Текст книги "Когда пируют львы. И грянул гром"

16

С открытием собственной Фондовой биржи и со своим борделем Йоханнесбург превратился в большой город. Это признал даже Крюгер: он распустил Комитет старателей и прислал сюда полицейские силы, распродал монополии на продажу необходимых для приисков материалов и оборудования членам своей семьи, а также членам правительства и приступил к пересмотру законов о налогах и сборах, обращая особое внимание на прибыли, получаемые от добычи золота. Но несмотря на попытки Крюгера свернуть шею курице, несущей золотые яйца, город рос, расширялся: ему было уже тесно в границах первоначально выделенных правительством участков земли, и он со скандалами и потасовками поглощал заросший травами и кустарником вельд.

Шон с Даффом росли вместе с городом. Образ жизни их быстро переменился. Визиты на шахты свелись к еженедельным инспекциям, всю остальную работу они отдали в руки наемных работников. Равномерно текущая река золота наполняла их счета, что фиксировалось в офисных документах на Элофф-стрит, поскольку они взяли на работу лучших из всех, кого можно получить за деньги.

Жизнь их теперь протекала лишь в двух отделанных панелями офисах: в «Покоях Виктории» и на бирже. Но и в этом узком мирке Шон нашел для себя источник острых ощущений, да такой, что раньше и представить себе не мог. В первые лихорадочные месяцы он просто не обращал на это внимания. Шон был настолько поглощен закладкой фундамента своего благосостояния, что у него не было сил не только на то, чтобы получать от этого удовольствие, но и на то, чтобы вообще замечать.

Но вот настал день, когда и Шон ощутил это сладострастное чувство. Он отправил людей в банк, чтобы ему доставили правоустанавливающий документ на земельный участок, ожидая, что его принесет какой-нибудь младший бухгалтер, но вместо этого к нему в кабинет робко вошли двое: помощник управляющего и с ним главный бухгалтер. Потрясение, которое он испытал, не прошло для него даром: он начал кое-что понимать. Шон вдруг стал обращать внимание, как на него смотрят люди на улице. До него дошло, что лично от него зависят жизнь и благосостояние полутора тысяч человек.

Он с удовлетворением смотрел, как перед ним и Даффом расступаются, давая дорогу, когда они каждое утро шагают по залу заседаний биржи, чтобы занять свои места в кожаных креслах в помещении для членов правления. Когда перед началом торгов они наклонялись друг к другу, чтобы потихоньку перекинуться словом, за ними внимательно наблюдали даже очень серьезные люди. Градски смотрел на них свирепым взглядом, полуприкрыв глаза тяжелыми, словно сонными, веками. Джок и Тревор Хейнсы, Карл Локткампер – любой из них отдал бы дневную выработку золота на своих участках, лишь бы только подслушать, о чем они говорят.

– Покупать! – говорил Шон.

– Покупать! Покупать! Покупать! – как по команде гавкала вся стая, и цены подскакивали вверх, когда они их подстегивали, и падали, когда они направляли свои деньги куда-нибудь в другое место.

И потом, в одно мартовское утро 1886 года, это возбуждающее чувство достигло такой остроты, что переросло едва ли не в любовное наслаждение. Это случилось, когда сидящий рядом с Норманом Градски Макс встал со стула и через все помещение направился прямо к ним. Остановившись перед ними, он оторвал вечно печальные глаза от узорчатого ковра на полу и чуть ли не с виноватым видом протянул неплотную пачку бумаг:

– Доброе утро, мистер Кортни. Доброе утро, мистер Чарливуд. Мистер Градски попросил меня принести вам новый выпуск акций, чтобы вы ознакомились. Возможно, эти сведения, конфиденциальные разумеется, вас заинтересуют. Мистер Градски считает, что они достойны вашей поддержки.

Если можешь заставить человека, который тебя ненавидит, просить у тебя одолжения, значит ты силен. После этой первой подачи Градски они частенько работали вместе. Градски ни словом, ни взглядом ни разу и вида не показал, что они с Даффом для него существуют. Каждое утро Дафф через весь зал кричал ему свое веселое приветствие:

– Привет, балаболка!

Или:

– Ты бы хоть спел для нас что-нибудь, а, Норман?

Глаза Градски только мерцали в ответ, а сам он лишь проседал в кресле еще глубже. Но перед тем как колокол возвещал о начале торгов, Макс неизменно вставал и шел через весь зал к ним, а его хозяин оставался один, уставившись в пустой камин. Происходил обмен несколькими тихими фразами, и Макс возвращался обратно к Градски.

Против их объединенного капитала устоять не мог никто: в один из безумных утренних торгов к их огромному состоянию прибавилось еще сразу пятьдесят тысяч фунтов.

Мальчишка, не умеющий обращаться с винтовкой, балуется с ней, как с игрушкой. Шону было двадцать два года. Могущество, которым он обладал, было оружием куда более опасным, чем любая винтовка, и пользоваться им было куда более приятно – оно доставляло намного больше удовольствия. Сначала это была игра на шахматной доске Витватерсранда, где фигурами были люди и золото. Какое-нибудь слово или подпись на листке бумаги заставляли золото звенеть, а людей – бегать. Последствия сказывались далеко не сразу, и главным тут был итог, отмеченный черными циферками на выписке по банковскому счету. А чуть позже, в том же марте, Шону продемонстрировали, что человека, которого стерли с доски, в коробку не положишь с тем же сожалением, как и вырезанную из дерева пешку.

Карл Локткампер, тот самый немец с громким смехом и вечно довольным лицом, неожиданно подставился. Ему нужны были деньги, чтобы застроить земельный участок к востоку от горного хребта Рэнд. Он взял заем, подписал краткосрочное долговое обязательство, уверенный в том, что в случае крайней необходимости всегда сможет продлить его. Причем сделал все это втайне от людей, которым, как он считал, можно было доверять. Карл оказался беззащитен, и акулы быстро это учуяли.

– Интересно, где это Локткампер берет денежки? – спросил Макс.

– А ты не знаешь? – отозвался Шон.

– Нет, но могу догадаться.

На следующий день Макс явился снова.

– У него восемь просроченных векселей. Вот список, – грустно прошептал он. – Мистер Градски выкупит все отмеченные крестиком. Можете взять на себя остальные?

– Да, – ответил Шон.

Они подловили Карла в последний день квартала: потребовали погашения задолженности и дали ему на это двадцать четыре часа. Карл обратился по очереди во все три банка.

– Очень сожалею, мистер Локткампер, у нас уже перерасход по займам на этот квартал.

– Ваши векселя сейчас у мистера Градски… мне очень жаль.

– Простите, мистер Локткампер, но мистер Чарливуд входит в состав нашего совета директоров.

Карл Локткампер вернулся обратно на биржу. В последний раз он прошел по залу заседаний и заглянул в помещение для членов правления. Остановился посредине этой большой комнаты: лицо его было серо, в голосе звучала горечь надломленного, павшего духом человека.

– Да смилостивится над вами и да поможет вам Иисус, когда настанет ваш час. Друзья! Друзья мои! Шон, вспомни, как часто мы с тобой выпивали вместе! А ты, Дафф, еще только вчера жал мне руку!

Он повернулся и вышел. Его номер в отеле «Грейт-Норт» находился не далее чем в пятидесяти ярдах от биржи. Звук пистолетного выстрела хорошо был слышен в комнате для членов правления.

А вечером Дафф с Шоном сидели у себя в «Покоях Виктории» и выпивали.

– Зачем он это сделал? Зачем он покончил с собой?

– Да ни за чем. Тряпка он был, слабак, – отозвался Дафф.

– Если бы я знал, что он это сделает… Боже мой, если бы я только знал!

– Да к черту это все. Ну получил человек шанс, попробовал и проиграл, мы-то здесь при чем? С нами он поступил бы точно так же.

– Не нравится мне это… грязное дело. Может, уедем отсюда, а, Дафф?

– В общей драке кого-то сбили с ног, и ты хочешь кричать «хватит!»?

– Ты знаешь, сейчас все как-то по-другому. Сначала все было совсем не так.

– Да, и завтра утром будет уже не так. Пошли-ка со мной, дружок, я знаю, что тебе нужно.

– Куда?

– В Оперный театр.

– А что скажет Кэнди?

– Кэнди знать об этом не обязательно.

Дафф оказался прав. Утром все было по-другому. Обычная рабочая суета в офисе, напряженные операции на бирже. О Карле он вспомнил всего один раз в течение дня, да и важным теперь это событие почему-то не казалось. Зато они с Даффом послали ему на могилу красивый венок.

Шон лицом к лицу столкнулся с реалиями игры, в которую он играл. Он думал и о том, как выйти из нее, а для этого нужно просто взять состояние, которое он заработал, и уехать. Но это означало бы отказ от власти, которой он обладал. А привычка к власти уже так глубоко въелась в него, что он уже не мог без этого жить. Подсознание раскрылось, всосало его совесть и глубоко поглотило в свое чрево. Она там еще трепыхалась, и он порой чувствовал это, но чем дольше она там оставалась, тем слабее становились эти трепыхания. Дафф его успокаивал, и его слова становились желудочным соком, помогающим переваривать бедную совесть, хотя Шон все еще не догадывался, что слова Даффа и его дела не всегда совпадали с тем, во что он верил.

Веди игру безжалостно, играй до победы.

17

Дафф стоял в кабинете Шона спиной к камину и курил сигару – оба ждали экипаж, чтобы тот отвез их на биржу. Пламя подсвечивало сзади его сухощавые, суживающиеся книзу ноги, обутые в начищенные до блеска черные сапоги. Пальто он так и не снял – зимнее утро было прохладным, – лишь расстегнул верхние пуговицы, открыв шею, повязанную галстуком, на котором сверкал и переливался бриллиант.

– …К женщине почему-то быстро привыкаешь, – говорил он. – Я знаю Кэнди четыре года, а кажется, что был с нею всю свою жизнь.

– Отличная девчонка, – рассеянно согласился Шон, окуная перо в чернила и ставя подпись под лежащим перед ним документом.

– Мне сейчас тридцать пять лет, – продолжал Дафф. – Вот если бы у меня родился сын…

Шон неспешно положил ручку, поднял голову и улыбнулся:

– И этот человек говорил мне: «Они так и норовят окутать тебя своими тепленькими, мяконькими мыслишками». И еще он говорил: «Они не умеют делиться, хотят только обладать».

Дафф смущенно переступил с ноги на ногу.

– Жизнь не стоит на месте, – стал защищаться он. – Мне уже тридцать пять…

– Ты это уже говорил, – перебил его Шон, и Дафф в ответ слабо улыбнулся:

– В общем, по правде говоря…

Но фразы он так и не закончил: за окном послышался призывный топот копыт. Оба как по команде повернули голову на звук.

– Кто-то очень торопится! – сказал Шон и, быстро встав, подошел к окну. – Похоже, случилось что-то серьезное. Это Кёртис, и по его лицу не скажешь, что у него хорошие новости.

За дверью послышались взволнованные голоса и быстрые шаги, и в кабинет без стука ворвался Тим Кёртис. На нем была шахтерская роба и грязные резиновые сапоги.

– На девятом уровне нас накрыл неожиданный грязевой поток.

– Насколько серьезно?

– Очень серьезно, затопило уже до восьмого уровня.

– Господи, это ж два месяца чистить, как минимум! – воскликнул Шон. – Еще кто-нибудь в городе знает? Ты кому-нибудь говорил?

– Нет, помчался сразу сюда – когда хлынуло, в забое был Кронье и еще пять человек.

– Немедленно возвращайся, – приказал Шон, – но поезжай спокойно; не нужно, чтобы весь мир знал о наших проблемах. На территорию никого из чужих не пускай. Может, успеем продать.

– Да, мистер Кортни. – Кёртис немного помялся. – А как насчет Кронье и остальных пятерых? Сообщить их женам?

– Ты по-английски понимаешь? До десяти часов чтобы ни одна живая душа ничего не знала. Нам нужно выиграть время.

– Но мистер Кортни…

Кёртис пребывал в ужасном смятении: стоял как истукан, уставившись на Шона. Шон почувствовал угрызения совести. Шесть человек у него утонули в густом потоке грязи, а он… Он беспомощно развел руками:

– Но не можем же мы…

Он замолчал, и тут вмешался Дафф:

– Они уже мертвы, и тут ничего не поделаешь. Они будут мертвы и тогда, когда мы в десять часов сообщим их женам. Поэтому делайте, что вам сказано, Кёртис.

В течение часа после начала торгов они продали свои доли «Сестрички», а уже через неделю выкупили обратно за полцены. Через два месяца «Сестричка» снова давала полную выработку.

18

Землю у Апельсиновой рощи они разбили на участки и распродали, оставив себе только сотню акров. Там они начали строительство дома, вкладывая в этот проект всю свою совокупную энергию и фантазию. Посулив большие денежки, Дафф сманил из Кейптаунского ботанического сада ученого-садовода и привез его в дилижансе-экспрессе. Они показали ему свою землю.

– Здесь должен быть сад, – сказал Дафф.

– На всей сотне акров?

– Да.

– Это обойдется недешево.

– Ничего страшного.

Ковры заказали в Персии, древесину привезли из лесов Книсны, мрамор – из Италии. На каменных воротах, ведущих к главному проезду к дому, были вырезаны слова: «В стране Ксанад благословенной дворец построил Кубла-хан»[33]33
  Начальные строки поэмы С. Т. Кольриджа «Кубла-хан, или Видение во сне». Перевод К. Бальмонта.


[Закрыть]. Как и предупреждал ученый-садовод, все это обошлось весьма недешево. Каждый день после закрытия торгов на бирже они вдвоем ехали понаблюдать за ходом строительства.

Однажды с ними отправилась и Кэнди, и оба наперебой хвастались перед ней, как мальчишки.

– Здесь у нас будет бальный зал, – сказал Шон и поклонился. – Не откажите в удовольствии, сударыня, разрешите пригласить вас на танец.

– Благодарю вас, сэр.

Она присела в реверансе, и они закружились по еще не отшлифованным доскам пола.

– А здесь будет парадная лестница, – сказал Дафф, – мраморная, из белого и черного мрамора… А вот здесь, на лестничной площадке, будет стоять стеклянная витрина, а в ней голова Градски с изящно вставленным ему в зубы яблоком.

Смеясь, они пошли вверх по наклонному бетонному основанию.

– Вот здесь комната Шона. Кровать из дуба, прочная, чтобы выдержала любую нагрузку.

Взявшись за руки, они прошествовали по коридору.

– А вот и моя комната… Я подумывал поставить здесь ванну из чистого золота, но инженеры говорят – будет слишком тяжела, а Шон говорит, что это вульгарно. Посмотри, какой отсюда вид: вся долина как на ладони. Утром прямо в постели гляну в телескоп – и все цены на бирже увижу.

– Какая прелесть! – мечтательно вздохнула Кэнди.

– Тебе нравится?

– О да.

– Эта комната могла бы быть и твоей тоже.

Щеки Кэнди вспыхнули, но не от смущения, а от раздражения. Лицо ее вдруг окаменело.

– Шон прав, ты, оказывается, очень вульгарен.

Она направилась к двери, а смутившийся Шон стал хлопать себя по карманам, делая вид, что ищет сигару. Но Дафф сделал два быстрых шага, взял Кэнди за руку и развернул лицом к себе:

– Глупенькая моя, я же сделал тебе предложение!

– Пусти! – повысила она голос, извиваясь в его руках и пытаясь вырваться. – Не вижу ничего смешного.

– Кэнди, я говорю совершенно серьезно. Выходи за меня замуж.

Сигара выпала изо рта Шона, но он успел подхватить ее на лету. Кэнди стояла неподвижно, внимательно глядя Даффу в лицо.

– Так да или нет? Пойдешь за меня?

Она кивнула один раз очень медленно, потом еще два очень быстро.

Дафф оглянулся и через плечо посмотрел на Шона:

– Оставь нас, дружок.

Дар речи Кэнди обрела только по дороге обратно в город. Она была счастлива и непрерывно щебетала, а Дафф отвечал на ее вопросы со своей неизменной кривой усмешкой. Шон угрюмо сгорбился, забившись в угол кареты. Сигара горела неровно, и скоро он выбросил ее в окошко.

– Надеюсь, Кэнди, «Покои Виктории» ты оставишь за мной.

На несколько секунд повисло молчание.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Дафф.

– Третий лишний.

– Нет! – воскликнула Кэнди.

– Но это же и твой дом тоже, – резко сказал Дафф.

– Дарю свою долю тебе. Считай, что это свадебный подарок.

– Да брось болтать чепуху, – усмехнулся Дафф, – там всем хватит места.

Кэнди быстро пересела к Шону и положила руку ему на плечо:

– Ну прошу тебя, мы же так давно вместе. Нам без тебя будет одиноко.

Шон пробурчал что-то неразборчивое.

– Ну пожалуйста!

– Он останется с нами, – сказал Дафф.

– Пожалуйста.

– Ладно, так и быть, – угрюмо проворчал Шон.

19

Как-то раз они поехали в Милнертон на скачки. Кэнди надела шляпу со страусовыми перьями, Шон с Даффом – серые цилиндры с жемчужным отливом, оба держали в руках трости с золотыми набалдашниками.

– Послушай, Кэнди, а поставь-ка ты пятьдесят гиней на Пассата – окупишь подвенечное платье. Вот увидишь, он придет первым, – сказал Дафф.

– А что скажешь про новую кобылку мистера Градски? – спросила Кэнди. – Говорят, на нее тоже можно ставить.

Дафф сразу нахмурился:

– Хочешь переметнуться в лагерь врага?

– Странно, мне говорили, что вы с Градски чуть ли не партнеры, – сказала Кэнди, вертя зонтиком. – Ходят слухи, что вы все время вместе работаете.

Мбежане придержал лошадей: они въехали в толчею пешеходов и разнокалиберных колясок перед воротами ипподрома Тёрф-клаб.

– Побольше верь слухам – оба раза ты что-то не то услышала. На длинной дистанции этой его Плясунье до Пассата далеко. Порода такая, у нее слишком легкие ноги. Она совсем офранцузилась, в жилах течет гугенотская кровь – ее хватит только на милю, потом она скиснет. А что касается Градски и нашего с ним партнерства… ну да, время от времени мы бросаем ему кость. Скажи, Шон?

Шон разглядывал спину Мбежане. Зулус щеголял в одном лишь своем набедренном наряде, зато на ступеньке для ног были аккуратно уложены копья. С лошадьми он управлялся легко, словно всю жизнь имел с ними дело. Всегда с ними разговаривал, а они, как заслышат его голос, сразу разворачивают уши назад.

– Ну скажи, Шон, я прав или нет? – повторил вопрос Дафф.

– Конечно, – рассеянно ответил Шон. – Я вот что думаю… не купить ли Мбежане ливрею? В этих своих шкурках он смотрится как-то не совсем уместно.

– Да, но другие лошадки с того же завода были хорошие стайеры. Душечка два раза выигрывала дерби в Кейптауне, а Эклипса в прошлом году продемонстрировала лучшие качества английской породы в гандикапе Метрополитан, – возразила Кэнди.

– Ха, – с тоном превосходства улыбнулся Дафф, – можешь поверить мне на слово, главный забег сегодня выиграет Пассат, и, когда твоя Плясунья доплетется до финиша, он будет отдыхать в стойле.

– Темно-бордовый с золотом, как у наших жокеев, – задумчиво бормотал Шон. – Как раз в тон его черной коже… еще тюрбан, пожалуй… и страусовое перо.

– Что ты там все бормочешь, черт тебя побери? – недовольно спросил Дафф.

– Да вот все думаю про ливрею для Мбежане.

На специально отведенной площадке они вышли из кареты и проследовали на трибуну для членов клуба; Кэнди плыла между двумя кавалерами и смотрелась очень привлекательно.

– Да-а, Дафф, сегодня мы с тобой сопровождаем, пожалуй, самую красивую здесь женщину.

– Спасибо, – заулыбалась Кэнди.

– Именно поэтому ты глаз не сводишь с ее декольте?

– Животное, что за грязная мысль! – оскорбленно парировал Шон.

– Не спорь с ним, – поддразнивала Кэнди. – Мне только лестно слышать это. Смотри сколько хочешь.

Они прошли сквозь скопление пестро разодетых женщин и туго затянутых в костюмы мужчин. Со всех сторон раздавались приветствия.

– Доброе утро, мистер Кортни. – Слово «мистер» прозвучало с особенным нажимом. – Как ваш Пассат, готов к большому забегу?

– Поставьте на него свои штаны.

– Приветствую, Дафф, мои поздравления с помолвкой.

– Спасибо, Джок, теперь твоя очередь сделать решительный шаг.

Они были молоды, богаты и хороши собой, и весь мир восхищался ими. В душе у Шона царила радость: под руку его держит красивая женщина, а рядом шагает друг.

– Смотри, вон там Градски. Пошли подразним эту свинью, – предложил Дафф.

– За что ты его так не любишь? – тихо спросила Кэнди.

– Да ты только посмотри на него, и сама поймешь. Ты когда-нибудь видела что-нибудь более напыщенное, угрюмое и противное?

– Да оставь ты его в покое, Дафф, не надо портить нам день. Пойдем лучше к лошадям.

– Нет уж, пошли со мной!

Дафф потащил их туда, где возле ограждения бегового поля стояли Градски и Макс.

– Шалом, Норман, мир и тебе, Максимилиан.

Градски кивнул в ответ; Макс тоже что-то печально пробормотал – каждый раз, когда он моргал, длинные ресницы касались щек.

– Вижу, стоят двое, о чем-то весело болтают. Дай, думаю, подойду, послушаю, что говорят умные люди, может, сам ума наберусь. – Не получив ответа, Дафф продолжал: – Видел вчера вечером, как бегает твоя новая кобылка по беговой дорожке, и говорю себе: вот оно что, наверняка у Нормана завелась новая подружка, вот он и купил для своей дамы сердца какую-то клячу. А тут мне говорят, что ты собираешься выставлять ее на бегах. Эх, Норман, жаль, что, прежде чем делать такую глупость, ты со мной не посоветовался. Порой ты бываешь такой импульсивный!

– Мистер Градски уверен, что Плясунья сегодня выступит очень неплохо, – пробормотал Макс.

– А я как раз хотел предложить тебе пари… правда, по натуре я человек добродушный, сердцем чувствую, что воспользоваться своим преимуществом было бы несправедливо.

Вокруг них уже собралась небольшая толпа, предвкушая забаву. Кэнди легонько тянула Даффа за локоть, пытаясь его увести.

– Я подумал, что пятьсот гиней для Нормана было бы в самый раз, – пожал плечами Дафф. – Ну ладно, забудем об этом.

Градски обеими руками с горячностью подал знак Максу.

– Мистер Градски предлагает тысячу, – тут же перевел Макс.

– Подумай, Норман, не будь столь безрассуден. – Дафф вздохнул. – Ну ладно, так и быть, пойду тебе навстречу.

И они пошли дальше, к павильону с буфетом.

– Даже для вас, двоих небожителей, – сказала Кэнди после некоторого молчания, – иметь таких врагов, как Градски, непозволительная роскошь. Мой вам совет: оставьте его в покое.

– У Даффа это любимое развлечение, – пояснил Шон, когда они расселись за столиком. – Официант! Бутылку «Поля Роже».

Пока заезды не начались, они спустились в загон. Служитель открыл им калитку, и они вошли на площадку, где по кругу бегали лошади. Их встретил какой-то карлик в коричневом с золотом шелковом одеянии; одной рукой придерживая кепи, в другой он смущенно вертел хлыст.

– Сегодня он молодцом, сэр. – Маленький человечек кивнул в сторону Пассата.

Спина жеребца была покрыта темной испариной, он грыз удила, изящно перебирая ногами. Потом фыркнул и в притворном ужасе закатил глаза.

– Смотрите, он так и рвется в драку, настрой самый боевой, сами видите, сэр.

– Я хочу, чтобы ты победил, Гарри, – сказал Дафф.

– И я тоже, сэр, уж я постараюсь.

– Если выиграешь, получишь тысячу гиней.

– Тысячу… – повторил жокей; у него, похоже, перехватило дыхание.

Дафф перевел взгляд туда, где Градски и Макс разговаривали со своим берейтором. Он поймал взгляд Градски, быстро перевел глаза на его рыжую кобылку и сочувственно покачал головой.

– Ради меня, Гарри, – тихо сказал он.

– Разобьюсь в лепешку, сэр!

Конюх подвел к ним рослого жеребца, и Шон подсадил жокея в седло:

– Удачи!

Гарри поправил кепи и подобрал поводья. Подмигнул Шону, улыбнулся, и его гномье лицо покрылось мелкими морщинками.

– Тысяча гиней! Какой еще удачи можно желать… вы же меня понимаете.

– Ну, пойдем, – сказал Дафф и взял Кэнди под руку. – Займем местечко у ограждения.

Они поскорее вывели ее из загона и направились к отведенному для членов клуба месту. Вдоль ограждения там уже собралась толпа, но все почтительно раздались в стороны, уступив им место, и в дальнейшем даже не толкались.

– Вы двое меня просто поражаете, – сказала Кэнди, задыхаясь от смеха. – Заключаете какое-то нелепое пари, а потом оговариваете его так, что даже в случае выигрыша ничего не получите.

– Для нас главное не деньги, а принцип, – заверил ее Дафф.

– Вчера вечером он столько же выиграл у меня в карты, – заметил Шон. – Если Пассат выиграет у кобылки, наградой ему будет угрюмая физиономия Градски – потеря тысячи гиней для того как удар по яйцам.

Мимо шеренгами проходили лошади. Скакуны выступали, гордо подняв голову, а рядом с ними, держа их под уздцы, шагали грумы, которые затем отпустили животных, и лошади легким галопом поскакали обратно. Они приплясывали и вздергивали голову, ярко лоснясь на солнце, как и яркий шелк сидящих у них на спине жокеев, и наконец удалились за поворот беговой дорожки.

По толпе прошел возбужденный шум, перекрываемый голосом букмекера:

– Вторая стойка двадцать к одному! Плясунья по пяти! Пассат один к одному!

Дафф заулыбался, показав зубы:

– Вот так, правильно, скажи им всем, кто есть кто.

Кэнди возбужденно крутила перчатки и снизу вверх заглядывала в лицо Шону:

– Ты у нас самый высокий – видишь, что происходит?

– Уже построились, выравниваются. Кажется, сейчас будет старт, – рассказывал Шон, не отводя от глаз бинокля. – Да, вот пошли!

– А дальше, дальше что! – требовала Кэнди, колотя Шона кулачком по плечу.

– Так, вижу впереди Гарри… Дафф, ты видишь кобылу?

– Что-то зеленое мелькнуло в общей куче… да, вижу, вот она, шестая или седьмая.

– А кто рядом с Пассатом?

– Меринок Гамильтона… о нем не беспокойся, до поворота он не дотянет.

Группа несущихся лошадей, головы которых размеренно, как молоты, ходили вверх и вниз, приближалась, оставляя позади бледное облако тонкой пыли в обрамлении загородки, а за ней – белые шахтные отвалы. Словно темные бусины на нитке, одна за другой лошади прошли поворот и вырвались на прямую.

– Пассат все еще там… кажется, выходит вперед… так, с меринком все кончено… а вот кобылки что-то нигде не видно.

– Вот она! Видишь, Дафф, сбоку, в стороне. Кстати, неплохо идет.

– Ну давай, милый, давай! – шептал Дафф. – Покажи, на что ты способен.

– Она вырвалась вперед… она догоняет, Дафф, быстро догоняет! – проговорил Шон.

– Давай же, Пассат, жми! – почти умоляющим тоном шептал Дафф. – Не подпускай ее, мальчик мой…

До слуха уже доносился топот копыт, словно отдаленный, но быстро нарастающий морской прибой.

Уже различались цвета одежды всадников: изумрудно-зеленый на рыжей кобылке и темно-коричневый с золотом на гнедом жеребце.

– Пассат, Пассат, давай, давай! – пронзительно закричала Кэнди.

Она подпрыгивала от нетерпения, шляпа то и дело съезжала ей на нос, и Кэнди раздраженно отбросила ее на спину. Волосы рассыпались по плечам.

– Дафф, она его догоняет!

– Хлыста ему, Гарри, хлыста, ради всего святого, хлыста!

Грохот копыт нарастал, теперь он казался раскатами грома – и промчался мимо. Ноздря кобылы достигла сапога Гарри; кобылка медленно, но верно продвигалась вперед и вот уже поравнялась с колыхающимся плечом Пассата.

– Хлыста ему, будь ты проклят! – вопил Дафф. – Дай ему хлыста!

Тут с быстротой атакующей мамбы мелькнула правая рука Гарри: щелчок, щелчок! Несмотря на гул толпы и грохот копыт, слышно было, как щелкает хлыст, и от жалящих его ударов жеребец рванул вперед.

Обе лошади пересекли финишную прямую, словно в одной упряжке.

– И кто же победил? – с болью в голосе спросила Кэнди.

– Не видел, черт его дери, – ответил Дафф.

– И я тоже, – сказал Шон, достал из кармана носовой платок и вытер лоб. – Нет, сердце мое не выдержит, как сказал бы Франсуа. Держи сигару, Дафф.

– Спасибо, самое время закурить.

Вся толпа повернулась к стенду над судейской будкой, и наступила напряженная тишина.

– И чего это они всегда так долго думают, неужели так сложно решить? – пожаловалась Кэнди. – Я так расстроилась… еще минута – и просто не выдержу, мне срочно нужно в туалет.

– Вывешивают! – крикнул Шон.

– Кто победил? – Кэнди подпрыгивала, стараясь увидеть результат через головы стоящих, но вдруг резко перестала – лицо ее было тревожно.

– Номер шестнадцать! – заорали Дафф с Шоном громовыми голосами. – Пассат!

Шон двинул Даффа кулаком по корпусу, Дафф согнулся пополам и головой сломал сигару Шона пополам. Потом они с двух сторон подхватили Кэнди и прижали к себе. Она сдержанно взвизгнула и едва отбилась.

– Прошу прощения, – пискнула она и убежала.

– Так, надо срочно выпить, я угощаю, – сказал Шон, прикуривая изуродованный обломок сигары.

– Нет, угощаю я, теперь моя очередь, я настаиваю.

Дафф взял его под руку, и с довольными улыбками они направились к буфету. Там за одним из столиков уже сидел Градски, и с ним Макс. Дафф зашел Градски за спину, одной рукой поднял с его головы цилиндр, а другой взъерошил жалкие остатки его волос:

– Ничего страшного, Норман, не все же тебе одному выигрывать.

Градски медленно повернулся, забрал у него шляпу, пригладил волосы, и глаза его налились желтым светом.

– Он собирается что-то сказать, – взволнованно прошептал Дафф.

– Я с вами согласен, мистер Чарливуд, все время выигрывать нельзя, – сказал Норман Градски. Он проговорил это отчетливо, без запинки, разве что слегка спотыкаясь на звуке «в», – этот звук всегда представлял для него трудность. Потом поднялся и, водрузив шляпу на голову, вышел.

– Чек я пришлю вам в контору в понедельник утром, – тихо сказал Макс, не отрывая взгляда от крышки стола. Потом встал и последовал за Градски.