Текст книги "Едкое солнце"

Глава 3

Позади кресла Валентины на стене висела плашка с изображением Мадонны, чей лик был мягок и кроток, я невольно переводила взгляд с него на лицо Валентины и могу поклясться – сходство было впечатляющим. Обе эти женщины, а вернее сказать, их образы в ту минуту воплощали милосердие и покой, достигнутый через муки, но мне упорно не верилось ни в правдивость одной, ни в экзистенцию другой ввиду моего тогдашнего невежества.

Мы шили столовые салфетки, два набора – повседневный и праздничный. Сама не пойму, как оказалась замешанной в это. В нашем распоряжении была швейная машинка, а ещё лён, сатин, качественные нити. Я всё гадала, откуда у нашей кружевницы деньги на такую роскошь – рулонов был полный шкаф. Существовала она, с маминых слов, только на арендную плату и кое-какую ренту. А у синьора Флавио Валентина завелась подобно мыши, прибрав к рукам, как случайно обронённую и позабытую губку, гостевой домик – и бессрочное в нём обитание стало её вознаграждением за ведение хозяйства. И вдруг осенённая простой, но такой унизительной мыслью, я тихо возрадовалась: а Валентина-то и была, по сути своей, одинокой дряхлеющей мышью, забившей норку лоснящимися сокровищами – льном и сатином, находя в том высшее блаженство и оправдывая тем самым своё тусклое и позорное существование. Бедная, бедная моя синьора! Как сладко думать о вас в таком ключе!

Наша маленькая гостиная соединялась по-американски с кухней, косые лучи дня выхватывали из неё столбы пыли, поднятые взмахами отлежавших своё тканей, от них мои глаза слезились, я чихала и уже начинала задыхаться. В конце концов я не выдержала и подскочила к открытым дверям, вдыхая зной с улицы. Потом взглянула через плечо на Валентину, мою маленькую гадину, как я стала про себя её величать. Пыль её не брала, разумеется. Я затосковала по дому, но говорить об этом в открытую, чтобы подарить этой женщине лишний козырь, не собиралась.

– Раз уж мы молчим о моих родителях, могу я хотя бы взглянуть на их бывшую комнату?

– Для чего вам это нужно? – спросила Валентина.

– Вообще-то, вы запретили говорить, но раз сами спрашиваете… Просто там мама и папа были в последний раз счастливы – ну, по-настоящему, вот я и хотела…

Я обосновала свой порыв грамотно, на языке взрослой синьоры, Валентина не могла мне отказать. Но она, тем не менее, отказала и приправила свой отказ холодным равнодушием:

– Теперь там счастлива я.

Ну? Что я говорила? Гадина!

Я вышла, ничего не сказав, устав притворяться, что могу быть хоть сколько-нибудь заинтересованной в томлении себя в этом маринаде из пыли, колющих игл и слов, напряжённости и даже жестокости. Следующий час или около того я наблюдала из своей постели, задрав ноги на стенку, лазуритовое небо в окне, становившееся чуточку сизым к горизонту. Я пожалела, что не взяла журналы. Вообще, о чём я думала, когда соглашалась на эту поездку? Телевизор наверняка существовал в этом царстве, но в хозяйскую виллу мне было запрещено входить… Ах, да – телевизор! Вот что милая Валентина заботливо прячет в своей спальне. Прячет от меня!

Я дождалась, когда она ушла в большой дом проверить, остался ли её порядок нетронутым после Нино, и поднялась на второй этаж. Подёргала ручку. Дверь оказалась закрытой на ключ. Это уже не забавляло или удивляло, а настораживало. Валентина темнила. У меня своей комнаты никогда не было – кроме этой тосканской, если я могла называть её своей за пределами мыслей. Но и та не запиралась. Я была насквозь прозрачна и настолько же проста, насколько прямой и нехитрой была красота моих шестнадцати лет. Что же могла прятать там эта женщина – прятать в доме, который даже не закрывался на ночь? Разумеется, не пристрастие к игровым шоу и мелодрамам. Нет. Там точно хоронился некий её позор, какой-то её срам, нечто вульгарное и чёрное, как её душа затворника.

Замочная скважина не дала подсказки, в неё проглядывался только краешек кровати, угол ковра и туалетный столик, которым раньше пользовалась мама, и больше, кажется, ничего. Но там было что-то ещё, я уверена, где-нибудь в потаённых безднах шкафа или на втором дне одного из ящиков. Я ж не дура. Но, боже мой, какая прелесть! Синьора-синьорина, да не просто Валентина! Почему-то тогда, в шестнадцать лет, мне доставляло дикое удовольствие уличать сорокадевятилетнюю интеллигентную даму в наличии у неё некой тайны. Что говорить, боги юности часто бывают глупыми.

В тот же день за ужином я не удержалась и с издёвкой спросила:

– Так вы у себя там, что ли, труп держите?

И поняла, что попала в некую чувствительную точку, вроде мозоли. Не окажись там чего-то важного, Валентина дала бы с лёту сухой ответ. Она промолчала, и это значило, что ответ ещё не успел так быстро созреть в этой хитрой головке.

– Знаете, крёстная, а я даже поверила, что вы с нетерпением ждали меня.

Но Валентина, моя гранд-дама полусвета-полутьмы, не позволила себе опуститься до глупой моей простоты. Её замечание прозвучало строго и одновременно учтиво:

– Любопытство – черта положительная, когда не возникает от недостатка воспитания. Доверьтесь мне, дорогая, и я научу вас тратить свободное время с пользой.

Я только усмехнулась.

– За две недели? Сомневаюсь.

Умываясь перед сном, я подумала, что, может, уже перегибаю палку и в комнате Валентины ничего такого и не было, и она просто имела некую не нуждающуюся в объяснениях привычку запирать свою обитель. А когда вошла к себе в спальню, я обнаружила томик Библии в чёрном сафьяновом переплёте, аккуратно возложенный к изголовью кровати. В книге была закладка. Ну, это уж слишком! Я хотела взлететь по лестнице и швырнуть – именно швырнуть этот увесистый фолиант в Валентину, но поняла, что сразу открою ей тем самым свою слабость, внутреннюю несостоятельность, покажу, сколь я незрела, неопытна. Нет ничего плохого в том, чтобы быть неопытной в шестнадцать лет, но в обстоятельствах, когда вы живёте под одной крышей с Валентиной и вам прямо, по-взрослому объявляют о начале баталии, это может оказаться проблемой.

Но кто я, в конце концов, в глазах Валентины? Несформировавшееся безграмотное существо? Удивительная целина невежества? Значит, могу смело вести себя соответственно. А чёрная эта книжка – что для меня? Если честно, она похожа на сгнивший искусанный фрукт; её, то есть мыслей, записанных в ней, касались до меня миллионы, их вкушали, пережёвывали, и бессмысленнее и бессвязнее занятия я себе с трудом могу представить. Книжка с грохотом полетела в тумбочку. Валентина мысленно отправилась к чертям. Я погасила свет. Сладких мне снов!

Но до чего же неприятно видеть угрюмые руки Валентины по утрам! Я столкнулась с этим феноменом на следующее утро, едва подсмотрев сонными глазами новый день. Изящные и одновременно жилистые и тусклые, словно высушенные солнцем, как раскалённая земля в пустыне, руки Валентины, оказавшиеся передо мной, держали длинными пальцами шляпу с большими полями. Держали понуро как-то, неловко, что ли. Валентина в молчании ожидала, когда я наконец проснусь. На секунду я попыталась представить, сколько же она вот так простояла, и стало не по себе. Вместе с тем я ощутила, что утро только начало расцветать – воздух был ещё не разогрет, касался меня с нежностью, в окно струились лучи бледного солнца, чуть розоватые, словно щёки юности, и к моей стене прилип прямоугольник света, с трепетом улитки сползающий на холодный пол.

Но вернёмся к моему недоумению и Валентине, к силуэту её стройной фигуры, облачённой в шифон, безупречно подчёркнутой там, где это выгодно. Платье, мастерски смоделированное, ловко скрывало любые недостатки. Тем не менее один, как подлый, злейший предатель, предстал передо мной сам, я его не выискивала. Её руки. Не то чтобы я, на тот момент примитивная гедонистка-дебютантка, презирала натруженные руки, а тем более такие, что способны создавать своей обладательнице дивные платья. Мне вообще было плевать на чужие руки, если уж вдаваться в подробности. Однако в то утро Валентина – полагаю, не намеренно – как бы открыла мне вдруг свои карты, демонстрируя незащищённость, своё уязвимое место, она будто пришла ко мне с белым флагом после так и не состоявшейся битвы. Побоялась, что я, молодая соперница, одолею её, и здравомысляще решила не доводить до кровопролития.

Какая чушь и в который раз! Пустые выводы! Следствие моей безжалостной неопытности, плоды моего скудного воображения и, разумеется, непомерной самоуверенности. Руки синьоры случайно попали в неудачное боковое освещение, только и всего, а сама синьора отступать и не думала. Как только моё сознание начало пробуждаться, Валентина поинтересовалась, не хочу ли я отправиться с ней на воскресную службу. Я, впрочем, моментально сориентировалась, выразив готовность к сопротивлению в любом состоянии, и обрубила парой слов всякое зарождение дальнейшего диалога, способного перерасти в спор. А мудрая Валентина, оказывается, дважды не повторяла. Нет так нет. Как просто. Я даже смягчилась, растерявшись, и зачем-то кинула ей вдогонку своё сожаление по поводу отсутствия Нино. Уж он-то составил бы подходящую пару для поездки в церковь.

Я бы точно придала этой мысли саркастически-издевательский тон, будь я к тому моменту хоть с полчаса на ногах. Но хитрая синьора знала, когда подкрадываться. Ответа от неё не последовало. Вернее, он был, но в виде рёва мотора, сорвавшегося со двора; звуки гравия под колёсами и скорая тишина послужили точкой или, во всяком случае, многоточием. Что ж, этот маленький бой выиграла она. Я завелась, но, надо сказать, быстро остыла. На обеденном столе меня ждали сваренные яйца, сыр и свежий хлеб. Террасу затопило жаркое солнце и прекрасное одиночество. Всё это поправило моё настроение, и завтракать я закончила почти в полном умиротворении.

А подлинное счастье я обрела там же, где вчера случайно его позабыла, – у бассейна. Теперь, вновь болтаясь в воде, а затем обсыхая на горячей плитке и становясь прежней – беспечной и пустой, я уже ничуть не стыдилась своей утренней неудачи. Похоже, что счастье становилось рутинным, но я совсем этому не противилась, да и как я могла, ведь я была так свободна от сил, от мыслей, что к полудню ощущала себя лодочкой, тихо скользящей по сонной реке дня. Я утопала в зное вся без остатка, растворялась, как соль в воде, была одна на планете, позабытой, потерянной сотни лет назад в никогда уже недосягаемых галактиках… Только однажды мной овладело желание смочить горло. И я встала, чтобы подчиниться воле вязкого бессознательного чувства, потянувшего меня не на кухню, а прямиком в большой дом, где в баре я угостилась хозяйским вином.

Не считайте, будто я совершала нахальную глупость. Я и раньше пробовала алкоголь, но тогда мой организм его не воспринимал должным образом, всерьёз. А в шестнадцать, когда быть легкомысленной было моим обоснованным решением, мне подумалось, что в таком месте, как вилла синьора Флавио, вино, как ни крути, покажется вкусным. Однако напиток по-прежнему не хотел открывать мне свои тайные прелести, и первый бокал на вилле синьора Флавио подарил мне терпкую кислоту и никакого наслаждения. Самовнушение не работало, да и не такой я человек, чтобы намеренно обманываться.

Всё поменялось, когда я увидела Валентину, а она – меня. Моя маленькая гадина вернулась к обеду, а с ней – Нино. Выражение неловкости на его лице отозвалось ухмылкой на моём. Бокал в моей руке – я держала его над водой, находясь в бассейне, как голливудская дива, – вызвал озадаченность на лице Валентины. «Мы не берём вино из хозяйского бара», – хотели бы произнести её чуть сжатые в тот момент губы и, разумеется, не произнесли – договорились же не собачиться в присутствии мужчин. Но взгляд её зелёных глаз, словно исполненный яда, поспособствовал вдруг пробуждению, яркому взрыву адреналина в моём теле, и внезапно мне начало нравиться вино, и его неподвластная мне ранее суть раскрылась внутри меня в одно мгновение.

Так я утвердилась в мысли, что по-настоящему ненавижу крёстную, хотя и не могла сформулировать тогда какую-то вескую причину возникновения этого чувства. Но все грозы, с которыми придут ответы, были ещё впереди.

Глава 4

Оказывается, малыш Нино надеялся повстречать меня в церкви и, так и не встретив, впал в какую-то мягкотелую печаль, отчего выглядел вдвойне трогательно. За обедом, когда он поделился этим, во мне проснулась несвойственная мне жалость, и я ему сказала:

– Ты очень милый.

Нино смущённо на меня посмотрел, я улыбнулась. Сегодня он интересовал меня как мужчина ещё меньше, чем вчера. Я даже почти ощутила себя его легкомысленной и циничной матерью, что, на мой взгляд, вопреки итальянской традиции, худший комплимент для мужчины. Однако вернули меня в реальность его ко мне чувства, за ночь они успели пустить корни и теперь искали, когда и как им прорасти. Хотя то, что это были именно чувства, а не простое эротическое влечение, я сообразила несколько позже. Сегодня от Нино исходила какая-то особая ранимость – в словах, жестах, взглядах, что, честно говоря, здорово шло его субтильной внешности.

Ещё я заметила, когда проходила мимо, что от него пахнет горной лавандой. Нет, Нино не мог бы приходиться мне сыном. Слишком это был тонкий, лилейный от макушки до пят юноша. Он сидел передо мной, держал ложку супа в уязвимой, будто самой лаской сотворённой руке и всё не решался вымолвить то, что, вероятнее всего, назрело ещё вчера. Изнеженный, залюбленный ребёнок, попавший за наш с Валентиной стол, словно в паучью сеть, он, разумеется, даже не догадывался, что означает гадливость, коей мы с крёстной в те дни лучились в отношении друг друга. При своей внешности и деньгах Нино мог бы получить любую. Но он отчего-то нацелил свою умилительную робость на меня и всё-таки произнёс:

– Что, если нам отправиться в Сиену на танцы?

– В воскресенье? А церковь это одобряет?

Бедняжка Нино! Почти выронил ложку. Опять я парировала колкостью, да ещё зная, что колю слабое существо в его слабое место. Но я ведь в самом деле не была в курсе, имели ли папа римский или Мадонна что-то против танцев, тем более в такой день.

Нино встревоженно молчал. Возможно, и впрямь вспоминал, как там считалось у просветлённых насчёт танцев. Я начала думать, что Нино – не истый ревнитель веры, а крест на его груди и ориентация в страстях Христовых – лояльность к взглядам матери или отца.

Наконец, найдясь, он утвердительно кивнул.

– Но это же настоящие танцы? С музыкантами и алкоголем? – уточнила я.

Трагическое лицо этого нервного тицианского юноши просияло. Словно музыканты, алкоголь или то и другое приходились ему такими родными, знакомыми с детства предписаниями, даже требованиями, которые его сословие обязано было соблюдать.

Но меня очаровало, с какой простотой, банальностью я могла перевоплощаться во взрослую женщину… ну, играть взрослую, имевшую вес в обществе таких, как Нино. Моё согласие стало для меня незатейливым инструментом манипуляций, а для Нино, не знавшего когда-либо нужды, – игрушкой, которую ему вдруг не покупали за его ангельские глаза.

Инструмент мой был зыбким, и парадокс в том, что я могла воспользоваться им всего однажды. Эта игра с новым для меня привкусом и тонкой, как первый лёд, поволокой опасности определённо мне нравилась – вплоть до её финала я, как ни крути, была в лидерах. Я была обладательницей чего-то ценного, владела призом ещё во время игры, а не по её завершении. И… понятия не имела, знать не хотела, какой стану, о чём буду думать, когда лишусь первенства. Понимала, что начнётся игра следующая и что я вообще таким образом входила во взрослые игры.

Пока что моя роль сужалась до задиры на заборе. Я решила, что для начала с Нино хватит.

– Я буду только счастлива! – свой пафосный ответ я позаимствовала у одной старлетки из какой-то голливудской ленты.

Очевидно, Нино в ту минуту был тоже счастлив. По сути, он был созданным только для счастья. Кто я такая, чтобы нарушать целостность его природы? Подул лёгкий ветерок, потрепав его мягкие волосы. Я улыбнулась, отметив с упоением, как поднималось моё настроение. «Танцы в Сиене» – до сих пор звучит в моей голове как весть об оазисе для измученного жаждой путника. Мрак, скука начинали рассеиваться.

Но могла ли чуткая мадонна не уловить моей греховной радости? Тем более что она доедала свой луковый суп в метре от меня.

Моя пресвятая гадина, приставленная ко мне, чтобы следить, заботливым пленяющим голосом заметила:

– Что ж, петуха зарежу завтра. А сегодня поужинаем в городе.

Я обомлела, всё было написано на моей физиономии.

Нино, похоже, не видел тут проблемы.

– Я закажу столик и ещё кое-что улажу в Сиене, а потом заеду за вами…

– Вы очень галантны, Нино, но мы с Орнеллой всё-таки предпочитаем независимость. – Крёстная взглянула на меня. – Верно, моя дорогая?

Я пожала плечами, их мгновенно сковала апатия.

Вечером, смыв с себя день и ряд неприятных мыслей, я заколола волосы – несколько прядей оставила обрамлять лицо – и надела платье, весьма простое, ничего экзотического или шикарного. Косметика меня не привлекала, на губы я нанесла только бальзам с малиновым вкусом, мне нравилось ощущать его сладость и аромат. Нюанс вроде алой помады, может, и не был бы лишним, но я не собиралась производить фурор. Я желала потанцевать и знала, что Нино хотел меня поцеловать. Зачем нам посредник в виде помады? Хватало и одной Валентины.

– По-моему, Нино – славный мальчик, – сказала она, когда мы встретились в коридоре.

На ней было платье в пол из тёмной струящейся ткани. Я была очарована и так восхищена её зрелой грацией и подлинным шармом, которому нельзя научиться, что машинально оставила её замечание без комментариев. Сама она не выразила никаких эмоций по поводу моего вида. Её загадочно-усталые зелёные глаза посмотрели в мои, словно вдруг попытались передать что-то, какую-то мысль, просьбу или бог знает что ещё. Так как я не мастер разгадывать шарады, я кротко улыбнулась, и мы загрузились в её автомобиль.

Я всё ещё не была уверена, какую роль играла моя крёстная – противной наседки или благородного сводника. С одной стороны, ей нравился Нино, его манеры, покорность, деньги, отец. С другой, была наша с ней междоусобица, а в ней – шитьё, воспитание, молитвы и независимость от мужчин.

В дороге мне удалось рассмотреть её макияж, он был безупречен, как и её аккуратная причёска и стиль вождения. Может, меня раздражал её врождённый лоск? Я уже тогда понимала, что не догоняю Валентину в вопросах класса. Но тогда я и не стремилась ни к чему такому.

Летняя ночная Тоскана прекрасна не меньше, чем в ярких лучах дня. Разогретый воздух был пьяняще нежен, и нас сопровождало большое небо, усеянное ранними звёздами. Сиена встречала нас огнями, голосами, музыкой из кафе; всюду мерещился запах вина – мне не терпелось напиться и забыть два первых тоскливых дня.

Ужин прошёл, в общем, мило. Нино заказал какое-то немыслимо дорогое шампанское и пасту с устрицами, от которых меня едва не стошнило, но, может, дело было в выпитых перед ними трёх бокалах алкоголя. С тошнотой ко мне подкрадывалась скука.

– Как вы думаете, Иисус тоже ел устрицы?

Валентина тактично проигнорировала мой выпад, однако Нино явно не уловил издёвки.

– Понимаете, – живо заговорил он, – Иисус питался рыбой, но «чистой», той, что с чешуёй. А так как у моллюсков нет чешуи, они считаются «нечистыми»…

– Это была шутка, – перебила я, глядя с тоской сквозь Нино.

Он притих, и я великодушно добавила:

– Прости меня, Нино, просто я никак не пойму: можно ли почитать Иисуса и при этом есть устрицы?

У меня не было цели доказать двуличность Нино – как понимаете, это было слишком просто. У меня вообще никакой, кроме танцев, цели не было. Но возможно, если бы Нино не вытряхивал из башки так много всего, он бы больше походил на мужчину в моих глазах.

Минуя десерты, мы наконец добрались до цели – бурлящей магмы счастливых лиц и тел на открытом воздухе. Мы с Нино сбросили балласт в виде Валентины у бара и протиснулись поглубже, в гущу танцующих. Я обратила внимание, как несколько синьоров проводили взглядами нашу странную компанию, только мы вошли, но в основном их интересовала Валентина. Я танцевала, и тёплая ночь становилась всё прекраснее. Оказывается, Нино отлично двигался, хоть и чересчур старался меня впечатлить. Я где-то слышала, что о мужчине можно судить по тому, как он танцует. Что бы эта премудрость ни означала, я и без неё уже давно всё решила.

Через полчаса я прокричала Нино на ухо:

– Давай сбежим!

Он посмотрел слегка испуганными глазами, напоминая школьника. Его лицо и волосы взмокли. Я обвила его шею руками, почти повиснув на ней, и прильнула к его губам. Время вокруг замедлилось, стук моего сердца стал ощутимее. Это было приятнее, чем всё, что я до сих пор испытывала. Нино прижал меня к себе, тут кто-то из танцующих толкнул нас, я почти упала.

– Я сейчас!..

Я ощущала приятный озноб во всём теле. Пока я пробиралась сквозь толпу, пыталась грамотно составить план действий, чтобы поскорее разобраться с Валентиной и как можно яснее и кротче ответить на её возражения. Внутри меня был сплошной кисель, и, кажется, не только в голове.

Валентина сидела там же, у бара, её вниманием владел взрослый синьор, его губы клонились к её уху – так и норовили чмокнуть, он эмоционально о чём-то рассказывал. Когда перед ними явилась я, Валентина протянула руку, чтобы я подошла ближе.

– Ваша сестра? – поинтересовался улыбчивый синьор.

– Дочь, – равнодушно ответила крёстная.

На смуглом жизнерадостном лице синьора проступило разочарование.

– Ну, всё, – сказала я, – вы добились своего.

– О чём вы? – спросила Валентина.

– Ну, как. Я и славный мальчик Нино. Спасибо, крёстная, можете ехать домой. Дальше – я сама.

Мужчина сурово, по-отечески, на меня взглянул и, по правде, на секунду меня напугал. «По-отечески» – я говорю фигурально, ведь отец ни разу не смотрел на меня подобным образом, тем более когда был под хмельком, как сейчас этот господин. Я всегда была его совёнком, забавным и глупым, могла говорить ему всё, что вздумается, любые фривольности. Он только смеялся и всё покачивал головой.

Я впилась глазами в крёстную, ища вдруг поддержки. Она продолжала держать мою руку в своей, сохраняла невозмутимый вид и почему-то молчала. Лучше бы она говорила – я бы обязательно ей возразила, что как-то бы укрепило моё состояние. Она резко стала мне чужой, и люди вокруг внезапно показались врагами, чужими, от них веяло обманом. Я захотела домой. Мне становилось хуже. Настолько хуже, что, едва я почувствовала сжатую кисть Валентины на моём запястье, меня скрючило и стошнило прямо под ноги синьора. Он разразился проклятьями и жестоким хохотом.

– А ведь совсем ещё малютка! Надеюсь, не забудете позвать на крестины! – балагурил он, явно презирая меня.

Он решил, что я беременна. Валентина преспокойно полезла за платком. Я понемногу разогнулась, боясь смотреть в стороны. Я могла смотреть только на крёстную, на её руку, вытиравшую мне губы. В огнях веселья – теперь они чудились мне чёрно-белыми – её рука была самой женственной и нежной. Я боялась, что за спиной стоял Нино. Я надеялась, что он ничего из этого не видел.

Милая синьора быстро прочитала всё на моём лице.

– Ждите меня у машины, – велела она ласково.

Она сделала вид, что ушла искать Нино. Я направилась к машине, не оборачиваясь, но гадкое чувство, что Нино стоял позади и видел мой позор, не отпускало меня всю дорогу до самого дома.