Текст книги "Ярость"

Они передвинули лагерь глубже в этот открытый ими маленький эдем. Теперь они каждый день находили слоновий помет, высокие, по колено, кучи желтых волокнистых комков размером с теннисный мяч, состоявшие из остатков пережеванной коры и веток, а также косточек диких фруктов; в этих кучах радостно рылись бабуины и краснощекие франколины.

Шаса показывал мальчикам, как нужно погружать палец в такую кучу помета, чтобы измерить тепло и определить свежесть, и как читать огромные круглые следы в пыли. Как различать следы самцов и самок, передних и задних ног, определять направление движения и оценивать возраст животного.

– Подошвы старых животных изношены, они гладкие, как старые автомобильные шины.

Потом они наконец напали на след огромного старого слона с гладкими подошвами размером с крышки мусорных баков. Оставив джип, они два дня шли по этому следу, останавливаясь поспать прямо на земле, питаясь сухим пайком, прихваченным с собой. Ближе к вечеру второго дня они увидели слона. Он находился в почти непроходимых зарослях, и они ползли к нему на четвереньках, а подобравшись почти вплотную к животному, рассмотрели сквозь путаницу ветвей массу колоссального серого тела. Высотой одиннадцать футов в холке, он был темным, как грозовая туча, а бурчание в его животе походило на отдаленный гром. Шаса по очереди подводил мальчиков поближе, чтобы они как следует рассмотрели самца, а потом они отступили сквозь густой подлесок и предоставили одиночку его вечным блужданиям.

– Почему ты не выстрелил в него, папа? – с запинкой пробормотал Гарри. – Ведь мы так долго к нему подбирались!

– Разве ты не заметил? Один бивень у него обломан на конце, и, несмотря на размеры самого слона, бивни у него вообще довольно маленькие.

Они пешком потащились обратно, стирая ноги до волдырей, и мальчикам понадобилось два дня отдыхать в лагере, чтобы оправиться от броска, оказавшегося выше их сил.

В те ночи их часто будили непривычные звуки, и они лежали на узких походных койках, с нервной дрожью прислушиваясь к пронзительным крикам гиен, рывшихся в мусорной куче рядом с кухонной пристройкой. Гиен поддерживали своим визгливым лаем шакалы. Мальчики учились различать их голоса и другие звуки ночи – голоса птиц вроде козодоя или авдотки, мелких зверьков, ночных обезьян, виверр и циветт, и звуки насекомых и рептилий, что скрежетали, гудели и шелестели в тростнике у водопоя.

Мылись они нечасто. В отношении гигиены Шаса был куда более терпим, чем их мать, и в тысячу раз более беспечен, чем их бабушка, и они ели восхитительные блюда, которые выдумывал для них повар-гереро, с огромным количеством сахара и сгущенного молока. До школы оставалось много времени, и мальчики были счастливы, как всегда в тех случаях, когда отец полностью отдавал им свое внимание, и наслаждались его удивительными рассказами и наставлениями.

– Мы пока что не видели никаких признаков львов, – как-то утром за завтраком заметил Шаса. – Это необычно. Здесь так много буйволов, а эти большие кошки обычно держатся поближе к стадам.

Упоминание о львах вызвало у мальчиков восхитительную холодную дрожь, а слова Шасы будто призвали этих хищников, как некое заклинание.

В тот день, когда джип, подпрыгивая, медленно пробирался сквозь высокую траву, объезжая муравьиные норы и упавшие деревья, они выбрались на край длинного сухого влея, одной из тех травянистых впадин в африканском буше, что во время сезона дождей превращаются в неглубокие озера, а в другой сезон представляют собой опасные болота, где машину может с легкостью засосать; а в самые сухие месяцы они становятся гладкими безлесными пространствами, похожими на ухоженные поля для поло. Шаса остановил джип под деревьями и внимательно всмотрелся в другой конец влея, медленно направляя бинокль в разные стороны, чтобы увидеть любое животное в тенях высоких серых деревьев мопани.

– Только парочка ушастых лисиц, – заметил он и передал бинокль мальчикам.

Они посмеялись над проделками этих причудливых маленьких животных, которые охотились на кузнечиков в невысокой траве в центре влея.

– Хей, пап… – Тон Шона изменился. – Вон на том дереве сидит большой старый бабуин.

Он передал бинокль отцу.

– Нет, – возразил Шаса, не опуская бинокль. – Это не бабуин. Это человек.

Он обратился на местном диалекте к двум следопытам-овамбо, сидевшим в задней части джипа, и последовало быстрое, но жаркое обсуждение, потому что мнения разошлись.

– Ладно, поедем туда и проверим.

Шаса вывел джип в открытый влей, и не успели они проехать половину пути, как сомнений не осталось. Высоко в ветвях дерева мопани съежился ребенок, маленькая чернокожая девочка в одной лишь набедренной повязке из дешевой голубой джинсовой ткани.

– Она совершенно одна! – воскликнул Шаса. – Отсюда же миль пятьдесят до ближайшей деревни!

Шаса провел ревущий джип последние сотни ярдов, потом остановил его в облаке пыли и подбежал к мопани. Он крикнул почти голому ребенку:

– Спускайся!

И пояснил свои слова жестом, на случай если девочка его не понимала. Но она не шевельнулась и не подняла головы от ветки, на которой лежала.

Шаса быстро огляделся. У основания дерева лежал изорванный сверток с обветшалыми одеялами; они были разодраны в клочья. Кожаный мешок с сухой кукурузной мукой тоже был порван, мука рассыпалась в пыли, а еще рядом валялись черный котелок на треноге, примитивный топор с лезвием, грубо выкованным из куска мягкой стали, и обломок копья без наконечника.

Чуть поодаль валялось какое-то тряпье, на котором засохли пятна крови, став черными, как деготь, и еще какие-то предметы, покрытые живым плащом крупных, радужно мерцавших мух. Когда Шаса подошел ближе, мухи взлетели гудящим облаком, обнажив жалкие останки, на которых они пировали. Там оказались две пары человеческих рук и ног, отгрызенных у запястий и лодыжек, и – о ужас! – головы. Мужская и женская. Их шеи были перегрызены, а открытые позвонки раздавлены огромными клыками. Сами головы остались нетронутыми, хотя рты, ноздри и пустые глазницы уже заполнились белым рисом мушиных яиц. Трава вокруг на большой площади была примята, она стала жесткой от засохшей крови, а на истоптанной пыли остались отпечатки лап взрослого льва-самца.

– Лев всегда оставляет голову, ступни и кисти рук, – будничным голосом пояснил следопыт-овамбо.

Шаса кивнул и повернулся, чтобы приказать мальчикам оставаться в машине.

Но он опоздал. Они уже вышли следом за ним и теперь изучали вызывающие ужас останки с разными выражениями лиц: Шон со странным наслаждением, Майкла едва не тошнило от ужаса, а Гарри всматривался во все с напряженным клиническим интересом.

Шаса быстро прикрыл оторванные головы рваными одеялами. Он чуял сильный запах разложения – останки, должно быть, пролежали здесь много дней. Потом он снова сосредоточился на девочке, сидевшей на ветвях высоко над ними, и настойчиво позвал ее.

– Она умерла, – сказал его следопыт. – Эти люди погибли не меньше четырех дней назад. Маленькая сидела все это время на дереве. Наверняка умерла.

Шаса с этим не согласился. Он снял ботинки и охотничью куртку и полез на дерево. Поднимался он осторожно, проверяя каждую ветку, прежде чем доверить ей свой вес. На высоте примерно десять футов над землей кора была изрезана когтями. Когда дитя оказалось прямо над Шасой, почти на расстоянии вытянутой руки, Шаса негромко окликнул девочку сначала на языке овамбо, потом по-зулусски.

– Эй, малышка, ты меня слышишь?

Она не шелохнулась, а Шаса видел теперь, что ее руки и ноги тонкие как прутики, а кожа пепельно-серая, с тем особым пыльным оттенком, который в Африке говорит о близкой или наступившей смерти. Шаса с усилием преодолел последние несколько футов и протянул руку, чтобы коснуться ноги ребенка. Кожа была теплой, и Шасу охватило чувство огромного облегчения. Он ведь уже ожидал ощутить холод смерти. Однако девочка была без сознания, а ее иссохшее тело было легким, как птичка, когда Шаса осторожно отвел от ветки ее пальцы и прижал девочку к груди. Спускался он медленно, оберегая ребенка от резких движений, и, добравшись до земли, отнес малышку к джипу и уложил в тени.

В аптечке первой помощи содержался всеобъемлющий набор медицинских средств. Очень давно Шасе пришлось оказывать помощь одному из своих оруженосцев, которого покалечил раненый буйвол, и с тех пор он никогда не отправлялся на охоту без такого набора и научился использовать все медикаменты.

Он быстро приготовил капельницу и стал искать вену на руке ребенка. Это ему не удалось, пульс был слабым и неровным, и Шаса повторил попытку найти вену на ее ноге. На этот раз получилось вставить иглу, и он начал вводить девочке лактат Рингера, а потом добавил в него десять миллилитров глюкозы. Лишь после этого попытался влить в рот девочки немного воды, которую ребенок проглотил. По несколько капель зараз он дал ей целую чашку, и она наконец начала проявлять признаки жизни, захныкала и беспокойно зашевелилась.

Занимаясь делом, Шаса через плечо отдавал приказы следопытам:

– Возьмите лопаты и закопайте останки поглубже. Странно, что гиены до сих пор их не нашли, но удостоверьтесь, что они не доберутся до них потом.

На обратном пути в лагерь один из следопытов держал девочку на коленях, оберегая ее от тряски. Как только они добрались туда, Шаса прикрепил антенну коротковолнового приемника на самое высокое в роще дерево и через час бесплодных попыток наконец наладил связь, но не с рудником Ха’ани, а с одной из геологических экспедиций компании Кортни, что находилась на сотню миль ближе. Хотя связь была неустойчивой и прерывистой, однако после многих повторов Шаса добился, чтобы его сообщение было передано на рудник. Оттуда должны были как можно скорее прислать самолет с врачом на посадочную полосу у полицейского поста в Рунду.

К этому времени малышка пришла в сознание и разговаривала со следопытом-овамбо тоненьким голоском, напомнившим Шасе чириканье птенца воробья. Она говорила на малопонятном диалекте одного из речных племен с севера Анголы, но этот овамбо был женат на женщине из ее племени и мог переводить ее слова для Шасы. Рассказанная ею история оказалась душераздирающей.

Она вместе с родителями отправилась повидать своих дедушку и бабушку, живших в деревне Шакаве, у реки на юге, до которой было несколько сот миль. Неся с собой все свое имущество, семья отправилась короткой дорогой через эту отдаленную и пустынную местность, и вдруг они обнаружили, что через лес за ними следует лев, – сначала он держался на расстоянии, а потом приблизился.

Отец девочки, бесстрашный охотник, сразу понял, что бесполезно останавливаться и пытаться соорудить какое-нибудь убежище или забираться на деревья, потому что лев устроит осаду. Вместо этого он попытался отогнать зверя криками и хлопками в ладоши, спеша при этом добраться до реки и спрятаться в одной из рыбацких деревушек.

Девочка описала последнее нападение, когда зверь со стоящей дыбом жесткой черной гривой ринулся на людей, ворча и взревывая. Мать малышки только и успела, что забросить ее на нижнюю ветку мопани. Ее отец смело шагнул навстречу льву и вонзил в плечо зверя длинное копье, но копье сломалось, и лев прыгнул на мужчину и одним ударом кривых желтых когтей вспорол ему живот. А потом прыгнул на мать, когда та пыталась забраться на дерево, и, вонзив когти ей в спину, стащил ее вниз.

Тоненьким птичьим голоском девочка описывала, как лев пожирал тела ее родителей, вплоть до голов, ступней и кистей рук, а она наблюдала за этим с верхней ветки. На этот чудовищный пир ушло два дня, и в перерывах лев зализывал рану на плече. На третий день тварь попыталась добраться до ребенка, царапая ствол дерева и жутко рыча. Наконец лев сдался и ушел в лес, сильно хромая из-за раны. Но девочка была слишком напугана, чтобы спуститься, и сидела там, пока не потеряла сознание от изнеможения и горя, одиночества и страха.

Пока она все это рассказывала, слуги в лагере заправляли джип и готовили все необходимое для путешествия в Рунду. Шаса уехал сразу, как только они закончили, взяв с собой мальчиков. Он не хотел оставлять их в лагере, когда где-то поблизости бродил раненый лев-людоед.

Они всю ночь ехали по собственному следу, снова пересекли реку по наведенному ими на скорую руку мосту и на следующее утро выбрались на главную дорогу Рунду, а к полудню уже прибыли к посадочной полосе, запыленные и измученные. Серебристо-голубой «москит», который Шаса оставил на руднике Ха’ани, стоял в тени под деревьями в конце полосы, и пилот компании вместе с врачом сидели на корточках под крылом, терпеливо ожидая.

Шаса оставил девочку на попечение врача, а сам быстро просмотрел стопку неотложных документов и сообщений, доставленных пилотом. Он подписал несколько приказов, дал несколько ответов и успел написать длинное письмо с инструкциями Дэвиду Абрахамсу. Когда «москит» снова взлетел, он уносил с собой несчастную девочку. Ей окажут первоклассную медицинскую помощь в госпитале рудника, и Шаса собирался решить, что делать с маленькой сиротой, когда та полностью поправится.

Шаса с сыновьями возвращались в лагерь сафари неторопливо по сравнению с поездкой к Рунду, и уже через несколько дней возбуждение от происшествия со львом было забыто благодаря другим событиям, не последним из которых стала забота о том, чтобы Гарри подстрелил наконец свою первую добычу. Невезение в сочетании с недостаточной координацией и плохой меткостью не позволяли ему добиться результата, которого он жаждал сильнее, чем кто-либо другой, в то время как Шон при каждой попытке добывал мясо для их лагеря.

– Что нам нужно, так это еще немного потренироваться на голубях, – решил Шаса после очередной неудачи Гарри.

Вечерами стаи жирных зеленых голубей слетались полакомиться диким инжиром в роще рядом с водопоем.

Шаса взял с собой мальчиков, как только солнце перестало припекать, и усадил их в укрытиях, которые они построили из подлеска и сухой травы; каждое укрытие располагалось достаточно далеко от соседнего, чтобы не возникло опасности от случайного выстрела. В этот день Шаса устроил Шона на ближнем конце поляны, а Майкл, который в очередной раз отказался принимать активное участие в охоте, составил брату компанию и подбирал убитых птиц.

Затем Шаса и Гарри вместе отправились к дальней стороне рощи. Шаса шел впереди, Гарри следовал за ним по охотничьей тропинке, петлявшей между толстыми стволами инжира. Кора на них была желтой и чешуйчатой, словно шкура гигантской рептилии, а гроздья ягод росли прямо на стволах, а не на концах веток. Подлесок здесь был перепутанным и густым, а тропа настолько извилистой, что они могли видеть лишь на несколько шагов впереди себя. К концу дня свет потускнел, тем более что ветви сплетались над головами.

Шаса в очередной раз повернул – и тут на тропе в каких-нибудь пятидесяти шагах возник лев, шедший прямо на него. В то же мгновение, как Шаса его увидел, он понял, что это людоед. Тварь была огромной, крупнее всех, что он видел за многие годы охоты. Зверь был выше пояса Шасы, грива у него была угольно-черная, длинная, спутанная и густая, а на спине и боках зверя шерсть отливала синевато-серым.

Это был старый лев, его морду пересекали шрамы. Лев разинул пасть, тяжело дыша от боли, когда, прихрамывая, шел к Шасе, и Шаса увидел, что рана от копья на его плече сильно воспалилась, открытая плоть вокруг нее стала красной, как лепесток розы, а мех вокруг раны намок и слипся там, где лев ее вылизывал. Над раной кружили мухи, кусая и раздражая зверя, и тот пребывал в весьма дурном настроении, страдая от старости и боли. Он поднял темную лохматую голову, и Шаса заглянул в его светло-желтые глаза и увидел в них муку и слепую ярость.

– Гарри! – тихо и настойчиво произнес он. – Иди назад! Не беги, но отсюда убирайся.

И, не оглядываясь, он снял с плеча ремень винтовки.

Лев припал к земле, его длинный хвост с черной кистью на конце хлестал туда-сюда, как метроном, пока зверь готовился к нападению, а его желтые глаза уставились на Шасу, и в них сосредоточилась вся ярость твари.

Шаса знал, что времени у него хватит только на один выстрел, потому что лев покроет расстояние между ними в один стремительный прыжок. Свет был слишком слабым, а расстояние – слишком большим, чтобы этот единственный выстрел стал решающим, а значит, следовало подпустить льва на такое расстояние, чтобы сомнений не оставалось, чтобы пуля в триста гран с мягким наконечником от «Холланд энд Холланд» раздробила череп зверя и превратила его мозг в кашу.

Лев подкрадывался к добыче, прижимаясь к земле, рыча, приводящие в ужас звуки вырывались из приоткрытой пасти, усеянной длинными желтыми клыками. Шаса собрался с духом и вскинул винтовку – но, прежде чем он успел выстрелить, рядом с ним раздался резкий треск винчестера… и лев рухнул на тропу головой вперед и перевернулся на спину, выставив мягкую сливочно-желтую шерсть на животе; его огромные лапы вытянулись и расслабились, длинные изогнутые когти медленно втянулись в подушечки, розовый язык вывалился из открытой пасти, ярость в бледно-желтых глазах угасла. Из крошечного пулевого отверстия между его глазами поползла тонкая струйка крови, стекая вниз, в пыль под головой.

Потрясенный Шаса опустил винтовку и обернулся. Рядом с ним стоял Гарри, едва доставая макушкой до груди Шасы; он все еще держал у плеча маленький винчестер, лицо мальчика было напряженным и смертельно бледным, а очки поблескивали в тени под деревьями.

– Ты убил его, – глупо произнес Шаса. – Ты проявил упорство и убил его!

Шаса медленно прошел вперед и склонился над тушей людоеда. Изумленно покачивая головой, он оглянулся на сына. Гарри до сих пор не опустил винтовку, но уже начал дрожать от запоздалого ужаса. Шаса окунул палец в кровь, что сочилась из раны на лбу людоеда, затем вернулся к Гарри. И нанес ритуальные полоски на лоб и щеки мальчика.

– Теперь ты мужчина, и я горжусь тобой, – сказал он.

К щекам Гарри снова постепенно прилила краска, губы перестали трястись, и лицо засияло. Это было выражение такой гордости и невыразимой радости, что у Шасы сжалось горло, а к глазам подступили слезы.

Все слуги явились из лагеря, чтобы посмотреть на льва-людоеда и послушать, как Шаса рассказывает о подробностях охоты. Потом, уже при свете фонарей, они унесли тушу. Когда с убитого хищника начали снимать шкуру, мужчины запели в честь Гарри охотничью песню.

Шон разрывался между недоверчивым восхищением и глубочайшей завистью к брату, а Майкл рассыпался в похвалах. Гарри отказался смывать засохшую львиную кровь с лица, когда наконец, далеко за полночь, Шаса приказал всем отправляться спать. И за завтраком на его сияющем грязном лице все еще виднелись полоски присохшей крови, а Майкл прочел вслух героическую поэму, написанную им в честь Гарри. Начиналась она так:

 
С легкими, что взрывают небеса ревом,
И дыханием жарким, как горн кузнеца,
С желтыми, как полная луна, глазами
И с жаждой пожрать человеческую плоть…
 

Шаса прятал улыбку, слушая тяжеловесные строки, а потом зааплодировал так же громко, как все остальные. После завтрака они всей гурьбой отправились посмотреть на львиную шкуру, растянутую на колышках мехом вниз в тени; с нее уже отчистили желтый подкожный жир и натирали крупной солью с квасцами.

– Ну, я все-таки думаю, что он умер от сердечного приступа.

Шон уже не мог подавлять зависть, и Гарри яростно повернулся к нему:

– Мы все знаем, какой ты умник. Но когда ты сам убьешь своего первого льва, тогда и поговорим, знаток. Ты лишь на то и способен, чтобы убивать маленьких старых антилоп.

Это была длинная речь, произнесенная в состоянии гнева, и Гарри ни разу не сбился и не заикнулся. Шаса впервые увидел, как Гарри восстал против привычных насмешек Шона, и ждал, что Шон постарается восстановить свою власть. На несколько секунд все замерло; Шаса видел, что Шон взвешивает ситуацию, решая, то ли дернуть Гарри за волосы, то ли дать тычка под ребра. И видел также, что Гарри готов ко всему, его кулаки сжались, губы побледнели, превратившись в решительную линию. Внезапно Шон расцвел обаятельной улыбкой.

– Да я просто шучу, – беспечно заявил он и снова повернулся к шкуре, чтобы полюбоваться крошечной дыркой от пули в черепе. – Ух ты! Прямо между глаз!

Это было предложение мира.

Гарри выглядел озадаченным и неуверенным. Он впервые заставил Шона отступить, но не сразу смог осознать свой успех.

Шаса шагнул к нему и обнял за плечи:

– Знаешь, что я собираюсь сделать, приятель? Я намерен повесить голову льва на стену в твоей комнате, с глазами и всем остальным.

Только теперь Шаса осознал, что у Гарри появились маленькие твердые мускулы на плечах и предплечьях. А он ведь всегда считал его слабаком. Возможно, он просто никогда по-настоящему не присматривался к этому ребенку…

А потом все внезапно закончилось, и слуги уже снимали лагерь, упаковывали палатки и походные койки, складывая все в грузовики, и перед мальчиками замаячила ужасающая перспектива возвращения в Вельтевреден и в школу. Шаса старался поддерживать в них бодрый дух, рассказывая разные истории и распевая песни на долгом обратном пути к руднику Ха’ани, но с каждой оставшейся позади милей мальчики все сильнее приходили в уныние.

В последний день, когда холмы, которые бушмены называли Местом Всей Жизни, проплыли перед ними на горизонте, отрываясь от земли в мерцающем жарком мираже, Шаса спросил:

– Джентльмены, а вы уже решили, что будете делать, когда окончите школу? – Это была скорее попытка взбодрить их, чем серьезный вопрос. – Как насчет тебя, Шон?

– Я хочу заниматься тем, чем мы только что занимались. Хочу стать охотником, охотником на слонов, как прадедушка Шон.

– Великолепно! – согласился Шаса. – Вот только проблема в том, что ты опоздал примерно лет на шестьдесят.

– Ну и ладно, – ответил Шон. – Тогда стану солдатом – мне нравится стрелять.

В глазах Шасы проскользнула тень, прежде чем он посмотрел на Майкла.

– А ты, Майки?

– Я хочу быть писателем. Я буду работать репортером в газете, а в свободное время сочинять стихи и великие книги.

– Умрешь с голода, Майки! – засмеялся Шаса, а потом повернулся к Гарри, прислонившемуся к спинке водительского кресла.

– А ты что скажешь, приятель?

– Я буду заниматься тем же, чем и ты, папа.

– И чем же я занимаюсь? – с интересом спросил Шаса.

– Ты председатель совета директоров компании Кортни, ты приказываешь всем, что делать. Вот кем я хочу однажды стать – председателем совета директоров.

Шаса перестал улыбаться и на несколько мгновений умолк, изучая решительное лицо мальчика, а потом беспечно произнес:

– Что ж, похоже, нам с тобой придется кормить охотника на слонов и поэта.

И он провел ладонью по растрепанным волосам Гарри. Ему теперь не требовалось прилагать усилий, чтобы проявить нежность к этому некрасивому отпрыску.

Они с песней шли по холмистым долинам Зулуленда, и они были сотней сильнейших. Все они были «буйволами», и Хендрик Табака сам тщательно выбрал их для особой почетной охраны. Они были наилучшими, и все нарядились в одежду племени, с перьями и мехами, в накидках из обезьяньих шкур, в коротких юбках из коровьих хвостов. Они несли только боевые дубинки, потому что строгие традиции запрещали в такой день любое железное оружие.

Во главе колонны шагали Мозес Гама и Хендрик Табака. Они тоже ради такого случая сбросили европейскую одежду, только, в отличие от остальных, на них были плащи из леопардовых шкур, в соответствии с их благородным правом. В полумиле позади них поднимало копытами пыль коровье стадо. Это была лобола, свадебный дар: две сотни голов первоклассного скота, как и было условлено. Пастухами были только сыновья выдающихся воинов, что проехали три сотни миль в вагонах с животными от Витватерсранда. Командовали погонщиками Веллингтон и Роли Табака, они выгрузили стадо на железнодорожной станции Ледибурга. Как и их отец, они сняли западную одежду и облачились в набедренные повязки, вооружившись боевыми дубинками; они танцевали и покрикивали на животных, удерживая их в плотной группе, при этом оба были взволнованы и преисполнены важности из-за возложенной на них ответственности.

Впереди возникли высокие склоны за маленьким городком Ледибург. Эти склоны поросли темным лесом черных акаций, и все это были земли Кортни, до крутого изгиба холмов, где взлетали туманом брызги водопада. Все десять тысяч акров принадлежали Анне, леди Кортни, наследнице сэра Гаррика Кортни, и Сторме Андерс, дочери генерала Шона Кортни. Однако за водопадом находились еще сто акров отборных земель, оставленных Сангане Динизулу по завещанию генерала Шона Кортни, потому что Сангане был верным и любимым слугой семьи Кортни, как до него был и его отец, Мбежане Динизулу.

Дорога теперь спускалась с холмов крутыми резкими поворотами; и когда Мозес Гама, прикрыв глаза ладонью, посмотрел вперед, он увидел другой отряд воинов, шедший им навстречу. Их было намного больше – возможно, около пяти сотен. Как и отряд Мозеса, они были при полных регалиях, с плюмажами из меха и перьев на головах и боевыми погремушками на запястьях и лодыжках. Оба отряда остановились у основания склона и с расстояния в сотню шагов смотрели друг на друга, хотя продолжали петь, топать ногами и размахивать оружием.

Щиты у зулусов были одинаковыми, из пятнистых коровьих шкур, белых с шоколадно-коричневым, а лбы несших их воинов были перевязаны полосками кожи тех же цветов; их короткие юбочки и плюмажи изготовили из чисто-белых коровьих хвостов. Они представляли собой устрашающее и воинственное зрелище: все являлись крупными мужчинами, их тела на солнце блестели от пота, глаза налились кровью от пыли и возбуждения, а кувшины с просяным пивом, которые они несли с собой, уже опустели.

Глядя на них, Мозес почувствовал нервную дрожь с оттенком страха, который эти люди в течение двухсот лет внушали остальным африканским племенам, и, чтобы подавить его, он топал ногами и пел так же громко, как и его «буйволы», плотно окружившие его. В день своей свадьбы Мозес Гама отбросил все манеры и обычаи Запада и с легкостью вернулся к своему африканскому происхождению, и его сердце колотилось и волновалось в ритме этого сурового континента.

Из зулусских рядов напротив него выступил некий воин, величественный мужчина с повязкой из леопардовой шкуры на лбу, что говорило о его королевской крови. Это был один из старших братьев Виктории Динизулу, и Мозес знал, что он опытный адвокат с большой практикой в Эшоу, столице Зулуленда, но сегодня он был настоящим африканцем, свирепым и угрожающим, когда кружился в джийе, танце вызова.

Он подпрыгивал и крутился, выкрикивая похвалы себе и своим родным, бесстрашно бросая вызов всему миру и тем людям, что стояли перед ним, в то время как за спиной его товарищи колотили дубинками по щитам из сыромятной кожи. Этот звук походил на отдаленный гром, последний звук, который когда-либо слышали миллионы жертв, похоронный звон по свази и коса, бурам и англичанам в те дни, когда отряды воинов-импи Чаки, Дингаана и Кечвайо неслись по континенту от Изандлваны, горы Маленькой Руки, где тысяча семьсот солдат британской пехоты были вырезаны в наихудшем из всех проигранных британцами сражений, к «Месту слез», которое буры назвали Weenen в знак скорби по женщинам и детям, погибшим под такой же смертоносный гром, когда импи сплошным потоком ринулись на них через реку Тугелу, и к тысячам других безымянных и забытых мест, где малые племена были уничтожены зулусами.

Наконец зулусский воин вернулся в строй, покрытый потом и пылью; его грудь тяжело вздымалась, на губах выступила пена. Настала очередь Мозеса продемонстрировать джийю, и он в танце выскочил из-за своих «буйволов» и подпрыгнул на высоту плеч, а леопардовая шкура взлетела вокруг него. Его руки и ноги блестели, как только что вырубленный уголь, а глаза и зубы были белыми, как зеркала, вспыхивающие на солнце. Его голос гремел, отдаваясь от склона, усиленный эхом, и хотя люди, стоящие напротив него, не могли понять слова, их сила и смысл были совершенно ясны, надменное презрение сквозило в каждом жесте. Воины ворчали и придвигались ближе, а «буйволы» Мозеса, следуя его примеру, тоже вскипели, готовые броситься вперед и схватиться со своим традиционным врагом, готовые поддержать кровавую вендетту, длившуюся уже сотни лет.

В самый последний момент, когда насилие и неизбежная смерть были уже на расстоянии удара сердца, а ярость сгустилась в воздухе и трещала, как статическое электричество во время самой мощной летней грозы, Мозес Гама резко прервал танец, застыв перед воинами, как некая героическая статуя, – и настолько велика была сила его личности, настолько ошеломляло его присутствие, что и грохот щитов, и ворчание боевой ярости сразу затихли.

В наступившей тишине Мозес Гама крикнул на зулусском языке:

– Я принес свадебный дар!

И он поднял дубину, подавая знак пастухам, что следовали за свадебным отрядом.

Мыча и ревя, добавляя пыли к той, что подняли танцоры, стадо двинулось вперед, и настроение зулусов сразу изменилось. Потому что в течение тысячи лет, с тех пор как они пришли с дальнего севера, двигаясь со своими стадами по свободным от мухи цеце коридорам через весь континент, народ нгуни, от которого произошли зулусы со времен черного императора Чаки, был скотоводами. Животные были их любовью и богатством. Они любили коров, как другие любят женщин и детей. Едва научившись ходить, мальчики ухаживали за стадами, проводили с ними время в вельде от рассвета до сумерек, устанавливая связь с животными и почти мистическое взаимопонимание, защищали от хищников ценой собственной жизни, разговаривали с коровами и чувствовали их как никто другой. Говорили, что сам король Чака знал каждое животное в своем стаде, что из ста тысяч принадлежавших ему коров он сразу узнавал, что какой-то не хватает, и подробно описывал, как она выглядит, и без колебаний мог приказать своим палачам вышибить дубинками мозги любому, пусть даже самому юному пастуху, если возникало подозрение в его небрежности.

Поэтому группа строгих и опытных судей сразу забыла о танце и хвастовстве, а вместо этого занялась серьезным делом – оценкой выкупа за невесту. Животных по очереди выводили из стада и под гул комментариев, рассуждений и споров подвергали тщательному осмотру. Ноги и туловище животного ощупывали одновременно десятки рук, коровам открывали рты, чтобы изучить зубы и языки, поворачивали им головы, чтобы заглянуть в уши и ноздри, ощупывали и взвешивали на ладонях вымя, поднимали хвосты, чтобы оценить историю и потенциал вынашивания телят. Затем, наконец, почти неохотно, каждое животное было признано приемлемым самим старым Сангане Динизулу, отцом невесты. Как все ни старались, они не смогли найти повода, чтобы отказаться хотя бы от одной коровы. Овамбо и коса любят свой скот ничуть не меньше, чем зулусы, и столь же искусны в своих суждениях. Мозес и Хендрик использовали все свои знания и навыки, отбирая животных, потому что на кону стояли гордость и почет.