Текст книги "Полет сокола"

Робин подползла к груде тел на дне шлюпки. От радости, что спасенная ею невольница тоже на борту, доктор забыла про боль в измученных легких и страшную резь в животе. Она перевернула девушку на спину и приподняла ей голову, защищая от ударов о доски. Крутые валы швыряли суденышко из стороны в сторону. Судя по широким бедрам, девушка была старше, чем казалось сначала, хотя тело ее высохло и исхудало. «Ей не меньше шестнадцати», – подумала Робин и прикрыла тело брезентом от мужских взглядов.

Девушка открыла глаза и посмотрела на Робин. Глаза сохранили свой темно-медовый цвет, свирепость во взгляде растаяла, сменившись каким-то другим чувством.

– Нги йа бонга, – прошептала она, и Робин вдруг осознала, что понимает.

В совсем другой стране другая женщина, Хелен Баллантайн, твердила дочери те же самые слова, пока Робин не заучила их накрепко.

– Нги йа бонга – слава тебе!

Робин попыталась ответить, но разум ее был измучен не меньше, чем тело, да и язык она учила очень давно и в иной обстановке, поэтому слова вспоминались с трудом. Запинаясь, она наконец произнесла:

– Велапи уэна? – Кто ты и откуда?

Спасенная девушка изумленно вытаращила глаза.

– Ты! – прошептала она. – Ты говоришь на языке людей!

На борт подняли всего двадцать восемь живых невольниц. К тому времени как «Черная шутка» развела пары и, отвернув от берега, снова легла на курс, корпус доу совершенно развалился. На волнах, разбивавшихся о рифы, качались деревянные обломки. Наверху с пронзительными криками парили морские птицы. Они хрипло ссорились над ужасными останками, смешанными с мусором, резко падали вниз, чтобы схватить лакомый кусок, и снова взмывали, изящно разворачивая веером перламутровые крылья.

В глубоких водах за рифами собирались стаи акул. Тупые треугольники спинных плавников возбужденно сновали туда-сюда, рассекая зеленые волны. Время от времени похожее на торпеду тело в приступе жадности взлетало из воды и обрушивалось вниз с пушечным грохотом.

Двадцать восемь из нескольких сотен – это не так уж много, думала Робин, ковыляя вдоль вереницы еле живых тел. Каждый шаг давался нелегко, отзываясь болью во всем теле. Состояние несчастных внушало отчаяние. Было видно, что многие из них примирились со смертью. Робин читала труды отца о лечении африканцев и знала, насколько важна для первобытных народов воля к жизни. Если человек хочет умереть, ничто его не спасет, даже если он совершенно здоров.

В первую же ночь, несмотря на неустанное внимание доктора, двадцать две девушки умерли, и их тела пришлось бросить за борт. Остальные к утру впали в кому, у них началась лихорадка от почечной недостаточности: лишенные жидкости почки атрофировались и больше не отфильтровывали отходы организма. Помочь могло только одно средство – заставлять больных пить.

Маленькая нгуни продолжала бороться со смертью. Робин была уверена в ее принадлежности к этой группе народностей, хоть и не могла определить племя точно. Существовало множество диалектов основного языка зулусов, а произношение девушки звучало непривычно. Робин старалась почаще разговаривать с больной, чтобы помочь ей сохранить ясность сознания и поддержать горячее стремление выжить. Она испытывала к ней почти материнскую привязанность, хотя и старалась поровну распределять внимание между всеми пациентами. Робин неизменно возвращалась туда, где под брезентовым навесом лежала нгуни, и подносила к ее губам кружку с подслащенной водой.

Словарь их общения насчитывал всего несколько сотен слов, и, пока девушка отдыхала после очередного болезненного глотка, они обменивались краткими фразами.

– Меня зовут Джуба, – прошептала нгуни, отвечая на вопрос Робин.

Звук этого имени на мгновение перенес Робин в далекое детство, напомнив уютное воркование сизых голубей в ветвях диких смоковниц, которые окружали миссию, где она родилась.

– Голубка, – повторила она. – Красивое имя.

Девушка застенчиво улыбнулась и продолжила рассказ сухим сдавленным шепотом. Робин не все разбирала, но слушала и соглашалась, с горечью понимая, что смысл постепенно исчезает, что Джуба бредит и беседует с призраками прошлого. Лицо нгуни исказилось гневом и страхом, она отталкивала кружку, давясь крошечными глотками жидкости, что-то неразборчиво бормотала и вскрикивала.

– Тебе надо отдохнуть, – убеждал сестру Зуга. – Сидишь с ней уже двое суток почти без сна. Ты себя убьешь.

– Я хорошо себя чувствую, – оправдывалась Робин, но осунувшееся и бледное лицо опровергало ее слова.

– По крайней мере перейди с ней в каюту. Я помогу.

К тому времени из всех невольниц в живых осталась одна Джуба, все остальные отправились за борт и стали пищей акул, не отстававших от корабля.

– Хорошо, – согласилась Робин.

Зуга взял нгуни на руки и спустился с юта, где она лежала под наспех сколоченным навесом. Стюард принес парусиновый матрас, набитый соломой, и положил на пол в тесной каюте доктора. Зуга опустил на матрас обнаженное тело.

Робин мечтала растянуться на узкой койке и немного отдохнуть, но хорошо понимала, что если хоть на минуту расслабится, то сразу же забудется мертвым сном и оставленная без присмотра пациентка наверняка умрет.

Доктор села, скрестив ноги, на соломенный тюфяк, прислонилась спиной к сундуку и, посадив девушку к себе на колени, стала каплю за каплей вливать ей в рот питательную жидкость. Час проходил за часом, дневной свет в единственном иллюминаторе сменился алым заревом короткого тропического заката и быстро угас. В каюте стемнело, и вдруг Робин ощутила, как ей на колени, пропитав юбки, полилась обильная теплая струя. По каюте разнесся резкий запах аммиака.

– Благодарю тебя, Господи! – прошептала она.

Работа почек восстановилась, смертельная опасность миновала. Робин баюкала девушку на коленях, не чувствуя никакой брезгливости, – промокшие юбки означали жизнь.

– Ты выкарабкалась, – радостно повторяла она. – Ты постаралась и смогла, моя голубка.

У Робин едва хватило сил обтереть тело невольницы салфеткой, смоченной в морской воде. Доктор стащила запачканную одежду и лицом вниз рухнула на узкую жесткую койку.

Проснулась Робин от страшных судорог. Колени прижались к груди, мышцы живота окаменели, в пояснице стреляло, словно ее били дубинкой. Далеко не сразу доктор догадалась, что происходит, но, когда поняла, испытала такой прилив радости и облегчения, что забыла о боли. Она с трудом выползла из койки и обмылась морской водой из ведра. Опустившись на колени возле Джубы, доктор потрогала ее лоб. Лихорадка определенно спадала, и у Робин совсем отлегло от сердца. Теперь нужно выбрать подходящий момент и сказать Клинтону Кодрингтону, что она не выйдет за него замуж. Видение маленького домика с видом на Портсмутскую гавань больше не будет ее беспокоить. Несмотря на боль, Робин чувствовала себя легкой и свободной, словно птица, готовая взлететь.

Она налила в кружку воды и приподняла голову маленькой нгуни.

– У нас теперь все будет хорошо, – сказала она, и девушка открыла глаза. – У нас обеих все будет хорошо, – повторила Робин, глядя со счастливой улыбкой, как ее пациентка жадно припала к кружке.

Джуба быстро шла на поправку и вскоре ела со здоровым аппетитом. Тело ее наливалось чуть ли не на глазах, кожа вернула юный блеск, глаза искрились здоровьем. Робин с самодовольством собственника поняла, что девушка хороша собой – нет, не просто хороша! В ней была природная грация, а таких чувственных линий груди и бедер многие модные красотки безуспешно пытались достичь с помощью турнюров и корсетов. У нгуни было приятное лицо, круглое, как луна, и большие, широко расставленные глаза; полные, четко очерченные губы поражали странной экзотической красотой.

Джуба не понимала, почему доктор так настаивает, чтобы она прикрывала грудь и ноги, однако Робин видела, какими взглядами провожают девушку моряки. Джуба выходила на палубу, обернув куском парусины лишь самую соблазнительную часть тела, и ничуть не беспокоилась, если ветер приподнимал ткань, развевая ее, как призывный флаг. В конце концов Робин конфисковала одну из старых рубашек Зуги, доходившую малютке-нгуни до колен, и подпоясала ее яркой лентой. От этого наряда Джуба пришла в дикий восторг – как любая женщина, она преклонялась перед красивыми вещами.

Бывшая рабыня бегала за своей спасительницей по пятам, как щенок, и Робин постепенно привыкала к ее щебетанию. Они стали лучше понимать друг друга и по вечерам вели долгие разговоры, сидя рядышком на соломенном тюфяке.

Клинтон Кодрингтон начал выказывать признаки ревности. Он привык больше общаться с Робин, а она использовала новую подругу как предлог, чтобы отдалиться, готовя капитана к неприятной новости, которую ему предстояло услышать до прибытия в Келимане.

Зуга также не одобрял растущей близости сестры с Джубой.

– Сестренка, не забывай, она туземка, – наставлял он. – Не стоит с ними фамильярничать, это до добра не доводит. Я это частенько наблюдал в Индии. Нужно соблюдать дистанцию, ты же, в конце концов, англичанка.

– А она матабеле из рода Занзи, – возразила Робин, – а значит, аристократка. Ее семья пришла с юга вместе с Мзиликази, а отец был знаменитым полководцем. Их род восходит к Сензангаконе, королю зулусов и отцу самого Чаки. Между прочим, наш прадед пас коров.

Лицо Зуги окаменело. Он избегал обсуждать происхождение семьи.

– Мы англичане, – процедил он. – Величайший и самый цивилизованный народ в истории.

– Дедушка Моффат знаком с Мзиликази, – напомнила Робин, – и считает его настоящим джентльменом.

– Не валяй дурака, – огрызнулся Зуга. – Как можно сравнивать британскую нацию с этими кровожадными дикарями!

Не желая продолжать разговор, он вышел из каюты. Как обычно, доводы Робин было трудно опровергнуть, а ее логика просто бесила.

Его дед Роберт Моффат и в самом деле познакомился с Мзиликази в 1829 году, и за долгие годы они стали добрыми друзьями. Король во многом полагался на Моффата, которому дал прозвище Тшеди, советуясь с ним по поводу сношений с внешним миром и обращаясь за помощью в лечении подагры, одолевавшей его в старости.

Путь на север, в земли матабеле, начинался с миссии Роберта Моффата в Курумане. Благоразумный путешественник непременно испрашивал у старика-миссионера охранную грамоту, и вооруженные отряды матабеле, сторожившие границы Выжженных земель, всегда с почтением относились к этому документу. Легкость, с которой Фуллер Баллантайн в свое время прошел по Замбези до самого озера Нгами далеко на западе, в большой степени объяснялась его родством с Робертом «Тшеди» Моффатом. Покровительство, которое Мзиликази оказывал старому другу, относилось и к его близким родственникам, а слово короля уважали все племена в пределах владычества длинной руки матабеле, сжимавшей ассегаи – страшные пронзающие копья, изобретенные зулусским королем Чакой, который с их помощью завоевал весь известный ему мир.

Взбешенный сравнением своего рода с семейством полуголой черной девчонки, Зуга поначалу не оценил значение сведений, сообщенных сестрой. Когда же смысл ее слов дошел до него, он поспешно вернулся в каюту Робин.

– Сестренка! – с порога воскликнул майор. – Значит, она из страны Мзиликази – это же почти в тысяче миль к западу от Келимане! По пути к побережью она наверняка проходила через земли Мономатапа. Ты уж постарайся разузнать поподробнее.

Зуга весьма сожалел, что в детстве не проявлял усердия, когда мать учила их туземному языку. Теперь майор старательно прислушивался к оживленной болтовне девушек и даже начал узнавать некоторые слова, но без перевода Робин не мог понять суть.

Отец Джубы был индуна, вождь и великий воин, сражавшийся с бурами при Мосеге и еще в сотне других битв. Его щит был густо покрыт кисточками из коровьих хвостов, черными и белыми, каждая из которых отмечала отдельный подвиг.

Не достигнув и тридцати лет, он был удостоен головного обруча индуны и стал одним из высочайших старейшин в совете племени. У него было пятьдесят жен, и в жилах многих из них текла чистейшая кровь Занзи, такая же как у него самого. Они родили ему сто двенадцать сыновей и без счета дочерей. Хотя формально весь скот племени принадлежал королю, в распоряжение отца Джубы было передано пять тысяч коров – знак высочайшей милости.

Он был великим человеком – очень великим, а это всегда небезопасно. Кто-то шепнул королю на ухо слово «измена», и однажды на заре королевские палачи окружили крааль и выкрикнули имя отца Джубы.

Пригнувшись, великий воин вышел через низкую дверь крытой соломой хижины, похожей на улей, обнаженный, прямо из объятий любимой жены.

– Кто меня звал? – крикнул он и увидел кольцо темных фигур в высоких головных уборах из перьев, неподвижных, молчаливых и грозных.

– Именем короля, – был ответ, и от строя отделился человек, которого отец Джубы сразу узнал.

Это был еще один королевский индуна, носивший имя Бопа, – могучий и коренастый, с мускулистой грудью и такой мощной головой, что широкое лицо его казалось высеченным из гранита, добываемого на холмах за рекой Ньяти.

Мольбы или попытки бежать исключались. Ни то ни другое старому индуне даже в голову не пришло. «Именем короля» – этого было достаточно.

Он медленно выпрямился в полный рост. Несмотря на шапку седых волос, отец Джубы оставался сильным воином: рослый, широкоплечий, с боевыми шрамами, которые извивались на его груди и боках, как живые змеи.

– Байете, Черный Слон! – начал он перечислять хвалебные титулы короля. – Гром Небес! Сотрясатель Земли! Байете!

Продолжая говорить, индуна опустился на одно колено. Королевский палач приблизился к нему и стал сзади.

Из хижин выползли жены и старшие дети. Они в страхе сбились в кучу, выглядывая из тени. Палач вонзил короткий ассегай между лопатками индуны, и широкое лезвие на две ладони вышло из груди. Голоса жен и детей слились в единый вопль ужаса и горя. Палач вытащил копье, окровавленная плоть чмокнула, отпуская сталь, и старый вождь повалился на землю лицом вниз. Теплая кровь ударила фонтаном высотой в человеческий рост.

Палач взмахнул окровавленным копьем, и его воины двинулись вперед. Смертный приговор распространялся на жен, на сыновей и дочерей, на домашних рабов и их детей, на всех жителей большой деревни – всего более трех сотен.

Воины делали свое дело быстро. Старые женщины и седые рабы умирали сразу, не удостаиваясь даже удара копья, – им проламывали голову тяжелыми дубинками. Малышей и не отнятых от груди младенцев хватали за лодыжки и вышибали им мозги о ствол дерева, толстые столбы загона для коров или просто о камень. Работа шла споро, воины были послушны и хорошо обучены, а такие задания им доводилось выполнять часто.

Однако на этот раз кое-что в древнем ритуале смерти изменилось. Молодых женщин и подростков отделяли от толпы и выгоняли вперед. Королевский палач окидывал их взглядом и указывал окровавленным копьем направо или налево.

По левую руку их ждала мгновенная смерть, а тех, кого отсылали направо, гнали к востоку, туда, где встает солнце…

Так рассказывала маленькая нгуни по имени Джуба.

– Мы шли много дней. – Голос ее дрогнул, в глазах стоял ужас пережитого. – Не знаю, как долго. Тех, кто падал, оставляли лежать, а мы шли дальше.

– Расспроси ее, что она помнит о местности, – вставил Зуга.

– Там были реки, – ответила девушка, – много рек и высокие горы.

Она плохо помнила путь, не могла оценить ни расстояний, ни времени. Пленники не встречали других людей, не видели ни деревень, ни городов, ни скота, ни возделанных полей. На расспросы Зуги Джуба лишь качала головой, а когда он показал ей карту Харкнесса в слабой надежде, что она сможет что-то показать, девушка лишь смущенно захихикала. Нарисованные на пергаменте значки были выше ее понимания, она не соотносила их с деталями ландшафта.

– Пусть продолжает, – нетерпеливо бросил он.

– В конце мы шли через глубокие ущелья в высоких горах, где росли высокие деревья, а реки падают и покрыты белой пеной, и пришли туда, где ждали буну – белые люди.

– Белые люди? – переспросила Робин.

– Да, люди твоего народа, – кивнула девушка. – С бледной кожей и бледными глазами. Много мужчин, белые, коричневые, черные, но все одетые как белые люди и вооруженные исибаму – ружьями.

Народ матабеле знал силу огнестрельного оружия, они впервые столкнулись с ним еще три десятка лет назад. Даже некоторые индуны имели мушкеты, хотя всегда отдавали их оруженосцам, если предстоял серьезный бой.

– Эти люди построили краали, – продолжала Джуба, – такие, как мы строим для скота, но в них сидели люди, очень много людей. На нас надели инсимби – железные цепи, и приковали к остальным.

Девушка привычно потерла запястья. Мозоли от наручников еще не сошли.

– Пока мы были в том месте в горах, людей пригоняли все время. Иногда столько, сколько пальцев на двух руках, а иногда так много, что мы издалека слышали их плач. И всегда их охраняли воины. Однажды утром, до солнца, в час рогов, – (Робин припомнила, что так называется время, когда первые лучи солнца освещают рога коров), – они вывели нас, закованных в инсимби, из краалей и сделали змею из людей, такую длинную, что ее голова уже была в лесу, а хвост – еще в облаках на горе. Так мы спускались по Дороге гиен.

Дорога гиен, ндлеле умфиси, – Робин впервые услышала это название. Чудилась темная лесная тропа, выбитая тысячами босых ног, вдоль которой с диким кровожадным хохотом и визгом крадутся отвратительные пожиратели падали.

– Тех, кто умер, и тех, кто упал и не мог подняться, освобождали от цепей и оттаскивали в сторону. Гиены у дороги так осмелели, что выскакивали из кустов и пожирали тела у всех на виду. Хуже всего было тем, кто еще не совсем умер.

Джуба замолчала и невидящим взглядом смотрела перед собой. Глаза девушки наполнились слезами. Робин взяла ее руку и положила себе на колени.

– Не знаю, как долго мы шли по Дороге гиен, – продолжила Джуба. – Каждый день был похож на предыдущий и на тот, что наступал потом, пока наконец не показалось море.

Брат с сестрой еще долго обсуждали рассказ бывшей невольницы.

– Она наверняка прошла королевство Мономатапа, но говорит, что не видела ни городов, ни поселений, – удивлялся Зуга.

– Может быть, работорговцы избегают людей из Мономатапы.

– Жаль, что она запомнила так мало.

– Она шла в невольничьем караване, – напомнила Робин, – и думала только о том, чтобы выжить.

– Если бы только эти чертовы туземцы умели читать карту.

– Это совсем другая культура, Зуга.

Ее глаза вспыхнули. Брат поспешно сменил тему:

– Наверное, легенда о Мономатапе – всего лишь миф, нет там никаких золотых шахт!

– В рассказе Джубы важнее то, что матабеле торгуют рабами, – раньше они этим не занимались.

– Чушь! – прорычал Зуга. – Они величайшие хищники со времен Чингисхана! Вся родня зулусов – шангааны, ангони, матабеле! Война – их образ жизни, а главный источник дохода – грабеж. Все их государство основано на рабстве.

– Но раньше они невольников не продавали, – заметила Робин, – по крайней мере так написано у деда, у Гарриса и у всех остальных.

– Потому что не было рынка сбыта, – объяснил Зуга. – Теперь они наконец вступили в контакт с работорговцами, нашли путь к побережью. Это все, чего им прежде не хватало.

– Мы должны доказать это, Зуга, – с тихой решимостью произнесла Робин. – Надо собрать свидетельства их преступлений и привезти в Лондон.

– Лучше бы девчонка засвидетельствовала существование Мономатапы и золотых шахт, – буркнул Зуга. – Обязательно спроси ее, были ли там слоны. – Он сосредоточенно склонился над картой Харкнесса, проклиная ее белые пятна. – Не могу поверить, что Мономатапы не существует, уж слишком много слухов… Да, вот еще что – я совсем забыл язык, которому учила нас мама, в голове вертятся одни детские стишки да колыбельные. Мунья, мабили зинтхату, йолала умдаде уэтху – раз-два-три, засыпай, сестренка, – продекламировал он и со смехом покачал головой. – Придется снова учить, помогите мне с Джубой.

При впадении в море река Замбези делится на сотни мелких проток, переплетающихся между собой. Широкая болотистая дельта охватывает миль тридцать унылой и монотонной береговой линии.

От сплошной зелени, ковром устилающей воду, отрываются плавучие острова папируса, и грязный коричневый поток выносит их в океан. Некоторые из островов очень велики, и корни растений так переплелись, что травяной настил выдерживает вес крупных животных. Небольшие стада буйволов то и дело застревают на таких островах, и их несет в море миль на двадцать от берега, пока удары волн не разрушат островок. Живые горы мяса становятся добычей акул, вечно кружащих в мутных прибрежных водах в ожидании поживы.

Когда ветер дует с берега, илистый запах болот ощущается далеко в море. Тот же ветер приносит с собой странных насекомых. На заросших папирусом берегах дельты водятся крошечные паучки, не больше спичечной головки, которые плетут паутину и пускаются на ней в полет в таком множестве, что напоминают облака или дым от степного пожара. Поднимаясь на многие сотни футов, они клубятся туманными колоннами, окрашенными закатом в розовый и лиловый.

Река несет в море бурые илистые массы, смешанные с трупами животных и птиц, и к акульему пиршеству присоединяются огромные замбезийские крокодилы.

Первая из таких гнусных тварей встретилась путешественникам милях в десяти от берега. Крокодил качался на волнах, как бревно, влажно блестя на солнце грубой чешуей. Канонерка подошла ближе, и чудище нырнуло, хлестнув по воде мощным гребенчатым хвостом.

«Черная шутка» пыхтела на всех парах мимо многочисленных речных устьев, но все они были слишком мелкими. К поселению Келимане можно было подняться лишь по Конгоне, дальше к северу.

Клинтон Кодрингтон рассчитывал войти в устье на следующее утро, переждав ночь в открытом море с застопоренными машинами. Робин намеревалась снять швы с его раны до Келимане, хотя предпочла бы подождать до окончательного заживления.

Она решила воспользоваться этим случаем, чтобы дать ответ, которого Клинтон так терпеливо ждал. Робин хорошо понимала, как больно будет молодому человеку услышать, что свадьба не состоится, и чувствовала себя виноватой.

Пригласив капитана к себе в каюту, доктор велела ему раздеться до пояса и усадила на узкую койку с поднятой рукой. Рана заживала очень хорошо. Робин радовалась и гордилась своей отменной работой. Ласково приговаривая, она разрезала каждый узелок остроконечными ножницами, пинцетом осторожно вытаскивала из раны кусочки конского волоса. На месте швов по обе стороны вздутого багрового рубца оставались двойные проколы, чистые и сухие. Только из одного вытекла капелька крови, которую Робин бережно промокнула.

Робин научила малютку-нгуни ассистировать ей при операциях, правильно подносить инструменты и принимать ненужные или испачканные перевязочные материалы и скальпели. Покончив со швами, она одобрительно осмотрела заживающую рану и, не оборачиваясь, сказала Джубе:

– Можешь идти. Если понадобишься, я позову.

Девушка лукаво улыбнулась и шепнула:

– Он такой красивый, белый и гладкий.

Робин вспыхнула, потому что думала в точности то же самое. У Клинтона, в отличие от Мунго Сент-Джона, тело было безволосым, как у девушки, но с крепкими мускулами, а кожа светилась мраморным блеском.

– Когда он смотрит на тебя, Номуса, его глаза как две луны, – с упоением продолжала Джуба.

Робин попыталась нахмуриться, но губы сами собой расплылись в улыбке.

– Уходи скорее.

Джуба хихикнула:

– Настало время побыть наедине. – Она сладострастно закатила глаза. – Я постерегу у двери и не буду слушать, Номуса.

Робин была не в силах сердиться, когда девушка называла ее этим прозвищем. Оно означало «дочь милосердия» – вполне подходяще для врача, лучше и не придумаешь. Робин улыбнулась и легким шлепком подтолкнула Джубу к двери.

Клинтон, должно быть, догадался, что они обсуждают, потому что, когда доктор повернулась, он смущенно застегивал рубашку.

Робин набрала в грудь воздуха, словно собиралась нырнуть, сложила руки на груди и сказала:

– Капитан Кодрингтон, я непрестанно думала о высокой чести, которую вы мне оказали, предложив стать вашей женой…

– Однако, – подсказал Клинтон, и она в смущении умолкла.

Тщательно заготовленная речь полностью вылетела из головы. Именно это слово Робин собиралась произнести следующим – «однако».

– Мисс Баллантайн… то есть доктор Баллантайн, я бы предпочел, чтобы вы не говорили всего остального. – Лицо капитана побледнело и напряглось, в этот миг он был по-настоящему красив. – Оставьте мне надежду.

Она покачала головой, но Кодрингтон жестом остановил ее:

– Только теперь я понял, насколько велик ваш долг, долг перед отцом и перед несчастными жителями этой страны. Я сознаю это и глубоко восхищаюсь вами.

Сердце Робин едва не вырвалось из груди: он такой добрый, такой чуткий, так хорошо все понимает… Капитан продолжал:

– Однако я уверен, что вы и я…

– Капитан… – пробормотала она, снова качая головой.

– Нет, – твердо произнес Клинтон. – Вы не заставите меня расстаться с надеждой. Я человек терпеливый и понимаю, что время еще не пришло. Но в глубине души я знаю, что мы связаны судьбой, пусть даже придется ждать десять лет, да хоть пятьдесят.

Такие сроки не пугали Робин. Она заметно успокоилась.

– Я люблю вас, дорогая доктор Баллантайн, и мои чувства никогда не изменятся, а пока прошу лишь вашего доброго отношения и дружбы.

– И то и другое я даю вам с радостью, – с искренним облегчением ответила Робин, ощущая в глубине души легкую грусть.

Иной возможности поговорить наедине молодым людям не выпало. Проводка канонерки по предательским протокам с непостоянными берегами и не обозначенными на карте мелями занимала все время Клинтона. Кораблю предстояло петлять еще двадцать миль в мангровых зарослях, прежде чем на северном берегу реки покажется порт Келимане.

Невыносимую жару усугубляло влажное зловоние ила и гниющей растительности. Стоя у борта, Робин смотрела как зачарованная на причудливые силуэты мангровых деревьев. Они возвышались над густой шоколадной жижей на пирамидах корней, похожих на бесчисленные лапки уродливого насекомого, тянущегося к толстому мясистому стволу, который, в свою очередь, стремился к пышному пологу ядовито-зеленой листвы. Между корнями сновали пурпурно-желтые крабы, держа наперевес одну огромную клешню и помахивая ею вслед кораблю – то ли угрожающе, то ли приветственно.

От кильватера по протоке расходились волны, накатываясь на илистые берега и вспугивая мелких лилово-зеленых квакв.

За поворотом показались ветхие домики Келимане, над которыми высились квадратные башни местного собора. Штукатурка осыпалась, обнажая неприглядные проплешины с пятнами серо-зеленой плесени, похожей на созревший сыр.

Когда-то здесь был один из самых оживленных невольничьих портов на африканском побережье. Река Замбези служила для работорговцев проторенной дорогой вглубь континента, а река Шире, ее главный приток, вела к озеру Малави и в горные края, откуда гнали тысячи черных рабов.

Когда португальцы под нажимом Великобритании подписали Брюссельское соглашение, невольничьи бараки в Келимане, Лоренсу-Маркише и на острове Мозамбик опустели, однако невольничье доу, перехваченное «Черной шуткой», свидетельствовало о том, что грязная торговля на португальском побережье продолжает процветать.

«Как это типично для португальцев», – подумал Клинтон Кодрингтон, с отвращением кривя губы. Сотни лет прошло с тех пор, как португальские мореплаватели открыли эти земли, но колонисты так и остались прикованными к узкой нездоровой полоске побережья, сделав лишь одну безуспешную попытку проникнуть во внутренние районы. Их дома сгнили, империя распадалась, а они все не двигались с места, довольствуясь взятками и вымогательством, набивали серали местными женщинами и смотрели сквозь пальцы на любое зло или преступление, если получали от этого хоть малейшую выгоду.

Встречавшие толпились на набережной, словно стая стервятников в аляповатых пестрых мундирах. Даже самые низшие таможенные чины нацепили потускневшие золотые аксельбанты и разукрашенные шпаги.

Если не проявить твердость, впереди ждут бесчисленные формы и декларации, неизменная протянутая рука и алчное подмигивание. Нет, на сей раз все будет иначе. Это корабль военно-морского флота ее величества.

– Мистер Денхэм, – громко приказал Клинтон, – выдайте часовым на якорной стоянке пистолеты и абордажные сабли и следите, чтобы никто не поднимался на борт без разрешения вахтенного офицера.

Он повернулся к Зуге и обменялся с ним коротким рукопожатием. За время плавания у них обнаружилось мало общего, и прощание вышло прохладным.

– Не нахожу слов, чтобы отблагодарить вас, сэр, – торопливо произнес Зуга.

– Это мой долг, майор.

Зуга бросил взгляд на сержанта Черута, строившего солдат на палубе. Готтентоты стояли в полном походном снаряжении, мечтая скорее оказаться на берегу после скучного плавания.

– Мне нужно присмотреть за людьми, капитан, – извинился Зуга и поспешил на бак.

Клинтон повернулся к Робин и настойчиво заглянул в зеленые глаза.

– Прошу вас, оставьте мне что-нибудь на память, – тихо попросил он.

Робин молча вынула из мочки уха дешевую хрустальную сережку. Они обменялись рукопожатием, серьга осталась в руке Клинтона. Он быстро поднес ее к губам и опустил в карман.

– Я буду ждать, – повторил он. – Десять лет, пятьдесят лет.

С приливом «Черная шутка» поднялась по протоке, выгрузила на каменный причал припасы африканской экспедиции Баллантайнов и двумя часами позже отдала швартовы и развернулась, направляясь обратно.

Клинтон Кодрингтон смотрел с юта, как ширилась полоса воды между ним и высокой стройной фигурой в длинной юбке на краю причала. Зуга стоял за спиной сестры, не поднимая глаз от списков снаряжения. Сержант Черут выставил отряд маленьких курносых готтентотов на охрану имущества экспедиции, не давая приблизиться толпе зевак.

Португальские власти выказали большое почтение к красным сургучным печатям и лентам на рекомендательных письмах от португальского посла в Лондоне. Однако еще весомее оказалось то, что Зуга, офицер армии королевы Виктории, прибыл на канонерской лодке Королевского военно-морского флота, которая, по всей вероятности, останется поблизости.

Даже сам губернатор португальской восточной Африки едва ли встретил бы более теплый прием. Мелкие чиновники сломя голову носились по убогому поселению, подыскивая наилучшее жилье, освобождая складские помещения для грузов и реквизируя речной транспорт для следующего этапа путешествия. Экспедиции предстояло подняться по реке до Тете, последнего форпоста португальской империи на Замбези, куда заранее были посланы курьеры с приказом подготовить носильщиков и проводников. Все, чего ни требовал молодой британский офицер, выполнялось беспрекословно, он же отдавал приказы небрежным тоном, словно таково было дарованное ему Богом право.