Текст книги "Экономика творчества в ХХI веке. Как писателям, художникам, музыкантам и другим творцам зарабатывать на жизнь в век цифровых технологий"

* * *

Великое искусство – даже простое старое доброе – создается не в модных городах, не в «живых» городах Ричарда Флориды, не там, где в воздухе витают деньги, а в дешевых местах. Художникам нужно пространство, но больше всего им нужно время. Не на продуктивную работу, а на свободу: неструктурированное, бесконечное время. Время, чтобы играть, чтобы тянуть его столько, сколько нужно. В «Креативности» (Creativity), самой знаменитой книге на эту тему, Михай Чиксентмихайи цитирует физика Фримена Дайсона: «Люди, которые постоянно заняты, как правило, далеки от творчества». В «Современниках» (The Contemporaries) художник и критик Роджер Уайт описывает представление, что художественная школа может стать «утопией экспериментальной придурковатости» – или, скорее, не ей, исправляет он сам себя (напоминая, что слово этимологически означает «место, которого нет»), а «ахронией», «безвременным существованием вне четко определенного ритма современной жизни».

Если уж темп современной жизни настолько определен (даже, как обнаружил Уайт, в мире творчества), если у нас нет времени, то это происходит потому, что современная жизнь так дорога – в основном из-за высокой стоимости аренды. Мэтт Хаммель, другой активист жилищного строительства в Окленде, описал город до и после того, как в него хлынули деньги. Он рассказывает, что раньше было «не обязательно иметь работу». Можно было набрать денег по друзьям, чтобы заплатить за квартиру», и это давало людям «возможность вести активную и вдохновенную жизнь». Потом технари принесли свои финансовые вливания. «Мои двадцать баксов отличаются от их двадцатки, – объяснил Хаммель. – Я делаю свои за час. Они делают их за пару минут, пару секунд. А потом они приходят со своими мгновенно заработанными деньгами и перегружают систему. И все – ты больше не можешь быть полноценным человеком, следовать за мечтами и жить дальше». А дальше он рассказал о том, что постиндустриальные пространства города, где раньше ночевали и творили художники, в основном превратились в кондоминиумы, и, «чтобы позволить себе там жить, ты не можешь позволить себе там работать. Ничто из того, за что там можно получить деньги, не обеспечит тебе арендную плату за жилье в этом месте». Значит, нужно идти и заниматься чем-нибудь другим где-нибудь еще.

Мало того – когда все выходят на полный рабочий день, снижается не только количество произведений искусства, но меняется сама его природа. Хаммель прожил шесть лет в организованной общине художников и активистов, которые заняли старую кондитерскую фабрику (она теперь стала многоквартирным домом). Мероприятия, которые они там проводили, по его словам, были не музыкальными шоу или танцевальными вечеринками или художественными выставками, а «гештальтом», органическим синтезом всего вышеназванного и не только, – текучим, неформальным, спонтанным и не привязанным к официальным структурам и разрешениям. Искусство в Окленде, как рассказал Джона Штраус, жилищный активист, – это не галереи в центре города с витринами, на которые получено разрешение властей, и богатыми ценителями. А «играющие в подвалах панк-группы» и «танцевальные шоу в заброшенной промзоне», и авторы «крупномасштабных муралов», за которыми в процессе работы наблюдают друзья. Во всяком случае, добавил он, раньше было именно так.

«Искусство всегда кормило себя само, – объяснил Штраус. – Ты проводил мероприятие, приходили друзья-художники, и так набиралась арендная плата. Точно так же как размылись границы между различными формами, ушли они и между творцом и зрителем, искусством и повседневной жизнью. Как объяснил Хаммель, они такие же нечеткие между искусством и активизмом. «Туда съезжались и оставались люди со всего мира», – рассказывал он о бывшей кондитерской фабрике. Они занимались искусством, политической организационной работой, а также их синтезом – например, рисовали плакаты для протестов против переговоров Всемирной торговой организации в Сиэтле в 1999 году, события, которое положило начало антиглобализационному движению.

Точным термином для описания такой ситуации, когда люди ведут творческую и нетрадиционную жизнь на социальной и экономической периферии, будет слово, освященное и освещенное безграничной ностальгией и порочным восхищением, – «богема». Но здесь мы видим его истинное значение. Богема – это не столько о месте, сколько о времени. Или, точнее, о периоде, который существует благодаря особому пространству. Это ахрония, время вне времени, которое действительно существует внутри утопии, пространства вне пространства – территории, которой нет на финансовых картах, на планах разработчиков, проектировщиков, бюрократов и брокеров, территории, которую не вывели на рынок и не монетизировали.

Богемная жизнь – это установленный порядок течения времени, ставший возможным благодаря определенному закону вращения финансов – денег, заработанных за часы, а не за секунды, – и это, в свою очередь, делает возможным зафиксировать систему ценностей. Богема, как и бывшая кондитерская фабрика Хаммеля, является питательной средой для новых форм общественной организации и политической фантазии, а также свежих направлений искусства. В богемных условиях, как сказал бы Джона Штраус, культура питает само себя. Она образует свою собственную аудиторию. Художники никогда не бывают свободнее и смелее, чем когда творят друг для друга. Это то, что сделало Гринвич-Виллидж таким плодородным инкубатором для новых экспериментов. Меня давно поражал тот факт, что тремя большими группами, которые вышли из CBGB[42]42
  CBGB-OMFUG – музыкальный клуб на Манхэттене. Country, Bluegrass, Blues, and Other Music for Uplifting Gourmandizers – «Кантри, блюграсс, блюз и другая музыка для поднятия настроения гурманов».


[Закрыть] в 1970-х годах, были Ramones, Talking Heads и Blondie: типовой панк-квартет, играющий три аккорда, заумные любители арт-перфоманса и танцевальный диско-ансамбль со сладкоголосой вокалисткой. У них было мало общего, за исключением той среды, которая позволяла им продвигать свое видение настолько далеко, насколько возможно. Именно из богемы выходят авангардисты, которые меняют мир, потому что не переживают за него.

Но, как сказал Хаммель, сейчас в Окленде «нельзя браться за проект, который не принесет тебе денег». Вы не можете заработать на аренду, пригласив на шоу своих друзей, сказал Штраус, потому что стоимость аренды слишком большая, а зарплата ваших приятелей слишком маленькая. И кого же тогда приглашать? Джина Голдблатт, писательница-фантастка и поэтесса, основала Liminal Gallery[43]43
  Пороговый, едва воспринимаемый (англ.).


[Закрыть], «феминистскую и женскую» литературную площадку, которой она управляет в своем лофте, потому что в том сообществе в районе залива Сан-Франциско, которое она нашла, было слишком много белых цисгендерных мужчин («Я знаю множество женщин, которые пишут гораздо лучше этих придурков, что все время сюда лезут», – сказала она). Теперь, с ростом арендной платы, она задавалась вопросом, как бы не закрыться. «Люди, которые хотят сюда попасть, совершенно не обязательно могут помочь тебе держаться на плаву в этой среде», – сказала она. Она не возражает против того, чтобы зарабатывать деньги на яппи, но она также не хочет создавать какие-то произведения специально для них: это «своего рода искусство в приемлемой форме», которое объективирует и превращает писателей, с которыми она работает, в товар; творчество, которое не угрожает богатым белым людям, которое позволяет хипстерам сказать: «Эй, я пришел посмотреть на эту штуку». Другими словами, это то, что подается как форма развлечения, когда вот тут произведение, а вон там – зрители, но не как нечто «на самом деле выражающее опыт и общность с другими».

Но именно этот вид искусства получает финансирование и признание, волнует застройщиков, проникает в галереи, что заполняют творческие районы, попадающие под перепланировки. И в результате появляются те оживленные кварталы, которые привлекают креативный класс, из-за которого повышается стоимость аренды, что хорошо для города: не для людей, в нем живущих, потому что им, видимо, придется уехать, а для самой территории – земли, недвижимости, хозяев места. Художники могут остаться, но только в том случае, если они перепрофилируют свою продукцию, как это было раньше, на экспортный и туристический рынки, а не потребляют ее сами, как те полинезийские островитяне, которые когда-то питались своими родными продуктами, а теперь вынуждены посылать их за границу и жить на переработанных продуктах питания. Хипстеры и яппи – это, в свою очередь, туристы, неизменно ищущие необычные впечатления и навсегда уничтожающие места, где их находят.

По богеме ностальгируют так сильно, что возникает распространенное убеждение, будто ее больше не существует, не может существовать в наши дни, в нашей эпохе. Но это оптическая иллюзия, своего рода эффект Гейзенберга[44]44
  Принцип неопределенности Гейзенберга утверждает, что чем точнее измеряется одна характеристика частицы, тем менее точно можно измерить вторую – то есть, например, невозможно одновременно и одинаково точно измерить скорость движения частицы и ее положение (координаты).


[Закрыть], в котором сам акт наблюдения изменяет наблюдаемое. Стоит услышать о богемном сообществе, как выясняется, что оно уже распалось. Но мне повезло наткнуться на такое место, которое не только осталось нетронутым, но даже расширяется. Я сказал бы вам, где оно находится, но не хочу, чтобы его испортили.

7
Жизненный цикл

«Я не помню, как стал художником, – сказал скульптор и фотограф Вик Мунис, – но помню, как все остальные перестали ими быть». И если смотреть на график жизненного цикла творческого человека, на карьерную кривую от юности до среднего возраста и далее, обе половинки этого резкого замечания будут иметь смысл.

Большинство людей, с которыми я общался, тоже не помнят, как становились авторами. Они просто всегда ими были. Диана Шпехлер, писательница и путешественница, сказала, что хотела писать «с самого рождения», и хотя я догадываюсь, что это не стоит понимать буквально, но по крайней мере трое моих респондентов создали свою первую «книгу» еще до школы. Один начал читать в два года, другой – писать в три. Атия Джонс, та самая художница, работающая в смешанной технике, помнит, как в семь лет строила книжные полки из картонных коробок, вдохновившись передачей о ремонте, а потом в младших классах научилась шить, чтобы делать себе одежду. Примерно в двенадцать лет Дэвид Хинохоса, кино– и телепродюсер, написал Бену Аффлеку (он каким-то образом смог связаться с ним через CAA, агентство талантов), раскритиковал «Звездные войны. Эпизод I: Скрытая угроза» (Star Wars Episode I: The Phantom Menace) на десяти страницах и отправил Джорджу Лукасу, а также переписал весь сценарий финала «Сайнфелда». Брэд Белл, который вместе с Джейн Эспенсон создал веб-сериал «Мужья», был от природы артистичным ребенком. К двенадцати годам он уже знал, что переедет в Лос-Анджелес работать на телевидении, точно так же, как знал, что он гей.

У некоторых из моих собеседников и родители принадлежали к миру искусства – мать-иллюстратор, отец-музыкант, но не у многих. Кого-то в семье просто поддерживали в творческих начинаниях и стремлениях. Однако чаще встречалось отсутствие одобрения, и даже активное порицание как дома, так и в большом мире. Несмотря на то как мы воспринимаем любовь к творчеству, особенно у детей, талантливые ребята часто сталкиваются с враждебностью и неприятием. Джули Голдштейн, мультипликатора и режиссера-экспериментатора, как-то привезли к психиатру, потому что ее родители считали ее нервной девочкой. Она не нервная, сказал им психиатр, она творческая. Что касается подростков или молодых людей, которые выражают стремление к искусству, то мир одаривает их особым презрением.

Именно из-за того, что он увидел и в своей матери, и в своих сверстниках, Энди Джей Миллер, иллюстратор и подкастер, посвятил себя помощи начинающим художникам. Его мать, как он рассказывает, была творческой личностью, «прожившей трагическую жизнь. У нее был потенциал, перед ней были открыты все пути», но среда, в которой она воспитывалась, никогда не давала ей «никакого реального четкого представления о том, что можно сделать, обладая такого рода талантом». Также, по мнению Энди, у мамы был недиагностированный СДВГ (как, вероятно, и у многих творческих людей), и она всегда старалась двигаться в слишком многих направлениях одновременно. В детстве Миллеру часто говорили, что он похож на нее – такой талантливый мальчик, – но, как он вспоминал, «я уже был подростком и наблюдал, как ее жизнь разваливается, и как будто видел собственное будущее». В старшей школе группа сверстников Миллера состояла из таких людей, как он и его мама, и многие из них, а также те, кто был «гораздо талантливее», как сказал он сам, в конце концов, «потерпели крах и прогорели».

Позже, однако, когда Миллер начал читать о таких фигурах, как Стив Джобс, о странных творческих людях, которых боготворят в деловом мире и которых, предположительно, наберется один на миллион, они исключительно сильно напоминали ему его друзей. «Я все думал: они же повсюду, мы просто не видим их ценности, потому что у нас нет критериев». Энди считает, что проблема кроется в системе образования, в том, как она выявляет и воспитывает таланты. «Творческий IQ не соотносится с тем, что мы традиционно считаем обычной эрудицией, – сказал он. – Гипертворческого человека можно и не выявить с помощью тестов». Миллер описал свой собственный опыт как «быть пингвином в мире голубей: все задания, которые я выполнял, выглядели как летные испытания»: математика, спорт, то же самое с первой подработкой. «Все вокруг меня с легкостью парили в воздухе, – вспоминал он, – в то время как я ковылял по земле». Но когда он открыл для себя дизайн и иллюстрации, «это было как будто я впервые нашел озеро. Пингвины могут летать, только они делают это в воде».

Некоторым из моих собеседников посчастливилось получить хорошее начальное образование: у них был репетитор по музыке, школа искусств, даже обычная государственная средняя школа, которая случайно предложила приличную программу. Для большинства детей, однако, как я отметил в четвертой главе, такие возможности сокращались еще с 1970-х годов, поскольку из-за урезания бюджета и сведения оценки знаний к математике и чтению искусство было общими усилиями выдавлено из программ государственных школ. В отсутствие правильного руководства, как сказал Миллер, «во многом приходится разбираться самостоятельно». И очевидно, что многие из тех, с кем я говорил, так и поступали. Они были жесткими, волевыми и целеустремленными – а может, просто настолько плохо учились в школе, что их семьи сдались. Конечно, у меня довольно предвзятая выборка, так как все мои респонденты по определению (как выразился бы Вик Мунис) не переставали быть художниками. Скольких начинающих авторов система просто ломает, мы не узнаем никогда.

У многих моих респондентов были ресурсы. Обычно это деньги. Я уже отмечал, что художники, как правило, происходят из относительно богатых семей, и многие из тех, с кем я разговаривал, выросли в верхней прослойке среднего класса. Их родители оплачивали колледж, магистратуру или первую квартиру. Одной девушке родители купили дом, где она не только жила, но и сдавала свободные комнаты, получая прибыль. Некоторые мамы и папы предлагали своим детям подработку – кто-то получал дополнительные деньги, редактируя научные статьи отца, – или сводил их с людьми, которые могли их трудоустроить. Кого-то поддерживали супруги – муж или жена. Таковы реалии, которые люди склонны скрывать, но вряд ли они могут кого-то шокировать. Один музыкант признался: «Немного стыдно, но я думаю, что это, наверное, обычная практика, иначе как еще можно все время заниматься делом, которое не приносит дохода?» Что ж, хороший вопрос.

Я также с удивлением обнаружил, что даже те, чей успех не зависел от денег семьи, имели доступ к ресурсам другого рода. Для некоторых это означало культурный капитал. Отец одной из респонденток был профессором религиоведения; она выросла в бедности, но за обеденным столом звучали цитаты на латыни. Для других таким ресурсом стало воспитание вместе с богатыми людьми и возможность наслаждаться, как говорил независимый кинорежиссер Мика Ван Хоув, «крошками с их стола». Ван Хоув, напоминаю, вырос в Охае, Калифорния, маленьком городке с большим экономическим неравенством, и обучался на полной стипендии в местной частной средней школе. Атия Джонс взрослела в бедной черной части Бруклина, но ее мать настояла на том, чтобы девочку поместили в лучшую (потому что «белую») среднюю школу в другом районе, где она посещала уроки керамики и фотографии. В некоторых случаях жизнь в культурной столице и эффект «крошек с чужого стола» шли комплектом, и первый фактор обеспечивал второй. Моника Бирн, та, у которой в семье цитировали латынь, получила полную стипендию в Уэллсли. Николь Дикер, романистка и онлайн-обозреватель, отец которой – профессор музыки, получила стипендию в Майами, штат Огайо.

Среди художников, у которых я брал интервью, было несколько «поздних цветков», людей, которые начали заниматься искусством, уже преодолев подростковый возраст, но даже они не были очень уж «запоздалыми» – начинали в колледже или, в крайнем случае, лет в двадцать. Только одна из респондентов, иллюстратор Лиза Конгдон, которая не брала пера в руки до тридцати двух лет, была полноценной взрослой в начале творческого пути. И хотя такие истории, как ее, вдохновляют, они настолько редки, что не просто исключительны, но даже фантастичны. Нам нравится верить, что никогда не бывает слишком поздно, но на самом деле – бывает, причем часто. Жизнь несправедлива. Заниматься искусством, как и любой физической или умственной подготовкой, лучше всего с раннего возраста. Ресурсы, которые мы отдаем детям и молодежи, через семью и школу, в подавляющем большинстве случаев определяют, кто и чем в итоге будет заниматься. А это значит, что не столько жизнь несправедлива, сколько мы сами.

* * *

В общем, ты решаешь, что хочешь быть художником. Ты заканчиваешь колледж или вообще не поступаешь, или бросаешь учебу, или получаешь степень магистра искусств, а затем переезжаешь в центр, чтобы приступить к делу. Первое, что с тобой случится, – это превращение из героя в ноль. В школе ты, конечно, был звездой – иначе тебе вообще не пришла бы в голову подобная затея, – или, по крайней мере, учителя и сверстники обращали на тебя внимание. Теперь всем по барабану, потому что ты – дерьмо. Теперь тебя сравнивают не с остальным классом, а со всем миром. Художник по инсталляциям Джо Терстон отметил, что «к тебе очень серьезно относятся в художественной школе», а потом «ты приезжаешь сюда и работаешь барменом». Та-Нехиси Коутс обсуждал этот этап на WTF, юмористическом подкасте Марка Марона. «Я часто подумываю написать о том, что происходит, когда люди приезжают в Нью-Йорк с большими амбициями, – сказал он, – и о том, как город в течение первого года тебя топчет, а ты пытаешься понять, как тут все устроено, и это кошмарный период». Марон признает, что в Лос-Анджелесе все так же: «Ты не знаешь, что ищешь, ты не знаешь, как это работает, и если ты идешь вслепую, вооружившись только номером телефона одного нужного человека, то все равно пребываешь в неведении, а все надежды возлагаешь только на эти цифры». Во время своего краткого пребывания в Лос-Анджелесе Мэттью Рот, писатель-хасид, рассказал, как он думал, что если пройти мимо студии Paramount («это примерна миля пути»), то «рядом будет проезжать какой-нибудь исполнительный продюсер и скажет: “Эй, давайте возьмем этого парня на телешоу!”» Стоит ли говорить, что так не бывает.

Единственное, что у тебя есть на этом этапе, – это иллюзия величия. Только она помогает держаться – по крайней мере, первое время. «Я переехал в Нью-Йорк с единственным намерением – победить на Sundance[45]45
  «Сандэнс» – национальный американский кинофестиваль независимого кино.


[Закрыть] в 25 лет», – сказал мне индийский кинорежиссер Тим Саттон. Адель Уолдман накропала свой первый роман, все 550 страниц, за пять месяцев. «К тому времени, как я подошла к финалу, я подумала, что получилось потрясающе, – говорит она. – Я представляла себя на Fresh Air[46]46
  «Свежий ветер» (англ.) – программа на американском радио, включающая в себя обзоры новинок из мира культуры.


[Закрыть], думала, что скоро стану богатой и знаменитой и мне больше никогда не придется работать». Позже она поняла, что хотя и написала целый роман, но хорошим он на самом деле не был.

В такие моменты лучшее решение – это принять свою ужасность и двигаться дальше. «Ты должна быть не против того, чтобы быть плохой, – сказала музыкант Лорен Цеттлер. – Публично и неоднократно и в течение долгого времени». Митчелл Джонстон, кинорежиссер, рассказывал о своих первых годах после колледжа. «Это был тот период, через который проходят все талантливые двадцатилетние, – сказал он, – когда пытаются понять, кто они, чего на самом деле стоит их творчество и что они хотят делать дальше». По словам Джонстона, ему потребовалось десять лет, чтобы найти себе место в этом бизнесе. «Мало кто в двадцать три года снял выдающееся кино, – заметил он. – Нужно много времени, чтобы развить все необходимые навыки, связанные с кинематографом, а это немало». По факту, Митчелл произнес: «Очень опасно слишком рано вставать на ноги. Можно вспыхнуть и сгореть». Сам он отказался от трехсторонней сценарной сделки с Голливудом, когда ему было двадцать семь лет – это был трудный выбор с финансовой точки зрения, но при этом, по его мнению, правильный. Как он объяснил, человеку нужно время, «чтобы развиваться, нужно искать творческое решение, что действительно трудно, очень: придется пройти и через долгие душевные метания, и через ненависть и отвращение к себе».

Вопрос о том, дают ли себе молодые художники время на все это – есть ли у них такая возможность вообще, – остается открытым. Сказки о вирусном успехе, а также о готовности средств массовой информации с руками оторвать новых молодых творцов, делают ожидание мучительным и кажутся преувеличенными. Социальные сети формируют токсичную культуру сравнения, как сказал мне один молодой иллюстратор и дизайнер. Кажется, что все лучше тебя, и если ты не знаешь реальный возраст людей из Instagram или Twitter, то в конечном итоге сравниваешь свои достижения с успехами людей гораздо более взрослых. Все хотят пропустить этап фактического обучения.

В то же время финансовые препятствия на пути медленного развития на этом этапе являются серьезным фактором. Как сказал Льюис Хайд, автор «Дара. Как творческий дух преображает мир» (The Gift. How the Creative Spirit Transforms the World): богемная тусовка, царство дешевой аренды и безграничный запасов времени, – это то место, к которому ты должен обратиться, чтобы лет десять-пятнадцать набираться опыта, и только потом что-то зарабатывать своим творчеством, – а мы все знаем, как это работает. К оплате жилья добавляется студенческий долг и давление. Ноа Фишер, художник, инициировавший создание Occupy Museums и преподающий в Парсонсе, упомянул бывшего студента, преданного художника, который начал было добиваться успеха. «Но над ним все время висели долги», – сказал Фишер, и он постепенно их выплачивал. В итоге студент продолжил заниматься искусством, «но никаких высот не достиг» – как объяснил Фишер, потому что у него «просто не было на это времени».

Независимо от финансового положения, едва реальность ударит тебя по лицу и ты поймешь, что поговорить с Терри Гроссом о твоем фильме на Sundance в ближайшее время не светит, встает вопрос, собираешься ли ты двигаться дальше и будешь ли предан своему делу. Это поворотный момент в жизни любого автора. Одна из дилемм при принятии такого решения заключается в том, что первые годы будущего успеха могут выглядеть как полностью неудавшаяся жизнь. И то и другое связано с неясностью, разочарованием, мучительными сомнениями. Как понять разницу? Одним из признаков является наличие хотя бы минимального профессионального прогресса, пусть даже медленного и постепенного. Другим признаком является то, что твоя самооценка становится более реалистичной, и тебе от этого лучше. Николь Дикер, романистка и колумнистка, хотела быть музыкантом, прежде чем стать писателем. Скоро она поняла, что другие молодые исполнители, с которыми она начинала, прогрессируют в разы быстрее. «Я не была ужасна, – сказала она, – но я не была достаточно хороша, чтобы на что-то сгодиться». Возможно, самый важный знак – это похвала старших собратьев по цеху. Пусть это будут слова поощрения от художника, которым ты восхищаешься, – электронное письмо в одну строку, направление к редактору или галеристу, – но их иногда достаточно, чтобы дать тебе силы двигаться дальше довольно долго.

* * *

В конце концов, ты совершишь большой прорыв и жизнь налаживается. Шучу, все происходит вовсе не так. Обычно ты просто продолжаешь делать свое дело. А работа порождает работу. Люди – продюсеры, агенты, потенциальные работодатели – всегда ищут таланты. Ты налаживаешь связи, становишься более известным. Отказов по-прежнему много, но, может быть, кто-то и рискнет тебя взять. В зависимости от вида творчества, которым ты занимаешься, какие-то работы становятся знаменитыми (роман, фильм, авторское шоу, и на все это уходят годы), но эти творческие вехи не всегда имеют отношение к профессионализму, в том смысле, что тенденции очень сильно меняются. Люди смотрят, и, может быть, им даже нравится то, что они видят, – хорошие отзывы, приличные продажи, – но потом они двигаются дальше. То, что казалось вам таким огромным, как считает Джилл Солоуэй, создатель телевизионного шоу «Очевидное» (Transparent), то, что казалось таким значимым, в мировом масштабе является эпизодическим событием.

Даже «большие прорывы» оказываются не такими уж серьезными. Я говорил с несколькими людьми, которые показывали фильмы на Sundance. Каждый думал, что их жизнь после этого изменится. В каком-то смысле они были почти правы, признание, возможно, подтолкнуло их немного выше, но с оркестром никто не встречал. Уолдман ошиблась в своих фантазиях дважды. Она действительно написала бестселлер, который хорошо восприняла публика, но это не помогло ей сразу устроить всю дальнейшую жизнь. Это дало ей только свободу и позволение двигаться дальше.

Теперь сделаем паузу и посмотрим на слово «прорыв», а также на его частую спутницу «удачу». Мы редко используем этот термин в других областях. Врачи и сантехники не совершают «прорывов», потому что они им не нужны. Однако в искусстве успех часто строится именно на счастливых случайностях, как заметили многие мои респонденты. Либо тебе повезло с соседом по парте, либо чья-то сестра встретила агента на вечеринке в Нью-Йорке. Успех в искусстве, по мнению Моники Бирн – как раз той, с кем произошло последнее, – состоит из пяти ингредиентов, в порядке убывания важности: «природный дар, трудолюбие, привилегии, удача и связи». Но важно помнить, что фортуна может изменить. Степень возможного провала в искусстве не поддается осмыслению. Третья книга Мэттью Рота была опубликована издательством Soft Skull Press, что стало для него значительным шагом вперед. Но компания была продана в ту же неделю, когда вышла книга, так что никто ее не продвигал и, как следствие, о ней не узнала широкая публика.

При таком медленном, неуверенном и зачастую несправедливом прогрессе (не говоря уже о скудности финансового вознаграждения) сохранение курса требует большого упорства и уверенности в себе, а также, в идеале, некоторого спокойствия и смирения. Как говорил музыкант Джесси Коэн, это вопрос жизни, четкой внутренней убежденности в том, что вы обращаетесь с собой именно так, как нужно. То есть надо не только быть готовым к долгому испытанию, но и понимать, насколько длительным оно может оказаться. Разумеется, нельзя двигаться вслепую. Лорен Цеттлер подчеркивает важность гибкости и самоанализа: «Я много раз подводила итоги своей карьеры и говорила: “Так, разберемся, что работает? Что – нет? Что я устала делать? Что мне больше не нравится? Что забирает у меня радость? Что еще я могу сделать?”»

Также жизненно важна эмоциональная поддержка: друзей, коллег-художников, партнера. Она может быть более или менее формализована. Художник Ленка Клейтон замужем за керамистом, от которого у нее двое детей. Каждые выходные они устраивают «Дни Макдауэлла», названные в честь колонии художников[47]47
  MacDowell Colony (с 2020 г. просто MacDowell) – резиденция для авторов в Питерборо, Нью-Гемпшир, основанная композитором Эдвардом Макдауэллом и его супругой Мэриан Макдауэлл.


[Закрыть]: по очереди проводят целый день без домашних обязанностей. Венди Ред Стар, другая художница живет в Портленде, Орегон, и состоит в творческой родительской группе. Одна из самых ценных вещей, которую интернет сделал для искусства, – это сам факт возможности существования такого сообщества, которое можно собрать удаленно через доски объявлений, социальные сети, сайты краудфандинга. Многие из сторонников Люси Беллвуд на Patreon – это «такие же нищие авторы». Она, в свою очередь, тоже их поддерживает: «Потому что мы понимаем, каково это».

Но самое главное – это твердая преданность труду: ради него самого, а не ради какой-то возможной награды. «Мне кажется, что сейчас, – сказал один писатель, давно разменявший четвертый десяток, – это само ремесло, как в работе плотника, который чувствует, что знает свое дело – полировать и шлифовать края, обеспечивать идеальную посадку сочленений, замечать: о, тут надо убрать запятую, тут поставить кавычки, и получится идеальная реплика в диалоге». Лорен Зеттлер говорит: «Это не завышенные ожидания. Это другое. Я думаю, что молодые ребята переезжают в Нью-Йорк – голодные, полные надежд на успех, – представляют его определенным образом, и почти всегда начинают чувствовать, что имеют на это право. А по моему опыту – зачастую чем меньше ожидаешь, тем больше получаешь». Нэнси Блум, художница, училась в аспирантуре престижной Кранбрукской академии искусств, там ей надоело слышать от деканов о том, что она и ее сокурсники были «самыми лучшими»; и однажды она пошла на лекцию Элизабет Кюблер-Росс (психолога, наиболее известного по формулировке пяти ступеней горя). «Если ты сделаешь то, что тебе нужно, – сказала Блум, – то будешь обеспечен. Может, не всегда так, как ты себе это представляешь, но точно будешь». Ни слова о правах, никакой дерзости, никакого пиетета к благородному призванию. «Меня как будто молнией ударило, – сказала Блум. – Небеса разверзлись. И я просто решила поверить».

* * *

Тем не менее многие художники достигают точки невозврата, где чувствуют необходимость окончательно определиться, стоит ли им продолжать. Мне рассказывали об этом снова и снова. Обычно это происходит, когда тебе переваливает за тридцать. Ты выучился, делал правильные вещи, возможно, даже несколько раз добился какого-то успеха. Но отдачи, которая заставила бы тебя почувствовать, что ты куда-то движешься, нет. И жизнь по-прежнему чертовски тяжела. Ты убиваешься на дневной работе, или, что еще хуже, устроился в Uber. Ты все еще живешь в дерьмовой квартире. У тебя уйма дел и мало денег, и от былой энергичности почти ничего не осталось, и стабильностью даже не пахнет. Может быть, ты хочешь создать семью. Вероятно, все твои бывшие одноклассники устроились лучше тебя: нормальная работа, дети, ипотека. Быть голодным художником, конечно, гламурно, но только когда тебе еще двадцать восемь и можно притворяться амбициозным новичком, как выразилась мемуаристка и эссеистка Мелин Тумани, но уж точно не в тридцать восемь лет. Если вы собираетесь действовать иначе или перейти к плану Б, который у вас уже есть – или начать его придумывать, – то сейчас самое время.