегда везде». Позади ангаров был сложен из кирпичей алтарь огромным портретом Эвиты и большими свечами. У подножия алтаря люди клали федералистские звездочки, глицинии и незабудки, сплетенные в гирлянды, и бормотали: «Народ поет, повторяя Эвита, ты святая». Шум, конечно, разносился далеко, а в пятистах метрах находились посты портовой охраны, и еще в пятистах метрах к северу высились здания Главного штаба.

Почему надо ждать репрессий? Не надо бояться, говорили люди один другому. Правительственный декрет подразумевает серьезные преступления, акты вандализма в общественных зданиях, там ничего не сказано о частных актах благочестия. У всех есть право по-прежнему любить Эвиту. Разве первая же декларация «освободителей» не говорила об Аргентине «без победителей и побежденных»? И разве в тот день, когда Перона свергли и пошел слух, что его хотят убить, не разрешили ему найти себе приют на парагвайской канонерке, и даже министр иностранных дел республики разве не посетил его там, чтобы убедиться, что он ни в чем нс-нуждается? Слухи. Слухи никогда не оправдываются. Единственно, чему надо верить, это сообщениям радио.

По мере того как темнело, собирались в кучку старики и больные. Какая-то женщина с большим зобом, называвшая себя родственницей парикмахера Эвиты, недавно слышала по радио, что в окрестностях порта скапливается нежелательный элемент. Военные намерены его разогнать еще до рассвета. «Неужто это про нас? – говорили старики, пришедшие из дальних районов. – Кто знает, о ком они говорят. Порт большой».

Заметив соглядатаев, зажгли свечи и стали ждать. Они слышали, что в эту ночь Перон вернется из изгнания в черном самолете и опять появится на трибуне на Пласа-де-Майо. Рядом с ним, в стеклянном гробу, освещенная прожектором, будет Эвита. Слухи были противоречивыми. Говорили также, что военные собираются похоронить Эвиту рядом с гробницей Сан-Мартина в соборе. И что в министерстве морского флота намерены вставить его в цементный блок и опустить на дно океана. Однако чаще всего повторялся тот слух, который собрал их здесь: Эвита будет извлечена из пантеона в ВКТ и торжественно передана народу, чтобы он о ней позаботился и при ней бодрствовал, как было сказано в ее завещании: «Я желаю вечно жить с моим Пероном и с моим народом», – попросила она перед смертью. Перона уже нет здесь. Ее примет народ.

В основе этой мешанины слухов, видимо, была доля правды, так как с самого рассвета в здание ВКТ входили и выходили отряды солдат. Тело находилось там три года на алтаре, недоступном для обозрения. В первые месяцы после смерти Эвиты здание было всегда завалено цветами. Каждый вечер в двадцать часов двадцать пять минут загорались и гасли огни в его окнах. Но количество цветов постепенно уменьшалось, и даже черный креп, вывешенный в окнах третьего этажа, однажды упал наземь, истрепанный ненастьем. Теперь что-то должно было произойти, но никто не знал, что именно. Со времени падения Перона от народа все скрывалось.

Над рекой поднялась луна, перечеркнутая темными тучами. Было жарко. Воздух был насыщен пылью от пшеничных зерен. В конце ряда ангаров мальчишки, взгромоздившись на подъемные краны, кружили, осматривая пустынную полосу между городом и рекой: сортировочные горки, порожние вагоны, верфи, далекие казармы военной охраны.

Вскоре после полуночи один из сторожевых заметил, что по сортировочным горкам едет большая черная машина с пригашенными фарами. Он побежал предупредить, но вокруг уже раздавался оглушительный грохот. Позади ангаров стучали по дереву молотки. Плотники разрушали укрытия и алтари. Наконец из толпы вышли навстречу машине двое мужчин. Один из них был в очках и передвигался на костылях.

Автомашина затормозила под фонарем, и из нее вышел водитель, поправляя шляпу. На нем был фланелевый костюм с жилетом. Он сильно потел. Пройдя несколько шагов, он огляделся, пытаясь сориентироваться. Его, видимо, смутили силуэты ангаров и обилие огней позади них – свечи, костры. Вдали угадывались огромные просторы реки. Кругом было столько различных шумов, они сбивали с толку: плач детей смешивался с воплями женщин и выкриками игроков в карты. Приехавший в машине еще не успел прийти в себя, как ему преградил дорогу мужчина на костылях и оглядел его сверху вниз.

– Я доктор Ара, – объяснил приехавший. – Педро Ара, врач, заботившийся об Эвите все эти годы.

– Это тот самый, что ее забальзамировал, – догадался второй мужчина. – Что с ней сделали?

– Она в полном порядке. Все внутренности сохранились. Лежит идеально, как будто спит. Кажется, что живая.

– Какая была надобность так ее мучить! – пробормотал тот, что на костылях.

Все чувствовали себя растерянными, сбитыми с толку. Сам мумификатор не знал, что теперь делать. В его дневнике запись этого дня полна смятения: «Я чувствую себя ответственным за труп. Его у меня отняли. Это не моя вина, но его отняли. Я ушел из ВКТ с опасением, что военные загубят мой труд, стоивший многих лет исследований и бессонных ночей. Сперва я было подумал обратиться в газеты, но это было бы бессмысленно. О теле запрещено публиковать хоть строчку. А испанское правительство не желает вмешиваться. Самое лучшее, думаю, поговорить с людьми, собравшимися в порту».

Заметив приехавшего, старики прекратили играть в карты. Мужчина на костылях вскарабкался на какой-то помост и хлопнул в ладоши.

– Здесь находится доктор Арсе, – прохрипел он. В легких у него свистело. – Это тот самый, что забальзамировал Эвиту.

– Не Арсе, а Ара. Доктор Ара, – попытался поправить врач, но его голос был заглушён хором голосов, обрушившихся на него с вопросами:

– Ее привезут сюда этой ночью? Или ее повезли в собор? Скажите, ее увезли? Ее отдадут генералу? Бедняжка! Зачем только ее таскают туда-сюда? Почему не оставят в покое?

– Ее увезли военные, – сказал доктор, потупившись. – Я ничего не мог поделать. Ее забрали в военном грузовике. Почему вы, друзья, ничего не предпринимаете?

Обращение «друзья» поразило этих людей. Никто с ними так не разговаривал, кроме Эвиты в ее первых выступлениях. Это слово показалось им старинным, забытым словом из другого языка.

– Это вы ее увезли, – пробормотал кто-то. Но тут поднялся возмущенный ропот: «Ее увезли военные». Какая-то женщина с двумя младенцами в сумках через плечо разрыдалась и пошла прочь через тростниковые заросли.

– Чтобы мы что-то предприняли? А что именно? – спросил один из стариков.

– Идите на Пласа-де-Майо. Поднимите восстание. Поступите так, как тогда, когда генерал был арестован десять лет назад.

– Но теперь они могут устроить бойню, – сказал тот, что с костылями. – Разве вы не слышали, что они готовятся убивать?

– Я ничего не слышал, – ответил доктор. – Вас много. Они не решатся убить всех. Вы должны добиться, чтобы Эвиту вернули мне.

– Говорили, что ее будут везти через порт. Если ее не привезут, Эвита сама придет, – упрямо возразила старуха с лицом в бородавках. За ее юбку цеплялась кучка ребятишек, словно планетная система. – Нам незачем идти за ней. Она сама придет за нами.

– Как это она придет за нами? Ее же увезли военные, – повторил старик на костылях.

– Но ведь она нас знает, – объяснил один из толпы. – Она много раз бывала в нашем районе.

С доктора ручьями струился пот. В руке у него был надушенный платок, и он ежеминутно вытирал им свою лысину.

– Вы не понимаете, – сказал он. ^– Если никто не будет заботиться о теле, мой труд может пойти насмарку. А это труд капитальный. Я же вам говорил, что мне ее доверил сам генерал.

– Она всегда сама умела позаботиться о себе, – настаивала старуха с бородавками.

– Ее сюда уже не привезут, – сказал старик на костылях. Он опять забрался на какие-то доски и прокричал: – Эвиту увезли далеко! Лучше нам отсюда уйти!

– Я ухожу, – крикнула старуха с бородавками. – На этом берегу быть или на том, все едино.

Она пробилась сквозь бурлящую толпу женщин, уже начавших судорожно собираться, и села в одну из лодок, со всеми своими планетами на закорках. Медленный поток людей потянулся вслед за ней к реке. Даже девчонки с накрашенными губами высыпали на мол, распевая: «Звучит красиво имя святое имя твое, Эва Перон».

– Почему бы вам не отправиться за ней? – настаивал Ара.

Но разбредавшуюся толпу уже нельзя было удержать. Те, что играли в карты, загасили костры, и когда доктор стал повторять: «Доставьте ее мне, прошу вас, доставьте», – один из них остановился на ходу и опустил на его плечо тяжелую руку.

– Мы за ней не пойдем, потому как нас всех хотят перебить, – сказал он. – Но если вы станете во главе, доктор Арсе, тогда, может быть, и пойдем за вами.

– Ара, – поправил доктор. – Доктор Ара. Я не могу идти с вами. Я не здешний.

– Если вы не здешний, значит, чужой. Если вы не с нами, значит, вы с ними! – воскликнул мужчина. – А что это у вас там под мышкой?

Доктор побледнел. Под мышкой у него был белый накрахмаленный халат. Он растерянно прижал его к груди.

Вдали послышалось рокотанье военных грузовиков, топот солдат, щелканье ружейных затворов, а тем временем первая из лодок уже удалялась вверх по реке.

– Это был саван Эвиты, – пробормотал доктор. Язык у него заплетался. Мгновение он помедлил, потом развернул халат. Халат был простой, с короткими рукавами и треугольным вырезом. – Понимаете, что это? Это саван Эвиты. Если вы пойдете на площадь и будете просить, чтобы мне возвратили тело, можете взять себе этот саван и делать с ним все, что пожелаете.

Старик на костылях снял очки и, приблизившись к доктору, сухо сказал:

– Дайте мне его.

Подавленный отчаянием и своим бессилием, врач отдал саван и понурился.

– Простите, – сказал он. Никто не понял, почему он извиняется. – Я, пожалуй, пойду.

– Живо, садитесь в лодки! – приказал старик на костылях. И сам, забравшись в один из баркасов, поспешно отчалил.

Саван привязали рядом с парусом и взялись за весла. Бриз надувал легкую ткань, саван трепыхался из стороны в сторону.

Все ближе слышался рокот грузовиков.

Те, кто еще остался, разбирали укрытия и громоздили доски на лодки. Дело шло споро. Людей было много, они распределяли между собой работу, друг другу не мешая, как пчелы в улье. Когда отплывали, кто-то запел: «Эва Перон сердце твое с нами всегда и везде». А те, кто углубился в тростниковые заросли и отплывал на других баркасах, тоже затянули: «Тебя любить мы вечно будем, клянемся в верности тебе». Постепенно голоса затихли, но доктор Ара все стоял на берегу, вглядываясь в темноту.

Эта история была мне рассказана неоднократно, и всякий раз по-другому. В некоторых версиях доктор Ара приезжает в порт, надев халат на себя, и, выйдя из машины, снимает его; в других военные грузовики атакуют толпу и старик на костылях погибает. Иногда саван пожелтевший, смятый тяжестью смерти, а иногда это даже не саван, а иллюзия памяти, легкий след, оставленный Эвитой на поверхности той ночи. В первой из версий сборище народа – это некое желание, а не факт, и предупреждений по радио никто не слышал. Так или иначе, ничто не предстает единственной историей, но некоей сетью, которую каждый плетет по-своему, не понимая всего узора.