Текст книги "Это точно не подделка? Откровенный рассказ самого известного арт-мошенника"

– Узнаешь, кто говорит, щенок? Так и сидишь, размазываешь краски своими паршивыми лапками?

Забавно, но в тот момент у меня действительно обе руки были буквально по локоть в краске.

– Ты меня здорово провел, – сказал он, посмеиваясь. – Это я признаю, ты знатно надрал мне задницу, но я могу повернуть ситуацию другим углом. Подъезжай завтра, мы все уладим. Я предлагаю тебе сделку, ты сможешь заработать много денег.

Вместо того чтобы кричать на меня и угрожать, он сохранял спокойствие и старался создать видимость непринужденного разговора. По правде говоря, я страшно струхнул, но все равно решился встретиться с ним. У меня не было выбора. Если бы он захотел, то вызвал бы полицию и покончил с моими наполеоновскими планами прямо на месте.

Позже я узнал, что Карлу сдал меня Джон Мерканте, причем совершенно случайно. Девушка Джона, Эмили Дэвенпорт, была когда-то любовницей Джека Уорнера, киномагната, который подарил ей потрясающее кольцо с бриллиантом в 13 карат, целое состояние. Когда они расстались, она сохранила кольцо и продала его Карлу Маркусу, который, конечно же, одурачил девушку, обменяв дорогущее кольцо на гораздо более дешевый браслет за 5000 долларов и пообещав заплатить оставшееся когда-нибудь потом. Когда Мерканте узнал об этом, он пошел поговорить с Карлом в его галерею, где прямо в витрине был выставлен рисунок Модильяни, выполненный внуком больного дедушки, который я показывал ему несколькими днями ранее в Палм-Спрингс. Мерканте ругался с Карлом:

– Ты ублюдок! Я знаю, что ты крадешь деньги Эмили. Верни мне это кольцо!

Когда Карл отказался, Мерканте взбесился.

– Ты, тупой мудак, разве ты не знаешь, что это не Модильяни? Парнишка пришел сюда с рисунками, доставшимися от дедушки, и поломанной автопередачей, верно?

Сказанного вполне хватило Карлу, чтобы все понять, но вместо того чтобы взорваться от гнева, в его глазах профессионального торгаша заиграли доллары. Мне предстояло стать гусыней, несущей для него золотые яйца.

На следующий день при встрече Карл принял меня вежливо, как союзника: его похабная улыбочка теперь отливала неприкрашенным нью-йоркским глянцем. Он ни разу не упомянул о Модильяни или об уплаченных мне 1600 долларах. Он только спросил меня, умею ли я рисовать. Когда я ответил утвердительно, он отвел меня в заднюю комнату и показал пейзаж и морскую панораму: красивые, прямолинейные романтические картины, грамотно выполненные, но не впечатляющие, технически повторить их не представляло никакого труда. Он сказал мне, что это работы Роберта Вуда, картины этого художника висели над каждым диваном в каждом доме среднего класса в каждом городе Америки.

– Такое сможешь повторить? – спросил Карл.

– Да, смогу. Без проблем.

– Хорошо, – сказал он, – теперь ты будешь работать на меня.

На этом все. Я не стал возражать. Я пошел работать к Карлу, не раздумывая ни секунды. Что тут сказать? Кто-то посещает художественную школу… Мне вместо нее достался Карл Маркус.

Глава 4. Мое ученичество (1972–1975)

Карл ничего не знал об искусстве, кроме того, что на нем можно зарабатывать неплохие деньги. Он занялся этим бизнесом после того, как купил на аукционе кольцо для жены и облажался на сделке. Он вернулся, обменял кольцо на другое и снова облажался. Вместо того чтобы расстроиться, он обрел свое счастье. Карл решил так: «Вот это бизнес для меня! Можно обманывать людей, особо не парясь».

Карл был жестоким и беспринципным человеком; он крыл окружающих отборным матом столь же часто и естественно, как иные дышат воздухом. Ему нравилось разводить людей; я имею в виду, он буквально получал от этого настоящее удовольствие.

Как и большинству дилеров, ему было все равно, что продавать – кондоминиумы или таблетки для похудения. Это не имело значения – и это стало для меня настоящим озарением.

По наивности я полагал, что люди, продающие предметы искусства, любят его, но в большинстве своем они мало что знали об искусстве и еще меньше переживали об этом. Хорошая, плохая, настоящая, фальшивая – все это не имело для них значения, пока вещица приносила деньги. Клиенты видели только благородный фасад. Реальность же заключалась в том, что перед ними, доверчивыми овцами, разворачивалась одна большая мошенническая схема. Тогда я этого не знал, я был прилежным учеником и старался усвоить все, что нашел в этом месте нового для себя.

Мы – я, Карл и Роберт Вуд – договорились быстро и по-деловому. Я мог рисовать все, что захочу, показывал результат сертифицированному оценщику, и Карл отдавал мне 10 % от той суммы, в которую тот оценивал работу. Правда мне приходилось самому платить оценщику, потому что Карл ничего не хотел об этом знать. Просто. Легко. Именно так всегда действовал Карл. Деньги можно было заработать на чем угодно, и у этого дельца не было времени на глупости и церемонии.

К тому времени, когда губы Карла перестали шевелиться, описывая условия сотрудничества, я уже обдумал, как буду рисовать картины Роберта Вуда. Я рассматривал планки подрамника и обратную сторону холста, замечая, как он был прикреплен – скобами вместо гвоздей, как на старых европейских картинах. Я с облегчением отметил, что по сравнению с работами Рембрандта и Моне, которыми я занимался в свободное время, Роберт Вуд точно не доставит мне хлопот. Он создавал прекрасные пленэрные картины, но они были просты и предсказуемы. На них почти никогда не было людей, они принадлежали нашей эпохе, а это означало, что не нужно беспокоиться о древних холстах, подрамниках, легендах о происхождении или искусственном состаривании полотна.

В целом я был доволен тем, как все обернулось. Я бы предпочел работать с кем-то вроде Мерканте, но достался мне Карл. Теперь у меня была работа, и, к моему облегчению, он не стал забирать те 1600 долларов, заплаченные за моего Модильяни, в качестве залога под будущие работы. Забыли, что называется. Было, да сплыло.

Первым полотном Роберта Вуда, которое я нарисовал, был осенний пейзаж – лес, покрытый желтыми и рыжими листьями. У нас с Маргаритой в нашей бывшей квартире висела репродукция, и я позаимствовал ее в качестве вдохновения для своей собственной работы.

На тот момент о Роберте Вуде книг не издавали – он не считался серьезным художником, – поэтому я купил маленький календарь, в котором на странице каждого месяца была изображена одна его картина.

Я изучал их, чтобы прочувствовать его стиль, отличительные особенности нанесения краски, то, как он располагал цветные мазки, изображая листья или кору, как он разграничивал края деревьев.

Эта первая картина заняла у меня всего пару дней. Я нашел в телефонной книге ближайшего оценщика и позвонил ему, и сказал, что привезу на оценку пейзаж Роберта Вуда. Он мало что знал об этом художнике, и не особо парился. Он просто получил свои 50 долларов авансом, нашел картину в каталоге цен и выписал мне сертификат. Ему было все равно, настоящее произведение или фальшивое – это было не его дело.

Набирая обороты, я успевал подготовить по 3–4 картины маслом Роберта Вуда в месяц, меняя оценщиков и регулярно заезжая к Карлу в Катедрал-Сити. Обычно картины оценивали примерно в 3500 или 4000 долларов, и при своих 10 % я выручал где-то 400 долларов минус 50 или 100 долларов за оценку. В целом только на пейзажах Роберта Вуда я зарабатывал около 1000 долларов в месяц, что превышало любые выручки с продажи мебели по шесть дней в неделю.

Именно тогда я начал мнить себя профессиональным художником. Для меня рисование превратилось в рутину – я приходил утром на работу и только примечал время на часах. Регулярная практика добавила мне сосредоточенности и уверенности в себе, я поднаторел в обращении с кистью. Единственной трудностью было получение оплаты. Каждый раз без исключения Карл заставлял меня ждать чека по меньшей мере два часа. Я приходил с новой картиной и оценочным листом, а он просто шел обедать, или разговаривал с кем-то поважнее, или у него была встреча. Если я хотел получить деньги, мне приходилось ехать к нему в пустыню и впустую тратить полдня. Как же меня это бесило. Приходилось принять, что он просто наслаждался властью и издевался надо мной, потому что я был всего лишь бедным парнем без других шансов на работу.

Узнав его получше, я понял, что такого рода поведение было очень для него типично, выступало элементом его стиля ведения бизнеса. Однажды я заехал на стоянку аккурат в тот момент, когда он осматривал какие-то повреждения на своей машине. Недоброжелатели залили в стеклянные рождественские украшения желтую эмалевую краску и забросали его новенький «Роллс-Ройс». Я усмехнулся, когда увидел его, и прокомментировал, что это, очевидно, работа очередного обиженного клиента. По правде говоря, так поступить имел право любой из тысячи обманутых им человек. Например, к нему приходили наивные старушки с настоящими лампами Tiffany стоимостью 10 000 долларов. Карл выдавал им по 500 и обещал доплатить, когда их товар кто-нибудь купит, хотя, конечно, ни одна из владелиц так и не увидела ни лишнего цента.

Карл заставлял меня выступать в роли зазывалы на инсценированных аукционах.

Представление было шито белыми нитками. Он указывал на меня, и я поднимал табличку, повышая цены. Наглая уловка.

Карл заставлял меня наряжаться в костюм или, наоборот, в спортивную куртку, чтобы выглядеть презентабельно, но, что ни надень, мне всего 22, а я разыгрывал покупку бриллиантового кольца за 50 000 долларов или редкой вазы от Lalique. Казалось бы, кого мог одурачить этот цирк, но каким-то образом все раз за разом срабатывало. Я терпеть не мог ходить на аукционы – они казались скучной тратой времени, хотя именно там я познакомился со множеством ценных предметов, с марками, скульптурами, мебелью, антикварным художественным стеклом, которое особенно жадно коллекционировал местный «Всадник Апокалипсиса», который являлся в полном байкерском снаряжении, чтобы сделать ставку на кусочек хрупкого стекла, херувима и фарфор, раскрашенный фиалками. На одном аукционе я торговался за свою собственную картину «Роберта Вуда», непринужденно болтая с милой пожилой леди, сидевшей рядом со мной. Скорее всего, она подумала, что я пытаюсь усыпить ее бдительность, потому что всякий раз, когда Карл указывал на меня и я поднимал табличку, она тоже поднимала свою.

Кончилось тем, что она выбила у меня моего же Роберта Вуда по очень завышенной цене, а когда уходила, одарила меня самодовольным взглядом, полным удовлетворенного торжества.

Я был в зале, когда Карл выставил на аукцион знаменитый трансваальский бриллиант, объявив прессе, что приедут сами Ричард Бертон и Элизабет Тейлор, и что шах Ирана пришлет своего личного эмиссара для участия в торгах. Конечно, на деле не оказалось ни кинозвезд, ни персидских королей. Все представление было затеяно ради единственного покупателя, которого подыскал Карл, барона из Орегона, торговца древесиной, который и купил бриллиант за полмиллиона долларов. Карл заработал 400 000 долларов за вычетом расходов, а сам бриллиант оказался в Смитсоновском институте под именем Трансваальского бриллианта Леонарда Э. и Виктории Уилкинсон. Цена ему была максимум 75 000.

Каждый день Карл наблюдал, как через его аукционный дом проходят всевозможные предметы искусства и антиквариата. Часть из них была поддельной. Я читал об Эльмире, но теперь впервые получил представление о том, чем занимались другие фальсификаторы в реальной жизни. Однажды пришел человек, желающий продать пейзаж художника-фовиста Мориса де Вламинка, и Карл попросил меня взглянуть. У хозяина была купчая, печати и документы, свидетельствующие о том, как картина стала его собственностью. У этого парня даже была фотография, на которой он позировал, обняв рукой за талию жену Вламинка. Я разглядел, что умелец просто приклеил свою собственную голову на фотографию, а затем сфотографировал еще раз. Это было настолько очевидно, что я исполнился презрения и сказал Карлу – достаточно громко, чтобы парень мог меня услышать: – Кто же мог додуматься взять на себя все эти хлопоты по созданию картины, поддельных документов и фотографий, а в итоге так жалко облажаться?

Проникая внутрь торгового дома Карла, становясь частью его тайной жизни, я приобретал все больше опыта и понимания специфики арт-рынка и начинал разбираться в том, чего искал бы для себя профессиональный покупатель.

Для меня эта работа послужила своего рода школой подделки, где я научился определять предметы, пользующиеся спросом, придумывать логичную и правдоподобную историю их появления, а также определять причину, по которой кто-то захотел бы их купить.

Понаблюдав за клиентами Карла, я понял, что многие американцы на Западном побережье были страстными коллекционерами и готовы были платить хорошие деньги, например за работы художника-ковбоя Фредерика Ремингтона. Он рисовал избитые западные сюжеты: длиннорогих бычков, ковбоев, индейских воинов на пони. Ознакомившись с его биографией, я узнал, что он был заядлым игроком в покер, хотя, по-видимому, не так-то часто и выигрывал. Поразмыслив, я сделал набросок в свободном стиле – так называемый этюд маслом, всадник на лошади и несколько диких лошадей на заднем плане – и подписал на обратной стороне: «Самому удачливому парню, которого я когда-либо встречал, лейтенанту М. Уильямсу», воображая, что художник проиграл в карты и заплатил свой долг этой картиной. Карл позвонил знакомому крупному коллекционеру «Ремингтона» и продал картину в тот же день, еще даже краска толком не высохла.

К тому времени я начал зарабатывать достаточно, чтобы лучше питаться и комфортнее жить. Я помогал жене заботиться о Кристине, и мне жаль, что тогда я не сделал для ребенка больше. На сэкономленные деньги я смог купить подержанный, слегка потрепанный «Мазерати», не «Феррари» моей мечты, но авто определенно получше, чем «Фольксваген Жук». Мне даже удалось переехать в свою собственную квартиру в Apple Apartments, через несколько домов от моих прежних соседей по комнате. Комплекс Apple предназначался для свободных от семьи людей, молодежи без детей, которые выбрали жить в людном, веселом месте. Я рисовал у бассейна или в своем патио, активно тусовался и завел множество новых друзей.

Я ходил играть в пинбол в центре отдыха и пользовался телефоном, висевшим на стене, как своим личным, в основном принимая звонки от Карла, который всякий раз орал на меня: «Где моя картина, дурачье? Чтоб сегодня же привез!» или «Какого хрена ты, свинья, полагаешь, что мне больше заняться нечем?» Приходилось слушать нескончаемый поток оскорблений, выкрикиваемых в привыкшую ко многому телефонную линию. Обычно его раздирало наорать на меня из его офиса в Катедрал-сити или из придорожного телефона-автомата, если потребность выговориться одолевала за рулем.

Несмотря на все бесконечные унижения, за этот период своего ученичества я многому научился. Люди думают, что если ты художник, то должен априори знать, как создавать печать, офорт или скульптуры. Я вот не знал. У меня никогда не было академического художественного образования, и я учился, читая, задавая вопросы и пробуя все подряд самостоятельно.

Я заметил, что в моду стремительно входят принты – более доступный для широкой аудитории вариант по деньгам, клиенты Карла тоже повально ими заинтересовались. Я рассчитал, что, если сделать все по уму, я мог бы обеспечить прибыльный поток продаж, создав каждую картинку один раз и напечатав бесчисленное новое множество, когда они снова понадобятся. В то время самым популярным художником среди коллекционеров среднего класса был Шагал, но тогда никто не знал, как правильно копировать цветные литографии. Приходилось наносить один цвет отдельно на каждую печатную форму, а затем накладывать их точно друг на друга – при этом сделать все безупречно было практически невозможно.

Я взял в библиотеке книгу Шагала и приступил к изучению предметов, которые мог бы изобразить в лаконичной черно-белой палитре.

Я поискал в телефонной книге ближайшего печатника, который мог бы помочь мне разобраться со всеми техническими деталями. Почти наугад я выбрал одного в захудалом обнищалом районе Помоны. Дверь мне приоткрыл внушительного вида громила с бейсбольной битой в руке. Несмотря на подозрительный прием, Рэй Гэлпин и его брат Барри оказались настоящим благословением. Парни были опытными печатниками старой закалки, той ныне ушедшей эпохи, когда мастера-печатники были полноценными талантливыми художниками, смешивали цвета вручную и умело манипулировали сложными механическими процессами, необходимыми для создания первоклассных произведений искусства.

Мы с ними обсудили, как можно создать иллюзию литографии с помощью фотографии, и вместе просмотрели книгу в поисках изображений, которые было бы проще всего воссоздать. Наша идея состояла в том, чтобы сделать высококачественные фотографии изображений из каталога, увеличить их в три или четыре раза по сравнению с обычным размером и закрасить серые полутоновые точки, издержки печатной книги. При таком увеличении точки приобретали форму полукруга или зубчатые края. Их можно было закрасить фломастером, а затем удалить все случайные полутоновые точки на негативе.

Когда мы уменьшили обратно размер фотографии, края предметов стали гладкими и, казалось, потеряли следы воспроизведения с полутоновой печатной фотографии. Имея хорошее изображение, мы могли бы выжечь его на металлической пластине, обернуть вокруг печатного цилиндра в прессе и сделать столько копий, сколько захотим. Для достоверности я напечатал их на французском папье-маше, которое, как я выяснил, использовали для литографий Шагал, Миро, Пикассо и Дали. Мы хорошо провели время, работая вместе, молодой энергичный парень и пара ветеранов. Они поняли, что я задумал, и с удовольствием потели над решением головоломок вместе со мной.

Мне осталось только подписать и пронумеровать напечатанные литографии. Я знал, что в галерее Джона Мерканте хранилось несколько подлинных литографий Шагала, и он позволил мне изучить их, не выходя из студии. Я взял напрокат высококачественную 35-миллиметровую камеру и штатив и тщательно сфотографировал крупным планом подпись и карандашную нумерацию ограниченных тиражей.

Как и большинство художников, Шагал не производил собственной нумерации. Вместо него, используя характерный европейский шрифт, работал гравер Шарль Сорлье.

Мне не понравилось, как получились двойки, и поэтому ни на одной из моих гравюр Шагала так никогда и не появилось цифры два. Сегодня люди постоянно пишут мне с вопросом, моих ли рук та или иная литография Шагала. Я никогда не отвечаю на такие вопросы, но вот в книге могу признаться, что если на ней есть цифра два, то, скорее всего, нет, работа не моя.

Я так много раз практиковался в подписи Шагала, что в конце концов у меня вышло очень достоверно. Тогда я только учился; к настоящему моменту я подписался его именем столько раз, что моя собственная подпись обрела некоторые его штрихи, его манеру. Подписавшись наилучшим образом, я вставлял принты в рамку и отправлял их Карлу. Он продавал их по 2500 долларов, и я зарабатывал на них по 800 долларов за штуку. Та самая выгодная сделка, на которую я понадеялся и не ошибся.

После триумфа моих Шагалов я почувствовал себя в силах обратиться к другим художникам. Я выяснил, что Норман Роквелл[14]14
  Американский художник-иллюстратор. – Прим. ред.


[Закрыть] тоже делал черно-белые литографии и что он мог бы стать отличным объектом для съемки. Он был чрезвычайно популярен, более того, он был американцем, что снимало необходимость покупать дорогостоящую бумагу во Франции.

Тогда мир искусства воротил нос от Роквелла и его примитивных кукурузных пейзажей, но я искренне восхищался его мастерством и техникой, я до сих пор считаю его великим художником. В то время ведущие аукционы Christie’s или Sotheby’s и не подумали бы предлагать под своим флагом работы Роквелла, но сейчас его картины маслом продаются за десятки миллионов долларов на эксклюзивных аукционах по всему миру. Я с полной уверенностью могу заявить, что Роквелл равнозначен Рембрандту в том, как он придавал индивидуальность каждой фигуре на своих картинах.

Уникальная человечность, мимика героев и язык тела на полотнах «Доктор и кукла» или «Свобода от нужды» сравнимы со знаменитой картиной Рембрандта «Ночной дозор».

При этом герои картин Рембрандта выглядят постановочными, в то время как на картинах Роквелла – нет.

Роквелл снискал репутацию сентиментального американского дедушки, вместе с тем я читал, что этот человек боролся с серьезной тягой к спиртному и был чрезвычайно падок на женщин, и что один из его хитрых деловых партнеров умело содержал его по колено в том и другом. Когда приходило время подписывать ограниченные издания своих работ, вместо того чтобы подписать 200 экземпляров, сотрудник подсовывал Роквеллу по меньшей мере еще одну лишнюю сотню. Опустошивший две трети бутылки бурбона Роквелл, разумеется, ничего не считал и так ничего и не заподозрил. Теперь у меня появилась правдоподобная причина, по которой в рамках якобы ограниченных тиражей всегда в свободном доступе имелись неограниченные дополнительные экземпляры.

В промежутке между циклом Шагала и циклом Роквелла я начал обретать кое-какую финансовую независимость от Карла. Я устал ездить в пустыню, часами ждать, пока мне заплатят, выслушивать ругательства по телефону. Однажды Карл позвонил мне в центр отдыха, где я как раз играл в пинбол и разговаривал с друзьями. Как обычно он орал на меня, крыл страшными словами, мыслимыми и немыслимыми. Мне стало стыдно послушно сносить подобные унижения еще и перед своими друзьями. Пришел конец и моему терпению. Я послал его, повесил трубку и еще лет десять не видел его. Я даже не стал заезжать к нему за оплатой пары ранее отправленных в пустыню литографий.

В конце концов Карл всем надоел. У него было четыре бывшие жены. Последняя из них, вынесшая, должно быть, самый ощутимый вес оскорблений и унижений наконец наелась досыта и сбежала с одним из длинноволосых поденщиков Карла. В его задачи входило таскание коробок и полировка воском его машины. Ей хватило ума забрать его подарок – кольцо с бриллиантом – и его свежевыкрашенный «Роллс-Ройс». Не думаю, что им суждено было встретиться снова.