Текст книги "О мясе, кулинарии и убийстве животных"

«Все животные здесь родом из Арктики. Будь как у себя дома. Если хочешь, можешь делать фотографии и задавать вопросы. К сожалению, здесь ничего не продается».

Мне почти и не надо было задавать вопросов. Он говорил и говорил, пока я пытался понять, что это за место, что он называет музеем.

Казалось, можно уловить тот момент, когда это было небольшой домашней коллекцией. У стены было несколько китовых костей, а на полках стояли маленькие животные. В боковой комнате стояли витрины с поржавевшим металлом и изношенным деревом. Они выглядели так, что могли бы быть частями привезенных полтора века назад китобойных судов янки. Вполне.

«У меня почти не было денег, когда я приехал сюда. Мне нужны были некоторые вещи, они продавались в городе, но они стоили больше, чем я мог себе позволить. Поэтому я пошел на пляж и нашел там какие-то кости и прочие штуки, и в итоге я стал собирать вещи с пляжа и из других мест», – сказал он.

Было сложно сконцентрироваться на чем-то одном, потому что перед любым предметом стоял какой-то другой. Перед одной полкой с животными Джо держал другую полку, которую он построил, чтобы вместить больше животных. Здесь было много чего другого: банки местного пива Carling Black Label, упаковки от бигмаков из «Макдоналдса», сломанные ружья и вырезки из газет в рамках, картины и фотографии, шкуры и перья, животные и рисунки.

Джо рассказывал, что сорок лет назад он приехал сюда, потому что хотел чего-то простого. Он хотел увидеть полярного медведя. Он не мог объяснить, зачем ему видеть полярного медведя. Он просто сказал, что был молод и это было то, чего ему хотелось. А потом он хотел чего-то еще. Затем он снова чего-то хотел.

Такое бывает, когда ты хочешь что-то понять, когда ты хочешь узнать все, что ты можешь знать. Это прекрасное желание собрать все на свете и организовать то, что тебе удалось собрать так, чтобы коллекция отражала весь мир вокруг, так, чтобы все, что было раньше неизвестно и необъяснимо в окружающем тебя мире, можно было бы увидеть сразу. Этого пытаются добиться карты, музеи, книги и фермы. Они пытаются сделать мир постижимым. Они упорядочивают природу. Они пытаются объяснить порядок животных. Проблема в том, что мир нельзя так свести к порядку, его не охватить одним взглядом. Его нельзя сделать меньше ни на сантиметр. Единственная настоящая карта любой территории – это сама территория. Но мы продолжаем пытаться понять. Это простое человеческое желание. Мы продолжаем расширять свои убеждения и музеи, добавляя в них животное за животным, кость за костью, пока вовсе не останется места. То, что у нас получается, не так велико, как мир, и настолько меньше тайны, которая его окружает. Неудавшиеся собрания сломанных мужчин. Плохо освещенные комнаты, полные бесполезного мусора.

Перед уходом я спросил у Джо, зачем он создал это место. На что он надеялся при создании этой коллекции? Что, по его мнению, она означала?

«Через сто лет, когда меня уже не станет и тебя уже не станет, мне бы хотелось, чтобы это место воссоздали в таком же виде в этом городе и назвали бы Музеем Джо Развозчика Воды. Как сейчас есть музеи Ли Харви Освальда, Абрахама Линкольна и Джона Кеннеди. Я был в третьем классе, когда Кеннеди застрелили. Я не был на месте, где это случилось, но я помню это событие. Помню, что, когда его застрелили, об этом говорили по всем новостям, а бабушка плакала неделю после этого. Все помнят, где они были, когда Кеннеди застрелили, когда застрелили Джона Леннона. Есть такие вещи, о которых, когда люди приходят в музей через сто лет, они могут пойти туда и сказать: “О, я слышал о Джо Развозчике Воды”. Мне бы хотелось, чтобы было так».

Вот еще один важный момент многих историй о мире. Часто они рассказывают нам о человеке, рассказывающем их.

* * *

В последний свой день в городе я немного побродил без какой-то определенной цели, задержавшись на пляже, чтобы сделать несколько фотографий того, что было бы рассветом, если бы солнце до этого село. Я прогулялся между старыми домами. Выпил кофе. Я сходил на кладбище и сфотографировал пластмассовые цветы. Я уже не мог ответить на вопрос, что я здесь ищу. Когда я шел по гравийной дороге, проржавевший красный пикап остановился рядом со мной, и водитель опустил окно.

Это был Абель, сосед Эндрю. Мы познакомились на «Налукатаке» за пару дней до этого. Он спросил, куда меня подвезти. Он ехал за водой, смогу ли я помочь? Конечно.

«Ты как-то сказал, что ты писатель. Что за историю ты хочешь написать? Что ты хочешь узнать?»

Я сказал ему, что я приехал сюда за китами, что я хотел попробовать мясо кита, но еще я хотел побольше о них узнать, все, что только возможно, что моя работа в основном сводилась к тому, чтобы ездить в разные места и задавать людям вопросы, записывая все, что они говорят и делают. Я сказал, что понял, что мне нужно поговорить с охотником, с кем-то, кто мог бы мне рассказать о том, как убивают и едят китов.

«А ты не охотник?» – спросил я.

Он ответил, что ходит на охоту всю жизнь.

«Можешь рассказать мне про китов?» – спросил я.

«Мне не хочется все это вспоминать сейчас», – сказал он.

Его ответ принес мне облегчение. Сидя в пикапе Абеля после похода в музей Джо, я уже не хотел делать все то, что предполагается моей работой. Я не хотел приставать к кому-то, пока мне не расскажут то, что я хочу узнать. Я не хотел быть тем парнем, который приходит куда-либо только для того, чтобы найти историю, которой он дополнит свою коллекцию фактов.

Так мы остановились и загрузили воду, я помог Абелю и сказал, что он может высадить меня, где ему удобно, потому что у меня не было никаких планов.

Но тогда он сказал: «Давай я покажу тебе одно место».

И мы поехали до самого конца дороги мимо шоссе эпохи холодной войны, мимо сиреневого футбольного поля, мимо лагерей охотников на уток, где дорога уперлась в пыльный круг. Отсюда было видно только длинную полосу гравия, ведущую до линии горизонта, и тающий лед со всех сторон. Между нами и тем местом висел знак: НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ. Он сказал, что это самая дальняя точка города, куда он может меня отвезти.

«Мы ходим туда, за этот знак, я ходил туда каждый год, с тех пор как научился твердо стоять на ногах».

Мы посидели в тишине, и он продолжил:

«Тебе стоит написать о наследии, вот о чем», – сказал он.

Я не сразу его понял. Я не расслышал слово, поэтому попросил повторить его, но и когда он сказал его так, что я разобрал его, я не понял, о чем он.

«О каком наследии?» – спросил я.

Он сказал, что наследие – это то, как его учили, то, как он выходил и учился тому же, чему учили его отца, точно так же, как учили отца его отца, и так далее.

«Так чему же ты там учишься?» – спросил я, показывая на пропадающий за горизонтом гравий.

«Первое, чему ты учишься, – это тому, как заваривать чай», – ответил он.

Через какое-то время мы развернулись, и он высадил меня в городе. Перед тем как выйти из машины, я сказал: «Кажется, здесь становится теплее». Я не имел в виду ничего серьезного. Просто наблюдение о погоде.

Он ответил: «Да, однажды все это место исчезнет».

* * *

Той ночью я решил пройти дальше за тот знак.

Когда я вернулся в свою комнату, Эндрю был уже дома вместе с исследователями, обсуждающими их планы на будущее, радиометки на морских зайцах, численности популяций и документы. Мы устроили небольшой обед в складчину. Я принес миску салата из привезенных из Калифорнии ингредиентов: лаймы, авокадо, помидоры черри и листья салата. Это обошлось мне в небольшое состояние. Ученый сделал два блюда из кита. Первым блюдом был нарезанный на тонкие идеально ровные прямоугольные куски мактака, посыпанные приправой Old Bay. Жир таял на моем языке. Второе блюдо – это приготовленный в собственном соку на медленном огне большой кусок мяса кита. Весь дом пропах этим запахом океана. Мясо разварилось как говяжье жаркое. Мы пили привезенный мной виски.

Около полуночи я сказал, что все еще не понимаю, в чем смысл. Что я остановился уже у знака НЕ ПЕРЕСЕКАТЬ. Я сказал, что хочу знать, что было там, на другой стороне. Наверно, я все еще думал, что приехал сюда за чем-то, что можно было привезти с собой назад.

Некоторые из младших исследователей сказали, что пойдут со мной. Они говорили, что там, куда я собираюсь, видели белых медведей. Идти в одиночку было бы небезопасно. Они взяли с собой дробовик. Старший исследователь подвез нас до знака. Мы начали свой путь.

Для этой поездки я купил специальные ботинки. Они были с высокой голенью и водостойкими, со стальной вставкой у носка и с утяжеленным каблуком. Так что как только мы вышли на гравий, я почувствовал, как мои ноги медленно тонут под слоем камней. Мне приходилось вырывать ногу из земли, одну за другой, одну за другой.

Облака сгустились, ветер стал сильным. Ученые шли впереди меня, один из них держал руку на ружье. На протяжении часа или около того это было все, что мы делали: переставляли ноги и тащили их через гравий. Меня одолевало ощущение, что мы полностью выпали из времени, что были одновременно и день, и ночь, вчера и сегодня. Мысли блуждали.

Я собирался просто написать о ферме птиц. Я просто хотел найти приятное место под названием «Спрингер Маунтин». Я хотел, чтобы иллюзии больше не действовали на меня в продуктовых магазинах. Я хотел перестать быть наивным. Я шел туда, куда ведут меня нити исследования, пытаясь распутать все узлы своими пальцами. Я шел, куда бы они меня ни вели, а они привели меня в место, где солнце просто кружилось по небу, холодный ветер выжигал лицо, а тропа вела к концу земли, где ничего никогда не гнило, ничего не уходило, а история просто накапливалась слой за слоем, а потом прилипала к твоей подошве как мусор.

Я знал, чем это закончилось для Ахава, что он получил за свое требование от кита раскрыть «сокрытую в тебе тайну». То же, что случилось с Иовом. Я уже и не помнил эту историю, но на куртках китобойной команды с «Налукатака» были нашиты отрывки из Ветхого Завета с указанием главы и стиха. Я записал тогда те цифры в заметки. За ночь до этого я посмотрел на телефоне, что это за строчки:

 
Надежда тщетна: не упадешь ли от одного
           взгляда его?
Нет столь отважного, который осмелился бы
           потревожить его;
кто же может устоять перед Моим лицом?
Кто предварил Меня, чтобы Мне воздавать ему?
под всем небом все Мое.
Не умолчу о членах его, о силе
и красивой соразмерности их.
Кто может открыть верх одежды его, кто подойдет
           к двойным челюстям его?
Кто может отворить двери лица его? круг зубов его —
           ужас;
крепкие щиты его – великолепие;
они скреплены как бы твердою печатью;
один к другому прикасается близко, так что и воздух
           не проходит между ними;
один с другим лежат плотно, сцепились
           и не раздвигаются.
От его чихания показывается свет; глаза у него
           как ресницы зари;
из пасти его выходят пламенники, выскакивают
           огненные искры;
из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка
           или котла[55]55
  Книга Иова, 41:1–12.


[Закрыть].
 

В середине девятнадцатого века британский натуралист Альфред Рассел Уоллес подхватил лихорадку на острове Тернате в Малайском архипелаге. На протяжении нескольких лет до того момента, как он заболел, Уоллес собирал по миру птиц и насекомых. В предшествующие жаре дни Уоллес провел инвентаризацию своей коллекции и выяснил, что за предыдущие три с половиной года он собрал 620 видов бабочек, 2000 видов мотыльков, 3700 видов жуков и так далее, всего 8540 видов насекомых. Это было впечатляющее число, он ожидал, что сможет заработать, продав свою коллекцию музею в Англии. Но на остров Тернате он приплыл не за насекомыми. Он отправился туда, чтобы найти животных, мыслями о которых он был одержим: за райскими птицами, как он их называл. Он нашел их в джунглях Амазонки. Теперь он искал их здесь, на противоположной стороне планеты. В любом месте, куда он приплывал, если там было влажно и жарко, в тропиках по всему миру, он находил этих красивых птиц с ярким оперением и причудливыми клювами.

В последнее время его глубоко заинтересовала эта тема, он хотел понять географическое распределение видов. Почему эти птицы обитали здесь? Почему не где-либо еще? Что следовало из того, что этих прекрасных птиц он находил только в джунглях? Его размышления были путаными и стали только еще более путанными от высокой температуры, когда он лежал в промокшей от пота постели в своей комнате, в тропиках. Он ворочался без сна, задаваясь всеми этими вопросами, не зная, пройдет ли жар, не зная, когда он сможет покинуть остров и сможет ли он вообще уехать отсюда. Он мучился так до тех пор, пока перед ним не встал большой вопрос, вопрос, который до сих пор так изводит многих из нас во время тяжелых болезней и неуверенности в будущем:

Почему некоторые умирают, а другие выживают?

Откровенно говоря, на этот вопрос есть много ответов. В зависимости от того, как ляжет тень в вашей тропической комнате в эту лихорадочную ночь, вы можете набрести на один из бесконечного множества возможных ответов. Вся литература, начиная с Ветхого Завета и до наших дней, может быть ответом на этот вопрос. В ту ночь жар привел Уоллеса к такому заключению:

Ответ, конечно же, был в том, что выживают те, кто лучше приспособлен. Последствия болезни не опасны для самых здоровых; враги не опасны самым сильным, быстрым или самым находчивым; голод не опасен лучшим охотникам или тем, у кого лучшее пищеварение; и так далее. Потом неожиданно мне открылось, что этот самопроизводящийся процесс с необходимостью исправит вид, потому что в каждом поколении неизбежно будут умирать худшие и выживать лучшие – то есть наиболее приспособленные выживут[56]56
  Уоллес А. Р. Моя жизнь. С. 362.


[Закрыть].

Он знал, что его вывод очевидный, что ничего не могло быть проще и яснее, вот почему он так легко убедился в том, что это должно быть истинно, потому что это было так же очевидно, как и все остальные простые вещи, которые он знал о мире и в истинности которых он не сомневался. Несмотря на жар, Уоллес сумел найти в себе силы, чтобы записать все это. Множество способов, которыми смерть и разрушение работали на то, чтобы улучшить вид. Он положил свои записи в письмо, предназначенное единственному известному ему человеку, который так же глубоко продумал все это. Когда Чарлз Дарвин написал ответ Уоллесу, он сказал, что, конечно же, уже думал об этом, просто все никак не может опубликовать свои размышления. В следующем году Дарвин издал «Происхождение видов». В четвертой главе этой книги, «Естественный отбор, или Выживание наиболее приспособленного», Дарвин не отметил вклад Уоллеса.

Все это, похоже, нисколько не потревожило Уоллеса. Когда болезнь прошла, он уехал с острова и продал мертвых насекомых и животных в музей, как и собирался, а потом написал свои книги, где разложил свои наблюдения и медленно, почти без усилий, высох до сноски в истории.

На историю Уоллеса я наткнулся намного позже той ночи на Аляске, намного позже того, как я покончил со своим исследованием, после того, как я перестал верить, что когда-либо напишу «Порядок животных». Я сдался, стал снова проводить свои дни за написанием ресторанных обзоров или сочинением пустяковых текстов для журналов, я заказывал по две бутылки вина за ужином, потом долго отсыпался и проводил медленное утро следующего дня в кровати или в библиотеке, читая то, что попадется под руку. Как бы то ни было, когда в один из моих дней в библиотеке я пробежал глазами по старому потрепанному экземпляру мемуаров Уоллеса, я заметил очевидное упущение, ту часть, которую всегда пропускают в историях такого рода.

Уоллес ездил по миру и убивал животных, пока не понял, кто он такой. И это не упрощение. Это факт его истории, если рассказывать ее без прикрас. Что бы и где бы Уоллес ни изучал, или собирал, или находил, или оставлял для себя, все написанные и сказанные слова были просто эвфемизмами для убийства. Часто он нанимал местных охотников, и они делали его работу за него, выходили в джунгли, находили птиц и убивали их. После того как тела были у него, он мог приступать к работе: мог начать снимать с них кожу для сохранения оперения. Это занятие было серьезным. Он знал, что должен это делать, если хочет понять райских птиц, разобраться в распределении видов. Только убивая, понял он, мы можем понять, как мы живем.

Сидя там, в библиотеке, я почувствовал что-то неясное, но наверняка похожее на жар Уоллеса в тропической комнате. Это ощущение заставляло меня задавать себе вопросы один за другим. История Уоллеса не казалась мне уникальной. Скорее наоборот, она была похожа на все истории о знаниях, которые я читал. Истории о картах, или о медицине, или о науке, или о политике, или о войне, или о торговле. Все это были истории о людях, отправлявшихся убивать, узнавая за этим делом, кто они такие, не так ли? Уоллес думал, что своими убийствами он нашел ответ для нас всех, и в некотором смысле так и есть. Но он немного опоздал.

Последние пару лет это было моим единственным занятием. Я старался подсчитать: сколько цыплят я убил, или перепелок, или уток, или индюшек, или коров, или коз. Сколько коров отправлялось на бойню в дни, когда я был на смене? Сколько цыплят я вытащил из ошпаривателя? Тысячи? Где-то так. По крайней мере, у меня не получилось застрелить оленя. Я съел лишь несколько кусков кита. Я продолжал убивать этих животных, продолжал есть их, потому что хотел узнать, кто я такой и каково мое отношение к ним.

До того момента я не понимал, что ответом на мой вопрос был сам вопрос, который я задавал. Мы убиваем животных и едим их, потому что они могут сказать нам, кто мы такие. Это ясно и без всякого языка. Все там же, где и всегда, на языке. Дело во вкусе, в удовольствии от вкуса, в удовлетворении, в радости от поедания мяса. Мы хищники, убийцы. Мы умеем убивать. Нам нравится это. Мы получаем это знание раз за разом, каждый раз, когда мы едим животное. Наши языки нам не врут. Мне не нужно было собирать всю информацию, что я собрал, чтобы понять, что это правда. Так же и Уоллесу в действительности не была нужна его коллекция мертвых птиц. Правда в том, что я просто этого хотел, я просто хотел собрать свою маленькую коллекцию точно так же, как хочу съесть жареную куриную ножку, когда вижу ее на тарелке. Эта истина так очевидна и проста, как были просты и очевидны те вещи, о которых Уоллес думал той ночью, когда у него был жар. Наши языки нам об этом все время говорили; нам просто нужно было попробовать это, чтобы понять истину. Это совсем не тайна. Успокоение от природы в том, что мы не единственные убийцы. Мы просто одни из многих, из всех убийц мира, все эти убийства складываются в наши жизни. Мы принадлежим к великой цепи. Это наше наследие.

Той последней ночью на Аляске полоса из гравия становилась все тоньше и тоньше. Было видно, как именно поднимающиеся воды поглотят эту землю. Мы видели то место, где однажды начнется конец света.

Когда мы дошли до края земли, мы нашли большой двор, по которому были разбросаны кости и куски китов. Было несколько свежих костей, на ребрах все еще виднелись белый жир и красная кровь, но большинство костей были просто старыми изношенными останками, обычные серые кости. Они казались древними. Серые кости были везде: в длинных стопках и кучах лежали длинные тонкие ребра и старые толстые позвонки, и черепа, проваливающиеся в гравий под землю. Среди них валялись более новые вещи: куски валежника, пакеты из-под чипсов, ржавые консервные банки и бутылки из-под газировки. Было немало мусора. Старая лодка. Полуночное солнце вышло из-за облаков, и лед стал блестеть.

Мы стояли там, на самом краю нашего мира, и смотрели на то, как мимо плывут тающие ледники. Той ночью я все еще был в поисках. Я все еще верил, что найду «Спрингер Маунтин». Я все еще искал какого-то ответа, мне нужно было разгадать эту тайну. Но мне казалось, что я уже много раз был в этом месте. Я возвращался к этому месту, потому что хотел узнать, какие слова могут вырасти из этих вещей, чтобы объяснить весь мир вокруг них. Как и в любой другой раз, я внимательно слушал и смотрел на все, что было вокруг меня. Я пытался почувствовать все, что мое замерзшее лицо могло ощутить. Ветер, свистящий в наших ушах, солнце, светящее на наши головы, кости, хрустящие под нашими ногами. И, как в любой другой раз, я не мог найти подходящих слов. Природа предложила тот же ответ, что и всегда. Я не сделал ни одной заметки.