Текст книги "Мой друг Роллинзон"

Глава XXII
Старые счеты

Мне кажется, я и сейчас вижу лицо старого мистера Таунсенда, каким оно сделалось в ту минуту, как он услышал имя Джона Роллинзона. Его красная кожа сделалась багровой, а во взгляде отразилась странная смесь растерянности, удивления и, наконец, гнева, когда он узнал нашего гостя. Немного оправившись от потрясения, он заговорил первым, но слова его были отрывисты, а голос хрипел:

– Джон Роллинзон? – медленно проговорил он.

– Да, сэр, – отвечал мистер Панама. – Джон Роллинзон.

Затем он повернулся к моему другу:

– Твой отец, мой мальчик, – тихо добавил он.

Только теперь мы оба, Роллинзон и я, поняли, в чем дело. Ложка со звоном полетела на пол, а Роллинзон застыл и весь побелел. Его отец с минуту наблюдал за ним с тем же выражением, которое я уже однажды видел раньше на его лице, – это было давно, в тот вечер, когда мы впервые встретились с ним и когда он нес Роллинзона на руках. Но теперь им уже некогда было объясняться друг с другом: дядя Роллинзона уже вполне пришел в себя.

Оглядываясь мысленно на эту встречу, я, конечно, понимаю, что мистер Панама, входя в нашу комнату, уже приготовился свести старые счеты. Да, это был день расчета не с сыном, а с суровым и острым на язык стариком из Болтпорта. «Все равно, теперь или потом», – сказал он, и я должен признать, что он мужественно выдержал объяснение.

Лишь только мистер Таунсенд начал говорить, он снова повернулся лицом к нему, и так они стояли все время, отделенные друг от друга только нашим маленьким столом.

– Значит, Джон Роллинзон вернулся, – язвительно произнес старик. – Я был уверен, что раньше где-то слышал голос мистера Стилдала. Так вы не умерли, Джон Роллинзон?

– Нет, сэр.

– Нет? Тогда каким же образом в газетах появилось известие о вашей смерти? И кто прислал мне эти газеты?

– Это сделал я, сэр. Я хотел, чтобы вы считали меня умершим, поэтому, когда в Кимберли[19]19
  Кимберли – город в нынешней Южно-Африканской Республике. Основан в 1871 г. в связи с открытием и разработкой алмазных месторождений; крупнейший центр добычи и обработки алмазов.


[Закрыть] умер один человек по фамилии Роллинзон, я и воспользовался этим.

Было заметно, что старик старается сдерживать свой гнев.

– Очень хорошо, – протянул он. – Очень хорошо! Это так подходит ко всему остальному. Продолжайте, сэр. Продолжайте.

– Не хотите ли вы присесть? – предложил мистер Роллинзон. – Нам еще о многом предстоит поговорить.

– Нет, я не буду садиться. Продолжайте, сэр.

Оба по-прежнему стояли. Мистер Роллинзон опирался рукой на спинку стула, а старый судья стоял прямо, как столб, устремив свои пронзительные, сердитые глаза на лицо собеседника. Человек, которому пришло время давать отчет, говорил все тем же спокойным тоном, который был нам так хорошо знаком, и нисколько не уклонялся от пронизывающего взгляда старика. Мы остались тут же, ни один из нас и не подумал выйти.

– Вы помните, конечно, – сказал Джон Роллинзон, – что, когда я очутился в затруднительном положении, я приехал к вам в Болтпорт, чтобы просить о помощи. Я неохотно сделал это, но вы были единственным человеком, который мог мне помочь. Вы дали мне взаймы двести фунтов.

– Да, – подтвердил мистер Таунсенд своим скрипучим голосом, – а вы обещали мне заплатить ваши долги по тому делу и начать работать. Затем, выйдя из моей конторы, вы зашли в банк и обменяли чек на наличные деньги. Продолжайте, сэр.

– Я разменял чек, потому что мне пришлось проходить мимо банка по пути на вокзал. Когда же я сел в поезд, то случайно встретился в вагоне с одним человеком, с которым был знаком уже много лет. Его имя было Райдер, и он направлялся в Саутгемптон, чтобы оттуда плыть на корабле в Южную Африку. Выслушав то, что я рассказал ему о положении моих дел, он стал мне доказывать, что начатое мною дело только закабалит меня, но отнюдь не обещает никакого успеха в будущем. Он указывал также и на то, что денег, которые вы мне дали, недостаточно, чтобы как следует поставить мое дело, в новой же стране и в новых условиях с ними можно многое сделать. Я был тогда в очень удрученном настроении, просто в отчаянии, а Райдер всегда имел на меня некоторое влияние. Он рисовал мне будущее в самых радужных красках, представляя его как нельзя более привлекательным. Моя жена, говорил он, может вместе с мальчиком пожить пока у своей матери – до тех пор, пока я не буду в состоянии выписать их к себе. Казалось, само провидение указывало мне этот путь, а Райдер обещал всячески помогать мне. В конце концов он убедил меня ехать с ним вместе в Саутгемптон, и в ту же ночь мы сели на корабль. Я даже не успел как следует все обдумать. Счастье манило меня, надо было или отказаться от него, или соглашаться сразу.

– Лишь только мы очутились в море, – продолжал Джон Роллинзон, – я начал раскаиваться, – страшно раскаиваться. Я понимал, что мой поступок ничем нельзя было объяснить, посторонним он должен был казаться очень гадким, отвратительным. Поэтому я так и не написал ни слова. Я хотел подождать, пока добьюсь обещанного мне успеха. Это казалось мне единственным, что я мог сделать. Я не знал тогда, – я это узнал только теперь, вернувшись на родину, – что мать моей жены умерла вскоре после моего отъезда из Англии и что моя жена и сын были вынуждены жить на средства общественной благотворительности. А впрочем, если бы я даже и знал это, то ничего не смог бы сделать, потому что с самого начала дела мои пошли скверно. Вместо успеха я вторично потерпел неудачу и потерял все до последнего пенни. Райдер не стал выручать меня, и тут мы с ним рассорились, – я думаю, что рано или поздно так и должно было случиться. И вот мне пришлось действовать самостоятельно. Мне ничего другого не оставалось, как предоставить вам и всем остальным продолжать думать обо мне самое худшее – что и было, конечно, сущей правдой. Надо сказать еще, что приблизительно в это время, перебираясь из Йоханнесбурга[20]20
  Йоханнесбург – город в Южной Африке.


[Закрыть] в Кимберли, я оставил свое настоящее имя и принял имя Стилдал – так называлось небольшое владение, на котором мне пришлось работать.

– Да, пожалуй, – вставил мистер Таунсенд, – об этом сказать не мешает. А дальше?

– А дальше… Несколько лет не было ничего такого, о чем стоило бы говорить. Долгое время я еще надеялся и несколько раз принимался писать письма, которые так никогда и не отправил. Написав письмо, я тут же говорил себе, что теперь уже слишком поздно объясняться, и рвал его в клочки. Но вот представился случай сделать решительный шаг. В одной из алмазных копей случайно погиб один англичанин, как раз по фамилии Роллинзон. О его смерти напечатали в газетах, и я ухватился за эту возможность. Насколько было бы лучше для меня, если бы те, кто знал меня в Англии, считали меня умершим. Мне казалось, что это смоет с меня часть моего позора и что умерший негодяй все же предпочтительнее живого. И я уговорил одного товарища переслать вам эти газеты с припиской, что только ваш адрес и был найден у погибшего Роллинзона. Это была ложь, но она была последней. С этого момента я смотрел на Джона Роллинзона как на человека, который жил когда-то, но которого больше не существует…

– Так прошло еще восемь лет, – продолжал мистер Роллинзон после короткой паузы. – Стоит ли говорить о том, как прошли эти годы, в какой нищете я их прожил. Не было, пожалуй, ни одного дня, когда я не пожалел бы, что сам действительно не был тем умершим Роллинзоном. Но вот спустя эти восемь лет обстоятельства мои внезапно изменились. В мое первое пребывание в Йоханнесбурге, почти шестнадцать лет тому назад, я купил, казалось, никуда не годный участок земли в окрестностях Боксбурга[21]21
  Боксбург – город неподалеку от Йоханнесбурга.


[Закрыть]. Один опытный человек, проходя как-то по моему участку, разглядел там признаки каменного угля и написал мне об этом. Еще накануне я был беднее, чем в час моей высадки в Африке, а на следующий день я был уже богатым человеком.

– Ага! И тут вы задумали вернуться в Англию, где все, кого вы обманули, примут вас с распростертыми объятиями! – прохрипел старый судья. – Чудесно!

– Нет, сэр, – с грустной усмешкой ответил Джон Роллинзон. – Я слишком хорошо знал вас, чтобы ждать радушной встречи. Нет, я понимал, что неожиданное богатство обязывает меня вернуться и сделать все возможное, чтобы загладить мою огромную ошибку. Вспомните, что я не получал никаких известий от тех, кого я покинул, и не знал, какие перемены могли совершиться за это время. Я не решался действовать, пока не узнаю всех обстоятельств, опасаясь, как бы своим возвращением не причинить еще больше вреда, чем отъездом. Я навел справки о своей жене и узнал все подробности от людей, хорошо знакомых с ней. Вы, пожалуй, не поверите мне, если я скажу, как горько мне было слышать о ее тяжелой жизни, – ведь все это была моя вина. Затем я узнал, что сын мой учится здесь в школе, и я поехал в Лейбурн с намерением познакомиться с ним. Мои дела с банкиром здесь, в Лейбурне (этот банкир состоит также членом школьного Совета), представили мне возможность познакомиться с мистером Крокфордом, – это было во время пасхальных каникул. Желая завязать какие-нибудь отношения со школой, я придумал предложить эту премию за сочинение. Позднее я случайно встретился со своим сыном и с тех пор не упускал его из виду.

Эту часть истории мы уже хорошо знали. Когда он закончил, нам стало ясно многое, что раньше казалось непонятным. Например, мне живо припомнилась моя вторая встреча с мистером Панамой в день бегства Роллинзона и то, что я сказал ему тогда. Как все это задело его! И как легко теперь объяснить, почему он вдруг так стремительно ушел от меня!

Старый мистер Таунсенд не выказал большого интереса к этой части рассказа.

– Вы не удостоили меня своим визитом, – сказал он. – Вероятно, вы вспомнили, что я мог задержать вас!

– Да, я помнил, что вы имеете право наказать меня, – ответил Джон так же спокойно, как и раньше. – И, конечно, я не торопился встречаться с вами. Но все же я понимал, что это мне предстоит, и я хотел поехать к вам тотчас же после того, как увижусь с женой. Однако же, как видите, эти мальчики устроили так, что мы увиделись раньше. И когда я узнал об этом, то решил, что все равно, пусть это случится здесь и сейчас.

Тут он серьезно посмотрел на нас.

– Я ничего не имею против их присутствия, – продолжал он, обращаясь скорее к нам, чем к своему главному собеседнику, – и, несмотря на то, что эту историю не особенно приятно рассказывать, я надеюсь, что она пойдет им на пользу. Быть может, когда-нибудь они вспомнят о ней, если они столкнутся с искушением сделать какой-нибудь нечестный, трусливый шаг, унижающий человеческое достоинство.

Теперь я понял настоящий смысл его слов, когда мы ехали с ним в вагоне и когда он помог мне загладить мою вину перед Роллинзоном. «Разве это так уж тяжело?» – сказал он тогда, и нет сомнения, что в ту минуту он больше думал о себе, чем обо мне. Я понимал также, что труднее всего для него было рассказывать эту историю в присутствии сына.

Наступило продолжительное молчание. Затем мистер Таунсенд повернулся к окну и взял свой цилиндр. Еще раз взглянув в глаза Джону Роллинзону, он сказал:

– Все это прекрасно. Какие же у вас еще оправдания?

– Я вовсе и не думал оправдываться. Я говорил чистую правду.

– И это прекрасно. А теперь я скажу вам тоже чистую правду, но только с другой точки зрения – на тот случай, чтобы обстоятельства вашей жизни не так быстро изгладили ее из вашей головы. Я хочу показать вам кое-какие результаты вашего поступка. И это тоже может быть не менее полезно для этих юношей, чем то, что сказали вы.

При этих словах Роллинзон, до сих пор не шевелившийся, сделал движение в сторону отца. Старик заметил его движение (я видел это по его взгляду), и, по-видимому, оно-то и придало его словам еще больше горечи.

– Во-первых, – сказал он, – о вашей семье. Жена и ребенок, от которых вы так малодушно бежали, остались без друзей и без копейки денег. После вашего отъезда они прожили три месяца на благотворительные средства. Потом какой-то человек явился с просьбой ко мне, и я кое-чем помог вашей жене, чтобы она могла зарабатывать себе на хлеб. Я должен сказать, что она с достоинством выносила все тяготы на своих плечах: она работала с утра до ночи, до изнеможения, чтобы сводить концы с концами, а ведь это была ваша обязанность. И все-таки она не знала ни покоя, ни довольства, и когда ее сыну представился случай попасть сюда, она снова была вынуждена обратиться ко мне за помощью. И все это время мальчик знал, что даже одежда, которую он носит, дается ему из милости, что те вещи, которые он должен был получать от своего отца, даются ему – и даются очень неохотно! – человеком, презирающим самое имя его отца. В конце концов эта история разошлась по школе, и когда на него пало подозрение в нечестном поступке и ему бросили в лицо оскорбительную правду о его отце, он был вынужден бежать из школы. Вот что вы сделали для своей жены и сына!

– Теперь я перехожу к самому себе, – продолжал мистер Таунсенд. – При этом я вовсе не имею в виду те деньги, которыми вы воспользовались. Главное – то, что вы, Джон Роллинзон, были одним из немногих людей, которым я доверял. Поэтому я тогда охотно помог вам. Когда же вы бежали, я убедился, что любой человек может оказаться негодяем и что ни одному человеку в мире нельзя верить. Это отразилось на моей торговле, это отразилось и на суде. Как бы хорошо ни выглядело дело, у меня всегда оставались подозрения. Это отразилось и на моем отношении к вашей семье, – я никогда не мог думать или слышать о них, не вспомнив, как вы обманули меня. И мальчик всегда должен был страдать из-за этой вашей… как вы ее называете, – «огромной ошибки». И другие тоже поплатились за нее – те, кому я мог бы помочь, если бы только не помог вам. Обдумайте все это, обдумайте честно, Роллинзон, и запишите все это за собой, когда будете подводить итоги по своим счетам. И вы поймете, что это такие статьи, по которым вам не расквитаться. Никогда!

Этими словами старик закончил свою гневную и полную горечи речь. Когда он высказался, я стал понимать, почему он так обошелся со мной во время нашего свидания в Болтпорте. Как бы то ни было, а мне ведь тоже пришлось поплатиться за «огромную ошибку» Джона Роллинзона.

Между тем мистер Таунсенд двинулся к выходу. У двери он остановился и снова обернулся к нам.

– Я не рассчитывал на эту встречу, – сказал он. – Я не представлял себе, что мы когда-нибудь снова окажемся с вами лицом к лицу и я открыто выскажу вам свое мнение. Мне кажется, что этим я обязан вот этому юноше, – он кивнул головой на меня. – Если бы не он и его визит в Болтпорт, мне бы и в голову не пришло приехать сегодня сюда. А как хорошо иногда бывает высказать свое мнение! Надеюсь, это будет полезно для всех вас.

С последними словами он закрыл за собой дверь, и мы услышали его тяжелые шаги, удалявшиеся по коридору. Это было так внезапно, что никто не двинулся с места, но вот Джон Роллинзон сделал знак, и его сын побежал догонять дядю. Минуты через три он вернулся, за это время мы, оставшиеся в комнате, не обмолвились ни словом.

– Он не вернется, – объявил Роллинзон. – Он пошел прямо на станцию.

Мы все трое стояли и смотрели друг на друга. Некоторое время никто из нас не знал, как же нам быть дальше, но вот мистер Роллинзон, с грустной улыбкой глядя на сына, задал ему всего один вопрос:

– Ну, Филипп, а что скажешь ты?

Я понял, что им лучше остаться вдвоем, и направился к двери.

– Погодите, – поспешно сказал я. – Я ухожу и вернусь минут через пять.

Выбежав во двор, я намного дольше пяти минут ходил взад и вперед, сомневаясь, не во сне ли я все это вижу. Когда же я вернулся, то убедился, что это вовсе не сон, так как мистер Панама-Стилдал-Роллинзон все еще был в нашей комнате, и я сразу заметил, что Роллинзон уже ответил на вопрос своего отца, и ответил самым удовлетворительным образом.

– Иди же сюда, старина, – весело сказал он. – А мы только что удивлялись, куда это ты пропал. Я уже заварил чай, можно наливать.

Тогда я налил всем чаю, и мы уселись за стол. Мы очень мирно провели время за столом и даже очень весело, несмотря на разыгравшуюся перед этим сцену. Я хорошо помню, что сказал по этому поводу мистер Роллинзон.

– Твой дядя Марк, – сказал он сыну, – говорил сущую правду. Мы почти никогда не думаем о том, скольким людям мы приносим вред каким-нибудь одним своим неосторожным поступком и какое это оказывает на них влияние. Он очень суров и строг в суде, – Браун на себе это испытал, но почем знать, какая доля этой строгости и суровости зависит от воспоминаний о человеке, обманувшем его шестнадцать лет тому назад?

Я подумал про себя, а скольким людям принес вред я и какое влияние оказала на них моя ошибка – моя «огромная ошибка», когда я выдал тайну Роллинзона. Но не успел я додумать, как мистер Роллинзон продолжал:

– Все-таки мне очень жаль, что он ушел. Если бы он успел как следует подумать, то, может быть, и остался. Как ты думаешь, что я теперь сделаю, Филипп?

– Вы отправитесь в Тедгэмптон! – воскликнул Роллинзон.

– Да. Я поеду к твоей матери.

И они начали говорить об этой тихой, кроткой женщине, которая столько лет прожила и проработала на глухой, грязной улице, а я в это время вспоминал, как я видел ее в тот единственный раз. Я вспомнил также и про фотографию, которая стояла у нее на камине, и мне подумалось, что наш мистер Панама уже прошел через самые трудные стадии своего возвращения. Конечно, ему нелегко будет явиться на глаза женщине, которую он бросил на произвол судьбы, но если она так долго хранила его фотографию, то возможно, что и в своем сердце она сохранила место, которое он снова может занять. Наконец наш чай закончился, разговор прекратился.

– Я поеду сегодня же вечером, – сказал мистер Роллинзон, – ведь есть только один поезд. Я думаю, что вы оба проводите меня на станцию?

Мы были свободны и отправились с ним.

– Передайте мистеру Крокфорду, что я очень скоро побываю у него, – сказал мистер Роллинзон перед самым приходом поезда. – Лучше будет пока не говорить ему больше ничего. А завтра днем я выйду тебя встретить.

– Хорошо, отец, – ответил Роллинзон, и мне показалось, что таким тоном он произнес слово «отец» первый раз в своей жизни. Затем мистер Роллинзон сел в вагон, а минуту спустя поезд уже скрылся из наших глаз.

Мы возвратились в школу, всю дорогу рассуждая о случившемся. О чем только мы не переговорили!..

Глава XXIII
Итоги

Этот летний семестр в Берроу кончался на следующий же день, в четверг, 24 июля. Все утро мальчики укладывались и уезжали, и груженый омнибус беспрерывно ездил на станцию и обратно. Мой поезд отходил в двенадцать часов десять минут, а Роллинзон должен был отправляться в противоположном направлении и на целый час позже меня. Раньше у нас был план, что он поедет вместе со мной, но события вчерашнего дня все изменили. Теперь он должен был сперва по ехать домой, а потом уже ко мне.

В течение утра мы прощались с товарищами, которые уезжали раньше. Первым к нам заглянул Плэйн.

– И вы тоже укладываетесь, – сказал он. – Мы увидим вас в следующем семестре?

– Да, конечно, – ответил я. – Нас обоих.

Плэйн присел у стола и огляделся вокруг.

– Право, – сказал он, – это был прелюбопытный семестр. Но зато закончился он очень хорошо. Только вам не повезло с крикетом, Браун. Надо наверстать в будущем году, как вы думаете?

– Вы очень добры. Во всяком случае, постараюсь.

Тут Плэйн, насвистывая, направился к двери, не сказав нам больше ни слова. Роллинзону, видимо, показалось, что этот разговор следует продолжить.

– Он прав, – сказал он. – Этот семестр закончился великолепно – и все благодаря тебе.

– Мне? – с удивлением спросил я.

– Да, дружище. Если бы ты не решился тогда переломить ситуацию, она не повернулась бы так удачно, как сейчас. Разумеется, я встретил бы моего отца и все пошло бы по-другому, но сюда я бы ни за что не вернулся. И между нами так все и осталось бы разрушенным и неулаженным. И Плэйну не удалось бы покончить с проблемой стипендиатов, и вашего прошения не было бы, а тогда и епископ не сказал бы своей речи.

Я понимал, что отчасти он говорит правду. Вывод из этого мне представлялся таким: если человек хочет, чтобы все вокруг него шло хорошо, он сам, насколько это в его силах, должен стараться поступать хорошо.

А Роллинзон продолжал:

– Даже твоя поездка в Болтпорт, о которой тебе до сих пор больно вспоминать, даже она принесла безусловную пользу. Ведь ты встретил в вагоне моего отца и воспользовался его советами… А!

Последнее восклицание относилось к Филдингу, появившемуся в открытой двери, которую Плэйн забыл закрыть за собой. Поскольку дверь была открыта, Филдинг без всякой неловкости мог остановиться, проходя мимо нас по коридору.

– Вот и вы собираетесь, – сказал он. – С каким поездом?

– Я в двенадцать десять, – ответил я. – А Роллинзон едет в час тридцать. А вы?

– В десять сорок пять.

– Вы уезжаете навсегда? – спросил я.

– Да, – ответил он. – Я прощаюсь с Берроу. Неизвестно, придется ли когда-нибудь снова побывать здесь.

Все это означало, что Филдинг хотел по-дружески распрощаться с нами. После стольких недоразумений бывает трудно восстановить нормальные отношения. Я протянул ему руку и в то же самое время наступил Роллинзону на ногу. Роллинзон понял мой намек и последовал моему примеру. Простившись с нами, Филдинг пошел дальше своей дорогой.

Следующим был Комлей. Он пришел с поручением, но прежде чем передать его, счел нужным сделать несколько собственных замечаний.

– Еще пять стипендиатов на следующий семестр, – начал он. – Извини, Роллинзон, пожалуйста, не подумай ничего такого, я думаю, что теперь все пойдет по-новому. После того, что сказал епископ, все это надо считать прошедшим и забытым. Не забавно ли?

На этот раз он выразился очень удачно. Успех школьного прошения и отношение к нему епископа сразу вырвали с корнем застарелое предубеждение против стипендиатов, и теперь они пользовались всеобщим расположением.

– Это правда. А дальше что? – спросил я.

– Ничего. Кстати, Браун, тебе не удалось отличиться в крикете в этом семестре: ни разу не пришлось сыграть в числе одиннадцати.

– И это верно, – сказал я. – Дальше?

– Да вот я все гадаю, что же этот Стилдал сделает для Роллинзона. Сказал он вам хоть что-нибудь?

– Сказал, мой милый. Он хочет усыновить его и передать ему все свое состояние.

Комлей разинул рот.

– Спроси самого Роллинзона, – сказал я. – Кому же лучше знать?

Роллинзон значительно кивнул головой, и Комлей сразу замолк.

– Послушай, – сказал я. – Ведь ты пришел к нам не просто так, а с каким-нибудь делом, так?

– Да. Директор хочет тебя видеть. А зачем, я не знаю.

– Ну, это он мне сам скажет. Спасибо.

Ему очень хотелось узнать все подробности, но мы ловко выпроводили его вон, и он отправился разносить свою последнюю новость еще не уехавшим товарищам.

– Мне надо идти к Крокфорду, – сказал я. – Времени и так мало.

Мистер Крокфорд тоже подводил свои итоги этого семестра. Со многими из нас переговорил он в это утро. Одни уходили от него с впечатлением, что им будет приятно в сентябре вернуться в Берроу. Другие же с неудовольствием узнавали, что глаз директора останавливался на них гораздо чаще и внимательнее, чем они подозревали. Я думал, меня ожидает строгое предупреждение, что в следующем семестре я должен лучше вести себя, иначе…

Но свидание с директором оказалось гораздо теплее, чем я ожидал. Когда я постучался в дверь и вошел, кресло директора повернулось ко мне.

– А, Браун, – сказал мистер Крокфорд. – Вы едете в двенадцать?

– Да, сэр.

– Хорошо. Желаю вам веселых каникул. Я хотел вам сказать, Браун, что мне было очень отрадно видеть, как вы вели себя в этой истории с Роллинзоном, – я говорю про ее последнюю часть.

– Благодарю вас, сэр.

– Да. Мне кажется, что вы добросовестно и полностью искупили свою вину. После того, что было сказано между нами раньше, мне приятно сообщить вам это. Так что́, теперь между вами и нашим другом все благополучно?

– Да, сэр. Я думаю, что так.

– Очень рад это слышать. Школьная дружба большей частью бывает недолговечной, но мне кажется, что у вас будет иначе. А верный друг – это неоценимое благо. Когда вы приедете домой, возьмите Шекспира и прочтите там совет Полония Лаэрту[22]22
  Полоний, Лаэрт – персонажи трагедии «Гамлет» У. Шекспира.


[Закрыть]. До свидания, мой мальчик.

В конце своей речи он встал с кресла и пошел со мной к двери, положив руку мне на плечо. При его последних словах я уже выходил из комнаты, и на прощание он протянул и пожал мне руку. Затем дверь за мной затворилась.

– Зачем тебя звали? – обеспокоенно спросил Роллинзон.

– Ну, на следующий семестр я уже больше не наказан, – ответил я. – По правде сказать, и так уже было достаточно.

Роллинзон больше ничего не сказал, он, без сомнения, догадывался, о чем шла речь. Через полчаса мы уже сидели в школьном омнибусе вместе с двумя-тремя товарищами, уезжавшими тем же поездом. Сидеть было довольно тесно, так как у нас было много багажа.

«Итак, я уладил свои дела со всеми, за исключением Вальдрона», – думал я, в то время как школьные здания скрывались из моих глаз. С самого дня моей поездки в Дэнстер я ни разу не разговаривал с ним, и он ни разу не заговорил со мной. С тех пор он попал в немилость и сам избегал общения. Вначале я был даже рад этому, а потом просто не обращал на него внимания. Теперь же вся моя недоброжелательность к нему исчезла, сейчас я хорошо понимал, как могла закончиться подобная история.

Только я подумал об этом, как мы завернули за угол Мэйн-стрит и я увидел самого Вальдрона, шедшего по тротуару. Когда мы к нему подъезжали, он присмотрелся и узнал нас, а я моментально принял решение. Могло оказаться, что Вальдрон не поймет меня, но мне до этого не было дела, и, когда мы поравнялись, я кивнул ему головой и приветственно поднял руку.

Вообще-то бывает трудно предугадать, как отнесется к какому-либо жесту другой человек, и на этот раз Вальдрон очень удивил меня. В первый момент он казался изумленным, а затем быстро кивнул мне в ответ – два раза и очень приветливо. Тут мы проехали мимо него, и Роллинзон сказал:

– Как он обрадовался, что ты сделал это, – спокойно произнес он. – Я сам разговаривал с ним вчера вечером.

– Ты? – воскликнул я. – Почему же ты мне ничего не сказал?

– Я думал рассказать тебе потом, в следующем семестре. Но теперь все позади. Ведь когда началась вся эта история, он вовсе не собирался заходить так далеко, как ему пришлось.

Через десять минут мы были на станции. Четверо из нас ехали одним и тем же поездом. Я предоставил своим спутникам занять места, а сам остался еще немного поговорить с Роллинзоном. Он обещал сразу же написать мне, как идут дела у них дома и когда он сможет приехать к нам в Гекстэбль.

– Непременно, – сказал я. – Мы будем ждать тебя. Я не знаю, что буду без тебя делать. И потом, мой отец и мать очень ждут тебя.

Роллинзон улыбнулся.

– Конечно, они умирают от нетерпения, – сказал он.

– И Мэйбл, – добавил я.

Тут он изменился в лице и отвернулся.

«Бедный старина Роллинзон!..» – подумал я.

Мне пора было садиться в купе, так как двери вагонов уже начали запирать. Поезд тронулся. Роллинзон стоял на перроне, а я смотрел на него, пока позволяло расстояние, наконец я перестал высовывать голову в окно и уселся на свое место.

– Всему приходит конец, – глубокомысленно произнес Ваттерс, сидевший в противоположном углу. – Но самое лучшее – это когда кончается летний семестр, особенно этот, последний.

– Во всяком случае, я страшно рад, что он кончился, – заметил маленький Джемс, которому с самого начала семестра пришлось в наказание выполнять дополнительные уроки.

– И я тоже, – вставил Дэвис-второй, – потому что конец семестра всегда бывает началом каникул.

– И я, – добавил я, чтобы замкнуть общий круг. И если я не привел своих оснований, как сделали они, то вовсе не потому, что у меня их не было.

* * *

Роллинзон написал мне на следующий же день. Относительно своих домашних дел он сообщил только, что «все идет хорошо». Я ожидал этого, так что дальше мне было легко читать «между строк». Они еще не строили никаких определенных планов, но только как можно скорее стремились покинуть Тедгэмптон и Миллисент-стрит. В Гекстэбль Роллинзон собирался через две недели.

– Ну, вот, – сказал я за завтраком, – он все-таки приедет. Будешь ли ты любезна с ним, Мэйбл?

– Я буду с ним так же любезна, как и в прошлый раз, – ответила сестра с легкой гримаской на губах. – Я всегда бываю одинаково любезна со всеми.

– Боже сохрани! Это ты называешь любезностью? Вас, девочек, никогда не поймешь. Когда я нападал на Роллинзона, ты всячески заступалась за него, а теперь снова собираешься угощать его своими любезными выходками!

– Когда же это я заступалась за него? – вызывающе спросила она.

– А в твоих письмах, особенно в последнем. Жалко, что оно не у меня. Но Роллинзон, наверное, привезет его с собой, и тогда…

– Что? – воскликнула Мэйбл, и лицо ее вспыхнуло, как пион. – Ты отдал ему это письмо?

– Да, и он так и вцепился в него. По правде сказать, если бы не оно, он ни за что не вернулся бы в Берроу.

Я совсем забыл об этом, рассказывая дома свою историю, как забыл потребовать у сестры отчета за эти странные письма. Теперь эти слова вырвались у меня нечаянно, но, к моему величайшему изумлению, не успел я договорить, как Мэйбл закрыла глаза носовым платком, вскочила с места и стремглав вылетела из комнаты.

– Вот так история… – удивленно протянул я. – Что это с ней случилось? Я ничего не понимаю. Она ведь его терпеть не могла, пока он был здесь…

Моя мать сразу нашла ключ к разгадке.

– Нет, я так не думаю, – спокойно сказала она. – Тут что-то другое. Раньше, пока Роллинзон не появился у нас, ты и Мэйбл почти все время проводили вместе. А потом ты стал пренебрегать ею, и, возможно, она обижалась на это. Что же касается письма, то, наверное, она считает, что он не должен знать о том, как она, по твоим словам, заступалась за него.

Теперь я начинал видеть свет и здесь, и последняя тайна этого безумного семестра – тайна непоследовательности Мэйбл – была открыта. Когда же тайна исчезла, то мне, конечно, уже нетрудно было уладить дело, так что Роллинзону больше не пришлось жаловаться на дурное обращение с чьей-либо стороны. Я так и не сказал ему, что разгадал эту последнюю загадку. Теперь я так хорошо научился хранить тайны, что эту храню даже от него самого. Когда-нибудь, со временем, мы, возможно, потолкуем о ней.

В продолжение каникул мы часто беседовали о дяде Роллинзона. После вручения наград, когда он так неожиданно покинул нашу комнату, трудно было ожидать, что он когда-нибудь снова даст о себе знать.

Мистер Роллинзон вскоре после нашей последней встречи побывал у него и вернул ему долг, взятый шестнадцать лет тому назад, а также заплатил и по всем другим статьям, на которые мистер Таунсенд тратился в его отсутствие. На приветствие мистера Роллинзона «С добрым утром!» старик ответил насколько можно сухо и коротко, и только этими словами они и обменялись. Поэтому мы очень удивились, когда в декабре он прислал коротенькое письмо, спрашивая, не хочет ли Роллинзон провести у него в Болт-порте несколько дней в январе. Если да, то хватит места и для него, и для какого-нибудь его друга, которого ему приятно было бы пригласить с собой.