Текст книги "Санкция Айгер"

– Разумеется, сексуальных?

Рэнди с важным видом кивнула и сделала глоточек.

– Да, скорей всего. Это ведь полушипучее вино?

Он положил ноги на пустой стул и немного откинулся, подставляя себя солнечным лучам.

– В нем наличествует та веселая искорка, как в швейцарских девушках, краснеющих от внимания сельских молодцов, но чрезвычайно этим довольных. Но это радостное настроение лишь оттеняет чуть ядовитую терпкость, столь созвучную вздорному нраву крестьян Оберланда и в большой степени присущую малолактической ферментации этого вина.

Рэнди на мгновение замолчала.

– Я очень надеюсь, что это вы меня просто поддразниваете.

– Разумеется, Рэнди. А вас обычно разве не поддразнивают мужчины?

– Только не мужчины. Тем, как правило, больше хочется переспать со мной.

– И получается? Как правило?

– Ну, в последнее время очень даже неплохо получается. У меня в Швейцарии нечто вроде отпуска, а потом я вернусь домой и начну добродетельную и размеренную супружескую жизнь.

– И пока есть время, даете вкусить от щедрот своего тела?

– Примерно так. Но не подумайте, что я не люблю Роднея. Это самый очаровательный человек, честное слово. Но он – Родней.

– И он богат.

– Да, кажется. – Она на мгновение нахмурила лобик. – То есть, конечно, я надеюсь, что он богат. Да, конечно, богат! Господи, как вы меня напугали! Но самое замечательное в нем – его фамилия.

– То есть?

– Смит. Родней Смит.

– И это самое замечательное, что в нем есть?

– Нет, сама по себе фамилия “Смит” не так уж грандиозна. Полагаю, что это даже довольно заурядная фамилия. Но это значит, что наконец-то я избавлюсь от своей фамилии. Сколько я из-за нее натерпелась!

– По-моему, “Рэнди Никкерс” – это совсем неплохо.

– Вы так говорите потому, что вы – американец. Это я по вашему акценту могу определить. Но “никкерс” на британском сленге означает “трусики”. И можете себе представить, как по этому поводу резвились девчонки в школе?

– Ясно.

Он забрал у нее стакан и налил себе вина. Ему стало любопытно: что же в нем есть такого, что притягивает к нему дамочек с приветом?

– Вы меня понимаете? – спросила Рэнди, забыв, что она о чем-то лишь подумала, но не произнесла вслух.

– Не совсем.

– Ну, у меня есть теория, что незнакомые люди в беседе моментально обращаются к темам, представляющим наибольший взаимный интерес. Вот и мы сейчас разговариваем о трусиках. Это нас в чем-то выдает, да?

– Вы занимаетесь конным спортом, – сказал он, принимая тот принцип наибольшей нелогичности переходов, которому следовала мысль Рэнди.

– Да, еще бы! Демонстрирую дядюшкиных лошадок. Как это вы только узнали?

– Не то чтобы узнал – скорее, высказал такую надежду. У вас нет ли теории насчет женщин, которые любят, чтобы у них между ног был сильный зверь?

Она призадумалась.

– Знаете, я как-то об этом не думала. Но вы, наверное, правы. Это нечто вроде вашего альпинизма, да? Всегда так приятно, когда находится что-то общее. – Она пристально на него посмотрела. – Откуда-то я вас знаю. Имя знакомое. – Она еще раз призадумалась. – Джонатан Хэмлок… Вы не писатель?

– Не совсем. Но книги пишу.

– Все! Вспомнила! Вы пишете книги об искусстве и всяком таком. В Слейде от вас без ума.

– Да, там неплохая школа. Как нам, по-вашему, лучше поступить, Рэнди? Прогуляться по деревне? Или сразу в постель?

– Прогулка по деревне – это грандиозно! Даже романтично. Я очень рада, что мы будем заниматься любовью. У меня есть теория насчет любовных занятий. Я считаю это первоклассным способом сближения. Стоит только переспать с мужчиной – и оглянуться не успеешь, как вы уже ходите под ручку и зовете друг друга по имени. Я предпочитаю звать людей по имени. Скорее всего, это из-за собственной моей фамилии. Я вам говорила, что означает “никкерс” в Британии?

– Да.

– Ну, тогда вы поймете, почему я больше люблю обращаться по имени. У меня есть теория насчет позиций…

Узнав, что завтра утром Рэнди возвращается в Лондон, Джонатан не был безутешен.

КЛЯЙНЕ ШАЙДЕГГ, 6 – 7 ИЮЛЯ

Утром потребовалось одеваться дважды, и они чуть не опоздали на поезд. Когда поезд уже отъезжал от платформы, мисс Никкерс опустила окошко в своем купе и крикнула на прощанье:

– Знаешь, Джонатан, у тебя правда потрясающие глаза!

Потом она уселась на свое место, рядом с возвращающимся домой лыжником, и тут же принялась излагать ему одну из своих теорий.

Джонатан улыбнулся, вспомнив ту тактику, к которой она прибегала для самовозбуждения – называть все органы, местечки и позы самыми земными именами.

Он пошел вверх по крутой мощеной дороге, соединявшей деревню с отелем. Он уже договорился с местным проводником о тренировочном подъеме на западный склон Айгера. Хотя тому было далеко до северной стены, западный склон тоже попил кровушки и требовал к себе самого уважительного отношения.

Помимо тренировки и акклиматизации была еще одна причина, по которой он старался как можно меньше времени проводить в отеле. Как всегда, несмотря на величайшие предосторожности, хозяева отеля каким-то образом пронюхали, что грядет попытка штурма Айгера. Были разосланы конфиденциальные телеграммы, лучшие номера-люксы бронировались для богатых Айгерских Пташек, которые вскорости начнут стаями слетаться в отель. Как и все альпинисты, Джонатан презирал и на дух не переносил этих падких на развлечения вечных курортников, жаждущих пощекотать свои загрубевшие нервные окончания сильными ощущениями за чужой счет. Он был рад, что Бен и другие члены команды еще не приехали, поскольку вместе с ними налетит и целая стая стервятников.

На полпути к отелю Джонатан свернул в придорожное уличное кафе выпить стаканчик водуазского. Нестойкое горное солнце ласкало щеку…

– Когда-нибудь покупаешь вино девушкам, с которыми знакомишься в барах?

Она подошла сзади, из темных глубин кафе. Ее голос ударил его как обухом. Не поворачиваясь и успев полностью совладать с собой, он потянулся и выдвинул для нее стул. Она села и некоторое время с грустью смотрела на него.

Подошел официант, принял заказ, вернулся с вином и отошел. Она сосредоточенно водила стаканом по небольшой лужице на столе, стараясь не замечать его холодный, неприветливый взгляд.

– У меня была готова целая речь, знаешь. Неплохая речь. Я могла бы сказать ее очень быстро – ты не успел бы ни прервать меня, ни уйти.

– И что за речь?

Она покачала головой и чуть заметно улыбнулась.

– Я забыла.

– Нет, давай речь. Послушаем. Как тебе уже известно, меня ведь очень легко надуть.

Она вновь покачала головой и слабо улыбнулась.

– Сдаюсь. На таком уровне мне не выдержать. Не могу сидеть здесь и обмениваться с тобой холодными, взрослыми словами. Я… – Она подняла глаза, отчаявшись подобрать слова. – Мне, честное слово, очень жаль.

– Зачем ты так поступила? – Размякать он не собирался.

– Будь хоть немного справедлив, Джонатан. Я сделала так потому, что была убеждена – и сейчас убеждена, – что тебе непременно надо согласиться на это задание.

– Я согласился, Джемайма. Так что все вышло просто великолепно.

– Прекрати! Ты что, не понимаешь, что бы было, если бы у них это мощное оружие появилось раньше, чем у нас?

– О, разумеется. Мы обязаны любой ценой помешать им заполучить его! Это ведь они такие бессердечные скоты, которые могут сбросить его на какой-нибудь ничего не подозревающий японский город!

Она опустила глаза.

– Я знаю, для тебя это не имеет значения. Мы говорили об этом в ту ночь. Помнишь?

– “Помнишь?” Слушай, а ты неплохо работаешь в ближнем бою.

Она прихлебнула вина. Пауза давалась ей тяжело.

– Они, по крайней мере, обещали мне, что ты не потеряешь картину.

– Они выполнили обещание. Совесть твоя чиста.

– Да. – Она вздохнула. – Но у меня есть проблема.

Что же за проблема? Она сказала очень сухо:

– Я люблю тебя.

Помолчав, он улыбнулся про себя и покачал головой.

– Я тебя недооценил. Ты в ближнем бою просто чемпион.

Молчание стало совсем гнетущим, и она поняла, что серьезный разговор надо оставить, иначе он просто уйдет.

– Эй, я вчера видела, как ты прогуливался с на редкость неджемаймистой барышней – такая блондинка и вся из себя англичанка. Она оказалась ничего себе?

– Вполне.

– Но не лучше…

– Нет.

– Очень рада!

При виде такой откровенности Джонатан не мог сдержать улыбку.

– Как ты узнала, что я здесь?

– Помнишь, я же изучала твое досье в конторе мистера Дракона. Это задание было там расписано во всех подробностях.

– Вот как? – Значит, Дракон был настолько в нем уверен, что заранее вписал в дело эту санкцию. Джонатан обозлился на самого себя – он терпеть не мог быть предсказуемым.

– Я тебя вечером увижу, Джонатан? – смело спросила она. Видно, ей сильно хотелось, чтобы он ее обидел.

– Сегодня договорился идти в горку. Там и заночуем.

– А завтра?

– Уходи, пожалуйста. Я не намерен наказывать тебя. Не хочу тебя ненавидеть, не хочу любить, ничего не хочу. Только, чтобы ты ушла.

Она сложила перчатки на коленях. У нее созрело решение.

– Я буду здесь, когда ты спустишься.

Он встал и бросил счет на стол.

– Не надо, прошу тебя.

– Зачем ты это делаешь, Джонатан? – В ее глазах внезапно проступили слезы. – Я же знаю, что это взаимно, знаю, что ты тоже меня любишь.

– Я это как-нибудь переживу.

Он вышел из кафе и энергично зашагал к отелю.

* * *

В полном соответствии с национальной и профессиональной традицией проводник-швейцарец ворчал и жаловался, что им надо было бы выйти с первыми рассветными лучами. А так им придется провести ночь на горе. Джонатан пояснил, что он и собирался провести ночь наверху, чтобы получше “втянуться”. Проводник своими действиями однозначно подвел сам себя под четкую классификацию. Поначалу он ничего не понял (род: тевтонский), потом отказался пойти на уступки (вид: гельветический). Но когда Джонатан предложил двойную плату, тут же явилось и понимание, вместе с заверениями, что мысль провести ночь на горе просто гениальна.

Джонатан всегда знал, что швейцарцы – народ, любящий деньги, хмурый, религиозный, любящий деньги, независимый, организованный и очень любящий деньги. Жители Бернского Оберланда – прекрасные скалолазы, всегда готовые подвергнуться любым тяготам и опасностям при спасении застрявшего в горах альпиниста. Но они никогда не забудут прислать аккуратно разграфленный счет спасенному ими человеку или, если такового не окажется, – его ближайшим родственникам.

Подъем был достаточно сложным, но относительно спокойным. Джонатану пришлись бы очень не по вкусу вечные жалобы проводника на холод, когда они встали на ночевку, если бы жалобы не отвлекали его мысли от Джемаймы.

Вернувшись в отель на следующий день, он получил счет. Похоже, несмотря на двойную плату, оставалось много всяких мелочей, за которые следовало заплатить. Среди них была аптечка с лекарствами, которой они не пользовались, питание на стоянке (всю провизию Джонатан принес с собой, желая в полевых условиях проверить сухие продукты), а также плата за “1/4 пары ботинок”. Последнее было уже чересчур. Проводник принялся сочувственно и терпеливо разъяснять очевидное:

– Ботинки же снашиваются – этого вы отрицать не станете. Не лезть же в гору босиком? Согласны? За Маттерхорн я обычно включаю в счет полпары ботинок. Айгер выше, чем половина Маттерхорна, однако с вас я беру только за четверть пары. Исключительно потому, что вы были очень приятным попутчиком.

– Удивительно, что вы не удержали с меня за износ веревки.

Проводник поднял брови.

– О? – Он взял счет и внимательно просмотрел его. – Вы абсолютно правы, сэр. Имел место недосмотр.

Он вынул из кармана карандаш, послюнил кончик и старательно вписал забытый им пункт, после чего исправил и проверил общую сумму.

– Могу ли еще быть вам чем-нибудь полезен? – спросил он.

Джонатан указал на дверь, и проводник с легким поклоном вышел.

* * *

Смутное чувство напряженного ожидания усугублялось у Джонатана депрессией, которую у него неизменно вызывала Швейцария. Он считал одним из самых досадных капризов природы, что великолепные Альпы расположены в этой бездушной стране. Бесцельно прогуливаясь вокруг отеля, он наткнулся на группу Айгерских Пташек не самого высокого полета, которые развлекались игрой в фанты с поцелуями и преглупо хихикали. Он с омерзением сплюнул и вернулся в номер. “На самом деле, никто не любит Швейцарию, разве только те, кто любит гигиену больше, чем жизнь, – думал он. – А всякий, кто способен жить в Швейцарии, способен жить и в Скандинавии. А всякий, кто может жить в Скандинавии, способен лопать тухлую треску на Рождество. А уж те, кто на Рождество могут жрать “лютфиск”, могут и…”

Он ходил взад-вперед по комнате. Бен приезжает только послезавтра, и будь Джонатан проклят, если проведет хоть один лишний день в этом отеле, среди этих людей, в роли экспоната для первых Айгерских Пташек.

Его телефон зазвонил.

– Что? – гаркнул он в трубку.

– Как ты узнал, что это я? – спросила Джемайма.

– Какие у тебя планы на вечер?

– Переспать с тобой, – не раздумывая, ответила она.

– Сначала поужинаем в твоем кафе?

– Отлично! Это означает, что между нами все хорошо?

– Нет. – Ее умозаключение его удивило.

– О-о-о. – Она немного помолчала. – Увидимся через двадцать минут.

– Пятнадцать?

* * *

Ночь вокруг террасы кафе наступила быстро, как всегда в горах, и они молча допивали остатки бренди. Джемайма очень старалась не упоминать о времени, проведенном совместно на Лонг-Айленде. Он думал о чем-то своем и даже не обратил внимания на приток холодного воздуха со склонов Айгера.

– Джонатан?

– М-м-м?

– Я прощена?

Он медленно покачал головой.

– Не в этом дело. Просто я никогда больше не смогу тебе верить.

– А хотел бы?

– Конечно.

– То есть, ты говоришь, что у нас что-то могло бы получиться?

– Почти уверен, что могло бы.

– Но теперь никак? Никогда?

Он не ответил.

– Ты извращенец. И еще знаешь что? Ты меня так и не поцеловал.

Он исправил этот недосмотр. Когда лица их медленно раздвинулись, Джемайма вздохнула.

– Прямо рог изобилия! Кто бы мог подумать, что у губ своя память.

Они смотрели, как последний желтый луч ушел за зазубренные хребты, окружившие их.

– Джонатан. Насчет этой истории у тебя в доме…

– Не желаю об этом говорить.

– Тебя же на самом деле не деньги расстроили, правда? То есть… нам было так хорошо вместе… я хочу сказать, весь день хорошо. Не только в постели… Эй, хочешь что-то скажу?

– Скажи.

Она засмеялась сама над собой.

– Даже когда я уже взяла эти деньги, я еле удержалась, чтобы не вернуться и лечь с тобой еще раз – на прощанье. Вот тогда бы ты действительно разозлился, узнав обо всем, да?

– Да. Действительно.

– Скажи, а как там этот псих? Как его зовут?

– Мистер Монк? Не знаю. Я уже давно дома не был.

– О? – Она поняла, что выбрала неблагоприятный момент для этого разговора.

– Очень давно. – Джонатан поднялся. – У тебя в номере кровать есть?

– Довольно узкая.

– Справимся как-нибудь.

И в эту ночь у нее хватило ума больше не ворошить прошлое.

КЛЯЙНЕ ШАЙДЕГГ, 8 ИЮЛЯ

Он поужинал поздно, в ресторане отеля, за столиком, несколько в стороне от других. Посетителей было немного.

Он был собой недоволен. Он чувствовал, что плохо провел всю процедуру с Джемаймой. Они встали рано, прогулялись по уходящим ввысь лугам, посмотрели, как кончики их туфель блестят от росы, попили кофе на террасе ее кафе, поболтали о всякой чепухе, пошутили насчет прохожих.

Потом они пожали друг другу руки, и он пошел к себе в отель. Все получилось как-то скомкано. К их связи прилипли какие-то частицы искреннего чувства. Она осталась там, в деревне, и ждала, и он был раздосадован на себя, что не избавился от нее вчистую. Теперь он знал, что не накажет ее за вероломство, но и никогда не сможет простить ей. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь кого-нибудь прощал.

Некоторые гости – ранние Айгерские Пташки – пришли к ужину в вечерних туалетах. Джонатан заметил, что половина телескопов на террасе огорожена веревками для частного – и весьма недешевого – пользования теми лицами, имена которых будут названы владельцами отеля.

Он без аппетита тыкал вилкой в тарелку. Слишком много нерешенных вопросов крутилось в голове. И Джемайма, и санкция, и почти полная уверенность, что Меллаф предупредил объект, и презренные Айгерские Пташки. Дважды он замечал, что мужчины в смокингах указывают на него своим юным хорошеньким и глупеньким спутницам. Одна дама средних лет состроила ему глазки и довольно робко посигналила ему салфеткой.

С большим чувством облегчения он услышал знакомый голос, глухо разносившийся из вестибюля по всей столовой:

– Это еще что такое, лопни мои кишки?! Какого черта вы тут блеете, что для меня нет номера?

Джонатан бросил кофе с коньяком и через весь зал прошел к стойке. Администратор, аккуратный маленький швейцарец, пытался с присущей его породе корректностью утихомирить Биг-Бена.

– Мой дорогой герр Бауман…

– Свой “дорогой герр” можете себе в жопу засунуть! Гляньте лучше еще раз в книгу – номер забронирован. Эй, старик! Прекрасно выглядишь!

Джонатан крепко пожал лапищу Бена.

– В чем дело?

– Да этот придурок что-то с моей бронью напутал. Говорит, не может найти мою телеграмму. Да ты взгляни на него – он и хрен-то свой собственный не найдет, даже с командой изыскателей.

Джонатан понял, что происходит.

– Айгерские Пташки начинают слетаться, – пояснил он.

– Ага, понятно.

– И наш общий друг прилагает все силы, чтобы оставить побольше свободных номеров, которые потом можно будет сдать по взвинченным ценам. – Джонатан повернулся к слышащему все это администратору. – Разве не так?

– Я не знал, что этот человек – ваш друг, доктор Хэмлок.

– Он – руководитель восхождения.

– О? – сказал администратор, нарочито изобразив неведение. – Кто-то собирается лезть на нашу горку?

– Прекратите.

– Может быть, герр Бауман сможет найти комнату в деревне? Там есть кафе, в которых…

– Он останется здесь.

– Боюсь, что это невозможно, господин доктор. – Администратор плотно сжал губы.

– Хорошо. – Джонатан достал бумажник. – Подготовьте мне счет.

– Но если вы съедете…

– Восхождения не будет? Правильно. И гости останутся недовольны.

Администратор прямо-таки агонизировал в сомнениях.

– Знаете, что я думаю? – сказал Джонатан. – Я думаю, будто видел, как один из ваших клерков разбирает телеграммы в кабинете. Возможно, там и телеграмма мистера Боумена. Почему бы вам не взглянуть?

Администратор уцепился за эту возможность спасти репутацию и, слегка поклонившись, покинул их.

– С остальными уже состыковался? – сказал Бен, разглядывая вестибюль с нескрываемой ревностью конкурента.

– Они еще не приехали.

– Да ну? Значит, завтра приедут. Лично я не прочь бы отдохнуть. Что-то последние пару дней копыто пошаливает. Больно много на него нагрузки пришлось, пока ты гостил.

– Как Джордж Хотфорт?

– Спокойна.

– Благодарна, что я не сдал ее властям?

– Наверное. Она не из тех, кто сразу мчится свечки ставить.

Администратор вернулся и разыграл сцену изумленной радости. Он нашел-таки телеграмму Бена, и теперь все было в порядке.

– Хочешь сразу пойти в номер? – спросил Джонатан, пока коридорные в ливреях разбирали багаж Бена.

– Нет. Отведи меня в бар и купи пива.

Они разговорились за полночь, в основном о технических сложностях Айгерванда. Два раза Бен заговаривал о Меллафе, и оба раза Джонатан заворачивал разговор обратно – об этом-де они могут поговорить и потом, может быть, после восхождения. Джонатан все больше и больше убеждался, что восхождение ему под силу. Временами он надолго забывал, в чем заключалась его истинная миссия. Но эта увлеченность была слишком дорогой роскошью, и поэтому, прежде чем отправиться спать, он вновь одолжил у Бена его переписку с альпинистами, которые должны приехать завтра.

Джонатан сидел в кровати, разложив на одеяле письма в три стопки, по одной на каждого. Все, что оставалось за пределами маленького кружка света от ночника, на время перестало для него существовать. Неторопливо прихлебывая “Лафрейг”, он пытался представить себе людей по скудным данным этой переписки.

Жан-Поль Биде. Богатый промышленник, упорным трудом превративший скромную мастерскую отца в крупнейшее во Франции производство контейнеров для аэрозолей. Женился довольно поздно и, проводя медовый месяц в Альпах, открыл для себя радости альпинизма. Опыта восхождений вне Европы у него не было, но список его побед в Альпах был очень внушительным. Большую часть своих крупнейших восхождений он совершал в сопровождении знаменитых и дорогих проводников, и в некотором смысле его можно было упрекнуть, что он “покупал” вершины.

Судя по тону его писем, написанных на “деловом английском”, Биде представлялся человеком добродушным, энергичным и здравомыслящим. Джонатан удивился, узнав, что он намеревается привезти с собой жену, чтобы та могла сама увидеть его восхождение на самую сложную вершину в Альпах.

Карл Фрейтаг. Двадцати шести лет. Единственный наследник промышленного концерна Фрейтагов, производящего химические продукты, преимущественно инсектициды и гербициды. Начал заниматься альпинизмом во время студенческих каникул, и ему не было и двадцати, когда он собрал и возглавил организацию немецких альпинистов, которая издавала весьма солидное квартальное обозрение по альпинизму. Он же был главным редактором этого обозрения. Среди писем имелся конверт с вырезками из этого обозрения, в которых описывались его восхождения (в третьем лице) и подчеркивались его способности руководителя и первопроходца.

Его письма были написаны по-английски, сухо и безупречно, без всяких разговорных оборотов. Общий тембр предполагал, что Фрейтаг готов сотрудничать с господином Боуменом и международным комитетом, организующим восхождение, но при этом корреспонденту часто напоминалось, что именно Фрейтаг задумал восхождение и что в его намерения входит руководство группой на маршруте.

Андерль Мейер. Двадцати пяти лет. У него не хватило средств закончить медицинское образование в Вене, и он снова стал зарабатывать на жизнь плотницким делом вместе со своим отцом. Во время альпинистского сезона он водил группы по родным Тирольским Альпам, будучи в этих группах единственным профессионалом. Сразу же после того, как обстоятельства вынудили его прекратить учебу, Мейер очень увлекся скалолазанием. Любыми средствами, от строжайшей экономии до попрошайничества, он ухитрялся включать себя в большинство самых значительных восхождений за последние три года. Джонатан читал упоминания о его деятельности в Альпах, Новой Зеландии, Гималаях, Южной Америке и, самое последнее, в Атласских горах. В каждой статье его безудержно хвалили за сноровку и силу (называя даже “юным Германом Булем”), но некоторые авторы намекали на его склонность держаться особняком и не самым лучшим образом проявлять себя в группе. Он считал менее одаренных участников восхождения балластом, мешающим его собственному подъему. Он был, можно сказать, игроком безоглядно азартным. Для него не существовало большего позора, чем повернуть назад: и на подъеме он обычно делал такое, что было бы равносильно самоубийству для людей с меньшими физическими и психическими силами. Аналогичные упреки отпускались и в адрес Джонатана в годы его активных занятий альпинизмом.

Из писем Джонатан мог составить себе лишь самое приблизительное представление о личности Мейера. Человека скрывала плотная завеса перевода – по-английски он писал неуклюже, с ошибками, иногда до смешного бестолково, поскольку он, явно работая со словарем в руках, сохранял в переводе особенности немецкого синтаксиса. Время от времени в письмах появлялись целые тяжеловесные цепочки существительных, нанизываемых одно на другое без всякого смысла, пока неожиданно не появлялся конечный глагол и не придавал им более или менее разумный вид. Однако сквозь все помехи перевода проступало одно качество – спокойная уверенность в себе.

Джонатан сидел в кровати, глядя на стопки писем и посасывая виски. Биде. Фрейтаг. Мейер. И любого из них мог предупредить Меллаф.