Текст книги "Мы носим лица людей"

Глава 20

Когда ты существуешь не на папочкины деньги, жизнь внезапно становится куда менее комфортной.

Тут нет незаметной, почти бестелесной домработницы, которая, не иначе как по мановению волшебной палочки, заставляла мусор исчезать из моей комнаты. Зато здесь есть Макс, обладающий суперспособностью загадить любой идеальный порядок буквально за пару часов.

Двое суток назад комната сияла чистотой, сейчас же грязные бокалы, фантики и тарелки грозят поглотить с головой ее обитателей.

Я прошу у бабушки мусорные мешки и сбрасываю в них весь хлам. Нужно было привлечь к общественным работам и моего ненормального братца, но его с самого утра нет дома. Он слинял еще когда я спала… Мне снова становится нестерпимо неудобно. Прямо сейчас было бы очень неплохо узнать его мнение о наших совместных ночевках.

– Норма ли это, Кома? Как думаешь?.. Хотя ты живешь на всю катушку, и вряд ли у тебя есть время притормозить и задуматься… – говорю вслух, вытряхивая из клавиатуры заплесневелые крошки.

А ведь сейчас у меня есть шанс узнать часть секретов, не продираясь сквозь чудовищное многословие братца.

С осторожностью Тома Круза на задании[8]8
  Отсылка к серии фильмов «Миссия невыполнима» с Томом Крузом в главной роли (примеч. ред.).


[Закрыть] я включаю древний пыльный комп и вероломно лезу прямо в историю браузера Макса. Порнушка, порнушка и еще раз порнушка. Когда-нибудь от такого ее количества мальчик точно ослепнет.

Но меня так просто не проведешь, я нахожу сайт, где раньше сияла и напропалую звездила моя «Айс блонди», и в поле авторизации автоматически высвечиваются сохраненные логин и пароль.

Конечно же, меня интересует личная переписка. И она открывает мне много нового.

В день, когда я давилась блинами на кухне, мой брат провожал домой попросившую об этом девушку – ей угрожал бывший. В течение недели ее провожали Ротен и Ли, но нарваться на разъяренного идиота и его друзей повезло только Максу.

Зато она перевела пять тысяч рублей на счет Ваниной мамы, о чем та сразу и отписалась.

Переводы на счет поступают регулярно. Сегодня Ли идет на фотосессию с какой-то сумасшедшей фанаткой кей-попа – десять тысяч рублей, Ротен красит забор загородного дома – пять тысяч. Коме предстоит три вечера подряд выгуливать собаку, хозяин которой смотался в командировку, – еще пять тысяч.

А сейчас он расклеивает по городу листовки…

Какая-то ненормальная недавно перевела на счет двести тысяч, но больше так и не объявилась. Деньги пока лежат на счету, но, возможно, их придется использовать, потому что сроки поджимают. У Ваниной мамы нет ни квартиры, ни машины, которые можно было бы продать, как нет и необходимых пяти миллионов. Но времени у Вани тоже нет…

Я не знаю ни этого ребенка, ни его маму, но я знаю своего уникального брата: он – словно солнце, которое стремится всех осветить. И он из кожи вон вылезет, но сделает все, что в его силах.

Итак, собранных средств крайне мало.

Помимо соцсетей можно привлечь к их сбору и СМИ.

У моего блондинистого альтер эго было одно полезное свойство: умение распиарить даже откровенную бессмыслицу. А уж в обстоятельствах чрезвычайной важности этот навык просто незаменим.

Я зажмуриваюсь, сжимаю кулаки – провожу обряд призыва гламурной стервы, и Ice blonde быстро набирает письмо в самую крутую газету нашей области – «Вечерний город».

В письме, давя на жалость, взывая к совести, фанатично восхищаясь и пламенно призывая, рассказывается о группе из троих мальчишек, которые уже вытащили с того света одного смертельно больного мальчика и бьются за жизнь второго.

«Все, кто может, присоединяйтесь к флешмобу или помогите благотворительными взносами. Не оставайтесь в стороне!» – кричат строчки письма.

Нажимаю на Enter, вырубаю комп, с мусорным мешком наперевес выхожу из комнаты.

Я тащу этот мешок в прихожую.

Бабушка кричит из кухни, что ближайший мусорный контейнер находится на выезде со двора. Грохоча, спускаюсь по ступеням лестницы, распахиваю дверь и, отчаянно щурясь от яркого солнца, вываливаюсь в одуряющую летнюю духоту.

И тут же делаю огромную ошибку – не здороваюсь с соседками, оккупировавшими скамейки у подъезда. Пока я тащу свой мешок, вслед летит их недовольное бормотание:

– Это чья?

– Внучка Светкина… Шалава какая-то…

– У нее и внук странный. Наркоман, поди. Как и маманя…

Мою душу словно окатили кипятком, щеки мгновенно вспыхивают, глаза щиплет от бессилия. Пусть я и шалава – я сама виновата в том, что со мной произошло, но Макс… Этим старым кошелкам невдомек, насколько он светлый и чистый! Мне хочется вернуться, высыпать содержимое мешка на пустые головы зашоренных идиоток, но я только смиренно тащусь вперед, к воняющей и гудящей полчищами мух мусорке.

Навстречу мне по разбитой асфальтовой тропинке идет Макс.

Он забирает у меня мешок, закидывает его в контейнер и между делом осведомляется:

– Даня, почему ты на взводе? Кто посмел тебя обидеть?

– Бабки. Они обозвали меня шалавой, а тебя – нариком!

Макс напряженно рассматривает соседок на лавках, а затем закрывает глаза и изо всех сил трет пальцами веки.

– Пойдем. Подыграешь.

* * *

Дома мы ржем как кони, и бабушка прохаживается по нашим задницам тряпкой, которой только что драила в прихожей полы.

Мы еще долго не можем успокоиться, в красках вспоминая возвращение в подъезд.

– Сестра! Умоляю. Всего на одну дозу! – вытаращив красные невменяемые глаза, орал Макс.

– Денег нет! Клиентов не было! – причитала я и закрывалась от него руками.

И выражение физиономий соседок было просто непередаваемым.

Глава 21

Кухонный стол покрыт толстым слоем муки. Мука на моих пальцах, щеках и волосах, мука в воздухе… Закусив верхнюю губу и раздувая ноздри, я сосредоточенно пытаюсь склеить начиненный творогом кружочек теста.

Я всю жизнь понемногу чему-нибудь и как-нибудь училась – папа каждые каникулы отстегивал немалые деньги на детские лагеря с развивающими и обучающими программами. Но вот лепить вареники в них не учили.

– Тут вот так, а здесь – так. Видишь? – в сотый раз показывает технологию их лепки бабушка, но мои деревянные пальцы не хотят подчиняться.

– Грандма, чего вы хотите от барышни, которая до этого дня думала, что вареники растут на деревьях? – Макс стоит у меня над душой и жутко нервирует.

– Я не настолько тупа! – выкрикиваю, морщась от присутствия муки даже в носу.

– Вообще-то у нее получается лучше, чем у некоторых болтливых мальчишек… – Бабушка хватает Макса за щеку и пачкает в муке. – А ты, мой хороший, если еще раз ввяжешься в драку и придешь домой в синяках, получишь снова! Но уже ремнем по заднице!

Макс смиренно кивает и забирает у меня покалеченный вареник:

– Эй, израненный солдат… Хочешь со мной?

Я помню, что далее в списке дел Макса значится выгул чужой собаки, поэтому подрываюсь из-за стола как ошпаренная:

– Хочу!

В прихожей Макс открывает белую дверь с круглой блестящей ручкой, щелкает выключателем. Поморгав, в кладовке загорается тусклый свет, явив миру несколько огромных картонных коробок. Макс открывает одну и с гордостью приглашает меня заценить содержимое. Кеды… Залежи синих вьетнамских кедов.

– В тысяча девятьсот пятьдесят седьмом году в Союзе проходил шестой Всемирный фестиваль молодежи и студентов, на котором собрались юниоры со всех идеологически свободных континентов… В то время мальчики из образцово-показательных советских семей носили ботинки или сандалии, но популярность кедов преодолела даже железный занавес – к ним обратилась и наша прогрессивная и широко мыслящая молодежь… – вещает Макс, но я бесцеремонно его перебиваю.

– Откуда?!

– Баба Света когда-то работала в торговле и во времена дефицита выписала целый контейнер. Тут есть еще ящик зеленых шапочек… Знаешь, когда мы с парнями станем культовыми музыкантами, эти кеды уйдут за большие деньги – они станут нашим эксклюзивным мерчем!

Мое воображение снова пускается вскачь и рисует толпу ущербных личностей в кедах и стремных шапочках, поклоняющихся Максу, как божеству, и я начинаю хихикать. А ведь это прикольно. Не бренды – настоящие или поддельные – делают нас людьми.

Людьми нас делают наши поступки.

– Кома, мне нужен тридцать шестой размер. А еще мне нужна шапочка, – решительно заявляю я, и Макс, матерясь, пускается на поиски.

Мы еще долго стоим перед зеркалом и хохочем, показывая друг на друга пальцами – я в «суперэксклюзивном мерче» и клетчатом платьице, и Макс – в клетчатой рубашке. Двое в зеркале, с одинаковыми глазами и веснушками на носу, кажутся счастливыми и… влюбленными. Сердце подпрыгивает и взрывается, я пытаюсь вдохнуть. Из последних сил надеюсь, что Макс этого не заметил, но он пристально глядит на меня через стекло. А потом отводит взгляд и натягивает до бровей шапочку.

* * *

Огромный черный лабрадор с детским восторгом носится по широкому полю, сразу за которым начинается бетонный забор с рядами ржавой колючей проволоки, а за ним – насыпь заброшенной железной дороги с останками перевернутых вагонеток. Над головой в розовом закатном небе зависли золотые перышки облаков, звенят комары, гудят протянувшиеся между высоковольтными опорами провода линий электропередачи.

Мы с ребятами сидим на окраине промзоны, на заросшем высокой травой пригорке, и я, вытянув худые ноги, любуюсь своими синими кедами. Такие же в пору беззаботной юности были у папы. Такие же есть у ребят. Теперь и я являюсь их счастливой обладательницей. И моя радость очевидна, потому что они дают мне свободу.

Моего плеча едва касается плечо Макса. Перевожу взгляд – брат, запрокинув голову, смотрит в темнеющее небо. Его скулы такие острые, что можно порезаться… Уши закладывает странная запредельная тишина. Он красивый. Значит ли это, что красива и я?..

Ли, покусывая травинку, задумчиво произносит:

– Знаете, люди, я почему-то уверен, что именно этот момент буду помнить даже спустя пятьдесят лет. – Он откидывается на локти и глубоко вздыхает.

– Жаль только, что здесь сейчас нет Славки… – добавляет Ротен. – Кома, о чем задумался?

– О том, что когда-нибудь, спустя много лет, мы все будем протирать в офисе штаны за двадцаточку, иметь семьи, ипотеку, и из развлечений у нас останутся лишь поездки в гипермаркет по выходным. Наш запал пройдет, жизнь станет размеренной и бессмысленной… Все это когда-нибудь случится и с нами. – Макс переводит взгляд с неба на нас.

И мне кажется, что он действительно только что побывал на небе, но в нем никого не увидел, оттого его глаза переполнены болью, страхом и тоской…

Оказывается, в редкие сокровенные минуты Макс может быть и таким.

Как мало я его знаю. И впервые в жизни так сильно, до дрожи, за кого-то беспокоюсь.

– Послушай! – Мои слова выходят хриплыми. – Ты прав: мы все когда-нибудь станем взрослыми… Но мы не обязаны жить именно так. А вы: ты, Ли, Ротен – уже сейчас можете сказать, что не зря пришли в этот мир!..

– Нам еще есть к чему стремиться! – подает голос Ли. – Я хочу стать врачом. Спасать жизни людей – это очень круто. Ну, и девочкам нравится…

– Ли, проституцией ты заработаешь гораздо, гораздо больше, – возражает Ротен и срывается на смех. – Подумай, возможно, это твое истинное призвание?

Ли пихает Ротена в ребра.

– А твое призвание – играть в ужастиках без грима! – возмущенно парирует он.

– Не, я буду поступать на физмат…

Макс снова становится беспечным и веселым, встает, сдувает челку со лба и громко произносит:

– Так, достали! Философы хреновы. Врачи… Физики… а я вот хочу покататься на «Феррари»! Хоть один раз в жизни покататься на гребаном «Феррари»!

Мы не расходимся до темноты: спорим, прикалываемся и смеемся как больные.

…Эти летние сумерки наполнены тенями чудес, сказок и детских снов. А еще – гулом уходящих вдаль поездов, шорохом трав, запахом цветов и гари… надеждами, мечтами и верой.

Рядом со мной новые, но настоящие друзья.

Рядом со мной тот, кто дал мне все это.

* * *

Дома я мечусь в своей кровати, заворачиваю в узлы одеяло, терзаю подушку. Приказываю себе держать глаза закрытыми, и постоянный контроль над прикрытыми веками сводит меня с ума. Мне снится большой дом, сводчатые окна в пустой гостиной, больничные палаты, лестницы, крюки, растерзанные тела…

До тех пор пока кто-то теплый не ложится со мной рядом.

Глава 22

Не уходи.

Как только уходит солнце, небо становится бледным, а день – холодным и мрачным. Как только уходит лето, осенние ветра выдувают из жилищ остатки тепла. Как только твое сердце перестает биться под моим ухом, замедляется и мой пульс.

* * *

Все дни мы носимся с различными поручениями, и отпечатки наших кедов навечно остаются в городской пыли. На этой неделе мы собирали за городом клубнику, и мои руки покрылись солнечными ожогами, но я не жаловалась – только еще яростнее стремилась к новым свершениям. И они не заставили себя долго ждать: одинокая женщина три вечера плакалась нам, всем четверым, рассказывая о своих проблемах, – счет пополнился на тридцать тысяч. Ли и его сумасшедшая фанатка изображали пару перед ее подругами – десять тысяч. Ротен починил чей-то ноутбук – пять тысяч. Еще он взялся за ремонт и моего телефона, но честно предупредил, что замененные детали будут китайскими.

Все это время сердце растерянно сжимается от едва заметной, очевидной только для меня перемены: Макс превратился в странно тихого, задумчиво отстраненного холодного человека. Эти изменения в нем откровенно пугают. Каждую ночь мы засыпаем вместе, но каждое утро он быстро разжимает объятия и уходит.

В течение дня, случайно соприкасаясь локтями, расходясь в узких дверных проемах, сталкиваясь под столом коленками, мы отскакиваем друг от друга, как пугливые птицы. Не желаю, чтобы он понял, насколько это ранит глупую девочку Герду. А ранит ее это чертовски больно.

В затяжных марафонах по городу, с рюкзаком наперевес, я бегу вслед за братом и с упорством маньяка клею и клею листовки с криком о помощи. Клею их поверх сорванных. Снова и снова.

* * *

С утра стеной льет дождь, капли шарахают по стеклам и карнизу, с шипением присоединяются к ручьям на асфальте и уплывают через ливневки и подземные коммуникации в далекие дали, чтобы снова стать морем.

Хрустальная, давно состарившаяся люстра в полумраке загадочно подмигивает стекляшками с потолка. В гулкой комнате только он и стены защищают от дождя, создают иллюзию защиты от всего мира.

Не хочу впускать в голову ни одной мысли, но мне приходится продрать глаза, потому что откуда-то со стороны дивана доносится забористый матерный загиб.

Макс ожесточенно переписывается с кем-то со своего видавшего виды смартфона, а потом тот принимается отчаянно жужжать.

– Алло! Да, Кома… Максим. Что? Ага… Да. Блин, вы сейчас серьезно? – И он долго вслушивается в голос на линии.

Нажав на отбой, Макс в два прыжка подскакивает к моей кровати, по-турецки садится на пол возле нее и варварски меня тормошит. Его усталые глаза снова светятся заразительным дурацким азартом с отливом безумия.

– Израненный солдат! Подъем! Есть дело!

* * *

Ротена и Ли видно издалека: перевесившись через перила у входа в городской Дворец молодежи, они соревнуются в харкании на дальность. С переменным успехом перепрыгивая лужи, мы с Максом спешим к ним, и после шумного приветствия братец обрисовывает ситуацию.

…Все утро какая-то дама ездила ему по ушам, пытаясь внушить, что она из министерства культуры. Она задвигала какой-то бред о том, что газета «Вечерний город» заинтересовалась историей их группы и сбором средств, и предлагала при поддержке самого министра устроить для Вани благотворительный вечер. В завтрашнем номере газеты выйдет большая статья обо всем этом.

– Нам предлагают сыграть на этом вечере, выпрыгнуть из штанов, но заставить спонсоров отстегнуть для Ваньки денег… Хоть «Разлуку» спеть, но слезу вышибить!

Ли плюет под ноги:

– Мое имхо, что это полный отстой…

– Один хрен нам придется это сделать. – Ротен наклоняется, забирает свой рюкзак и вешает его на плечо. – Где тут вход?

Мы заходим в фойе, украшенное лепниной и устланное красными ковровыми дорожками, поднимаемся по мраморной лестнице на второй этаж, через боковой вход вываливаемся на пыльную сцену. Огромный бородатый дядька, представившийся звукорежиссером, глубоким баритоном разъясняет, что все инструменты в нашем полном распоряжении, репетировать можно по два часа каждый день до самого выступления, и выплывает из зала вон.

Ротен выуживает из рюкзака палочки, садится за барабанную установку и пытается выдать ритм, но почти сразу сбивается.

Ли и Кома стоят над гитарами и озадаченно чешут репы.

– Ну, и что будем делать, чуваки? – бормочет Ли.

– Метать бисер! – отрезает Макс, хватает гитару, подрубает ее к усилителю и перебрасывает через плечо ремень.

Отхожу в сторонку, сажусь прямо на сцену, сгибаю ноги, упираюсь в колени подбородком. До недавнего времени в моей жизни не было ничего невозможного. Ради престижа, статуса и рейтинга я могла сделать все. Главное, падая на дно, делать вид, что все так и было задумано. Но беда в том, что падать временами было больно даже мне.

Макс нервно шарит в кармане, достает медиатор, бьет по струнам и сквозь шум, писк и гул ненастроенного оборудования сорванным голосом орет какую-то матерную песню.

Звук вырубается, Макс стаскивает гитару и кладет ее на пол под ноги.

Ротен, качая головой, вылезает из-за установки:

– Кома, я знаю, что от всего этого тебя ломает. Не тебя одного, но… Прошу, вымой свой рот с мылом!

– Не, чувак, это уже клиника. Смахивает на синдром Туретта. Когда он матерится, он себя не контролирует… – разводит руками Ли.

– А вы предлагаете петь для них песни Славика? – заводится Макс, его щеки краснеют от ярости.

В таком раздрае Макс предстает передо мной впервые. Он сжимает кулаки и прет на Ли, я, пробуксовывая несколько секунд, срываюсь с места, хватаю его за руку и волоку за собой в полумрак бокового выхода. Макс покорно плетется следом, опирается спиной о стенку, убирает с лица челку и глубоко вдыхает.

– Успокойся! – быстро шиплю я. – Что с тобой? Настолько сильно ломает? Вы все равно должны это сделать. Ради Вани. Сыграйте что-нибудь нейтральное, не ваше. То, что все узнают. То, что всех зацепит!..

Макс подается вперед, находит мою руку и рывком тянет к себе – от неожиданности я теряю равновесие и падаю прямо ему на грудь. Макс упирается подбородком в мое плечо и крепко меня обнимает. Долго-долго. Коленки дрожат и подкашиваются, удушливое оцепенение и ужас растекаются по артериям, сосудам и капиллярам. Только что он впервые обнял меня при свете дня.

Глава 23

В зеркалах луж плавают ольховые сережки, шагая, я старательно разглядываю трещины в асфальте, кое-где прохожу на цыпочках, чтобы не раздавить вылезших на поверхность земли дождевых червяков. Руки предусмотрительно спрятаны в глубины карманов ветровки, и повода взять меня за руку у моего дурного братца нет.

Макс, в последнее время утративший свое красноречие, молча чешет рядом. Он близко, и от осознания этого факта мне хочется во весь голос закричать. Или умереть.

* * *

В гостиной бабушка смотрит телевизор: в студии телепрограммы происходит драка, крикливый телеведущий безуспешно пытается разнять дерущихся. Мы с Максом переглядываемся – в программе говорится о том, что двоюродные брат и сестра замутили, повергнув в шок родственников. Беззаботно отвожу взгляд и густо краснею.

На кухонном столе нас встречают гора пирогов, накрытая ситцевой салфеткой, и небольшая дорожная сумка, из которой торчат горлышко лимонадной бутылки и пакет со все теми же пирожками.

– Завтра одиннадцатая годовщина смерти моей мамы, – кивая на сумку, поясняет Макс. – С утра мы поедем на кладбище.

Причина его сегодняшних закидонов предстает передо мной во всей очевидности. Мы все физически и морально измотаны, мы вертимся как белки в колесе, но все наши усилия растворяются каплей в море – необходимая Ване сумма все еще остается неподъемной. И тут – такая дата… Мне вспоминаются циничные бессмысленные посты о смерти мамы, которые я размещала в интернете три месяца назад. В моей душе не было сожалений. Но была боль. Тупая неизбывная боль. Мне хотелось бросаться на стены, и это состояние могло облегчить чье-то внимание и участие, но все, что я получила – удар кулаком и последующий кошмар…

Скромно сидя на краешке табуретки, я жую пирожок.

– Соболезную, Макс… – смотрю на него, но тушуюсь и мямлю: – Можно поехать с вами?

Он молча кивает.

Под предлогом помощи бабушке остаюсь на кухне, где долго и вдумчиво мою посуду. Нахожу в шкафчике жидкость для удаления застарелого жира, драю газовую плиту и старые сковородки. Щеки горят, глаза щиплет.

Перед сном я на сорок минут закрываюсь в ванной. Бабушка стучит и справляется, как у меня дела, но я не выхожу из воды, пока она не становится едва теплой.

Я делаю это не потому, что желание содрать с себя кожу проявилось снова. Просто я очень сильно боюсь входить в комнату.

* * *

– Многие считают, что долгое пребывание в ванне полезно для организма. Однако специалисты советуют не проводить под душем больше десяти-пятнадцати минут. Это тебя погубит… – Макс лежит на диване, и речь его льется рекой даже спросонок.

– Поздравляю, твоя словесная диарея к тебе вернулась… Спи! – шепчу я, залезаю на кровать и растягиваюсь под милым теплым одеялом. Укрываюсь им с головой. Отворачиваюсь к стене и зажмуриваюсь.

Я как огня боюсь своих мыслей и мечтаю сейчас лишь о крепком сне, но, как только оказываюсь в другом измерении, перед глазами проносятся окна, пустые улыбки, лестницы… Нестерпимая жара заставляет вылезти из футболки, сбросить одеяло, вцепиться в матрас обгрызенными до мяса ногтями. Я бегу, прячусь, попадаю в мертвую хватку каменных жутких пальцев и сопротивляюсь, но удар кулака в живот выбивает из меня жизнь. Я лежу в огромной яме. Я визжу.

– Даня, тихо, тихо… – Кто-то трясет меня за плечи, изо всех сил прижимает к себе и накрывает одеялом. Кошмар рассеивается, клочья отравленного тумана улетают прочь. Меня обнимает брат. И мы оба – почти без одежды. Странное обжигающее чувство накатывает волной. Мы учащенно дышим, дрожим, но не двигаемся, пока не проваливаемся в сон.

А утром я просыпаюсь от звука раскрывающихся штор и внезапно ярких солнечных лучей.

Над кроватью стоит побледневшая бабушка.

– Ба, ничего не было! – пищу и вскакиваю, в ужасе прикрываясь одеялом. Макс, в тщетных попытках одуплиться, медленно садится на край кровати и, опустив голову, трет пальцем переносицу.

– Ты что же творишь, щенок? – Бабушка склоняется к Максу, ее голос дрожит. Тот долго и пристально на нее смотрит, но ответом не удостаивает.

– Даша, как же так?.. – Вскинув брови, бабушка обращает взор на меня.

Я вспыхиваю и начинаю тараторить:

– Он не виноват! У меня кошмары, после того как… я не могу спать… Ничего не было, правда! – Мои щеки горят от невыносимого стыда и несправедливости. Нас неправильно поняли. Я начинаю плакать. Впервые за долгое время по лицу бегут слезы.

– Она же сказала, что ничего не было! Какого еще хрена тебе от нее нужно?! – резко огрызается Макс и тут же ловит от бабушки звонкую оплеуху.

– Замолчи, моральный урод! – кричит бабушка, а я в тысячный раз пытаюсь до нее достучаться.

– Он не урод! Ты даже не представляешь, какой он!!! – срываюсь в истерику, ору так, что черепная коробка грозит треснуть и расколоться на части, задыхаюсь, начинаю икать.

Макс кладет ладони на мои щеки:

– Даня, тихо. Смотри только на меня. Все хорошо… – и я мгновенно прихожу в норму.

– Одевайтесь, – севшим голосом произносит бабушка и выходит из комнаты.

* * *

Стрелки допотопного будильника показывают семь утра. Яркий солнечный луч протянулся из окна и лег на хрустальную посуду, столпившуюся на полочке в горке. Рядом в тени притаилось фото наших с Максом мам.

Бабушка, устало опустившись в кресло, грызет валидол, с надеждой и неверием смотрит на нас.

Мы, два дебила, сидим на диване и исподлобья бросаем на бабушку тяжелые взгляды. Однако, встретившись с ней глазами, тут же отводим свои.

Кажется, всему пришел конец.

От таких новостей папу точно хватит кондрашка. Завтрашним же рейсом они с Настей прилетят в Москву, и с утра послезавтра я уже буду предана позору и анафеме. Возможно, меня подвергнут пытке безденежьем: других инструментов воздействия на людей отец не признает. Для меня же самой страшной пыткой будет разлука вот с этим парнем. С парнем, который сейчас держит меня за руку.

– Знаете что, дети… – откашливается бабушка, – я прекрасно вижу, что происходит. Я хочу верить… нет, я верю, что ничего еще не случилось, но, Максим и Даша, я пока за вас отвечаю. Нет, вы меня точно в могилу сведете!..

…А еще я больше никогда не увижу Ротена и Ли. Я брошу их всех в борьбе за жизнь маленького Вани…

Лишь сильнее сутулюсь и разглядываю пальцы Макса, надежно сплетенные с моими.

– Даша! – долетает до меня сквозь туман. – Папе я ничего не расскажу. Максим, в кладовке есть раскладушка, ты будешь спать в гостиной. У меня все! Господи… Теперь обувайтесь, иначе мы опоздаем на автобус.

Я ждала долгой изнурительной головомойки, но на этом все закончилось.

Всю дорогу до вокзала мне хотелось повторять бабушке снова и снова, что ничего предосудительного мы не сделали, что мы просто спали, обнявшись. Мы делали это с самой первой ночи. Каждую ночь.

Мотаю головой, потому что в ней роем гудят мысли о том, что бабушка, возможно, права…

Я извожу и извожу себя, но в автобусе Макс демонстративно кладет голову мне на плечо и засыпает.