Текст книги "Ярость"

Виктория присутствовала на всех этих встречах, хотя она не произносила ни слова, а просто тихо сидела в углу комнаты. Поначалу мужчины были удивлены и недоумевали, бросая на нее быстрые взгляды, и не спешили говорить о своих делах, пока Мозес не нажимал на них. Ни один из них не привык к присутствию женщины при обсуждении важных вопросов. Однако никто не решался протестовать, пока в комнату не вошел представитель Африканского национального конгресса. Он воплощал в себе всю силу и важность конгресса, поэтому первым заговорил о присутствии Виктории.

– Здесь женщина, – сказал он.

– Да, – кивнул Мозес. – Но это не просто женщина, это моя жена.

– Не важно, – возразил посланник. – Это вне обычая. Это мужские дела.

– Наша цель состоит в том, чтобы разрушить и сжечь старые обычаи и создать новые. В этом начинании нам понадобится помощь всего нашего народа. Не только мужчин, но и женщин, и детей тоже.

Последовало долгое молчание, пока посланник размышлял под мрачным неумолимым взглядом Мозеса.

– Женщина может остаться, – сдался он наконец.

– Да, – кивнул Мозес. – Моя жена останется.

Позже, в темноте спальни, на узкой односпальной кровати, Виктория прижалась к нему, мягкие пластичные изгибы ее тела подстроились под твердые мускулы Мозеса, и она сказала:

– Ты оказал мне честь, сделав частью твоей борьбы. Как и дети, я хочу стать солдатом. Я подумала об этом и поняла, что могу сделать.

– Расскажи, – предложил он.

– Женщины. Я могу организовать женщин. Начать я могу с медсестер в больнице, потом перейду к другим – ко всем! Мы тоже должны участвовать в борьбе наравне с мужчинами.

Мозес крепче обнял ее.

– Ты львица, – сказал он. – Прекрасная зулусская львица.

– Я чувствую биение твоего сердца, – прошептала Виктория, – и мое собственное сердце бьется в том же ритме.

Утром Мозес отвез ее в больницу, в общежитие медицинских сестер. Виктория остановилась на верхней ступени, не входя в здание. Мозес наблюдал за ней в зеркало заднего вида, отъезжая, и она все еще стояла там, когда он повернул на шоссе, чтобы вернуться к Йоханнесбургу, в пригород Ривония.

Тем утром он одним из первых прибыл в Пак-Хилл, чтобы присутствовать на собрании, на которое прошлой ночью пригласил его посланник.

Маркус Арчер встретил Мозеса на веранде, поприветствовав его с саркастической улыбкой:

– Говорят, мужчина неполноценен, пока не женится, и только тогда он окончательно созревает.

За длинным столом на кухне, которая всегда служила залом собраний, уже сидели двое мужчин. Оба были белыми.

Брэм Фишер был потомком одной известной семьи африканеров, его отец был судьей в Свободном Оранжевом государстве. И хотя он являлся специалистом по горному праву и адвокатом в адвокатской коллегии в Йоханнесбурге, он также был членом старой коммунистической партии и членом Африканского национального конгресса, и в последнее время его адвокатская практика почти целиком состояла в защите тех, кого обвиняли в нарушении тех расовых законов, которые правительство националистов вводило с 1948 года. Несмотря на то что этот обаятельный и эрудированный человек по-настоящему был озабочен судьбой всех соотечественников всех рас, Мозес относился к нему настороженно. Фишер был идеалистом, верящим в неизбежную чудесную победу добра над злом, и решительно противостоял группе Umkhonto we Sizwe, воинственному крылу Национального конгресса. Его пацифистское влияние на конгресс мешало намерениям Мозеса.

Вторым белым был Джо Цицеро, недавний иммигрант из Литвы. Мозес вполне мог понять, почему он приехал в Африку – и кто его послал. Это был один из орлов с яростным сердцем, как и сам Мозес, и союзник в случае необходимости прямых и даже насильственных действий. Мозес подошел и сел рядом с ним, напротив Фишера. Сегодня ему понадобится поддержка Джо Цицеро.

Маркус Арчер, обожавший готовить, поставил перед ним тарелку тушеных почек в соусе ранчеро, но не успел Мозес покончить с завтраком, как начали подъезжать остальные. Нельсон Мандела и его преданный союзник Тамбо прибыли вместе, сразу за ними появились Уолтер Сизулу и Мбеки, потом другие, и вскоре стол был завален бумагами и грязными тарелками вперемешку, здесь же красовались кофейные чашки и пепельницы, вскоре переполнившиеся окурками.

Воздух сгустился от табачного дыма и ароматов блюд Маркуса, а разговор шел напряженно и серьезно, пока все пытались решить и договориться в точности, что именно должно стать целью кампании неповиновения.

– Мы должны пробудить в нашем народе осознание, избавить его от тупого коровьего смирения с угнетением.

Это первое предложение выдвинул Мандела, и сидевший почти напротив него Мозес наклонился вперед.

– Куда важнее, что мы должны пробудить сознание остального мира, потому что именно с той стороны придет наше окончательное освобождение.

– Наш собственный народ… – начал Мандела, но Мозес перебил его:

– Наш собственный народ бессилен без оружия и подготовки. Силы угнетателей, стоящих против нас, слишком велики. Нам не победить без оружия!

– Значит, ты отрицаешь мирный путь? – спросил Мандела. – Ты предполагаешь, что свободу можно завоевать только ружьями?

– Да, революция должна развиваться и набирать силу в крови масс, – подтвердил Мозес. – Так бывает всегда.

– Джентльмены! Джентльмены! – Брэм Фишер вскинул руку, останавливая их. – Давайте вернемся к основной теме обсуждения. Мы согласились, что с помощью кампании неповиновения мы надеемся пробудить наш народ от летаргии и привлечь внимание всего мира. Это две наши главные цели. Давайте теперь поговорим о второстепенных вопросах.

– Утвердить Африканский национальный конгресс как единственный подлинный двигатель освобождения, – предложил Мозес. – В настоящее время в нем меньше семи тысяч членов, но к концу кампании мы должны добиться, чтобы их стало на сто тысяч больше.

С этим согласились все, даже Мандела и Тамбо кивнули. За предложение Мозеса проголосовали единодушно, а затем перешли к деталям кампании.

Это был огромный замысел, потому что предполагалось, что кампания должна стать общенациональной и начаться одновременно во всех крупных центрах Южно-Африканского Союза, чтобы вызвать крайнее напряжение правительства и испытать силу реакции органов закона и порядка.

– Мы должны наполнять их тюрьмы до тех пор, пока они не лопнут. Мы должны позволять арестовывать нас тысячами, пока машина тирании не сломается от перегрузки, – говорил им Мандела.

Еще три дня они просидели в кухне Пак-Хилла, разрабатывая и согласовывая каждую мельчайшую деталь, готовя списки имен и мест, составляя график действий, определяя логистику транспорта и связь, договариваясь о способах контроля от центрального комитета до провинциальных штабов, чтобы сообщения доходили до местных групп в каждом чернокожем городке и поселении.

Это была нелегкая задача, но наконец осталась нерешенной лишь одна деталь – день, в который все начнется. Теперь все посмотрели на Альберта Лутули, сидевшего во главе стола, и он не колебался.

– Двадцать шестое июня, – сказал он и, когда послышался гул одобрения, продолжил: – Значит, так тому и быть. Мы все знаем свои задачи.

И он отсалютовал всем поднятыми большими пальцами:

– Amandla! Сила! Ngawethu! Она наша!

Когда Мозес вышел туда, где под каучуковым деревом стоял его старый «бьюик», закат уже окрасил небо пылающими тонами ярко-оранжевого и тлеюще-красного, а у машины его ждал Джо Цицеро. Он прислонился к серебристому стволу одного из эвкалиптов, скрестив руки на широкой груди, похожий на медведя, невысокий, коренастый и могучий.

При виде Мозеса он выпрямился.

– Можешь ли ты подвести меня до Браамфонтейна, товарищ? – спросил он, и Мозес открыл для него дверцу «бьюика».

Минут десять они ехали молча, прежде чем Джо тихо произнес:

– Странно, что мы с тобой ни разу не говорили наедине.

Он говорил с едва уловимым акцентом, черты его бледного лица над короткой щетинистой бородкой были плоскими и славянскими, а глаза темными, как лужи дегтя.

– Почему это так странно? – спросил Мозес.

– У нас одинаковые взгляды, – ответил Джо. – Мы оба истинные сыны революции.

– Ты в этом уверен?

– Уверен, – кивнул Джо. – Я наблюдал за тобой и слушал тебя с одобрением и восхищением. Я верю, что ты – один из тех стальных людей, в которых нуждается революция, товарищ.

Мозес промолчал. Он не сводил глаз с дороги, его лицо оставалось бесстрастным, он позволил воцариться тишине, вынуждая спутника нарушить ее.

– Как ты относишься к России-матушке? – наконец тихо спросил Джо.

Мозес ненадолго задумался над вопросом.

– Россия никогда не имела колоний в Африке, – осторожно произнес он. – Я знаю, что она поддерживает борьбу в Малайе, Алжире и Кении. Уверен, она искренний союзник угнетенных народов во всем мире.

Джо улыбнулся и закурил новую сигарету «Спрингбок» из плоской красно-белой пачки. Он был заядлым курильщиком, и его короткие пальцы покрылись темными коричневыми пятнами.

– Путь к свободе крут и каменист, – пробормотал он. – А революция не бывает спокойной и безопасной. Пролетариат необходимо защищать от него самого революционной гвардией.

– Да, – согласился Мозес. – Я читал и Маркса, и Ленина.

– Значит, я был прав, – негромко произнес Джо Цицеро. – Ты истинный приверженец. Мы должны стать друзьями – хорошими друзьями. Впереди трудные дороги, и понадобятся стальные люди.

Он перегнулся к заднему сиденью и взял свой плоский чемоданчик.

– Ты можешь высадить меня у центрального вокзала, товарищ, – сказал он.

Спустя два часа после наступления полной темноты Мозес добрался до лагеря в ущелье у Сунди-Кэйвз и остановил «бьюик» рядом со сборным бараком из гофрированного железа, что служил экспедиции офисом и лабораторией. Мозес направился по дорожке, что вела к палатке Тары Кортни, ступая тихо, чтобы не испугать женщину. Он увидел ее тень на холщовом боку палатки. Тара лежала на раскладушке, читая при свете керосиновой лампы, и Мозес увидел, как она вздрогнула, когда он поскреб по ткани.

– Не бойся, – тихо произнес он. – Это я.

Ответом ему послужил тихий, но дрожащий от радости вскрик:

– О боже! Я думала, ты никогда не появишься!

Она сходила по нему с ума. Другие беременности всегда вызывали у нее тошноту и отечность, и мысль о сексе в такое время рождала у нее отвращение. Но теперь, хотя она была уже на четвертом месяце, ее желание стало сродни настоящему безумию. Мозес вроде бы чувствовал ее нужду, но не пытался ее удовлетворить. Он лежал обнаженный на спине на раскладушке, неподвижный, как глыба черного гранита. Тара сама бросилась на него, чтобы пронзить себя его пикой. Она всхлипывала и издавала негромкие крики и повизгивания. Ее тело, одновременно неуклюжее и ловкое, еще не распухшее от скрытого внутри младенца, билось и извивалось над Мозесом, а он лежал все так же молча и неподвижно. Тара, казалось, уже выходила за пределы физической выносливости, за пределы плоти, ненасытная и отчаянно неутолимая, пока наконец изнеможение не одолело ее, и она скатилась с Мозеса, едва дыша, ее каштановые волосы потемнели от ее собственного пота и прилипли ко лбу и шее, а на бедрах появилась тонкая розовая струйка крови, настолько дикой была ее страсть.

Мозес укрыл ее простыней и держал в объятиях, пока она не перестала дрожать и ее дыхание не выровнялось, а потом сказал:

– Скоро все начнется – дата согласована.

Тара была настолько вне себя, что далеко не сразу его поняла и просто тупо качала головой.

– Двадцать шестого июня, – сказал Мозес. – По всей стране, в каждом городе, в одно и то же время. Завтра я поеду в Порт-Элизабет на Восточном Кейпе, чтобы оттуда всем руководить.

Это было за сотни миль от Йоханнесбурга, а ведь Тара приехала сюда специально для того, чтобы быть рядом с ним. Охваченная меланхолией после акта любви, она ощутила себя обманутой и оскорбленной. Ей хотелось протестовать, но она с усилием остановила себя.

– Как долго ты там пробудешь?

– Несколько недель.

– О Мозес! – начала она, но, предупрежденная его быстрым хмурым взглядом, умолкла.

– Та американка – женщина Годольфин. Ты с ней связывалась? Без огласки ценность наших усилий упадет вдвое.

– Да. – Тара сделала паузу.

Она уже собиралась сказать Мозесу, что все улажено, что Китти Годольфин встретится с ним в любое время, когда он захочет, но снова остановилась. Это был ее шанс остаться рядом с ним.

– Да, я говорила с ней. Мы виделись в ее отеле, она жаждет встретиться с тобой. Но сейчас ее в городе нет, она в Свазиленде.

– Плохо, – пробормотал Мозес. – Я надеялся увидеть ее до отъезда.

– Я могу привезти ее в Порт-Элизабет, – поспешила уточнить Тара. – Она вернется через день или два, и я привезу ее к тебе.

– А ты можешь уехать отсюда? – с сомнением спросил Мозес.

– Да, конечно. Я привезу телевизионщиков в своей машине.

Мозес неуверенно хмыкнул и замолчал, обдумывая предложение, потом кивнул:

– Очень хорошо. Я тебе объясню, как тебе связаться со мной, когда ты туда доберешься. Я буду в поселении Нью-Брайтон, рядом с городом.

– А я смогу быть там с тобой, Мозес? Можно мне остаться с тобой?

– Ты же знаешь, что это невозможно. – Мозеса раздражала настойчивость Тары. – В поселение не пускают белых без пропуска.

– Но телевизионщики не слишком-то смогут тебе помочь, если мы останемся за пределами поселения, – быстро сказала Тара. – Мы должны находиться рядом с тобой, чтобы принести пользу борьбе.

Она хитроумно связала себя с Китти Годольфин и сдерживала дыхание, пока Мозес это обдумывал.

– Возможно, – кивнул он наконец.

Тара осторожно выдохнула. Он согласился.

– Да, – продолжал Мозес. – Возможно, способ найдется. Там в городке есть миссионерский госпиталь, им руководят немецкие монахини. Они наши друзья. Ты сможешь там остаться. Я это устрою.

Тара попыталась скрыть торжество. Она будет с ним, и только это имело значение. Конечно, это выглядело безумием, но, хотя все тело Тары было измучено и болело, она уже снова желала Мозеса. Это была не просто физическая страсть, а нечто большее. Это был единственный способ обладать им, пусть даже на несколько мимолетных мгновений. Когда он проникал в ее тело, он принадлежал только ей.

Тару озадачивало отношение Китти Годольфин к ней. Она привыкла к тому, что люди, как мужчины, так и женщины, сразу откликались на ее теплое отношение и приятную внешность. Но Китти оказалась другой, она с самого начала сохраняла холодный взгляд и внутреннюю враждебность. Очень скоро Тара увидела за ангельским образом маленькой девочки, старательно созданным Китти, жесткую и безжалостную личность, но даже после этого не могла найти логического объяснения поведению этой женщины. В конце концов, Тара ведь предлагала ей важное дело, но Китти изучала ее дар так, словно это был живой скорпион.

– Я не понимаю, – резко заявила Китти, обжигая Тару ледяным взглядом. – Вы говорили мне, что можно будет взять интервью здесь, в Йоханнесбурге. А теперь вы хотите, чтобы я тащилась в какую-то глушь.

– Мозесу Гаме необходимо находиться там. Вскоре произойдет кое-что очень важное…

– Что там такого важного? – неприязненно спросила Китти, упираясь кулачками в стройные бедра, обтянутые джинсами. – То, о чем мы договорились, тоже важно.

Большинство людей, от ведущих политиков и международных звезд спорта и шоу-бизнеса до самого мелкого ничтожества, готовы были свернуть шею в стремлении хотя бы на краткий миг появиться на маленьком квадратном экране. А Китти Годольфин обладала правом, почти божественным правом решать, кто достоин такой возможности, а кому следует отказать. Высокомерное поведение Мозеса Гамы выглядело оскорбительным. Он был избран, но, вместо того чтобы всячески выразить благодарность, которой вполне заслуживала Китти Годольфин, он ставил условия!

– Что там за настолько важное дело, что он не потрудился проявить элементарную вежливость? – повторила она.

– Мне жаль, мисс Годольфин, но я не могу вам этого сказать.

– Что ж, тогда мне тоже очень жаль, миссис Кортни, но передайте Мозесу Гаме, что он может катиться прямиком в ад без выходного пособия.

– Вы же не серьезно! – Тара такого не ожидала.

– Я никогда в жизни не была более серьезна. – Китти повернула руку запястьем вверх, чтобы взглянуть на свой «Ролекс». – А теперь прошу прощения, у меня есть и более важные дела.

– Хорошо. – Тара сразу сдалась. – Я рискну. Я вам скажу, что должно произойти… – Тара помолчала, обдумывая возможные последствия, а потом спросила: – Вы сохраните в тайне то, что я готова вам сообщить?

– Дорогая, если это хорошая история, ее не вытащат из меня даже тисками для ногтей и каленым железом – разумеется, до тех пор, пока я сама не выложу все на экран.

Тара стремительно рассказала ей все, боясь передумать на полпути.

– Это будет шанс снять его во время дела, увидеть его со своими людьми, понаблюдать, как он бросает вызов силам угнетения и нетерпимости!

Она увидела колебания Китти и поняла, что нужно быстро соображать.

– Однако я должна предупредить вас, что это будет опасно. Противостояние может привести к насилию и даже кровопролитию, – сказала Тара и поняла, что угодила в точку.

– Хэнк! – закричала Китти Годольфин через гостиную своего номера, где съемочная группа распласталась на стульях и диванах, словно горемыки, пережившие бомбежку, слушая включенное на полную громкость радио, из которого гремела новая рок-н-ролльная сенсация: певец требовал не наступать на его синие замшевые туфли. – Хэнк! – Китти повысила голос, перекрикивая Элвиса Пресли. – Укладывай камеры! Мы едем в какой-то Порт-Элизабет. Если сможем найти эту чертову дыру.

Они всю ночь ехали в «паккарде» Тары, и рессоры прогибались под тяжестью тел и съемочного оборудования. Хэнк за время путешествий по этой стране обнаружил, что конопля растет здесь как сорняк в большинстве деревень в резервациях Зулуленда и Транскея. В условиях, которые это растение сочло вполне приемлемыми, оно достигало размеров небольшого дерева. Лишь немногие представители старшего поколения чернокожих племен курили его сухие листья; и хотя конопля была объявлена вредным растением и внесена в список опасных наркотиков, ее употребление было столь незначительным и ограничено лишь самыми примитивными племенами в отдаленных районах – ведь ни один белый или образованный африканец никогда не опустился бы до того, чтобы курить коноплю, – поэтому власти не предпринимали особых усилий к ограничению ее выращивания и продажи. Хэнк обнаружил неисчерпаемые запасы того, что он назвал «чистым золотом», которое можно купить за гроши.

– Черт, мешок этого добра на улицах Лос-Анджелеса принес бы мне сотню тысяч долларов! – с довольным видом бормотал он, раскуривая самокрутку и откидываясь на спинку сиденья «паккарда».

Тяжелый аромат листьев наполнил салон машины, и Хэнк после нескольких затяжек передал сигарету Китти, сидевшей впереди. Китти глубоко затянулась и задержала дым в легких, насколько смогла, прежде чем выдохнуть его легкой бледной струйкой на ветровое стекло. Потом протянула окурок Таре.

– Я не курю табак, – вежливо сказала Тара.

Телевизионщики засмеялись.

– Это не табачок, милая, – сказал ей Хэнк.

– А что это?

– Здесь это называется дагга[11]11
  Имеется в виду дикая дагга, или львиный хвост (Leonotis leonorus). Растение широко используется в народной медицине Южной Африки, в том числе как седативное средство.


[Закрыть].

– Дагга…

Тара была потрясена. Она помнила, как Сантэн выгнала одного из слуг, поймав его за таким курением.

«Он уронил супницу „Розенталь“, ту, что принадлежала царю Николаю! – жаловалась Сантэн. – Когда они начинают это курить, они становятся совершенно бесполезными».

– Нет, спасибо, – быстро сказала Тара, но тут же подумала, как разгневался бы Шаса, узнай он, что ей предложили такое. – Ох, ладно… – Она взяла окурок, ведя «паккард» одной рукой. – И что с этим делать?

– Просто вдохни и задержи дыхание, – посоветовала Китти, – и отдайся ощущениям.

Дым царапал горло Тары и обжигал легкие, но мысль о возмущении Шасы придала ей решительности. Она старалась не закашляться, удерживая дым.

Постепенно она ощутила, как расслабляется, и мягкое тепло эйфории вызвало в ее теле легкость, а мыслям придало ясность. Все ее душевные страдания стали мелкими и остались позади.

– А я неплохо себя чувствую, – пробормотала она; и когда все засмеялись, она тоже захохотала, гоня машину сквозь ночь.

Рано утром, еще до того, как совсем рассвело, они достигли побережья, обогнув залив Алгоа, где Индийский океан глубоко врезался в континент и ветер взбивал на зеленых водах белую пену.

– Куда мы теперь? – спросила Китти.

– В чернокожий пригород Нью-Брайтон, – ответила Тара. – Там есть миссия, ею руководят немецкие монахини, учат и лечат, это сестры ордена святой Магдалины. Они ждут нас. Вообще-то, нам нельзя оставаться в том поселении, но они все устроили.

Сестра Нунциата была красивой светловолосой женщиной, ненамного старше сорока лет. У нее была чистая ухоженная кожа, и держалась она уверенно и дружелюбно. Монахиня носила светло-серую одежду их ордена и белую головную накидку до плеч.

– Миссис Кортни, я ждала вас. Наш общий друг приедет попозже этим утром. Вам захочется принять ванну и отдохнуть, конечно.

Она повела их в кельи, приготовленные для них, и извинилась за скромные удобства. Китти и Тара устроились в одной келье. Пол здесь был голым, цементным, а единственным украшением служило распятие на побеленной стене; на пружинах железных кроватей лежали тонкие, твердые матрасы из кокосового волокна.

– Она просто великолепна! – кипела энтузиазмом Китти. – Я должна включить ее в фильм. Монахини всегда дают отличный материал.

Как только они искупались и распаковали оборудование, Китти приступила к делу. Она записала отличное интервью с сестрой Нунциатой; немецкий акцент женщины усиливал интерес к ее словам, а потом они засняли чернокожих детей в школьном дворе и приходящих пациентов, ждущих перед больничкой.

Тара восхищалась энергией этой девушки, быстротой ее ума и легкостью речи, а также ее способностью точно определять правильные ракурсы съемки и направлять оператора. Это вызвало у Тары чувство ненужности, и отсутствие собственного таланта и творческих способностей раздражало ее. Тара поймала себя на том, что обижается на девушку, которая так наглядно указала ей на ее собственную неполноценность.

А потом все стало несущественным. Невзрачный старый «бьюик» въехал во двор миссии, из него вышел высокий человек и направился к ним. Мозес Гама был одет в светло-голубую рубашку с распахнутым воротом, короткие рукава которой открывали гладкие мускулы рук и шеи; синие брюки, сшитые на заказ, удерживал на узкой талии ремень. Таре не пришлось что-либо говорить, все сразу поняли, кто это такой, и Китти Годольфин, стоявшая рядом с Тарой, тихо выдохнула:

– Боже, да он прекрасен, как черная пантера!

Неприязнь Тары по отношению к ней тут же переросла в жгучую ненависть. Ей захотелось броситься к Мозесу и обнять его, чтобы Китти поняла, что он принадлежит ей, но вместо этого она молча стояла, когда он остановился перед Китти и протянул правую руку.

– Мисс Годольфин? Наконец-то! – сказал он, и его голос снова вызвал мурашки на коже Тары.

Весь остальной день они потратили на маршрутные съемки и съемку фоновых материалов, теперь с Мозесом в качестве постоянной центральной фигуры. Нью-Брайтон был типичным южно-африканским пригородом, с рядами одинаковых дешевых домиков, выстроенных геометрически правильными квадратами и разделенных узкими улочками. Некоторые из улиц были вымощены, другие оставались чем-то вроде ухабистых проселков с лужами грязи, где шумно играли дети дошкольного возраста, многие голышом, другие лишь в рваных шортах.

Китти снимала Мозеса, обходившего лужи, приседавшего на корточки, чтобы поговорить с детьми, поднимавшего на руки особенно киногеничного черного ангелочка и вытиравшего ему сопливый нос.

– Это потрясающе! – восторгалась Китти. – Он будет великолепно выглядеть на экране!

Дети бежали за Мозесом, смеясь и прыгая вокруг него, словно он был Крысоловом, а женщины, привлеченные суматохой, выбегали из убогих домишек. Когда они узнавали Мозеса и видели камеры, они начинали петь и танцевать. Они были прирожденными актрисами и не страдали пустой стыдливостью, а Китти успевала везде, делая фото и заставляя кинокамеру снимать под необычными ракурсами, явно наслаждаясь тем, что делала.

Ближе к вечеру в поселок с работы в городе начали возвращаться на автобусах и поездах мужчины. Большинство из них стояли у сборочных конвейеров заводов «Форд» и «Дженерал Моторс» или же работали на шинных производствах «Гудеар» и «Файерстоун», потому что Порт-Элизабет и его город-спутник Уйтенхаген образовывали центр автомобильной промышленности.

Мозес шел по узким улочкам, камера следовала за ним, а он останавливался, чтобы поговорить с возвращавшимися рабочими, и камера фиксировала их жалобы и проблемы, большинство из которых были заботами повседневной жизни, беспокойством о том, как свести концы с концами, пока остается пограничная линия, обозначенная целым лесом расовых законов. Китти могла бы вырезать большую часть всего этого, вот только каждый упоминал о том пункте в законе о пропусках, который люди ненавидели и боялись больше всего: пункте о «предъявлении по требованию». При этом в каждом эпизоде, который снимала группа Китти, Гама оставался центральным героем.

– Когда я сделаю этот фильм, Мозес станет таким же знаменитым, как Мартин Лютер Кинг! – с энтузиазмом заявляла Китти.

Позже они присоединились к монахиням за скромным ужином, но и после этого Китти не удовлетворилась. Перед одним из коттеджей неподалеку от миссии какая-то семья готовила еду на открытом огне, и Китти с Мозесом подошли к ним; Мозес, обращаясь к людям, нагнулся над костром, и огонь осветил его лицо, добавляя драматичности к уже снятому материалу. На заднем плане одна из женщин напевала колыбельную младенцу, которого держала у груди, а вокруг слышались негромкие звуки местной жизни, где-то болтали дети, а где-то лаяли бездомные собаки…

Слова Мозеса брали за душу, он говорил низким волнующим голосом, описывая страдания своей земли и своего народа, так что Тара, слушавшая его в темноте, заметила вдруг, что по ее щекам катятся слезы.

Утром Китти оставила свою команду в миссии, и они втроем, Китти, Тара и Мозес, без фото– и кинокамер, поехали в «бьюике» к железнодорожной станции, обслуживавшей пригород, и наблюдали, как черные пассажиры, словно пчелиный рой, вливались в те ворота станции, над которыми было написано: «НЕ ДЛЯ БЕЛЫХ – NIE BLANKES»; они толпились на платформе, предназначенной для черных, и, как только подошел поезд, хлынули в вагоны, предназначенные для них.

Через другой вход, обозначенный: «ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ – BLANKES ALLEENLIK», – не спеша прошли несколько белых чиновников и других лиц, у кого имелись дела в пригороде; они спокойно устроились в вагонах первого класса в хвосте поезда на сиденьях, обитых зеленой кожей, и стали смотреть в окна на чернокожую толпу с отстраненным выражением лица, словно наблюдали за существами другого вида.

– Я должна постараться все это уловить, – бормотала Китти. – Я должна заснять их реакцию…

Она деловито записывала все в блокнот, начерно рисуя план станции и отмечая ракурсы и места, где нужно будет поставить камеру.

Перед полуднем Мозес извинился.

– Я должен встретиться с местными организаторами и разработать окончательные планы на завтрашний день.

И он уехал в своем «бьюике».

Тара отвезла Китти и ее группу на берег, и они снимали отдыхающих, купавшихся и загоравших под табличками «BLANKES ALLEENLIK – ТОЛЬКО ДЛЯ БЕЛЫХ». Занятия в школах закончились, и загорелая молодежь – девушки в бикини и юноши с короткими стрижками и открытыми искренними лицами – лежала на белом песке, иные играли в пляжные игры или катались на серфе по накатывающим зеленым волнам.

Когда Китти спрашивала их: «Что бы вы почувствовали, если бы сюда пришли купаться чернокожие?» – некоторые из них нервно хихикали, потому что никогда не задумывались над таким вопросом.

– Им не разрешается сюда приходить – у них есть свои пляжи.

Наконец один возмутился:

– Они не могут приходить сюда и смотреть на наших девушек в купальниках!

Это был упитанный юноша с высохшей солью в волосах и облупившимся от солнца носом.

– Но разве вы не посмотрели бы на чернокожих девушек в купальниках? – с невинным видом спросила Китти.

– Фу! – откликнулся какой-то серфер, и его красивое лицо исказилось от гадливости при таком предположении.

– Это слишком хорошо, чтобы быть правдой! – Китти не верила в собственную удачу. – Я добавлю к этому несколько метров съемки прекрасной чернокожей танцовщицы в ночном клубе в Соуэто!

На обратном пути в миссию Китти попросила Тару снова остановиться у вокзала Нью-Брайтона, чтобы окончательно определить места съемки. Они оставили камеры в «паккарде», и два железнодорожных полицейских в белых мундирах с ленивым интересом наблюдали за ними, когда компания бродила по почти пустой платформе, которую в часы пик заполняли тысячи черных пассажиров. Китти тихонько показывала своей группе точки съемок, выбранные ею раньше, и объясняла, чего именно хочет.

Тем вечером Мозес присоединился к ним за ужином в столовой миссии; и хотя разговор шел легко и весело, в смехе все же ощущалось легкое напряжение. Когда Мозес ушел, Тара вышла вместе с ним туда, где в темноте за больничкой миссии стоял его «бьюик».

– Я хочу быть с тобой ночью, – жалобно сказала она. – Без тебя я чувствую себя так одиноко!

– Это невозможно.

– Уже темно, мы могли бы прокатиться на пляж, – умоляла Тара.

– Полицейские патрули в первую очередь и проверяют такие места, – ответил Мозес. – И ты на следующей неделе увидела бы себя в «Санди таймс».

– Так люби меня здесь, Мозес, прошу тебя!

Он рассердился.

– Твой эгоизм сродни эгоизму избалованного ребенка! Ты думаешь только о себе и собственных желаниях; даже теперь, когда мы на пороге великих событий, ты готова пойти на риск, который может нас погубить!

Почти всю ночь Тара лежала без сна, прислушиваясь к мирному дыханию Китти на второй железной кровати.

Заснула она уже перед рассветом, а проснулась с чувством тяжести и тошноты, когда Китти легко соскочила с кровати в своей розовой полосатой пижаме, предвкушая новый день.

– Двадцать шестое июня! – воскликнула она. – Наконец-то великий день!

Обе за ранним завтраком выпили только по чашке кофе. Тару слишком мутило, а остальные были слишком взвинчены. Хэнк предыдущей ночью проверил всю съемочную технику, но теперь снова занялся ею, прежде чем погрузить все в «паккард», и они наконец поехали к железнодорожной станции.

Было еще сумрачно, и редкие уличные фонари продолжали гореть, а под ними спешили толпы чернокожих пассажиров. Однако к тому времени, когда «паккард» добрался до станции, первые лучи солнца упали на ворота и свет стал идеальным для съемки. Тара заметила два полицейских фургона «черный ворон», стоявшие снаружи у главного входа, и вместо двух обычных констеблей, дежуривших накануне, присутствовали восемь железнодорожных полицейских, собравшихся группой под станционными часами. Они были в синей форме и черных фуражках с козырьками, на их отполированных ремнях висели кобуры с пистолетами. И каждый держал полицейскую дубинку.