Текст книги "Это точно не подделка? Откровенный рассказ самого известного арт-мошенника"

Я пообещал ей, что мы вернемся в Помону и сможем жить в кругу семьи и знакомых. К счастью, добрая пожилая хозяйка жилого комплекса вернула нам деньги за жилье, и на следующий день мы уже мчались по пятой автостраде мимо Остин-Хили на пути в Лос-Анджелес. Там мы сняли маленькую квартирку неподалеку от дома бабушки, и я устроился на первую из нескольких моих работ по продаже мебели в окрестностях Помоны, ну а вскоре оказался в Barker Bros, пригороде Лос-Анджелеса. Мы влачили тоскливое и более чем скромное существование.

Каждый день я рано вставал и смотрел с Кристиной «Улицу Сезам», после чего отправлялся в 80-километровый путь на работу. Маргарита, которая распоряжалась семейным бюджетом, выдавала мне доллар на бензин, доллар на парковку и бутерброд с колбасой в пластиковом пакете.

Если бы жена не считала каждое последнее пенни, нам нечего было бы есть.

Она была мастерицей экономить, и я благодарен ей за это, потому что у меня самого это очень плохо получалось.

Продажа мебели в те дни представляла собой проделки на уровне средней школы, жалкий набор уловок и хитростей, позволяющих привлечь клиентов и продать им что угодно и любой ценой. Я учился у старых профи, бедолаг-пожизненников, которые проработали на одном и том же месте по 30 или 40 лет. Они рекламировали дешевый диванный гарнитур по сверхнизкой цене, например 89,95 долларов, привлекая внимание красивой фотографией, а затем, когда клиент попадался на удочку, отправляли покупателям изделие из настолько уродливой ткани, что, увидев ее в реальности, никто бы такого точно не купил. Понятно, что другая ткань стоила почти вдвое дороже.

Мы представали перед потенциальными покупателями с блокнотом и в галстуке-клипсе. На каждом предмете мебели висели так называемые «кнопки» или «мотиваторы», которые информировали, сколько комиссионных можно заработать с продажи товара. Основу этого так называемого бизнеса составляли наживки и подмены: в наши задачи входило всунуть зазевавшемуся клиенту дорогой скотчгард[9]9
  Ткань, предназначенная для обивки и перетяжки мягкой мебели. – Прим. ред.


[Закрыть] или кровать размера king-size вместо желаемого queen-size. Мы суетились и готовы были пойти на любые сделки с совестью ради каждого потенциального доллара комиссии. Утомительная, скучная и деморализующая работенка.

Заработать в этой шарашке денег мне не удавалось, времени на дочь и жену тоже не оставалось. Я работал шесть дней в неделю либо с раннего утра до шести вечера, либо с полудня до девяти, возвращаясь домой, когда Кристина уже спала.

Когда выдавался свободный день, мы занимались чем-то, что не стоило денег: гуляли, рассматривая витрины, ходили в парк или на местечковый мексиканский карнавал в Онтарио.

Мы ни разу не были в кино, не сходили никуда поужинать. Единственным моим развлечением было рисование по ночам: я воссоздавал подробные, тщательно продуманные копии картин мастеров – Рембрандта, Пикассо и Ренуара, – упражняя разум через работу с плавными мазками кисти и разнообразными красками.

В то время я еще только учился рисовать. Я копировал репродукции из книг, которые брал в библиотеке, выбирая то, что привлекало мое внимание, или то, что особенно хотел попрактиковать. Чтобы сэкономить деньги, я купил художественные принадлежности в хозяйственном магазине и сам натянул холст на дешевые бруски, прикрепив его степлером. Обычно по вечерам после того, как все ложились спать, я рисовал два-три часа за кухонным столом. Я пробовал нарисовать солдата Рембрандта в пастельных тонах или воссоздать его золотую амуницию и пряжки, сверкающие в темноте. Я воссоздал Клоуна Бернарда Баффета, который тогда был очень популярен, хотя сегодня эту работу почти никто не помнит. Я оттачивал свои навыки через череду случайных попаданий, хаотично, без какого-либо серьезного плана, без единого обучающего курса.

В Лос-Анджелесе я сходил в свой первый в жизни музей – LACMA, художественный музей округа Лос-Анджелес, – чтобы увидеть настоящие полотна Рембрандта. Они очаровали меня – реальные полотна, к которым я практически мог прикоснуться, внимательно изучить их в поисках ключей к секретам его техники.

Я помню овальный портрет мужчины: меня поразило, что в глазах изображенного человека играл огонек, который выглядел таким реальным и живым, что казалось, у него есть душа.

Помню, я прочитал на табличке, что картину подарил музею Уильям Рэндольф Херст[10]10
  Американский медиамагнат, основатель холдинга Hearst Corporation. – Прим. ред.


[Закрыть], и, просматривая остальные коллекции, я с удивлением обнаружил, что почти все экспонаты музей получил в дар от богатых меценатов. Подумать только, у человека есть подлинник картины Рембрандта, и он идет и просто так отдает ее в музей!

Рембрандт изображал тело человека, как никто иной. Рассматривая его полотна вблизи, можно было почти физически ощутить их трехмерность.

По телевизору я видел фильм, в котором Рембрандта показали за работой. Вот он, казалось, закончил картину, но затем в последние секунды лихорадочно добавляет штрихи цвета из палитры: белую точку, чтобы золотая цепочка мерцала на свету, мазок красного на кончик носа пьяницы.

Фирменная передача света на его картинах – наследие техники светотени Караваджо – не имела себе равных. Рембрандт был всего лишь мальчиком, когда умер Караваджо, но великий итальянец оказал огромное влияние на голландских мастеров, которые отправились в Рим в поисках вдохновения и заказов. Изучение подлинников Рембрандта стало для меня настоящим откровением. Его распределение света и темноты показалось мне очень тонким, переход от объектов к фону сдержанным, а эмоции – более уравновешенными, чем у прочих картин схожего стиля. Так вот, как бы сильно я ни любил Караваджо, все, что говорят о Рембрандте, – правда. Я искренне убежден, что он величайший художник всех времен и народов. Но Рембрандт не состоялся бы без Караваджо.

Я также посетил музей Нортона Саймона в Пасадене. Его основал богатый промышленник, владевший империей кетчупов и продуктов питания the Hunt’s. Он собрал замечательную коллекцию европейских мастеров и с помпой открыл свой музей в 1969 году. Я выяснил, что у них есть полотна Пикассо, Ван Гога и Ренуара – всех тех художников, подлинники которых я мечтал увидеть лично.

Посетив этот музей, я оказался потрясен палитрой красок Ван Гога. Он наносил свои краски толщиной почти в три сантиметра, размазывая краску, как мне показалось, шпателем. Всматриваясь в его работы, я прочувствовал одинокую и маниакальную психологию его искусства. Не сказать, чтобы я испытывал к Ван Гогу особую любовь, но я прекрасно понимал, что аналогов ему нет и не будет.

Рассматривая картину Пикассо, я заметил, что он работал жидкими и тягучими красками. Просматривались подтеки, очевидно, в спешке не замеченные автором. Некоторые участки холста покрывала густая паста, а другие демонстрировали настолько очевидные проплешины, что можно было разглядеть текстуру холста.

В одном музейном зале я изучал Ренуара с разных расстояний и ракурсов. Мне нравилось, как он создавал картину, полную размытого действия, выделяя одно только лицо, чтобы привлечь внимание зрителя к эмоциям изображенного человека.

Постепенно, по мере того как я начал воплощать эти идеи в своих собственных картинах, я почувствовал себя немного увереннее.

По воскресеньям я ходил на художественные ярмарки и пытался продать свои копии, беззаботно болтая с Кристиной и нанося последние штрихи на картину Рембрандта. Я просил 150 долларов за Моне и 250 долларов за Рембрандта – на их создание у меня ушли недели, но публику, которая искала что-то дешевое в тон занавескам, это не заинтересовало.

Вскоре с ярмарками я завязал, они были пустой тратой времени, но меня не покидали мысли о том, как я могу заработать на своих картинах хоть какие-то деньги.

Мне, молодому оболтусу, в голову не пришло ничего лучше, чем отнести свои копии, подписанные псевдонимом «Тетро», в первые попавшиеся галереи в Помоне, Апленде или Сан-Бернардино. Где бы ни продавали произведения искусства – мне было все равно, какие именно, – я шел туда. Мне сообщили, что мое имя никому не известно и что, пока это так, я не представляю для них никакого интереса. В паре мест мне предложили оставить работы на хранение, но с наличными расставаться не спешил никто. Я даже сходил во французские рестораны, обзванивая их в нерабочее время между обедом и ужином, чтобы спросить, не приобретут ли они прекрасную картину Моне, которую я нарисовал. Те, с кем я встречался, оказались немногословны, но испепеляющие взгляды точно передавали то, о чем они думали: «Убирайся отсюда к черту», как бы это ни звучало по-французски.

Что я понимал о жизни тогда, 20-летний щенок, у меня не было никакого реального плана, я просто пробовал все, что мог, пытался всякими способами проложить себе путь в жизни, на многое мне просто не хватало ума. Я не особо двигался вперед, впустую выбивался из сил, но все же извлек ценный урок:

не имело значения, насколько прекрасным было произведение искусства. Все, что имело значение, – это подпись на обратной стороне.

Глава 3. Подделка! (1972)

После того как я окончательно отчаялся продать свои картины, моя мечта о том, чтобы зарабатывать на жизнь искусством, практически зашла в тупик. Я мысленно закопал ее в землю и закрыл крышку. Я чувствовал себя побежденным.

Продажа мебели – не самое увлекательное занятие на свете. Хотелось бы сказать, что я героически боролся и не сдавался, но на самом деле на меня просто надеялись жена и дочь, и я смирился с тем, что придется вернуться к шестидневной работе, к суете и бессмысленной спешке неделю за неделей. Мы с Маргаритой утешались тем, что со временем у нас появятся новые связи или случайно произойдет что-то хорошее. А пока мы старались подарить Кристине приемлемое для ребенка среднего класса детство. Маргарита стала хорошей матерью, она всегда следила за тем, чтобы наша дочь выглядела ухоженной и нарядной, чтобы она не испытывала недостатка ни в чем насущном. Я даже купил девочке велосипед.

Я был молод и жаждал странствий. В свое время по дороге в Калифорнию я подобрал попутчицу.

Она спросила меня, зачем я еду в Лос-Анджелес, и я ответил просто: «За славой и богатством».

В тайне я мечтал о том, что когда-нибудь стану владельцем «Феррари». Теперь мне пришлось столкнуться с удручающей реальностью: мои мечты бесследно растворялись во всепоглощающей рутине.

Поездки на работу за 80 километров окончательно вымотали меня, я ежедневно тратил впустую часы времени и литры бензина. Каждую неделю в свой выходной день я заходил в мебельный магазин в Помоне, чтобы вновь попросить о работе. Наконец, чтобы не отвечать на мои звонки и покончить с моими импровизированными визитами, меня приняли. Мне казалось, что я неплохо справляюсь, но вскоре в магазине начались сокращения, и меня, как самого молодого и начинающего продавца, уволили. Я подался на пособие по безработице и тогда-то по-настоящему возненавидел жизнь. Нам удалось выжить только благодаря тому, что Маргарита за несколько месяцев до этого устроилась на работу в публичную библиотеку Онтарио.

Хотелось бы сказать, что я использовал вынужденный простой с пользой, но на самом деле я не сделал ничего полезного. Я смотрел «Улицу Сезам» с Кристиной, провожал ее в школу, потом возвращался домой и звонил по объявлениям о работе, которые так и не вылились в практические собеседования. Потом я гонял телевизор по разным каналам, смотрел глупейшую программу «Темпо», где брали интервью у прохожих на улице или у какого-нибудь владельца красивой рождественской елки. Я рисовал, чтобы скоротать время.

Каждый день повторялся, как страшный сон, я не видел возможности что-то изменить. Мы с Маргаритой начали ссориться из-за денег, нашего образа жизни и воспитания Кристины. Однажды вся моя семья приехала из Фултона, чтобы вместе поехать в Лас-Вегас. Мне так хотелось отдохнуть и побыть с семьей, я умолял Маргариту согласиться на поездку. Она сказала, что у нас нет денег, и, хотя она была права, я так разозлился, что не разговаривал с ней три дня.

После нескольких мрачных месяцев безработицы я наконец устроился продавцом мебели в универмаг в новом торговом центре Montclair Plaza. Все было по-прежнему, но, по крайней мере, из торгового центра после работы мы шли в «Веселый Роджер» отдохнуть всей командой. Эти часы стали моей единственной отдушиной, хотя я всегда уходил раньше всех, в самый разгар веселья. Я был единственным сотрудником, которого дома ждали жена и ребенок.

В конце концов мы с Маргаритой отдалились друг от друга. Я ничего не знал о том, как можно сохранить отношения, и в итоге мы развелись, что, наверное, было неизбежно. Я благодарен ей за дочь – мою самую большую радость, Маргарита – хорошая женщина, просто мы поспешили окунуться во взрослую жизнь в 16 лет. Они с девочкой переехали на соседнюю улицу в маленькую милую квартирку, а я начал жить в трех минутах ходьбы от них с парой соседей. Мы виделись по возможности. Да, я едва сводил концы с концами, но я впервые почувствовал ту молодость, которой у меня никогда не было.

Я впервые жил один и мог сам определять свой график. Это было непривычно, но давало свободу все решать самому.

Однажды в обычное воскресенье я поехал на своем побитом «Фольксваген Жук» с нерабочими тормозами в супермаркет Alpha Beta, чтобы купить хлеба и макарон, а также побаловать себя фирменным стейком из рубленого мяса. Ничто не предвещало, но именно этот день изменил мою жизнь и определил курс, которому я следовал в течение последующих 50 лет.

Я уже купил все, что нужно, скучал в очереди на кассе, и вдруг заметил небольшую круглую книжную витрину. Покрутив ее, я увидел книгу с красочной картиной Модильяни на обложке. Это была «Подделка!» Клиффорда Ирвинга. Я взял ее в руки и, пока люди проходили мимо меня, начал читать, завороженный историей печально известного венгерского фальсификатора Эльмира де Хори, который в течение 20 лет вел шикарную жизнь европейского светского льва, продавая Шагалов, Пикассо и Модильяни ничего не подозревающим галеристам и коллекционерам в Испании, Франции и Италии. Я купил книгу, приехал домой и прочел ее в один присест, не сомкнув глаз до поздней ночи. По мере чтения одна мысль становилась все яснее и яснее, она полностью завладела моим сознанием: «Я тоже так могу».

В книге Ирвинг рассказывает о том, как Эльмир поднялся из безвестности и стал уважаемым дилером и желанным гостем в европейских домах и летних резиденциях. Он работал тайно, прикрываясь вымышленными личными отношениями с художниками, и главной его задачей было создание картин, которые были бы не точными копиями, а правдоподобными полотнами в стиле великих мастеров и популярных живописцев того времени. Меня озарило: мало того, что этот парень додумался до великолепного решения, у него хватило смелости осуществить свой дерзкий план, вылезти исключительно за счет своей смекалки, таланта к искусству и правдоподобной подачи полнейшего мошенничества.

Уже на следующее утро я решил воплотить свой план в жизнь. Я поехал в большую библиотеку в стиле ар-деко на Олив-стрит в центре Лос-Анджелеса и стал искать на полках старые, широкоформатные книги по искусству и архитектуре, страницы которых потускнели от старости. Обычно в таких книгах было три-четыре пустых страницы в начале и еще семь – в конце. Я зарывался поглубже в стеллажи и, когда никто не видел, кашлял и вырывал из книги чистую страницу. В результате нескольких поездок и, как определенно казалось окружающим, хронического туберкулеза у меня накопилась небольшая пачка бумаги, пригодная для рисования.

Мои первые шаги были робкими, я балансировал между преступлением и розыгрышем. Я был невежественен, но достаточно умен, чтобы понять, что картина маслом, заявленная под фамилией крупного художника, привлечет внимание. Из книги про Эльмира я также узнал, что отдельную задачу представляло собой и создание убедительного провенанса – легенды о том, кому принадлежало произведение искусства и где до этого хранилось.