Текст книги "За горами – горы. История врача, который лечит весь мир"

Багаж назывался “баг”, таможня – “там-уж”. Оплошать по “семь-три” – сказать семь слов, когда хватило бы трех, а сделать “девяносто девять сотых” – бросить почти оконченную работу. (“Ничто не бесит меня так, как девяносто девять сотых”, – говорил Фармер.) Пвизовцы часто благодарили людей, оказавших какую-либо помощь третьему лицу, кому-нибудь из многочисленной группы, определяемой как “неимущие больные”, “обманутые” или просто “бедные”. В ПВИЗ предпочитали последнее определение, поскольку – объяснял Фармер – именно так себя чаще всего обозначают гаитяне.

Можно долго отираться возле ядра ПВИЗ, не понимая правил и чувствуя себя лишним. И чем острее чувствуешь себя лишним, тем сильнее подозрение, что тебе как бы намекают: ты хуже, чем они. А собственное раздражение по этому поводу рождает еще и подозрение, что так оно и есть. Мне лично пвизовцы напоминали если не семью, то как минимум клуб, который категорически отказывается делить мир на своих и чужих, но в то же время имеет собственные неписаные законы и собственный язык. Попробуйте сказать что-нибудь в этом роде Фармеру, и он ответит: “Если и так, то у нас самый открытый чертов клуб в мире. Битком набит больными СПИДом, БЛ в полный рост, толпы студентов, церковные дамы, пациентов легион. И клуб этот только растет, никогда не уменьшается”. Впрочем, Фармер умел и создавать с каждым отдельный клуб для двоих.

Еще в Гаити он и для нашего месяца путешествий выработал своего рода речевой код. Обсуждая со мной малярию, он рассказал, что существуют четыре типа этого заболевания, но только один, тропическая малярия, часто приводит к смертельному исходу. “Как думаете, который тип тут, в Гаити? – спросил он. И добавил: – Зато у нас она не устойчива к лекарствам, как в Африке”. Тут Фармер улыбнулся и, чуть перефразируя свою любимую цитату из фильма “Гольф-клуб”, произнес: “Так что за это мы спокойны”. И показал на меня пальцем. Вскоре я усвоил, что в ответ должен выдать следующую фразу: “Уже неплохо”[14]14
  В фильме персонаж рассказывает о скупом далай-ламе, который вместо чаевых обещает ему ясную работу сознания в момент смерти, и заканчивает свой монолог выводом: “Так что за это я спокоен. Уже неплохо”.


[Закрыть]. Приноровившись к этой перекличке, я полюбил ее. И должен признаться, сейчас, в кафе аэропорта, я испытал определенное удовольствие, с ходу расшифровав аббревиатуру ДТ.

Фармер продолжал строчить письмо. Я огляделся по сторонам. Ломаная стеклянно-стальная простота аэропорта имени Шарля де Голля внезапно поразила меня своей пугающей сложностью, словно катапультировала в будущее, совершенно мне непонятное. Я вспомнил магазины дьюти-фри, где можно купить первоклассный паштет, гусиное конфи, изысканные вина.

– А начали вы это письмо в походе по сельской местности Гаити, – задумчиво проговорил я, вызывая в памяти бесплодные холмы, средневековые крестьянские хижины, “скорую помощь” на осликах. – Как будто в другом мире.

Фармер поднял глаза, улыбнулся и жизнерадостно ответил:

– Недостаток этого ощущения в том, что оно… – он сделал секундную паузу, – ошибочно.

– Ну, это как посмотреть, – возразил я.

– Как ни смотри, – очень ласково отозвался он. – Человек вежливый сейчас сказал бы: “Вы правы. Это параллельный мир. Между огромными накоплениями богатств в одних областях планеты и крайней нищетой в других нет совершенно никакой связи”.

Он внимательно смотрел на меня. Я рассмеялся.

– Вы же понимаете, что я шучу на серьезную тему, – заключил он.

Однажды я слушал лекцию о ВИЧ, которую Фармер читал студентам Гарвардской школы здравоохранения. Внезапно посреди перечисления данных он упомянул гаитянское выражение “в поисках жизни сгубить жизнь”. Потом объяснил: “Так говорят гаитяне, когда бедная женщина, продающая манго, падает с грузовика и умирает”. Тогда мне на мгновение показалось, что я краем глаза заглянул к нему в голову. И обнаружил там обостренную потребность в построении взаимосвязей. В такие моменты возникало ощущение, будто его главное желание – отменить время и географию, чтобы свести воедино все составляющие своей жизни и напрямую пристегнуть их к миру, в котором он видит тесные, неизбежные связи между сверкающими бизнес-центрами Парижа или Нью-Йорка и безногим калекой, лежащим на земляном полу хижины в самой глуши далекого Гаити. По-моему, он считал самой фундаментальной ошибкой человечества склонность игнорировать людей, прятаться от чужих страданий. “Это и есть моя великая битва: как можно быть равнодушными, закрывать глаза, не помнить?”

Мне было любопытно, остается ли в его философии место для кого-нибудь, кроме бедняков всего мира и тех, кто борется за их интересы. Однажды в самолете он признался мне, что в любом попутчике видит пациента. По громкой связи раздался голос стюардессы: “Есть на борту врач?” Фармер тут же вскочил и бросился помогать американцу среднего возраста, явно представителю среднего класса. Как выяснилось, сердечного приступа у мужчины все-таки не было. Позже, вернувшись в свое кресло, Фармер сообщил мне, что подобные эпизоды случаются примерно раз в восемнадцать полетов. У меня сложилось впечатление, что он не возражал бы, случайся они хоть каждый полет.

На мой взгляд, эта способность воспринимать все и всех как непрерывную систему, целиком состоящую из взаимосвязей, – одна из особых, странных привилегий Фармера. Конечно, она изрядно затрудняет ему жизнь, зато освобождает от тех усилий, которые люди обычно прилагают, чтобы бежать, дистанцироваться как от собственного прошлого, так и от основной массы своих ближних.

Глава 23

Всемирный банк планировал дать ссуду на борьбу с эпидемией туберкулеза в России. Фармер уже пятый раз летел в Москву обсуждать условия ссуды. В самолете он рассказал мне историю этой своей миссии.

Около двух лет назад Говард Хайатт направил его в институт “Открытое общество”, фонд Сороса, прощупать почву на предмет финансовой поддержки перуанского проекта. Денег ему там не дали, но письмом сообщили, что фонд понимает важность проекта ПВИЗ, поскольку и сам проводит примерно такую же работу в России. Далее следовало довольно подробное описание этой работы.

Фармер вспоминал, что читал письмо по дороге на какую-то встречу и остановился как вкопанный на тротуаре: “Ох ты черт!” Он уже знал, что Сорос выделил 13 миллионов на пилотные проекты по борьбе с ТБ в России, но до сих пор был не в курсе подробностей. Проект предполагал использование только стратегии DOTS. Планировалось лечение всех больных лекарственно-чувствительным туберкулезом, а тем, кто не вылечится, – предоставление паллиативной помощи для облегчения предсмертных мук.

Но развал Советского Союза создал идеальные условия как для мощнейшей эпидемии, так и для процветания МЛУ-ТБ в ее рамках. Из-за распада системы борьбы с ТБ множество курсов терапии было прервано; повышение уровня преступности обернулось переполненными тюрьмами.

С благословения Хайатта Фармер написал директору фонда вежливое письмо на двух страницах, в котором объяснял, почему проект обречен на провал. Так он очутился в офисе Джорджа Сороса на Манхэттене. Фармер изложил свои соображения, после чего Сорос велел немедленно соединить его с директором российской ТБ-программы, эмигрировавшим из России микробиологом Алексом Гольдфарбом, и долго орал на того по телефону. Затем попросил Фармера помочь довести до ума пилотный проект.

Решился Фармер быстро, не все же не сразу. В то время ему еще приходилось довольно часто летать в Перу. Поездки в Россию означали дополнительные дни, а то и недели разлуки с Гаити, где дела с ТБ и прочими болезнями обстояли куда хуже. Зато ПВИЗ могли бы законным образом употребить часть денег Сороса на зарплаты. Кроме того, российская эпидемия бушевала в тюрьмах, а заключенные в глазах ПВИЗ – привилегированный контингент, даже в Евангелии о том сказано, смотри 25-ю главу Матфея. Плюс Россия сулила те самые возможности, на которые Пол с Джимом надеялись, еще когда решили заняться Перу, – шанс повлиять на политику медицинского обслуживания бедных в масштабе всей планеты. Россия в данный момент граничила с двенадцатью государствами, а некоторые из них, в свою очередь, – с богатейшими странами мира. “Гораздо труднее ратовать за справедливость в таком месте, как Гаити, которое легко запрятать подальше и не замечать. А Россию попробуй спрячь”, – рассуждал Фармер. Российский туберкулез способен показать миру, каковы последствия пренебрежения здоровьем бедных где бы то ни было. И как опасно не замечать Гаити.

Так что отправился он на экскурсию по сибирским тюрьмам. Его сопровождали Гольдфарб, несколько консультантов от фонда Сороса и несколько российских чиновников. До этого путешествия Гольдфарб отзывался о Фармере как о “злобном враге с севера”. Из Сибири они вернулись друзьями. Гольдфарб постепенно учился понимать Фармера. Как-то раз он поинтересовался, сколько Фармер берет за свои услуги, и тот ответил: “Алекс, болван ты этакий, что мне брать? Кучу денег беру с заключенных, военнопленных и больных бедняков. А уж с беженцев деру целые состояния”. Но крепче всего их объединило увиденное в российских колониях.

Почти в любой стране заболеваемость ТБ в тюрьмах намного выше, чем среди гражданского населения. Но в пенитенциарных учреждениях России она была не просто выше, а выше в сорок-пятьдесят раз. Более того, у большинства больных заключенных оказывались резистентные как минимум к одному препарату штаммы, а в некоторых тюрьмах до трети больных страдали полномасштабным МЛУ-ТБ. Туберкулез стал наиболее частой причиной смерти в тюрьме, но не все больные умирали там. Многие успевали выйти на свободу и посеять свой лекарственно-устойчивый штамм МБТ среди гражданского населения. К тому же их и после освобождения не лечили, в основном потому, что гигантская система борьбы с ТБ в России лежала в руинах.

Ситуация складывалась жуткая, но мировое сообщество пока реагировало на нее вяло. Пять-шесть иностранных организаций искали способ взять эпидемию под контроль. Бюджет на расходы у большинства из них был весьма ограничен – у кого несколько сот тысяч долларов, у кого миллион или два. Не все их проекты были хорошо организованы, но все запускались путем преодоления немыслимых препятствий – и все продемонстрировали вовсе не то, что планировалось: одна стратегия DOTS не только не поможет, но и расширит эпидемию. В Ивановской области американские Центры по контролю и профилактике заболеваний сознательно лечили больных МЛУ-ТБ препаратами, к которым их туберкулез был устойчив, и вылечивали всего 5 процентов. И Фармер предсказывал – как потом выяснилось, верно, – что у многих из этих 5 процентов случится рецидив. Даже “Врачи без границ”, получившие Нобелевскую премию за работу в России, до сих пор применяли только DOTS и вылечивали всего 46 процентов своих больных в ФКУ ЛИУ-33 Кемеровской области. “Отлично организованные клинические ошибки” – так называл Фармер эти проекты в своей статье.

Эпидемия в сибирских тюрьмах оказалась хуже всего, что ему довелось повидать в Перу, а в некоторых аспектах даже хуже всего, с чем он сталкивался в Гаити. Поэтому, вернувшись в Москву из поездки по колониям, Фармер с Гольдфарбом устроили пресс-конференцию, чтобы сообщить миру страшные вести. Однако в тот же день в Вашингтоне независимый прокурор обнародовал свой отчет по скандалу с Моникой Левински. Так что репортеров к ним пришло совсем мало.

Фармер и Гольдфарб полетели в Нью-Йорк на “аварийное совещание” с Соросом. На Фармера встречи с Джорджем зачастую действовали освежающе. Однажды он примерно подсчитал, во сколько обойдется контроль над ТБ по всей планете: по его оценкам, вышло около пяти миллиардов долларов. Когда он называл эту цифру чиновникам от здравоохранения, те отвечали, что такой суммы не собрать никогда. Сорос же, взглянув на расчеты, лишь уточнил: “И все? Вам этого хватит?” В Нью-Йорке Фармер и Гольдфарб попросили Сороса сию минуту выделить еще денег на лечение туберкулеза в России. Он возразил, что такой шаг только замедлит реакцию международного сообщества, и вместо него предпринял ряд других шагов, в том числе организовал в Белом доме заседание под председательством Хиллари Клинтон, с которой был дружен. Фармер с Гольдфарбом набросали план выступления для Сороса, попутно раскритиковав аналогичный план, подготовленный для Первой леди.

В итоге дело обернулась совсем не так, как хотел Фармер. Он-то надеялся на крупные гранты от разных фондов и богатых государств. А вместо этого Хиллари Клинтон заставила Всемирный банк рассмотреть вопрос о предоставлении России займа. Банк создал нечто под названием “московская миссия”, то есть собрал группу экономистов, эпидемиологов и экспертов по здравоохранению, чтобы те проработали условия выдачи займа.

Фармер, как и следовало ожидать, все глубже втягивался в эту историю, таща за собой и ПВИЗ в полном составе. Вся организация трудилась над отчетом, который заказал Сорос, и семь месяцев спустя сдала книгу, состоявшую из 177 страниц текста, 115 страниц приложений и 976 сносок. Основные главы описывали проблему МЛУ-ТБ в России, Азербайджане, Перу и Южной Африке, а заключительная объясняла, как создать грамотную программу лечения. Пресса не обошла вниманием эту работу, и ВОЗ поощрила издание, написав введение для книги. Кроме того, Фармер согласился взять на себя обязанности главного (но бесплатного) консультанта “московской миссии” Всемирного банка по туберкулезу в российских тюрьмах. На том, чтобы ему не платили, он настоял сам, поскольку осуждал некоторые аспекты политики банка. Его расходы покрывал Сорос.

В Москву мы прилетели под вечер. Самолет еще не доехал до рукава, а почти все пассажиры уже подскочили с кресел под тщетные увещевания стюардессы по громкой связи: “Пожалуйста, оставайтесь на своих местах”.

Фармер обвел взглядом салон: “К русским у меня слабость. Они встают, когда им вздумается. Ну конечно, последние четыреста лет с ними обращались как с мебелью. Неудивительно, что им хочется вставать назло”.

Судя по всему, Фармер верил не только в важность намерений и силу воли, но и в откровения свыше, в “знаки”. Сегодня, как мне показалось, не все знамения были к добру. В главном московском аэропорту, уютном, как промышленный склад, мы заполнили миграционные карты не на тех бланках, и впервые за все время путешествий с Фармером, я увидел, как на постороннего человека не подействовало его дружелюбие. На таможенном контроле он улыбнулся мрачной служащей в униформе:

– Извините. К следующему разу выучу русский.

– В следующий раз заполняйте английские бланки! – рявкнула она.

Но нас все же пропустила. Фармер прокомментировал сочувственно, без тени насмешки:

– Ничего страшного. В конце концов, она же служащая поверженной сверхдержавы.

Когда мы вышли на улицу, был ранний вечер, но заходящее солнце уже растеклось узкой оранжевой полосой по ледяному горизонту.

Утром за окнами нашей гостиницы клубился пар – у лиц пешеходов, над канализационными решетками. Прямо напротив, через широкую улицу, находился Кремль: идеально отреставрированные зубчатые стены тянулись, насколько хватало глаз. За ними я разглядел луковичные купола собора Василия Блаженного. Фармер считал, что это одно из самых красивых строений в мире, запятнанное, однако, кровавой победой Ивана Грозного над татарами, в честь которой его возвели. Вымарывание истории всегда служит интересам власть имущих, любил он повторять. Как бы то ни было, я понимал, что в собор мне с ним не попасть. В Москве нас ожидал туристический маршрут по-фармеровски, поездка, какую можно совершить в любом крупном городе планеты. Нам – Фармеру, мне и прилетевшему из Нью-Йорка Алексу Гольдфарбу – предстояло посетить тюрьму.

“Матросская тишина”, самая большая московская тюрьма, – это СИЗО, следственный изолятор. Здание огромное, но представить себе его точные размеры я затруднялся, путаясь в бесконечных поворотах, низких дверных проемах, через которые надо проходить, пригнув голову, подъемах по старым железным лестницам, длинных коридорах, напоминающих туннели подземки. Стены коридоров были кое-как обиты желтым материалом вроде фанеры.

– Летом, – шепнул мне Фармер, – вентиляция тут работает не ахти. – И добавил: – За последние годы я изрядно понаторел в сравнительной пенологии.

Мы миновали разные “климатические зоны” – тепло, холодно, снова тепло – и области разнообразных запахов, от пищевых до вовсе непонятных, о происхождении которых и задумываться не хотелось.

– Не потеряйтесь, – сказал нам представитель тюремной администрации. – Тут не лучшее место для заблудших.

Нам встретилась вереница заключенных, одинаково одетых в тренировочные штаны и потрепанные пальто и шапки. В тусклом свете их лица казались серыми. У одного нос загибался таким крюком – я подобного в жизни не видел. Наконец мы добрались до тюремной больницы.

– Вспомните Кубу, – шепнул мне Фармер, – и посмотрите на это убожество.

Сопровождавшие нас врачи в уныло-зеленой форме и чиновники от здравоохранения, в такой же уныло-зеленой форме, сами жаловались на здешние условия. Они открыли нам дверь в камеру для больных СПИДом.

– Тут народу меньше, чем в обычных камерах, – пояснила женщина-врач.

– Сколько?

– В этой камере всего пятьдесят.

Фармер вошел первым, за ним переводчик. Мы оказались в неопрятном сером помещении, поменьше многих американских гостиных, заставленном рядами двухэтажных кроватей. На веревках сушилось белье. Большинство заключенных были молоды. И снова серые лица – возможно, из-за того же тусклого освещения? Фармер тотчас принялся пожимать мужчинам руки, хлопать их по плечам, и мгновение спустя они уже громко, наперебой выкладывали ему свои горести.

– Вам бы в судах защищать права подсудимых, больных СПИДом, – заметил один из них.

– Скажите ему, что в США я этим занимаюсь, – попросил Фармер переводчика. – Но поскольку я не гражданин России…

Еще один заключенный, самый старший и, судя по всему, призванный говорить от имени всех присутствующих, сообщил, что был лишь свидетелем убийства, но из-за СПИДа получил пятилетний срок. А самому убийце (их судили вместе) дали всего три года.

– Как выйду, башку ему отрежу, – заключил он.

Все рассмеялись – и заключенные, и врачи. Смех оглушительно отдавался от стен тесного помещения. Фармер сделал себе пометку “Больных СПИДом сажают на более долгие сроки?” и обещал передать информацию специалисту по СПИДу во Всемирном банке. Затем он поблагодарил заключенных.

Старший сказал:

– Вы бы почаще нас навещали.

– Я бы с удовольствием, – ответил Фармер.

Мы покинули камеру с пятьюдесятью больными СПИДом. Дверь захлопнулась за нами. Грохот тяжелого старого металла о металл эхом прокатился по слабо освещенному коридору. Ни коридору, ни эху словно бы не было конца.

– Представляете, каково слышать это с той стороны двери? – спросил я Фармера.

– Каждый раз представляю, – ответил он.

Да и не так-то трудно вообразить себя совершающим ошибку, которая приведет в камеру в этих стенах. В то время в России уголовное правосудие было так перегружено, что молодой парнишка, стянувший батон хлеба или бутылку водки, мог угодить в тюрьму и целый год, если не четыре, томиться в СИЗО, пока дело дойдет до суда. Во время ожидания либо отсидки ему с высокой вероятностью светило заражение туберкулезом – по оценкам, около 80 процентов российских заключенных являлись носителями палочек Коха. И тогда его шансы слечь с активной формой болезни были куда выше среднего, поскольку в тюрьме этому способствовали плохая гигиена, нездоровое питание и изобилие других заболеваний. Между тем в скудно финансируемых тюремных больницах оборудования и лекарств не хватало даже для того, чтобы нормально лечить лекарственно-чувствительный ТБ. Молодой заключенный мог подхватить чувствительный штамм, который потом вследствие неадекватного лечения разовьется в МЛУ-ТБ.

Или же – такая вероятность возрастала день ото дня – он мог получить уже готовый устойчивый штамм от заразившего его товарища по несчастью и умереть, так и не дождавшись приговора за кражу батона.

Нас провели по очередному извилистому коридору, вниз по железной винтовой лестнице и через помещение, смахивавшее на средневековый пыточный подвал. Мимо нас прошел старик, кативший перед собой тележку, уставленную большими алюминиевыми бидонами. Из одного торчал огромный половник. Старик остановился у двери камеры. В дверном окошке появилось чье-то лицо.

– Еда здесь вообще-то неплохая, – поведал мне Фармер. – Соленая.

Высокая похвала от врача-гипертоника.

Мы пришли в туберкулезное отделение. Сотрудник тюремной администрации пустился в объяснения:

– Врачи работают сверхурочно и почти не защищены. Рентгеновское оборудование изношено. Даже для текущих пациентов не хватает лекарств. Лабораторных услуг город нам не оказывает.

Они сами не знали, сколько у них больных с лекарственно-устойчивыми штаммами. Но уж точно не несколько человек. Туберкулезом страдали 100 тысяч заключенных, МЛУ-ТБ – вероятно, около 30 тысяч. В октябре Фармер выступал в телепередаче “60 минут”, рассказывал об эпидемии в России и бывших республиках СССР.

– Мы объявим чрезвычайную ситуацию в области здравоохранения на мировом уровне, – говорил он.

– Как скоро ситуация выйдет из-под контроля? – спросил ведущий.

– По мне, так уже вышла, – ответил Фармер.

Мы задержались в вестибюле туберкулезного отделения. Кто-то из русских врачей сказал:

– Мы не получаем информации из других учреждений, откуда к нам поступают заключенные. У нас тут такой вокзал. Пятьдесят процентов не из Москвы.

Фармер поинтересовался, как долго больному ТБ заключенному добираться отсюда в сибирскую тюрьму.

– Примерно месяц. Их пересылают по этапу. Продолжать лечение в пути нет никакой возможности.

Повернувшись к Гольдфарбу, Фармер тихо прокомментировал:

– Эти перевозки заключенных обернутся кошмаром.

Мы снова зашли в камеру, на сей раз к туберкулезникам.

В целом она мало отличалась от предыдущей, разве что народу побольше и воздух более влажный – результат дыхания множества больных легких. Несколько человек кашляли. (Каждый на свой лад, подумал я: вот шаляпинский бас, вот баритон, вот тенор.) Фармер стоял возле кровати, слегка опираясь рукой о матрас верхней койки.

– Хорошо выглядите, – сказал он одному из заключенных. – Кто-нибудь кашляет кровью?

– Нет.

– Значит, в целом вы идете на поправку?

– Ну хоть не под откос, – отозвался кто-то.

Фармер поинтересовался, откуда они. Грозный, Поволжье, Баку.

– Скажите им, что я был в Баку, – обратился Фармер к переводчику. – И что здесь лучше. Скажите, что я был в колонии номер три.

Молодой человек, сидевший на верхней койке, оживился:

– А я вас видел в третьей. С вами была женщина.

– Совершенно верно! – воскликнул Фармер, пожимая парню руку. – Рад видеть вас снова.

Пришло время прощаться.

Через переводчика Фармер пожелал больным удачи.

– Скажите им: я надеюсь, что все они поправятся.

Мы направились обратно в помещения администрации.

– Нравится мне здешний медперсонал, – признался Фармер. – Они стараются. – Он повернулся к переводчику: – Передайте Людмиле, что врачи в этой тюрьме, по-моему, всей душой преданы своей работе.

Свой отзыв он адресовал именно врачу Людмиле неслучайно. Она рассказывала ему, как один итальянский правозащитник, инспектировавший учреждение, обвинил ее в жестоком обращении с больными СПИДом, имея в виду их изоляцию от остальных заключенных. Фармер на это ответил: “В рассаднике туберкулеза?! Не изолировать их было бы нарушением прав человека!”

Пока мы шли по коридору, Фармер тихо говорил мне:

– У них тут семьсот больничных коек, из которых пятьсот заняты туберкулезниками. Подсказка, лишь подсказка, что, возможно, имеет место проблема.

Один из врачей пожаловался Фармеру, что помимо лекарственной устойчивости повышается еще и заболеваемость сифилисом. Тревожный знак: разгул сифилиса провоцирует разгул СПИДа, который, в свою очередь, значительно усугубит эпидемию туберкулеза.

– Катастрофа, черт подери, – бормотал Фармер.

Тем временем нас проводили в зал для совещаний с выкрашенными в горчично-желтый цвет стенами. Большой стол был уставлен угощениями.

– Ой, спасибо! Как приятно! – громко воскликнул Фармер и, обращаясь ко мне, вполголоса добавил: – Вот этого я и боялся. Ненавижу водку.

Однако сел и лихо опрокинул рюмку, искусно притворяясь, будто ему нравится. Точно как в Гаити, когда его потчевали продуктами пятой группы. Зазвучали тосты. Ответные речи Фармера постепенно становились все длиннее.

– В Гаити я работаю с юности, уже без малого два десятка лет, и несколько лет назад власти Массачусетса пригласили меня в комиссию штата по борьбе с туберкулезом. А я их спрашиваю: “И на кой мы такие нужны?” В Гаити у меня было несколько пациентов с МЛУ-ТБ, я взял у них мокроту на анализ, привез в Бостон и отдал в лабораторию, надписав “Пол Фармер, комиссар ТБ”. Я хотел, чтобы там сделали анализ моих гаитянских образцов, и они все сделали без единого вопроса. Поэтому я стал возить туда образцы все чаще, потом и из Перу тоже, и в конце концов у меня, разумеется, попросили объяснений. Я ответил: “Массачусетс – солидный штат. В нем есть все для лечения ТБ: большие лаборатории, фтизиатров хоть отбавляй, специально подготовленных медсестер и лаборантов полно. Одного только не хватает – туберкулеза”.

Начальник русских врачей, полковник, рассмеялся. Одна из его подчиненных без тени улыбки сказала:

– У нас туберкулеза хоть отбавляй, а лабораторий нет.

Снова тосты, снова водка. Полковник сунул руку в карман, потянул было оттуда пачку сигарет, но остановился, чтобы спросить Фармера:

– Америка – демократическое государство?

Лицо Фармера стало серьезным:

– На мой взгляд, государству с огромными ресурсами легко называться демократическим. Я себя считаю прежде всего врачом, а уж потом американцем. У нас с Людмилой одна национальность – забота о больных. Американцы – ленивые демократы. Как представитель той же национальности, что и Людмила, я убежден: богатые могут сколько угодно провозглашать себя демократами, но наши больные – не среди них.

Я думал, на этом он успокоится, но он всего лишь сделал паузу ради переводчика, чтобы тот не отстал.

– Знаете, я очень горжусь тем, что я американец, потому что это дает мне много возможностей. Я могу свободно путешествовать по миру, могу запускать проекты. Но это называется привилегией, а не демократией.

По мере его выступления полковнику все труднее становилось контролировать выражение лица. Наконец он не выдержал и расхохотался.

– Да я просто собирался спросить, не возражаете ли вы, если я закурю, – пояснил он.

Гольдфарб поморщился:

– Пол! Он спрашивал разрешения закурить, а ты ему толкнул речь о социализме и демократии.

– Но речь была замечательная, – сказал полковник, улыбаясь Фармеру, у которого уже явно слипались глаза.

Гольдфарб повернулся к полковнику:

– Завтра Пол будет защищать ваши интересы перед Всемирным банком.

Фармер встряхнулся:

– Одно не так. По мне, так это не должна бы быть ссуда. Но, с точки зрения международного сообщества целителей, дело хорошее. Дай бог, – он сложил ладони домиком, – чтобы все прошло нормально.

В мире борьбы с туберкулезом эксперты все еще спорили по поводу лечения МЛУ-ТБ. Журнальные статьи служили главным оружием в этих баталиях. Но, как сказал Говард Хайатт, Фармер и Ким доказали, что лечить МЛУ-ТБ можно, причем не слишком дорого. Отчасти благодаря результатам их работы в Перу Всемирный банк согласился на компромисс: ссуда пойдет на лечение всех штаммов ТБ в России, то есть и на программу DOTS, и на DOTS-plus. Российские чиновники не возражали – в сущности, они давно именно этого и добивались. Но по вопросу распределения полученных средств мнения расходились, а состав участников обсуждения представлял собой взрывоопасную смесь, точно европейские страны накануне Первой мировой войны. Отряд консультантов банка с солидными послужными списками (некоторые и с не менее солидным самомнением) вел переговоры с российскими генералами и полковниками, бывшими аппаратчиками и старыми борцами с ТБ, осколками поверженной империи, не терпевшими снисходительного тона.

Да и Алекс Гольдфарб собственной персоной усложнял ситуацию.

Как-то вечером за коктейлями один из экспертов Всемирного банка сказал Фармеру: “Мне Алекс симпатичен, но, пожалуйста, не пускайте его на совещания”. В этих переговорах Гольдфарб был главным союзником Фармера. Пол, как специалист по туберкулезу в тюрьмах, представлял банк, Алекс – российское Министерство юстиции, в чьем ведении находились пенитенциарные учреждения. На этой неделе они преследовали общую цель – добиться, чтобы тюрьмы получили приличную часть ссуды. Мне же Фармер поведал и о своей дополнительной задаче: “Я должен приглядывать за Алексом”.

На той неделе в Москве Алекс почти каждое утро и каждый вечер заходил к нам в гостиницу обсудить стратегию. Он смахивал на профессора – бородатый, слегка сутулый, в твидовом пиджаке и вельветовых штанах.

– Я весьма уважаемый биохимик, – сообщил он мне.

Тут же ко мне обернулся и Фармер:

– Алекс обнаружил один из генов, ответственных за возникновение устойчивости. – Он улыбнулся Гольдфарбу. – А так ничего особенного.

Затем он принялся пересказывать Алексу, что происходило на минувших совещаниях.

Тот немного послушал, затем высказался о главном оппоненте Фармера среди представителей Всемирного банка:

– Да кто он вообще, этот козел? Слов нет! Столько гонора – и такое невежество. Может, мне этот эпизодец завтра в “Известиях” пропечатать?

– Так и знал, что ты это скажешь, – отозвался Фармер. И посмотрел на меня: – Вот вы смеетесь, а с него правда станется.

– Всемирный банк, – продолжал Алекс, – отправляет сюда, в эти жуткие снега, индийского эксперта в тюрбане, который ни черта не знает о России, и ему тут крышка. Они понятия не имеют, как все устроено в этой стране.

Фармер попытался продолжить рассказ, но Алекс снова его перебил.

– Дай мне закончить, – попросил Фармер.

Алекс не унимался:

– Слушай, что я тебе скажу. Люди, с которыми ты совещаешься, не играют абсолютно никакой роли.

– Алекс, дай мне закончить, твою мать! – рявкнул Фармер. Посетители гостиничного ресторана стали на нас оглядываться, и Пол заговорил тише: – Прекрати меня перебивать. Ты можешь менять наше предложение как тебе угодно. Мое дело – предупредить, к чему они станут цепляться.

– Никакой роли они не играют, – повторил Гольдфарб.

По его словам, совещания затрагивали интересы разных секторов политического ландшафта. Мол, в рядах иностранцев, обсуждающих условия предоставления ссуды, сплошные раздоры. Например, работающие в Москве чиновники ВОЗ недовольны тем, что на их территорию суются неправительственные организации, такие как ПВИЗ и фонд Сороса. А фонд и сам делится на конкурирующие фракции, поскольку Сорос охотно стимулирует соперничество внутри собственных компаний. Кроме того, некоторые из упомянутых чиновников ВОЗ поляки по национальности, а исторически сложившаяся вражда между поляками и русскими еще не выветрилась до конца.