Текст книги "Храброе сердце. Как сочувствие может преобразить вашу жизнь"

Нет никаких сомнений, что по хорошо известным причинам современная культура способствует автономности и предполагает уважение основных прав человека. Но у этого есть некая психологическая цена. Мы уменьшаем нашу зависимость от других людей и всё дальше отходим от опыта общины, а это перекладывает бремя осознания смысла жизни на плечи каждого из нас. И поскольку все теперь по отдельности должны придавать своей жизни свой собственный смысл, мы становимся одержимыми своими достижениями.

Так происходит до того момента, когда мы сможем определить свою собственную идентичность и оценить самих себя с точки зрения своей работы. Поэтому вопрос «Чем вы сейчас занимаетесь?» имеет для нас намного большее значение, чем «Что вы делаете для своей жизни?»

Моя жена говорит, что я – трудоголик по сравнению с большинством тибетцев. Некоторая ориентация на свою производительность неизбежна в любой конкурентной среде, но мы слишком часто доводим её до крайности. Я с ужасом прочел, что в Южной Корее появились центры для дополнительных внешкольных занятий, которые работают и после полуночи. Правительственные учреждения обеспокоились психологическим здоровьем учеников и запретили этим учебным заведениям работать после десяти часов вечера. Одержимость производительностью может привести к бесчувственности, нетерпению и даже высокомерию по отношению к другим людям, особенно когда они якобы не соответствуют нашим стандартам.

Отсутствие самосострадания проявляется в суровом и осуждающем отношении к самому себе. Многие люди полагают, что если они не будут самокритичными и не будут требовать многого от себя, то станут неудачниками – недостойными признания и не заслуживающими любви.

Вопрос «Чем вы сейчас занимаетесь?» имеет для нас намного большее значение, чем «Что вы делаете для своей жизни?»

Давайте прислушаемся, а не звучит ли в нашей собственной голове голос, постоянно высказывающий свои сомнения? «Неужели я действительно заслуживаю счастья? Почему со мной должно случиться что-то хорошее? Разве я достоин любви других?» А может быть, этот голос даже ничего не спрашивает, а просто говорит, что да, недостоин. Когда с нами происходит нечто хорошее, то в глубине души мы иногда чувствуем, что этого не заслужили. Или опасаемся, что за это придется как-то расплачиваться. Мы с ужасом воспринимаем идею легче ко всему относиться и думаем, что если потеряем контроль над своей жизнью, то может случиться что-то плохое, а мы будем за это винить самих себя. Мы боимся относиться к себе с добротой и мягкостью и полагаем, что стоит нам только ослабить хватку – и мы уже ничего не добьемся. И продолжаем размахивать своим внутренним кнутом. Всё время бороться со звучащим в голове осуждающим голосом – это очень изнурительно.

Среди студентов Университета Дьюка и Университета Уэйк Форест было проведено исследование, которое продемонстрировало удивительную связь самосострадания человека и его реакции на неблагоприятные события. Студенты с самым низким уровнем самосострадания в конце плохого дня чаще других приходили к выводу «Я неудачник» или «Теперь моя жизнь окончательно испорчена». Когда студентов попросили вспомнить о неудачах, с которыми они сталкивались в академической, спортивной или социальной сфере, то лица с низким уровнем самосострадания чаще думали: «Я такой неудачник», «Лучше бы я умер» и так далее. А при получении вполне объективной оценки от сверстников такие студенты намного чаще расстраиваются или переходят к оборонительной тактике.

Когда участников исследования попросили выступить с краткой речью (стандартный тест для определения реакции на стресс), аудитория хуже реагировала именно на студентов с низким уровнем самосострадания. Легко видеть, что это порочный круг: зрители реагируют на недостаток самосострадания, а их негативная реакция заставляет оратора чувствовать себя еще более неудобно, и так далее.

СТУДЕНТЫ С САМЫМ НИЗКИМ УРОВНЕМ САМОСОСТРАДАНИЯ В КОНЦЕ ПЛОХОГО ДНЯ ЧАЩЕ ДРУГИХ ПРИХОДИЛИ К ВЫВОДУ «Я НЕУДАЧНИК».

Мы с женой заметили, что жесткое отношение к себе принимает у наших дочерей две формы. Одна из них – это тенденция к обобщению негативного опыта, превращению неудачи и разочарования в конкретной ситуации в универсальную характеристику. Например, испортившиеся отношения с другом приводят к мыслям: «Со мной что-то не так» или «Я больше не буду ни с кем дружить». Когда мы видели, что наши дочери начинают реагировать таким образом, мы старались помочь им сконцентрироваться на деталях каждого отдельного инцидента.

Разбор конкретных фактов помогал сделать проблему более управляемой. Мы пытались заметить, в какой момент они характеризовали свой негативный опыт с использованием категорических суждений: «Я глупа», «Я неудачница», «Я отстой» и так далее. А объективно ситуация сводилась всего-то к оценке: «У меня проблема вот с этим конкретным заданием» или «Мне не понятно вот это». Мы не давали дочкам использовать более обидные фразы или проклятия даже случайно. (Все эти выражения всё еще очень раздражают меня после стольких лет жизни на Западе.)

Есть ли у вас собственные дети или нет, один из способов думать о самосострадании – это быть хорошим родителем для самого себя.

* * *

Некоторые говорят, что без самосострадания мы не можем сострадать другим. Я с этим не согласен. Сострадание другим, особенно если они в беде, является естественным человеческим инстинктом. Кроме того, мы видим множество сострадательных и альтруистичных людей, которые при этом жестоки и нетерпимы к самим себе. Есть и хорошие друзья, которые никогда бы ими не стали, если бы относились к другим, как к себе. Заботящиеся о других, особенно родители, иногда буквально выворачиваются наизнанку в своей любви и участии и не обращают никакого внимания на собственную потребность в самосострадании. Социальный работник может совершать подвиги на своей работе, но при этом быть сердитым, злым, нетерпеливым и невыносимым в своей собственной семье.

Самоотречение вполне может быть формой бегства от собственных проблем, так как разобраться в чужой ситуации обычно проще, чем в своей. Но если беспокоящийся о ком-то человек вкладывает в это всего себя без остатка и его единственной целью становятся достижения подопечного, то в долгосрочной перспективе это приведет к болезненной и даже патологической ситуации (психологи говорят о «патологическом альтруизме»). В результате такие отношения прекратятся.

Пренебрежение собственными потребностями с течением времени может привести к эмоциональному выгоранию, истощению и упадку сил. Это типичная проблема всех, кто находится на переднем крае медицинской и социальной работы и кто обладает глубокой эмпатией и обостренным чувством справедливости. Если всё оставить без контроля, то эмоциональное выгорание может привести к обиде и ощущению, что подопечные вас просто используют. Это очень печально.

Мне нравится думать о развитии самосострадания как о пополнении внутреннего источника доброты и сострадания. А если использовать более современную метафору – это похоже на подзарядку батарейки для увеличения доброты и сострадания. С бо́льшим самосостраданием мы защищаем себя от выгорания, пессимизма и отчаяния, которые иногда могут возникнуть при столкновении с серьезными жизненными проблемами.

Если сконцентрироваться на наших реальных потребностях и подлинном благополучии, забыв о мнении на этот счет общества или некоторых людей, то можно будет поставить перед собой более осмысленные и более достижимые цели. Плюсы такого подхода еще и в том, что чем большее значение определенная цель приобретает лично для нас, тем выше становится мотивация к её достижению.

Чем больше самосострадание, тем меньше вероятность застрять в самоосуждении и пораженчестве при столкновении с неудачами. Самосострадание придает особое значение отношению к неизбежным разочарованиям и неудачам и освобождает нас от решения невозможной задачи – создания жизни без этих неприятностей. Оно обнадеживает – мы меньше боимся собственных ошибок, можем с легкостью смотреть им в глаза, учиться на них и двигаться дальше, постоянно помня о больших целях. Самосострадание делает нас более устойчивыми перед лицом подступающих проблем.

Способность понимать, способность признавать и верно ощущать масштаб самого себя в этом мире, которые приходят вместе с самосостраданием, – это мудрость, которая обладает собственной ценностью.

Один из компонентов самосострадания на шкале Кристин Нефф – это понимание своих проблем и трудностей в более широком контексте нашей человечности. Вместо того чтобы задавать себе вопрос: «Почему это случилось со мной?», мы видим: «Я такой не один».

Мне было двадцать два года, когда в 1981 году политика КНР насчет Тибета несколько изменилась, и моя бабушка по материнской линии вместе с двумя моими тетками и дядей смогла приехать в столицу Непала г. Катманду. Бабушке было уже почти девяносто лет. Она не знала, что моя мать умерла много лет назад, и попросила её и моего дядю Пенпу (они бежали в Индию в 1959 году) приехать в Катманду и повидаться с ней и её семьей. Дядя предложил мне, как старшему из троих детей моей матери, поехать с ним. Но я ответил: «Нет».

Мне совершенно не хотелось прерывать учебу в монастыре и отправляться в дальнюю дорогу из Южной Индии в Катманду только для того, чтобы встретиться там с незнакомыми людьми. Через несколько дней после отъезда дяди я получил строгую телеграмму от моего монастырского учителя Земея Ринпоче, который тогда был в Непале. (В Индии в то время только очень богатые люди могли позволить себе телефон.) В телеграмме Ринпоче было следующее: «Приезжай немедленно. Точка. Не делай глупостей. Точка. Если в этот раз ты не встретишься с бабушкой, будешь жалеть всю жизнь. Точка». Я поехал, но с большой неохотой.

Понятно, что мой первоначальный отказ исходил из наименее доброй части меня самого. Это произошло из-за моей чрезмерной поглощенности самим собой, одержимости собственной «эффективностью», в данном случае – успешностью обучения в монастыре. Она закрыла для меня все другие возможности и благословения этой жизни. И еще – в моем отказе было высокомерие. Я даже не подумал, что бабушка впервые узнает о смерти своей дочери, моей матери – от меня.

А в итоге эта поездка в Катманду стала одним из самых запоминающихся событий в моей жизни. Длинное путешествие из Южной Индии в Катманду – три дня на поезде до последнего крупного города перед непальской границей, а затем – целый день на автобусе по одному из самых впечатляющих ландшафтов Гималаев. Это было одним из самых ярких переживаний в моей молодости.

У моей бабушки, по-тибетски – Мо мо ла, было типичное лицо тибетской кочевницы, которое светилось естественной улыбкой. Было невозможно угадать её возраст – казалось, что ей могло быть и шестьдесят, и девяносто лет. Морщины на её лбу были глубокими, а кожа на лице – закалена годами высокогорного загара. Бабушка носила традиционную тибетскую чупу с цветным клетчатым фартуком и две золотые серьги с полированной бирюзой. Как и моя мать, она заплетала волосы в две косы, украшала их на каждом конце красными и бирюзовыми кисточками и оборачивала вокруг головы. На обоих висках у нее было прикреплено по маленькому квадратному кусочку медицинского пластыря против мигрени. Но самым поразительным были её глаза.

Она задержала мое лицо в своих руках, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Будь добр и счастлив».

Когда я вошел в комнату, где собралась вся семья, началась суматоха. Моя пожилая бабушка и все остальные бросились меня обнимать, у каждого на глазах стояли слезы. Я раньше никогда не встречался ни с одним из них, но тоже ощутил боль долгой разлуки и горе, что здесь не было моей матери. В комнате собрались все дети бабушки, кроме одной из её дочерей. Когда все успокоились, наступила удивительно умиротворяющая и примирительная тишина.

Провести неделю в теплом, сострадательном обществе бабушки и смотреть, как она общается с моими тетками и дядьями, стало для меня настоящим подарком. У нее была какая-то естественная непринужденность, рядом с ней было очень легко. Наверное, это был связано с её возрастом и мудростью, но я почувствовал, что такая безмятежность должна иметь какие-то более глубокие причины. Мы оба были тибетцами, но жили совершенно по-разному. Она была необразованной и неграмотной женщиной, а я прошел знаменитую школу тибетских дебатов и был обучен буддийской мудрости. Кроме того, благодаря знанию английского языка я имел доступ к внешнему миру. Но моя бабушка сочувствовала мне – я видел это по её глазам.

В те времена я был беспокойным, амбициозным монахом – редко живущим в настоящем и вечно заглядывающим в будущее. Я чувствовал сострадание моей бабушки и замечал глубокую красоту этой пожилой женщины, внутренний покой которой был столь велик, что она не испытывала ни малейших проблем с собой и полностью открывалась людям вокруг нее, прямо здесь и сейчас. У меня тогда же возник вопрос: что потерял я сам в своем стремлении стать образованным, в своей одержимости эффективностью и прогрессом? Я и сейчас думаю об этом.

На прощанье мы обнялись, и по тибетской традиции она коснулась своим лбом моего лба. Она задержала мое лицо в своих руках, посмотрела мне прямо в глаза и сказала: «Будь добр и счастлив». С тех пор я по возможности пытаюсь воплотить эти слова бабушки в свою жизнь. Я уже понял, что всё дело в сострадании. Мы не обязаны быть добрыми и делать себя счастливыми только потому, что знаем, какими мы «должны быть». Нас делает счастливыми сама доброта, которую мы проявляем к себе и к окружающим.

Я отправился в Катманду из чувства долга перед своей семьей и потому, что так сказал мой учитель, – и только с большим трудом я понял, что по отношению ко мне это был акт его доброты. Но когда я встретил свою бабушку, то увидел вещи совсем в ином свете. Можно сказать, что моя программа по развитию сострадания – это попытка систематизировать и «перевести» для всех нас то, что было так естественно для моей бабушки.

Мы все по-разному ощущаем, насколько естественно к нам приходит самосострадание. Это зависит и от воспитания, и от множества других факторов, даже от генетической предрасположенности. Но есть два ключевых момента, на которые мы можем повлиять и изменить. Первый из них – это как мы определяем собственную личность. Второй – чувство связи с другими людьми. Чем сильнее обособленность, тем она слабее. Как это ни парадоксально, чем меньше мы чувствуем свое соединение с другими людьми, тем меньше и с самими собой. Но мы можем восстановить связь с нашими собственными чувствами, потребностями и радостями.

Однажды я читал исследование про экономический кризис 2008 года. Там было продемонстрировано, что люди, которые в излишней степени (или исключительно) идентифицировали себя как служащих, оказались более чувствительны к потере своего места, чем имевшие несколько опор – отцовство, брак, дружба, определенное сообщество и так далее. Когда мужчины, остро ощущавшие свою связь с другими людьми, получали удар по одной из таких опор (даже очень важной), у них всё равно оставалось достаточно других, чтобы сохранить чувство собственной значимости. Более оптимистичный настрой и конструктивное отношение к возникшим проблемам помогли им более эффективно реагировать на новые возможности. А кто сознавал свою личность только в своей работе – в большей степени испытали чувство неадекватности, огорчения и пониженной самооценки. В этой ситуации они ощущали себя одинокими, хотя почти у каждого были жена, дети и другие близкие люди, которые очень страдали, когда их любимый человек испытывал такую боль.

БОЛЕЕ ОПТИМИСТИЧНЫЙ НАСТРОЙ И КОНСТРУКТИВНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ВОЗНИКШИМ ПРОБЛЕМАМ ПОМОГЛО БОЛЕЕ ЭФФЕКТИВНО РЕАГИРОВАТЬ НА НОВЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ.

Специалисты в области психологии культуры рассказывают, как культура формирует чувство того, кто мы есть, то есть ощущение себя как личности, и как её особенности определяют взаимодействие с окружающим миром. Хотя каждый из нас имеет множество измерений собственного «Я», все делятся на два основных типа: независимое «Я» и взаимозависимое «Я». Одни эксперты утверждают, что степень нашего благополучия заключается в гармоничной комбинации этих двух «Я».

В других исследованиях предполагается, что как раз большая доля взаимозависимого «Я» в составе нашей личности (то есть лабильного, а не фиксированного «Я») делает нашу личность психологически более здоровой, а также более стойкой и счастливой. В любом случае, связь с другими людьми имеет очень большое значение.

Неудивительно, что психологи оценивают социальные связи – субъективное ощущение человеком нежных и любящих отношений с другими людьми – в качестве одной из основных потребностей человека, наряду с удовлетворением физиологических нужд и безопасностью.

В некотором смысле самосострадание – это очень простая вещь. От нас требуется проявить подлинное чувство заботы о себе и ответить на него с пониманием, признанием и добротой. Мы так и делаем, когда сочувствуем нуждам и страданиям любимого человека – и ничего больше, никакой мистики. Если вам ближе сострадание к другим, то обучение самосостраданию начнется именно с него. Во второй части книги я предложу вам конкретные методы, которые мы используем в своей Стэнфордской программе и которые призваны научить сердце и ум еще большему состраданию – и к себе, и к другим.

3
От страха к храбрости: прорываемся сквозь собственное сопротивление

Погружение в прошлое ведет к покаянным мыслям и требует цепляться за будущее, поэтому отриньте его. Прикосновение к будущему увеличивает наши надежды и страхи, поэтому отриньте и его.

Янгёнпа (1213–1258)

Я понял, что мужество – это не отсутствие страха, а победа над ним.

Нельсон Мандела (1918–2013)

Когда мы чувствуем себя уязвимыми, то особенно нуждаемся в доброте других людей. Но именно в этом состоянии большинство из нас не может обратиться за помощью или извлечь из неё пользу. В такие критические моменты мы вынуждены преодолевать свой страх, свою беззащитность и свою гордыню. Мы не позволяем себе воспользоваться помощью и добротой других людей и блокируем свою наиболее теплую, мудрую и благожелательную часть.

Мне было тридцать шесть лет, когда я принял решение оставить монашескую жизнь. К тому времени мной уже очень гордились тибетские монахи и особенно из моего монастыря Ганден Шардзе – я ведь был личным переводчиком Далай-ламы и преподавателем буддийской философии, а в монастыре у меня было множество учеников. В известном смысле я стал «доказательством» того, что древняя монашеская жизнь и современные знания могут сосуществовать без особых конфликтов. Я был монахом уже больше пары десятков лет, начиная с одиннадцатилетнего возраста.

Монастырь был моим домом, а другие монахи – моей семьей, друзьями и общиной. Это был мой якорь и мой мир. Оставить всё это означало уйти от всего, что давало мне силу, радость и смысл. Ничего страшнее я не совершал в своей жизни.

Чего я так боялся и почему? Разумеется, это был страх неизвестности. У этого чувства появлялся оттенок любопытства – а что может сделать со мной мирская жизнь? Может быть, она раскроет те аспекты моей личности, которые были спрятаны в монашестве? Еще я боялся, как отнесутся к моему уходу другие, особенно – монахи и тибетская община в целом. Они осудят мой поступок? Посчитают его предательством? Разочаруются во мне? Как к этой новости отнесется мой отец? Как это повлияет на мои отношения с Его Святейшеством Далай-ламой? Вот мысли, которые занимали тогда мой разум.

Когда мы являемся частью сплоченного сообщества, будь то монастырь из четырехсот человек или семья всего из двух, другие люди неизбежно будут затронуты любым нашим серьезным поступком. Для членов семьи естественно вкладывать свои чувства и свою личность в достижения и неудачи друг друга, и я не могу обвинять людей, что они делают то же самое и по отношению ко мне. Я понимал, что это решение повлияет на всю мою жизнь, и я один отвечаю за свои действия. Однако оставался еще и вопрос моей моральной ответственности перед общиной. Был ли мой уход эгоистичным поступком? А боль, которую я причиню своим уходом многим людям, которых я уважал и глубоко ценил (и делаю это до сих пор)?

Я понял, что должен быть полностью уверен в своем выборе. Главная причина моего ухода из монастыря – это непреодолимое желание завести семью. Наверняка потому, что от своей собственной семьи я отделился рано и потерял мать еще ребенком. Я всегда хотел этого, а с годами всё больше и больше, и никогда не мог представить себя седоволосым старым монахом в бордовой рясе. После ряда глубоких размышлений мне стало ясно, что уже нет вопроса об уходе из монастыря, а лишь неясно – когда и как. Потом я понял, что чем раньше это сделать, тем меньший урон будет нанесен моим товарищам. Я был уже одним из старших монахов, но не занимал никакой важной должности. Надо было уходить в самое ближайшее время.

И не стоило бояться, что меня осудят за этот поступок. Всё равно ничего нельзя с этим поделать, а лучше подумать, как свести к минимуму ущерб от моего ухода. Люди должны понять, что мое решение никак не связано с разочарованием в нашей духовной традиции и касается только моей личной жизни. Я восхищаюсь благородными монашескими идеалами – посвятить всю свою жизнь медитативной практике, образованию и служению другим.

Нужно было как-то сообщить о своем решении остальным монахам. Я вернулся в Кембридж – на этот раз, чтобы продолжить изучение религии. Я хотел дать себе и общине время и отдалиться от нее, чтобы облегчить расставание нам обоим. (Вторая причина – мне требовалось повысить свой профессионализм, ведь теперь придется зарабатывать на жизнь, как и всем другим.)

Я восхищаюсь благородными монашескими идеалами – посвятить всю свою жизнь медитативной практике, образованию и служению другим.

Монахи с большим пониманием отнеслись к моему уходу, когда узнали его причину. Мне еще раз повезло – сразу после решения покинуть монастырь я встретился с Софи, моей будущей женой. Всё стало на свои места, и переход в другую жизнь произошел очень легко. Мои добрые друзья в монастыре с облегчением узнали, что разрыв не станет для меня серьезной травмой. Тяжело было, только когда я впервые пришел в монастырь как мирянин, в обычной одежде, и мои бывшие ученики подошли ко мне со слезами на глазах. Я заверил их, что моя преданность служению классической культуре Тибета навсегда останется такой же сильной.

Мой отец прекрасно всё это воспринял, хотя обычно он по любому поводу страшно беспокоился, что подумают другие. А вот реакции брата и сестры оказались диаметрально противоположными. Когда я позвонил им и всё рассказал, мой брат возмутился: «Какой позор! Как мне теперь смотреть людям в глаза?» Зато сестра спросила: «Чего ты ждал так долго? Ушел бы раньше, легче бы приспособился к новой жизни». Эти ответы больше говорят о них самих, чем обо мне.

СЛИШКОМ МНОГИЕ ЛЮДИ ЗАПУТЫВАЮТСЯ В СЛОЖНЫХ ОТНОШЕНИЯХ, СТАНОВЯТСЯ ИСТОЧНИКОМ БОЛИ И РАЗДРАЖИТЕЛЬНОСТИ, НЕ ОСТАВЛЯЮТ МЕСТА ДЛЯ ЧУВСТВ И ВНИМАНИЯ.

Совсем другая история была с Далай-ламой. Через несколько месяцев после моего официального объявления об уходе из его офиса мне сообщили, что моё присутствие необходимо при визите Его Святейшества в Швейцарию. Я ответил, что уже не являюсь монахом и вряд ли всё будет продолжаться по-прежнему. Но секретарь заверил меня, что это предложение пришло лично от Далай-ламы.

Должен признаться, что я нервничал перед появлением рядом с Его Святейшеством в мирской одежде и с «длинными» волосами (то есть не обрит наголо). До этого момента я всегда встречался с Далай-ламой как монах и всегда был одет в темно-бордовые монашеские одежды.

Далай-лама находился тогда в тибетском монастыре вблизи Цюриха. Когда я вошел в комнату, Его Святейшество рассмеялся и пошутил, каким умным я выгляжу в брюках, – и сломал лед между нами. Потом он сказал: «У тебя всегда была довольно большая голова, а с волосами она еще больше впечатляет». Я успокоился и извинился перед Его Святейшеством, что не мог продолжить монашеское служение ему и миру. Далай-лама ответил: «Будучи монахом, я бы солгал, что не опечален потерей другого монаха. Однако я хорошо тебя знаю и понимаю, что это решение далось тебе нелегко, и доверяю ему».

Его Святейшество дал мне несколько личных наставлений. Слишком многие люди запутываются в сложных отношениях, сказал он. Они становятся источником боли и раздражительности, не оставляют места для чувств и внимания и не приносят пользу ни самому себе, ни другим людям. Смысл самого главного наставления Его Святейшества был в том, чтобы я не заводил детей, пока не буду полностью уверен в своем партнере, – ведь разлука и развод причиняют слишком много боли и смятения невинным детям.

Меня очень тронуло это наставление о семейной жизни, полученное от монаха, тем более – от самого Далай-ламы. Мы оба знали, что ни у одного из нас нет никакого опыта ухаживания, брака или воспитания детей, но он вынес эти сердечные наблюдения из своего опыта общения с множеством людей на протяжении десятков лет.

Всё это только усилило для меня значение некоторых важных идей буддийской философии о сострадании. Во-первых, если мы остаемся в узких границах собственного «Я», то при столкновении с любой проблемой нашей главной эмоцией становится страх. Страх осуждения, страх оказаться нелюбимым или что кто-то разочаруется в тебе. Страх быть отвергнутым забирает наши мысли и чувства и только усложняет ситуацию. Он отключает нас от естественной способности сопереживать, мы становимся недоступными для других. И что же делать, когда в любом случае нас могут осудить? Для начала было бы неплохо разобраться с тем, как они будут думать о наших действиях.

Но это лишь часть того, что делает нас моральными существами, и повышенное беспокойство по этому поводу непродуктивно. Если позволить страху управлять нашей жизнью, то он нас парализует. Всё это вопрос баланса самосострадания и заботы о своих потребностях и сострадания другим, не затрагивая их потребностей.

И в тибетском, и в английском языке есть поговорка, что не следует пинать упавшего или наказывать осужденного.

Если мы сосредоточимся на заботе о благополучии других людей, наше отношение к проблеме переключается на такое: «Как мой поступок может повлиять на тех, кто заботится обо мне? Как я могу свести к минимуму чувство боли, которое этот поступок может у них вызвать? Что я могу сделать, чтобы успокоить моих близких?» В результате будет меньше отрицательных эмоций и стресса. Это позволит стать активнее и перенаправить свою энергию на общение с близкими – мы сможем их успокоить и всё объяснить. Ведь когда люди понимают причины нашего поступка и получают от нас послание, что мы не хотим причинять им вреда, они призна́ют наши решения и отнесутся к ним с состраданием. Это лежит просто в самой природе человека.

Реакция Далай-ламы на перемены в моей жизни напомнила мне еще и о том, что я должен быть очень внимателен к весьма специфическим аспектам семейной жизни. Именно в близких отношениях между людьми возникают ситуации, когда одна из сторон чувствует себя более уязвимой. Помочь в этом случае может осознанное поведение менее пострадавшего партнера. В любой ситуации вместо осуждения или обвинения можно предложить доброту и понимание. Когда кто-то уже чувствует себя неуверенно или испуган, а вы говорите «О чем ты думал? Я же тебе говорил!» – это совершенно бесполезные слова. Вы вполне можете быть правы, но это совсем неподходящее время для демонстрации своей правоты. И в тибетском, и в английском языке есть поговорка, что не следует пинать упавшего или наказывать осужденного.

Сострадание – к себе самому и к другим людям – требует отваги. Нужна храбрость, чтобы заботиться о себе, принимать верные решения и не позволять влиять на себя другим людям. Храбрость нужна и для заботы о мыслях этих людей, для сострадания по поводу последствий наших действий. Сострадание требует от нас проявить внимание к нуждам других и разобраться с их проблемами и страданиями, хотя проигнорировать их намного легче. Чтобы проявить доверие к другим людям, открыться им и попросить о помощи или, наоборот, помочь им – нужно быть отважным. Когда люди страдают, они далеко не всегда ведут себя правильным образом! Требуется очень большая храбрость, чтобы отказаться от самозащиты и сострадать им, невзирая ни на что.

В ЛЮБОЙ СИТУАЦИИ ВМЕСТО ОСУЖДЕНИЯ ИЛИ ОБВИНЕНИЯ МОЖНО ПРЕДЛОЖИТЬ ДОБРОТУ И ПОНИМАНИЕ.

Сострадание само дает нам эту храбрость. Когда мы действуем из сострадания к самому себе, то можем быть уверены, что поступаем правильно. При этом сострадание другим освобождает от страха за самих себя. Оно обращает наше внимание вовне, расширяет перспективу, делает собственные проблемы мельче в масштабах общего пространства мира или наоборот – показывает, что это вообще не «наши собственные» проблемы, а часть чего-то бо́льшего, нежели мы все вместе взятые.

Мы чувствуем себя сильнее с осознанием, что все беспокоящие нас «другие» на самом деле в одной с нами команде – сострадание зависит от этого понимания. Храбрость нужна для раскрытия своих сердец другим людям и демонстрации своей собственной уязвимости – но, как часто отмечает Далай-лама, после этого мы чувствуем себя прозрачными и свободными. Мы можем перестать прятаться и опасаться, что кто-то нас полностью распознает, потому что мы сами захотели оказаться на виду.