Текст книги "О мясе, кулинарии и убийстве животных"

Приятный мужчина пенсионного возраста улыбнулся и, немного подумав, ответил: «Мы стремимся концентрироваться на животных из естественного мира». Он взглянул наверх, как будто бы выискивая ответ на потолке. Через несколько секунд он неторопливо начертил карту музея, обведя в кружок зал окружающей среды штата Нью-Йорк. «Возможно, здесь, – сказал он, – вы найдете то, что вы ищете».

По залу североамериканских млекопитающих шла экскурсионная группа. Несколько десятков человек с интересом слушали о невероятных трудностях и затратах, необходимых для создания этих произведений искусства. «Это настоящие места. Эти сцены произошли в жизни, – объясняла гид. – Их писали на пленэре. Кто-нибудь знает, что это значит? Верно. Снаружи. На месте. Маслом. Эти картины такие же великие, как и те, что висят в музеях. А это всего лишь фон». Я проскользнул через толпу в зале биоразнообразия и заметил, что людей в зале североамериканских лесов было меньше. Я повернул за угол и увидел знак, сообщивший мне, что я добрался до зала окружающей среды штата Нью-Йорк. Комната была пустой.

Почти во всех залах музея выставленные экспонаты были реальных размеров. Им придавали драматичные позы дикого мира и освещали вечно заходящим солнцем. В зале окружающей среды штата Нью-Йорк животные были крошечными. Коровы, на которых я пришел посмотреть, были малюсенькими восковыми фигурками, шесть-семь сантиметров в длину. Рядом с ними крохотные фигурки людей в комбинезонах с крохотными плугами в руках. Снизу от этого зверинца в миниатюре рассказывается старая как мир история.

«В этом первозданном лесу разнообразные формы жизни достигли определенного баланса друг с другом и с окружающей средой», – было написано на первой табличке. Над ней стоит маленький представитель коренных народов с палкой в руке.

На следующей табличке рассказывается об изменениях, о прибытии людей и животных из других мест. «Баланс, которого достигла природа, был уничтожен пришельцами, вырубкой лесов и расчисткой земли для зернового сельского хозяйства и животноводства». Над табличкой два пилигрима и два пятнистых быка, запряженных в ярмо.

«На протяжении тысячелетий спокойного роста лесá медленно наращивали плодородный слой гумуса, который покрыл и хорошую, и плохую почву. Благодаря этому слою первые фермеры выращивали хорошие урожаи даже на менее плодородных землях и в неудачных местах. Они расширяли свои поля во всех направлениях, насколько это было возможно, а лес уменьшился до небольших отделенных друг от друга островков, не засаженных семенами фермеров».

Но это не может продолжаться долго. Плохая земля вскоре приносит маленький урожай. «Фермы на крутых холмах начали терять свой верхний слой почвы, потому что его вымывали дожди». Семьям приходилось покидать привычные места обитания в поисках более плодородной земли. «Появились машины для посева и пропалывания, позволявшие одному человеку следить за куда большей площадью земли. Металл заменил дерево». В конце концов животных тоже заменили машины.

На последней табличке было написано: «Современные фермеры возделывают только ту землю, которая приносит урожай». Место коренного жителя над табличкой занял фермер на зеленом тракторе модели John Deere Modell B. Вместо палки в руке перед ним были разложены острые миниатюрные инструменты пугающей формы.

Я узнал эту историю, хотя и не сразу. Я бродил по холодным темным залам, медленно вспоминая этот мрачный рассказ. Я был один. Все толпы людей куда-то пропали. Я знал, что эта история – это зерно, породившее большинство историй о фермах, которые я когда-либо слышал. Сельское хозяйство завело нас не туда, оно увело нас в другую сторону от прекрасного мира, где никто не делал никому зла. Наши фермы – это проблемы без решения. История с музейных табличек казалась старой и знакомой. Только пройдя через большую галерею музея и дойдя до зала происхождения человека, я вспомнил ее. Да, конечно, я уже читал эту историю. Она есть в Библии, в первой части, в книге Бытия.

Историю скопировали настолько прямо, что было бы преувеличением сказать, что это метафора или аллюзия. «Первозданный лес» – это Сад Эдема. В саду есть животное, змей, а в нашей истории это быки, коровы и курицы. Во всем виноваты животные с фермы, они тянут плуги не в ту сторону, это они привели нас ко злу. Они дали нам знание земли и отделили нас от нее. Теперь фермы нужны для прибыли, это плата за наш грех. Конечно, решил я, вот почему коров сделали такими маленькими. Соборы возвышают святых, но не змея. Животные с фермы, как следует из объяснения музея, ниже нашего воображения.

В конце концов я добрался до зала жизни океана. Это просторная комната, освещенная яркими лампами, занимающая два этажа, так что потолок здесь почти двенадцать метров. Тут всегда много посетителей, рассматривающих самое потрясающее млекопитающее музея. В этой комнате под самым потолком висит огромный голубой кит, длиной в тридцать метров, весом в десять тонн, его тело изогнуто так, будто он плывет. Высота комнаты и не требующий усилий полет огромного тела создают впечатление, что мы находимся в море, а кит грациозно проплывает над нами. Прогуливаясь по второму этажу, спускаясь по ступенькам с поднятыми к потолку головами, мы не перестаем размышлять, мы с китом в воде.

На табличке мы читаем: «Голубых китов сложно изучать, потому что они проводят очень малую часть жизни у поверхности океана и часто передвигаются на дальние расстояния. Итак, хотя эти животные и огромные, МЫ ВСЕ ЕЩЕ ЗНАЕМ НЕОБЫЧАЙНО МАЛО об их жизни».

Нам говорят, что мы не можем изучить это животное, что оно принадлежит дикой природе и ее тайнам. Мы знакомимся с этими скрытыми смыслами, когда входим в музей через главный вход, где в мраморе выгравирована надпись:

НЕТ СЛОВ, КОТОРЫЕ МОГЛИ БЫ

РАССКАЗАТЬ О СОКРОВЕННОМ ДУХЕ

ДИКОЙ ЖИЗНИ, КОТОРЫЕ МОГЛИ БЫ ЯВИТЬ

ЕЕ ТАЙНУ, ЕЕ ТОСКУ

И ЕЕ ОЧАРОВАНИЕ.

Я подумал, что это хорошо, увидев кита, о котором я уже и забыл. Уже через несколько часов был мой рейс за Северный полярный круг, где я собирался съесть кита, целиком или столько, сколько в меня влезет. Я хотел покончить с тайнами и тоской.

* * *

Я приземлился в Барроу, штат Аляска. Полет был долгим, с остановкой в Сиэтле и пересадкой в Анкоридже и еще одной остановкой в Прудо-Бей перед прибытием в аэропорт имени Уили Поста-Уилла Роджерса. Это была самая северная остановка компании Alaska Airlines.

Все это происходило в конце века, когда город еще назывался Барроу. Той осенью горожане проголосовали за возвращение названия Уткиагвик. Это место знали по этому названию (или какому-то близкому к нему) на протяжении столетий, задолго до того, как исследователи-янки стали здесь появляться и давать всему свои имена. Но голосование за выбор названия города будет позже, уже после того, как я уеду. В день моего приезда на авиабилете было написано Барроу. На въезде в город был знак с надписью Барроу. Все называли его Барроу. Так что эта часть истории произошла в Барроу, в городе, которого сейчас нет и который все же еще существует.

На западном конце города, где уже начинается тундра, расположено городское кладбище. Это неровное место, могилы здесь бугристые, круглые и большие. Белые кресты, обозначающие места захоронения, направлены в разные стороны. Зимой никого не хоронят, потому что землю в это время года невозможно прорубить. Летом и весной, когда наконец восходит солнце, земля немного размягчается, и можно копать могилы. Во время похорон кладбище становится одним из самых ярких мест в городе, везде лежат разноцветные пластиковые цветы, небольшие мемориалы и сделанные вручную украшения, а на крестах висят крестики. Тела, захороненные здесь в вырытых вручную ямах, замораживаются до того, как начинается разложение. Земля, насыпанная на могилы, толком не разравнивается. Эти комки земли, иногда поросшие травой, будут свидетельством о человеке, находящемся на глубине двух метров под землей. Через несколько циклов замораживания и оттаивания тундры земля набухнет, тела поднимутся, будет казаться, что земля не может их принять. Эти места не хотят, чтобы прошлое похоронили.

От кладбища дорога в сторону города проходит сквозь поле со спутниками, огромные белые тарелки, которые доставляют сюда остальной мир: телефонные службы, прогноз погоды и телеканалы. Во всем остальном мире эти тарелки направлены вверх, но здесь они установлены почти горизонтально, параллельно земле. В этом месте, пожалуй, самом близком к Северному полюсу, где могут жить люди, любой может просто посмотреть направо через свое плечо и увидеть конец земли.

После спутников дорога ведет нас к карьеру, где добывают гравий. В этих скалах добываются черные, похожие на жемчуг булыжники. Каждый год Чукотское море, поднимаясь, смывает понемногу землю на северном берегу города, ее как могут пытаются засыпать щебнем, привозимом на грузовиках. Эта операция безуспешна, с каждым годом город становится все меньше. Но грузовики делают все, что в их силах.

* * *

К моменту прибытия сюда в 1886 году Чарльза Брауэра здесь не было ни одного магазина и ни одной фермы, и не было никого, кто продал бы вам хоть один кусок мяса. Но по его отчетам жизнь здесь была хорошей, еды было достаточно. Забросьте удочку в заливе, и за час у вас будет запас рыбы на неделю. Народу инупиат, поселившемуся здесь столетия назад, жилось здесь хорошо. Одно из данных ими этому месту названий было Укпиагвик, то есть «место для охоты на снежных сов». Стаи перелетных птиц тысячами пролетали здесь в течение года. Тундра была полна карибу, вам даже не нужно было ружье, чтобы охотиться на них. Местные мастерили простые ловушки: строились два широких забора из дерна и со столбами из черного мха, забор сужался и вел к озеру. Всякий раз, когда в окрестностях появлялось более-менее крупное стадо карибу, несколько женщин и детей шли пугать их, загоняя в загон из двух заборов. Они гнали оленей до озера, где те пытались спастись вплавь. Далеко им было не уплыть: мужчины поджидали их в каяках. Они забивали животных копьями и вытаскивали их тела на берег, где и готовили ужин. Но Брауэр приехал сюда не за рыбой и не за ногой карибу, ему нужны были киты.

И он нашел их здесь. Местные обычно были к нему доброжелательны. Они позволяли ему присоединяться к их командам, выплывавшим на сделанных из тюленьих шкур лодках в воды Арктики. Он греб вместе с ними, пока его напарники закидывали сделанные из камня и кости гарпуны в черных гренландских китов. Он помогал тянуть веревки, вытаскивая убитых зверей на лед. Он пилил их плоть, отрезая мактак, слои жира, до тех пор, пока, как и все женщины и мужчины вокруг него, весь не покрывался кровью и не уставал от труда.

Брауэр родился на Манхэттене в 1863 году, пока его отец был на фронте Гражданской войны. Он покинул свой дом и уехал работать на свой первый корабль в тринадцать. К девятнадцати он уже имел большой опыт и был третьим помощником на корабле «С. С. Чапман». Когда его корабль огибал южную оконечность Южной Америки, он загорелся. На корабле выбило иллюминаторы, пламя било из углехранилища. Но капитан настоял на том, что необходимо плыть до Сан-Франциско. Брауэр и вся команда корабля шли на горящем судне еще пятьдесят два дня и девять тысяч километров.

Брауэр снова отправился в море меньше чем через год, в этот раз с экспедицией, искавшей уголь на северном берегу Аляски. Были слухи о невероятных запасах, хранящих достаточно угля для целого флота китобойных судов. Это избавило бы от необходимости затратных поставок угля на север. Экспедиция обнаружила эти запасы: черные руды шириной в пять метров выступали на высоких скалах Корвин Блафф. Моряки попробовали сколоть немного угля, и первый же удар вызвал лавину, почти погубившую всех, сделавших эту находку. Эту идею забросили, и корабль направился в родные воды, но Брауэр решил продолжить ее в одиночку на санях, самостоятельно выбирая свои цели, двигаясь к самой северной точке, до которой он мог добраться.

В это время киты стали полезной частью современной жизни западного мира. Китовый ус, тонкая черная пластина, которой некоторые киты отфильтровывают еду из воды, был приспособлен для других потребностей. Он обладал многими полезными качествами: он был гибким и прочным. Его можно было использовать везде.

Извозчики на улицах Манхэттена погоняли своих лошадей хлыстами из китовых усов. Хорошо одетые дамы внутри их карет носили корсеты, также сделанные из китовых усов. Мужчина, проходящий по улице, защищал себя от дождя зонтом, и спицы этого зонта были сделаны из китового уса. Добравшись до дома, они зажигали лампы, горевшие на китовом жире. Даже матрасы, на которых они вместе спали, были сделаны из китового уса.

Вскоре после прибытия в Аляску Брауэр стал одним из самых успешных китобоев своего поколения. Он сколотил состояние за один сезон (в пересчете на нынешний курс это были миллионы долларов). Через несколько лет он мог бы забрать деньги и отправиться назад на Манхэттен, где его могли бы включить в Клуб исследователей, находясь в котором он вышел бы на пенсию далеко от Северного полярного круга. В его частично сфабрикованных воспоминаниях, опубликованных за несколько лет до его смерти в 1945 году под названием «Пятьдесят лет ниже нуля», Брауэр рассказал, что случилось вместо этого.

Корсеты вышли из моды. Хлысты были больше никому не нужны. «Тогда как раньше хороший хлыст с костяной сердцевиной был полезен для любой ночной поездки в карете, теперь юнцы стали разъезжать со своими девушками в новомодных каретах без лошадей»[52]52
  Брауэр Ч. 50 лет ниже нуля. С. 242.


[Закрыть], – писал он. На рынке появился и быстро его захватил пластик, более дешевый, гибкий и податливый материал, чем китовый ус. Китовый жир был вытеснен продуктами нефтяной индустрии. Через несколько десятков лет за своим состоянием на северный берег Аляски будут отправляться не китобои, а нефтяники.

Когда рынок просел, Брауэр перестал ходить на китов, но все равно остался на Аляске. Он переориентировал свою фирму, Cape Smyths Whaling and Trading Company, на охоту за животными и торговлю мехами. Он жил в удобном доме с бильярдным столом и библиотекой. Он принимал гостей, желающих посмотреть на Арктику. Когда к нему домой пришел антрополог, искавший артефакты, Брауэр помог ему, наняв несколько местных детей для раскопок. Они обнаружили тысячи археологических останков, которые потом продали Американскому музею естественной истории в Нью-Йорке. Детям заплатили жевательной резинкой.

Брауэр обычно ел то, что инупиаты называли «едой белых людей»: сосиски и тушеную капусту, яйца и бекон. Ему привозили бананы и апельсины из тропиков. Местных детишек пришлось учить, как их чистить. До этого они никогда не ели фруктов. Постепенно его торговая компания стала местом, где можно достать невиданную до приезда Брауэра еду: банки бобов, мешки муки, коробки чая, нарезанное мясо. В конце концов Брауэр стал первым бакалейщиком Укпиагвика.

Брауэр был дважды женат, и у него было больше десяти детей. Число ныне живущих его прямых потомков оценивается в 150–200 человек.

* * *

Мы высадились в полночь. На борту самолета нас было лишь несколько человек, мы вышли на пыльную улицу. Ночной ветер хлестал меня по лицу, стоял мороз, солнце было высоко на безоблачном небе. Я зажмурился, было слишком ярко, затем надел солнечные очки. Мимо проезжала побитая «Тойота», я помахал ей. Меня подвезли до единственного работавшего в этот час ресторана, Whale Inn. Я устал с дороги и был очень голоден, официантка принесла мне тарелку липкой курицы генерала Цо за тридцать долларов. Водитель подождал меня в ресторане, он сказал, что ему некуда спешить так поздно. Он был из Бирмы, прожил здесь уже несколько лет, не особо говорил по-английски. Он довез меня до проржавелого ангара на другом конце города. Я забронировал комнату в этом заведении, но там никого не было. Я нашел ключ к передней двери в поломанном пикапе, стоявшем перед помещением. Я лег в кровать, которая, как я решил, должна была быть моей, попробовал задернуть шторы. Солнце вышло несколько дней назад и не зайдет еще несколько недель.

Я плохо спал. Когда я проснулся, по положению солнца нельзя было определить, утро сейчас или ночь. Я сделал себе кофе, надел перчатки и пошел наружу бродить по холоду.

Я был на берегу Чукотского моря в пятистах километрах от Северного полярного круга. Узкий город, шириной в длину взлетно-посадочной полосы, тянется по берегу холодного и черного моря, пока вскоре не исчезает. Земля там резко срывается к северо-востоку, где-то в полутора тысячах километров от Северного полюса. Дороги здесь клали наискось к берегу, их прерывало несколько лагун, разделяющих город на три главных района. Из-за этого странного градостроительного шаблона ни одна улица не проходит через весь город или не окружает его как магистраль, хотя улица Стивенсона была близка к этому. Дороги никогда не асфальтировали. Это просто спрессованная грязь, как и тропинки любого города, находящегося где-то на границе.

Старые здания, построенные Брауэром и другими китобоями-янки, сгруппированы в южной части города. Это деревянные дома и церкви с колокольнями, покрытые смоляной черепицей и выкрашенные в простые цвета: белый, синий, красный. Они выглядят так, будто стоят где-то в Новой Англии. Приглядитесь и увидите грубые очертания острова Нантакет. Здесь не любят цветочные клумбы, не сажают пионы. Их дворы в прошлом были садами. Рога карибу хранят здесь как сухие ветки на улице Писокак. Собачьи упряжки, выцветшие, с давно поломанными лыжами, прислонены к стене у ближайшего дома северных скаутов. Пустые умиаки, с которых содрали державшие их раньше на плаву тюленьи шкуры, лежат как скелеты каноэ. Везде узлы и перевязи изношенных веревок. У каждого дома есть небольшая выставка лебедок, блоков, крюков, костей.

Будет неправдой сказать, что я не видел тут ни одного дерева. Во дворе недалеко от улицы Стивенсона была стойка, к которой гвоздями прибили листья пластиковой пальмы. Мужчина, живший в этом дворе, любил повторять шутку: «Здесь, в Барроу, за каждым деревом прячется красавица». Он выставил свою самодельную пальму, единственное дерево в городе, чтобы его жена не сердилась на него, когда он в очередной раз рассказывал свою шутку.

С другой стороны лагуны находится Брауэрвилль, часть города, построенная после смерти Чарльза Брауэра. Это заметно по форме зданий. Трехэтажное здание отеля «Вершина мира», куда селятся туристы, приезжающие смотреть на северное сияние, соседствует с чистой геометрией почтового отделения, откуда эти туристы рассылают по всему свету открытки с полярными медведями. Парковка на сотни мест и привычная коробка торгового центра коммерческого продуктового магазина «Аляска» могли быть где угодно: в Блумингтоне, в Тампе, в Портленде. Цены здесь выше, хотя еда та же: пакет салата-латука, корзинки клубники, упаковки замороженных куриных стрипсов.

Третья часть города, расположенная через несколько лагун, – это Арктическая флотская исследовательская лаборатория. Хотя сама лаборатория и закрылась в 1981 году, местные до сих пор продолжают называть эту часть города NARL[53]53
  Naval Arctic Research Laboratory – Морская арктическая исследовательская лаборатория, Барроу, Аляска.


[Закрыть]. Дорога, ведущая через нее, до сих пор называется NARL Road, а здания, построенные NARL, до сих пор стоят. Идея морского ведомства была проста: что бы ни было здесь, на самом краю света, все это необходимо изучить, будь то почва, погода, животные или само место. Они построили специальные ангары – Quonset hut, ангары и общежития, поселили в них ученых. В конце концов военные отдали эту землю местному племенному совету. Они принесли в дар землю, которую изначально украли. Сегодня в этих зданиях находится кампус небольшого университета.

В этой отдаленной части города ВВС построили, почти что тайно, западное окончание линии раннего радиолокационного обнаружения. Ее радары установили вскоре после Второй мировой войны. Технология была тогда совсем новой и служила только для одного. Все ожидали, что именно сюда, в Арктику, прилетят бомбардировщики из СССР. Они привезут с собой ядерные боеголовки для разрушения всех основных городов: Лос-Анджелеса, Вашингтона, Нью-Йорка. После этого удара ВВС должны были бы собрать остатки сил и сбросить свои бомбы над крупными советскими городами. Цепная реакция нападений и ответных ударов последовала бы по всему миру. От городов осталась бы одна зола. Когда бы это ни случилось, конец света начался бы в Барроу.

* * *

За несколько месяцев до приезда на Аляску я написал Крейгу Джорджу, биологу, жившему на Аляске уже несколько десятилетий. Я подумывал о том, чтобы убедить своего редактора оплатить эту поездку, поэтому решил, что из разговора с Крейгом я бы мог получить факты, которые можно использовать в моей презентации. Крейгу моя идея не понравилась. Он ответил мне:

Как вам известно, охота на китов не очень популярна в Соединенных Штатах, и я надеюсь, что эта история будет написана в гармонично позитивном ключе, без политики. … Мне кажется большим недостатком, что эта история будет опубликована за пределами Аляски, особенно учитывая предыдущую реакцию (в том числе гневные письма) студенческих антикитобойных групп.

Он добавил несколько ключевых, по крайней мере для него, моментов, полученных из его исследований:

а) численность популяции гренландских китов вполне себе в порядке, около 17 000 особей, и это количество растет;

б) охота уничтожает 0,5 % от этой численности;

в) охота обеспечивает едой многие сообщества, живущие на Арктике;

г) очень важно оповещать Китобойную комиссию эскимосов Аляски (ККЭА) о своих намерениях.

В конце своего электронного письма Крейг сообщил, что копию этого письма он отправил юристу ККЭА, который потом ответил, что ККЭА не заинтересована в участии в этой истории, если у них не будет права просмотреть и внести правки в мой итоговый текст. После этого мой редактор сказал, что мне, возможно, стоит связаться с какой-нибудь некоммерческой организацией, чтобы получить финансирование на эту работу (спасибо) и больше почти не отвечал на мои письма. В этой ситуации я повел себя как любой другой адекватный писатель: я купил авиабилет на накопленные мили и расплатился кредиткой за комнату в доме в Барроу.

Мне не нужно было согласие Крейга, или юриста, или комиссии, чтобы поехать попробовать мясо кита. Фестиваль «Налакатук» начался на следующий день после моего приезда. Когда лед начинает таять и выходить в море на охоту становится опасно, китобойные команды инупиатов делят свой улов с первой половины сезона со всеми членами сообщества, которые решат прийти на это событие. Это и есть фестиваль «Налукатак».

Эндрю, человек, сдававший мне комнату в своем доме, сказал, чтобы я пошел на «Налукатак» и взял его долю кита. Просто скажи, что ты от меня, все будет в порядке. Еще он сказал взять с собой нож. Я пошел на берег и сел на брезент там же, где сидел весь город. Дружелюбные люди, сидевшие рядом со мной, спрашивали, кто я и откуда приехал. Я сказал, что я живу в доме Эндрю в NARL, и что он попросил меня взять его долю. Они сказали: «А, конечно, Эндрю».

Чуть позже женщина взяла микрофон, произнесла молитву и спела песню. Дети налили мне в термос горячего чаю. Гусиный суп разлили по мискам. Наконец, китобойные команды вынесли на берег своих китов. До этого дня они провели многие часы, разрезая и распиливая этих гигантов на маленькие куски, которые можно раздать поровну людям в толпе. Они вынесли сотни картонных коробок, в каждой по дюжине кусков китового мяса. Они выкатили бочки, забитые доверху длинными кусками мяса. Все сидели и терпеливо ждали, пока капитан раздавал указания в микрофон. По три куска мяса каждому. По три куска жира каждому. По три куска сушеной печенки каждому.

Пока команды терпеливо проходили через толпу, высчитывая куски так, чтобы всем досталось справедливое количество, люди, сидевшие рядом со мной, объяснили мне, что как надо есть. Когда раздали по три куска мяса, они сказали мне, что их надо есть сырыми. С собой у них была одноразовая посуда, со мной поделились тарелкой. Я отрезал кусок плотного темно-красного мяса и положил его в рот. Он был кровянистым, как свежая говядина, но в нем был вкус океана, соли и моря.

После этого раздали полоски жира, которые рекомендовалось сохранять для готовки. После этого принесли ведро чего-то темного и склизкого. Мои соседи объяснили, что это мясо, жир и кожа, заквашенные в крови кита. Мне сказали, что это надо нарезать очень тонкими кусками, иначе будет сложно жевать. Вкус был очень насыщенным, сильнее, чем у любого другого вяленого мяса, которое я пробовал. Всего пара кусков, а мне уже казалось, что я полностью наелся.

Дети вернулись, наливая чай во все чашки. Члены команды раздавали куски жареного хлеба и свежие апельсины. Люди рядом со мной посчитали, что раздавать всем по свежему апельсину – очень щедро. Это был очень дружный и милый обед, совсем не похожий на церковные обеды. Кажется, до того, как приехать на Аляску, я ожидал увидеть кита, по крайней мере большую его часть, если не целиком, выложенного на лед. Для такого зрелища я прибыл в неправильное время. До поездки я просмотрел несколько видеороликов, что доступны всем желающим. Летящие в воздухе гарпуны, кровь, окрашивающая воду, киты, погружающиеся вглубь, чтобы спастись, белые веревки, вытягивающие их обратно. Это немного напоминает битву с быками: большое тело понемногу ослабляют, из него выпускают кровь, его изнуряют, пока оно медленно не умрет. Ничего такого я не увидел, пока был тут. Убийство и еду здесь разделяли. Этот кит, которого я ел в тот день, был похож на любое другое мясо – разрезанный на небольшие удобные куски.

Вечером я принес Эндрю его долю мяса и жира. Полуночное солнце светило в окно, я лежал на кровати без сна, пытаясь вспомнить, зачем я приехал сюда.

* * *

В тот же день гренландские киты проплывали в водах Чукотского моря. Эти киты мигрируют на тысячи километров каждый год. Самые крупные из них достигают длины в двадцать метров и массы тела более ста тонн. Они проплывают мимо, управляя своими гладкими черными хвостами. Они едят весь день, отфильтровывая тысячи и тысячи крилей. Они поют долгие и сложные песни на языке, который мы не можем понять. Они ищут других китов, ищут партнеров. Они поют друг другу.

В мире много людей, которые считают, что убивать таких красивых и сложных существ ради еды – это ужасное занятие. Как написал Крейг в своем письме, многие хотели бы, чтобы это стало незаконным. Каждые несколько месяцев какой-нибудь журналист вроде меня приезжает в город, чтобы написать материал о китах и организациях, борющихся против этого промысла.

Это мнение просто глупо. Ничего не растет в этом городе. Здесь нет ни одной фермы. Вся еда в магазинах стоит огромных денег из-за расходов на доставку со всех концов света. Рестораны и кафе устанавливают свои цены на блюда с расчетом на то, чтобы вытащить как можно больше денег из туристов, приехавших поглазеть на северное сияние и полярных медведей. Жизнь здесь всегда предполагала охоту на оленей, гусей и китов.

С каждым годом становится все сложнее и сложнее предсказать, как пройдет весеннее таянье льдов. Береговая линия медленно исчезает в воде. В этом жестокая ирония. Изменение климата однажды уничтожит этот город, но людям, живущим здесь, говорят, что им надо есть привезенную из Арканзаса курицу – а это только усиливает и ускоряет надвигающийся климатический апокалипсис, – но нельзя есть проплывающих рядом с их домами китов.

Наверно, я прилетел сюда отчасти ради того, чтобы написать статью, в которой смогу обсудить эту иронию. Я хотел рассказать людям, что нам всем было бы лучше, если бы мы могли есть, как эти охотники на китов. Делиться друг с другом едой, которая доступна в местах, где мы живем. Что-то такое. Как и все тексты всех журналов и газет о китобойном промысле, он бы в действительности не имел никакого значения. Он раздражал бы людей, живущих в этих местах, тем, что кто-то, не живший среди них и не понимающий их быт, написал что-то про них. Он раздражал бы людей, живущих далеко отсюда, потому что они верят, что убивать китов нельзя. Конец света все равно когда-нибудь наступит.

Другую и более значимую причину моей поездки объяснить сложнее. В «Моби Дике» есть сцена, где Ахав нагибается над мертвым глазом только что убитого его командой кита и начинает с ним говорить. Мелвилл описывает это так:

Голова была черная и крутоверхая; едва покачиваясь среди полного затишья, она казалась головой Сфинкса в пустыне. «Говори же, о громадная и почтенная голова, – тихо произнес Ахав, – ты, что кажешься косматой, хоть и без бороды, потому что ты увешана водорослями; говори, огромная голова, и поведай нам сокрытую в тебе тайну»[54]54
  Мелвилл Г. Моби Дик. Перевод И. Бернштейна.


[Закрыть].

Для этого я и отправился туда, хотя понимал, что это глупо и наивно. Я хотел узнать эту тайну. Я хотел верить, что она есть. Это и было то, что я везде искал. Я надеялся, что порядок животных подтвердится, когда я встречусь лицом к лицу с таинством природы и потребую объяснений.

* * *

На следующее утро я встретился с парнем по имени Джо, который обещал показать мне свой музей. Музей располагался в двухэтажном здании с видом на Арктический океан. Снизу был большой гараж, закрывавшийся на две большие раздвижные двери. Я пришел к музею раньше Джо и ждал во дворе. Там был сад со старыми вещами: рога карибу и порванные покрышки, веревки и цепи, гарпуны и крюки, высохшие шкуры морских зайцев, сшитые друг с другом, и кости китов, сложенные в круг, как дубовые ветки. Ветер обжигал мое лицо, солнце скрылось за вышедшими серыми облаками. Я уже собирался уйти, когда у дороги появился хромавший Джо. Он был низким и худеньким, его волосы были седыми, он шел неровной походкой. Мы поднялись по узкой лестнице сбоку дома. Я стоял за ним, не зная, может ли он сейчас упасть, когда он заговорил.

«Я развозил по городу воду в грузовиках с цистернами на протяжении двадцати восьми лет. Я занимался этим до 2002 года, а теперь я больше не работаю. Четыре года назад у меня было несколько инсультов, и меня эвакуировали в больницу в Анкоридже, где я пролежал одиннадцать дней без сознания. В тот момент, когда врачи уже собирались отключить меня от систем жизнеобеспечения, я пришел в себя. Я больше не работаю, но чувствую себя хорошо. Я больше здесь не живу. Хотя мне хотелось бы здесь жить».

Он открыл дверь на втором этаже. Пока она медленно открывалась, мне стало ясно, почему он не может здесь больше жить. Вход выглядел как узкий просвет в лабиринте из животных. Полярный медведь стоял с открытой пастью, оскалив зубы. Из другого сделали ковер, его голова выпирала с пола. Из-за полки на меня смотрел, прищурившись, волк. Карибу, лось и баран с толстыми скрученными рогами. Повсюду были длиннохвостые лисы и тощие сурки. Выточенные кости. Воющие койоты. Кости китов. Снежная сова, пикирующая с потолка. Все они навеки застыли в этой темной комнате, скрываясь за тенью, отбрасываемой другими животными и полками, на которых они выставлялись. Музей перерос хозяина. В нем едва ли было место для Джо.