Текст книги "Мой друг Роллинзон"

Глава XI
Что мне сказал Вальдрон

Еще минуту назад столь интересная для меня игра сразу стала пустой.

Плэйн стоял под ближайшим деревом, разговаривая с кем-то из Дэнстерской школы. Оба они были очень удивлены, когда я подлетел к ним:

– Плэйн, мне срочно нужно вернуться в школу. Не может ли Филлипс заменить меня? Можно мне уйти? Мне это крайне необходимо!

– Что? – изумился Плэйн. – Уйти? Чего ради?

Не помню, что я ему сказал, но, кажется, у него сложилось впечатление, что я внезапно получил какое-то известие или что я нездоров. Если бы некому было заменить меня, то, наверное, капитан потребовал бы объяснений, но тут был Филлипс, а Плэйн хорошо знал, чего он стоит в крикете.

– Хорошо, – сказал он, – если вам так нужно, идите…

Я не стал ждать больше, даже не дослушал его до конца. Пробормотав: «Большое спасибо!», я повернулся и бросился к выходу. Вот так закончилась моя первая поездка в Дэнстер.

Я бежал бегом всю дорогу до станции и совсем запыхался. Это, однако, было лишним, так как оказалось, что поезд будет не раньше чем через полчаса. Таким образом, у меня оставалось время подумать, что делать дальше.

Роллинзон не был виноват в этом рисунке! Эта мысль сразу отодвинула крикет на задний план. Лишь только я убедился, что Филлипс говорит серьезно, мне в одно мгновение стало ясно, что Роллинзон для меня все-таки ближе всего, а все остальное стоит уже на втором месте, – так же, как было и раньше, до того несчастного дня, когда все пошло так скверно. Нет, Роллинзон не был виноват, все это просто ужасное недоразумение. По недоразумению его исключили из товарищества, по недоразумению его травила вся школа, наконец, по недоразумению он теперь сидит дома.

Вот что прежде всего выяснилось для меня. Однако пока я шагал взад-вперед по станционной платформе, у меня появились следующие соображения. Виноват во всем Вальдрон. Он вывесил рисунок на доске.

Я припомнил, что ведь он же и сорвал его с доски, а потом отдал мистеру Хьюветту. И после этого он устроил так, чтобы вина пала на Роллинзона и чтобы все обстоятельства говорили против него. Мне вспомнился его взгляд в день бегства Роллинзона, когда Плэйн снял с доски оба объявления. Теперь я понимал его. Он вспомнил, что теперь, когда нам разрешили играть в крикет, мы поедем в Дэнстер, а в Дэнстере жил Филлипс. И наконец, когда я попал в число одиннадцати, он рискнул бросить свою последнюю карту, попробовав помешать моей поездке. Когда же ему это не удалось, он сказал: «Ведь ты едешь в Дэнстер. Разве тебе этого мало? Для меня, по крайней мере, этого совершенно достаточно». Это значило попросту: «Ты едешь в Дэнстер, но играть ты не будешь. Ты встретишь там Филлипса, и, конечно, он тебе все расскажет».

Все стало ясно. Я должен вернуться в школу и рассказать директору, что я узнал, но прежде надо сделать еще кое-что. Нужно найти Вальдрона, прижать его к стене и выудить из него всю правду. А потом я решу, что мне делать. В этой истории оставалась, правда, еще одна тайна – упорное молчание Роллинзона. Почему он не поговорил со мной об этом в самом начале, в то утро? Почему он не ответил, когда его спрашивал Плэйн и когда можно было исправить дело одним словом? Позже, когда его исключили из общества товарищей, его манера высоко держать голову и молчать была понятна, но раньше… Почему он молчал раньше?

Я не мог ответить себе на этот вопрос, и он продолжал вертеться в моей голове, когда подошел поезд, и так и остался без ответа, когда я приехал в Лейбурн. Там я выпрыгнул из вагона и побежал в школу.

Я решил прежде всего поискать Вальдрона в школе. Если же я его не найду, то побегу в поле. Однако мне не пришлось его искать, так как, вбегая во двор, я увидел его: он шел от дверей школы мне навстречу.

Он был один и шел медленно с книгой в руке. Я видел, как он вздрогнул, когда заметил меня, но тут же справился с собой. Еще секунда, и мы стояли лицом к лицу.

– Ты видишь, я вернулся, – задыхаясь от волнения, сказал я.

– Вижу, – спокойно ответил он.

Дело оказалось не таким легким, как я думал. Нахальству Вальдрона не было границ. Я сразу приступил к делу.

– Я видел Филлипса, – сказал я. – Ты отлично понимаешь, что это значит! А потом я по спешил вернуться, чтобы разыскать тебя. Бес совестный! Сознавайся!

Казалось, что по мере того, как я все более горячился, Вальдрон становился все хладнокровнее.

– Сознаваться? – спокойно спросил он. – В чем?

Я пытался овладеть собой:

– В истории с рисунком и в твоей лжи.

Он засмеялся – неприятным, злобным смехом.

– Филлипс прислал рисунок, – сказал он. – Ты теперь, кажется, это знаешь. Я повесил его на доске, а потом стащил, но только поздно. Точно так же я всунул в большую книгу на вашей полке два листа бумаги, так как видел в этом возможность избежать неприятностей. Во всем этом я сознаюсь, но больше ни в чем. Я ни в ком не поднимал подозрения, что это сделал Роллинзон, и я не заставлял его бежать из школы. Правда, я никогда не любил его, как ты, но все-таки я этого не делал. Это сделал другой.

– Кто же? – спросил я, совершенно сбитый с толку. – Кто? Ты!

Он снова засмеялся и продолжал:

– Да, ты. Ты едешь в Дэнстер и там узнаёшь от Филлипса про рисунок. Тогда ты сломя голову летишь ко мне, как я и ожидал. Но не надо взваливать на меня то, что ты сделал сам. Он был твоим самым близким другом, вы с ним были неразлучниками. И тем не менее ты мог подумать, что он променял тебя на эту несчастную премию. Хорош друг! Ты ни разу не спросил его прямо, а все наблюдал и наблюдал, собирая все мелочи, которые могли свидетельствовать против него. Правда, я помог тебе в этом, но я хотел спасти себя, а ты страшно обрадовался, что тебе помогают. Тогда, как настоящий верный друг, ты поведал мне его тайну, так что ему больше нельзя было оставаться, и он бежал. Теперь же, кажется, ты хочешь представить дело так, будто бы все это сделал я. Так не годится, мой милый! Единственный, кто виноват во всем, это неразлучный друг Роллинзона. Только он один и мог это сделать.

Мальчик, говоривший все это, нисколько не походил на Вальдрона, каким я знал его до сих пор. Было видно, что все эти недели на его совести лежала тяжесть, которая разрослась во что-то горькое и злое.

Вальдрон не отводил от меня своих глаз. Не выдержав, я шагнул вперед и поднял руку. Он немного отступил.

– Как знаешь, – сказал он. – Только этим не поможешь, правда останется правдой.

Да, правда оставалась правдой. Но только эта правда явилась так неожиданно, что я никак не мог разобраться в ней. Я чувствовал себя совершенно сбитым с толку и страшно виноватым.

– Однако, – воскликнул я, – отчего же он не отрицал этого? Почему он все время молчал? Почему он не сказал мне… что рисовал не он?

Вальдрон опять засмеялся.

– Почему? Ах, да ведь в этом-то вся суть! Ведь только двое здесь, в школе, могли нарисовать такую карикатуру. Один – это Роллинзон, другой – ты. Роллинзон не рисовал, значит, он и думал, что нарисовал ты.

– Я? – чуть не задохнулся я.

– Да, ты!

Я остолбенел. Ведь он говорил правду, теперь я сам это видел. У меня как будто открылись глаза. В первое время Роллинзон и я подозревали друг друга. Я ждал, что он что-нибудь скажет, а он ждал того же от меня. Я рассчитывал, что он сознается на публичном допросе, а он, опять-таки, ждал этого от меня. А потом за первым недоразумением последовали и остальные, все было ясно как день.

– Но потом-то? – спросил я. – Когда его обвинили, почему он не сказал того, что знал?

Вальдрон, видимо, сам соображал.

– Когда ты его выкинул за борт? – уточнил он. – Почему он не сказал тогда? Да, это и мне кажется странным. Когда ты оказался такой свиньей по отношению к нему, а он мог выручить себя одним словом, почему он не сделал этого? Это остается загадкой.

Для меня было очень удачно, что он молчал, потому что иначе, пожалуй, напали бы на настоящий след. Но все-таки я тут не могу разобраться. Не думаю только, что это потому, что он слишком любил тебя и боялся тебе навредить. Тут должна быть какая-то другая причина, но она мне непонятна.

И для меня это тоже было непонятно. Во всей этой цепи событий недоставало одного звена. Гордость Роллинзона вполне объясняла его молчание в конце, когда против него поднялась вся школа. Но ведь он так же молчал и тогда, когда его явное отрицание могло отвести подозрение от него на меня, а затем от нас обоих на настоящего виновника. И особенно после того, как я его выгнал из моей комнаты и таким образом сам устранил причину, которая могла останавливать его раньше. Я терялся в догадках.

– Славная, однако, каша заварилась, – сказал Вальдрон. – И теперь можно ждать большого шума. Но ты не должен взваливать на меня то, что сделал сам. Слышишь?

Он хватался за последнюю соломинку. Я придвинулся ближе к нему, а он прислонился к стене.

– Ты выставил рисунок? – спросил я.

– Да, – пасмурно ответил он.

– Ты отказался сознаться Крокфорду?

– Да.

– Ты подобрал доказательства против Роллинзона? И когда ты узнал от меня его тайну, ты разболтал ее по всей школе?

Ответа не было.

– Я знаю, что был полным дураком, – вне себя продолжал я. – Я был игрушкой в твоих руках, из-за меня убежал Роллинзон, мой лучший товарищ.

И он не вернется больше, потому что все узнали его тайну. Но ты от меня так просто не уйдешь. Слышишь? Так вот же тебе, вот тебе!

Книга выпала у него из рук, а на лице остался след от моего кулака. Он побледнел и ударил меня в ответ. Я почувствовал жгучую боль под глазом, но в следующую минуту он уже лежал на полу у моих ног.

– Вставай, – сказал я.

Он не отвечал и не двигался, только молча глядел на меня. Я попробовал его поднять, он отказался. Тогда, как он рассказывал потом, я пнул его ногой. Может быть, что и так. Затем я повернулся и пошел к полю, оставив его одного.

По дороге я отшвырнул ногой его книгу и продолжал гнать ее перед собой, пока не отлетел переплет, а листы не разлетелись во все стороны. Тогда я направился по дороге в поле, там сел у плетня и стал думать.

От того, что я поколотил Вальдрона, толку мало. Мне было страшно стыдно за себя. Что я сделал с Роллинзоном! Я сгорал от стыда. Я вспоминал, какими мы с ним были друзьями и как он вошел в мою спальню в первую ночь после каникул – это было так недавно, – когда он поверял мне свои надежды и страхи относительно премии. Да, у этой самой загородки – давно ли это было? – после происшествия с ирландским поездом он поделился со мной своей тайной. Потом эта несчастная история, и я показал, как хорошо умею хранить тайны…

– Браун Примус! – сказал я самому себе со стоном. – Лучше всего тебе пойти и утопиться.

Я припомнил и другое – те дни, которые мы провели вместе в Гекстэбле, куда я привез его как своего лучшего друга. Я вспомнил, какое удовольствие доставило мне, когда отец сказал о моем госте, что это «настоящий маленький джентльмен», и как я был рад, что моя мать ласково приняла его. А затем, с того ужасного утра, начались недоразумения. Все это время я, сам того не сознавая, тешил себя мыслью, что моя дружба была не что иное, как расположение к бедному стипендиату от графства. Я ждал, что он заговорит, и мое достоинство не могло перенести мысли, что он что-то утаивает от меня. И даже доверенную мне тайну я положил на весы против него, так что она-то и решила дело. Я не только нарушил свое слово, но, кроме того, сделал для него невозможным пребывание в Берроу.

Сидя под деревом, нависающим над плетнем, я вспоминал все это. Потом каким-то образом, возможно, потому, что я сидел на этом памятном месте, мои мысли снова вернулись к приключению с ирландским поездом. Вспомнив про ирландский поезд, я пере несся мыслью к Болтпорту, где едущие в Ирландию пересаживаются с поезда на пароход. И вспомнил, что в Болтпорте живет дядя Роллинзона – Марк.

Тут мне пришла в голову безумнейшая мысль, какая могла прийти только совершенно сбитому с толку шестнадцатилетнему мальчишке. Мысль эта ясно и отчетливо, до последних мелочей, развивалась у меня в голове. Наконец я вскочил со своего места у плетня и бросился бежать по той дороге, по которой мы шли с Роллинзоном после случая с ирландским поездом.

Минут через десять показался мост и группа домиков около него. На этот раз я направился не к мосту, а к тому домику, где жил маленький мальчик, которого спас Роллинзон. Этот домик был ближайший к мосту, я хорошо помнил это, несмотря на то, что ни разу не был там после того вечера.

Дверь оказалась заперта, и никто не отозвался на мой стук. Я нетерпеливо постучал еще раз, но ответа не последовало. Прислушавшись, я убедился, что в доме никого нет. Я уже стал приходить в отчаяние от своей неудачи, как вдруг отворилась дверь соседнего домика и оттуда вышла женщина. Она слышала, как я стучался.

– Вам нужна миссис Падфилд? – спросила она, как-то странно взглянув на мое лицо.

– Да, – поспешил ответить я.

– Она ушла в город. Но ее муж работает в саду.

Она показала рукой на сад, представлявший собой длинную обработанную полоску земли на железнодорожной насыпи. Я разглядел работавшего там человека и, пробормотав: «Очень вам благодарен», направился к нему.

Это был добродушный мужчина средних лет с длинным лицом, окаймленным темной бородой. Когда я подошел к нему поближе, он оторвался от своей работы и взглянул на меня. Работа его состояла в том, что он срывал бобы и собирал их в корзинку. Посмотрев на мое лицо, он, как и та женщина, немного опешил. Тут я вспомнил про свой глаз и заметил, что он сильно распух.

Но мне было не до того.

– Вы мистер Падфилд? – спросил я.

Он кивнул утвердительно и казался очень удивленным. Тут я удивил его еще больше:

– У вас есть мальчик, не правда ли? Маленький мальчуган лет трех?

– Да, – сказал он. – Его зовут Джек, – и он медленно пошел вдоль грядки с бобами к тому концу, где стоял я.

– Хорошо, – поспешно продолжал я. – Недель шесть тому назад ваш Джек спустился вниз на рельсы. Это было в субботу вечером, когда шел ирландский поезд. Мой товарищ, Роллинзон, сбежал с моста и вовремя успел оттащить его. Разве ваша жена не говорила вам об этом?

Мистер Падфилд ответил не спеша, как бы недоумевая, чего же мне от него надо.

– Да, сэр, она говорила мне. Я хорошо помню.

– Ну, вот, – продолжал я, – значит, Роллинзон спас жизнь вашему Джеку. Теперь же он… то есть Роллинзон, попал в беду, и ему пришлось убежать из школы. Его заподозрили в одном проступке, в котором он не был виноват, и он убежал домой. Назад он не вернется ни в каком случае, я в этом уверен. Но теперь все раскрылось, и узнали, что виноват был не он, а другой. Вот я и хочу разыскать его дядю, то есть дядю Роллинзона, рассказать ему все, как было, и попробовать загладить это недоразумение. Понимаете?

Оказалось, что я говорил слишком быстро для мистера Падфилда, и мне пришлось еще раз все повторить, причем с некоторыми объяснениями и дополнениями. После целой кучи вопросов и уточнений он наконец получил слабое представление о том, что мне от него нужно. Тогда он медленно и осторожно стал обсуждать мое желание. Видно было, что этот человек никогда не попадет впросак из-за того, что действовал недостаточно обдуманно.

– Вам нужно, – сказал он, – чтобы я вас доставил в Болтпорт, да так, чтобы никто об этом не узнал?

– Да, – сказал я, – именно это. Если я буду брать билет, кассир станет меня расспрашивать. А ехать мне необходимо, писать письмо не стоит. Дядя Роллинзона, он такой… Он вообще не обратит внимания на мое письмо.

– Вы, кажется, хотите, чтобы я спрятал вас у себя в вагоне?

– Да. Когда вы поедете? – спросил я.

– Я еду в 8 часов 35 минут из Лейбурна, – отвечал он, пристально глядя на меня.

В 8 часов 35 минут! Я бы хотел уехать раньше, но что же делать. Мое лицо просветлело, но он тут же постарался снова затуманить его, придумывая для этого разные нелепые причины.

– Боюсь, что этого нельзя будет сделать, молодой человек.

– Нельзя! – воскликнул я. – Почему?

Он покачал головой.

– Это может мне стоить места, – спокойно ответил он.

– Но ведь я никому не скажу. Ни одной живой душе!

– Очень может быть, сэр. Но что же вы скажете, когда вас спросят, как вы приехали в Болтпорт без билета?

Об этом я не подумал, но соображал, как мне лучше выполнить мой план, а он заботился о своем собственном благополучии. Я попробовал уладить дело.

– Послушайте, – сказал я. – Я обещаю вам ни словом не проговориться и не делать ничего такого, что может ввести вас в затруднение. Клянусь моей честью. Мне нужно ехать в Болтпорт – все равно, в вашем ли вагоне или нет. Вы служите на железной дороге и, конечно, сумеете это устроить. Ведь все это для Роллинзона, а не для меня.

– Ну а как же школа? – спросил он.

– Это уже мое дело. Я все обдумал.

Наступило молчание, довольно долгое. Мистер Падфилд, казалось, был очень недоволен положением, в какое он попал.

– Пренеприятнейшая история, – наконец сказал он. – И я не понимаю, чем вы можете помочь этому молодому джентльмену, а меня вы подвергнете риску потерять место.

– Только таким образом я и смогу помочь ему, – ответил я, начиная горячиться, – я уже вам все рассказал. Если вы не хотите ничего сделать для него, то – как хотите.

Мои слова снова напомнили ему, чем он обязан Роллинзону. Это еще больше усилило его недовольство.

– Вы не особенно вежливы, молодой человек, – резко заметил он.

Я не ответил, и он стоял, хмуро глядя на свою корзину с бобами.

Наконец ему в голову пришла какая-то мысль, и его лицо прояснилось.

– Вот что, – сказал он, – я вам не дам окончательного ответа, пока не поговорю с женой. Ведь тут вопрос о нашем существовании, пусть она и решит. Подождите немного, она скоро вернется.

С этими словами он вернулся к своим бобам, очевидно надеясь, что я раздумаю. Но мне и в голову не приходило отказываться от своего плана, я был твердо убежден, что этим путем добьюсь успеха. Ведь его жена-то и была свидетельницей случая с поездом, и она была так благодарна Роллинзону, что в ней нельзя было сомневаться. Если последнее слово остается за ней, то это, конечно, будет «да», и мне казалось, что рассудительный мистер Падфилд просто хочет только свалить с себя ответственность. Если жена его скажет «да», то и он перестанет говорить «нет».

Я сел на траву и стал ждать.

Глава XII
Бэйотер приходит мне на помощь

Прошло с полчаса. За это время Падфилд покончил со своими бобами и поставил корзину на землю. После этого он занялся пропалыванием сорной травы и делал это так медленно и методично, что изрядно раздражал меня. В течение этого получаса он не сказал со мной ни слова, как будто бы меня здесь вовсе не было. Вероятно, он был бы очень рад, если бы меня на самом деле не было, так как я наговорил ему таких вещей, думать о которых ему было не особенно приятно.

Время моего ожидания тянулось нестерпимо медленно, но все-таки и ему пришел конец. С дороги уже в двадцатый раз послышались шаги, но к этим шагам примешивался еще звук детского голоса. Падфилд тоже услышал его и стал всматриваться. Потом он с облегчением произнес:

– Вот и они!

Кондуктор подхватил свою корзину и пошел к домику. Несмотря на то, что он не прибавил больше ни слова, я понял, что он приглашает меня следовать за ним. Его жена с ребенком были у калитки, выходившей на дорогу.

Женщина сразу узнала меня и была очень удивлена, снова увидев меня здесь. Малютка вытаращил на меня свои большие глаза и тут же спрятался за материно платье. Падфилд не сразу стал объясняться, на вопросительный взгляд своей жены он ответил очень коротко:

– Идемте в дом.

Через несколько секунд мы были в доме. Падфилд указал мне на стул, его жена, очевидно уставшая после долгой прогулки в город, тоже села. Тогда, встав перед столом, он изложил ей суть дела, причем очень просто и ясно:

– Он хочет, чтоб я отвез его без билета в Болтпорт у себя в вагоне сегодня вечером.

После этого начались споры. Падфилд говорил мало, но я, конечно, должен был рассказать все о Роллинзоне и привести причины, по которым мне нельзя было ехать в Болтпорт обычным порядком. Женщина иногда прерывала меня вопросами, из которых я понял, что она очень заинтересовалась моим делом.

Падфилд указывал на опасность этой затеи со своей точки зрения и говорил, что он никогда не слышал ничего безрассуднее и нелепее. Тогда мне снова пришлось возражать, что, насколько это зависит от меня, я не введу его ни в какое затруднение. Мистер Падфилд поглядел на жену.

– Что ты на это скажешь, Бесс? Подумай, ведь это вопрос о нашем благополучии.

Женщина казалась смущенной.

– Конечно так, Джон, – сказала она. – Об этом надо подумать. Может быть, молодой джентльмен посидит здесь, пока мы с тобой переговорим в соседней комнате. Он, наверное, не обидится.

Я поспешил сказать, что, конечно, не обижусь, и они вышли. Постояв и поглядев на меня еще с полминуты, мальчуган решил последовать за ними. Уходя, он с шумом захлопнул за собой дверь, я оставался в одиночестве по крайней мере четверть часа. Я следил за временем по маленьким часам с будильником, которые стояли на камине, – когда они вернулись, было без двадцати пяти минут шесть. Я рассчитал, что игра в Дэнстере уже закончилась, а в школе собираются к чаю и к перекличке.

Когда они вошли, миссис Падфилд слегка улыбалась, а ее муж выглядел торжественно и мрачно.

– Мы потолковали между собой, – медленно произнес он, занимая свое прежнее место напротив меня, – и мы оба решили, что этого сделать нельзя. Если откроется, что я посадил вас к себе в вагон, – а кто может поручиться, что это не откроется, – то я потеряю место и двадцать лет службы пропадут. Кажется, об этом вы совсем не подумали, молодой человек.

Пожалуй, он был прав. Об этом я не думал, но его слова от этого не показались мне приятнее. Прежде чем я начал говорить, он продолжал:

– Следовательно, это невозможно, и кончено дело. А теперь мне остается сказать вам еще одну вещь. Мой поезд отходит в 8 часов 35 минут, в Лейбурне он будет стоять пять минут. Очень может быть, что дверь моего вагона будет в это время отворена, хотя, конечно, я за это не поручусь. Как-то раз, когда дверь была так же отворена, в вагоне спрятался один сумасшедший, убежавший из сумасшедшего дома, и его заметили только тогда, когда поезд тронулся. Если бы подобная вещь случилась сегодня ночью и если бы я заметил кого-нибудь у себя в вагоне, скажем, после Голдсворси, то я не смог бы высадить его иначе как в Болтпорте. Этот поезд идет без остановки до Болт-порта.

Я начинал понемногу понимать, что он имеет в виду, многозначительная улыбка миссис Падфилд помогала мне в этом. Падфилд продолжал:

– Вот все, что я могу вам сказать. Тот, кто хочет поступать по-своему, может делать, как знает, только нельзя заставлять людей рисковать своим заработком и хлебом. А, кстати, о хлебе, Бесс, – нам уже пора пить чай. Я давно хочу чаю.

Я вскочил со стула.

– Останьтесь и выпейте с нами чаю, – сказала миссис Падфилд. – Мы будем очень рады.

– О, нет, благодарю вас, – поспешно отговорился я. – Мне надо еще вернуться и переодеться, – я поглядел на свой фланелевый костюм, о котором до сих пор тоже еще не подумал. – Вы очень добры, но остаться я не могу.

Миссис Падфилд проводила меня до калитки.

– Не обижайтесь на Джона, – сказала она вполголоса. – Он всегда говорит прямо, такая у него манера. Это не значит, что он забыл, что сделал для нас тот молодой джентльмен, мы часто вспоминаем об этом. Только он же не может не думать также о своем месте и заработке, не правда ли?

Ее ласковые слова произвели на меня гораздо большее впечатление, чем торжественная и строгая речь ее мужа. Я сразу согласился, что на самом деле в доводах Падфилда очень много правды и что, заставляя его помочь мне, я действовал эгоистично и даже нечестно. Но мысль о Роллинзоне побуждала меня продолжать задуманное дело.

– Вы правы, – ответил я. – Но я обещаю вам, что ничего не случится.

– А вы постарайтесь быть осторожнее, чтобы не нарваться на неприятности.

Несмотря на ее желание помочь мне, было видно, что она вполне согласна с мнением мужа о моей безумной затее и тоже боится, что все это может плохо кончиться. Я что-то ответил ей и помчался по дороге, а она все еще стояла у калитки и грустно смотрела мне вслед.

Теперь у меня возникло новое затруднение. Нужно было переодеться, но как я смогу вернуться для этого в школу? Если меня увидят, уже невозможно будет сразу уйти, так как все станут спрашивать, почему я так рано вернулся, почему бросил игру и так далее. Нет, в школу мне идти нельзя. Но как же мне переодеться?

Единственное, что я смог придумать, это уговорить кого-нибудь из товарищей достать и принести мне из школы мои вещи. Если я потороплюсь, то еще могу встретить кого-нибудь из отставших, может быть, Вейра и Гоуса, которые почти всегда опаздывают к вечерней перекличке. И тот, и другой могут быть мне полезны.

Я побежал к повороту дороги, ведущей в школу. Здесь должны были проходить мальчики, возвращаясь с прогулки, а Вейр и Гоус наверняка ходили ловить бабочек. Я не остался на дороге, а прошел в поле и лег в траву. С моего места я, не двигаясь, мог видеть часть дороги.

Было без пяти шесть. Я пролежал в траве почти целых пять минут, а на дороге не показывалось ни души. Наконец вдали послышались шаги. Я ожидал услышать голоса Вейра и Гоуса, но это были не они. По дороге большими шагами шагал высокий мальчик в старой соломенной шляпе, из-под которой виднелись рыжие волосы и веснушчатое лицо. Это был Бэйо тер-первый.

По правде сказать, из всех товарищей мне меньше всего пришло бы в голову просить помощи у Бэйотера. Ведь мы ни разу не разговаривали с ним после того неприятного столкновения у ограды. Но думать об этом теперь было некогда, а кроме того, когда я увидел Бэйотера, то вспомнил, что, как бы то ни было, а он держал сторону Роллинзона.

Я дождался, пока он подошел поближе, и только тогда выглянул из-за плетня.

– Слушайте, Бэйотер! – позвал я.

Он вздрогнул и остановился.

– Подождите минутку, – сказал я. – Подойдите-ка сюда.

Бэйотер удивился.

– Всего две минуты до переклички, – сказал он, взглянув на часы.

– Мне надо сказать вам одну вещь. Это очень важно и касается Роллинзона.

– В самом деле? Только надеюсь, что это не тайна. А то я не стану слушать.

Мне некогда было сердиться, и притом он был мне очень нужен.

– Нет, это не секрет. Теперь я узнал, в чем дело, и хочу рассказать вам. Подойдите поближе.

Тут Бэйотер, наверное, вспомнил, что я ездил в Дэнстер, и ему, возможно, показалось странным, что я очутился за плетнем аккурат во время переклички. Это соображение, похоже, убедило его сильнее моих слов, и минуту спустя мы стояли рядом.

– Что вы узнали? – спросил он.

– Я узнал про рисунок. Это сделал не Роллинзон, а Вальдрон! То есть Вальдрон вывесил его на доске. А ему прислал Филлипс. Я встретил Филлипса в Дэнстере, и он рассказал мне о рисунке. Вот почему я вернулся.

И я объяснил ему, как все это случилось. Он сильно удивился, но был очень рад – это я сразу заметил, тем более что он никогда не принадлежал к гонителям Роллинзона и недолюбливал Вальдрона. Но не так-то легко было заставить его понять, что мне от него нужно.

– Это безумие, просто неслыханное безумие! – сказал он. – Я понимаю, вы раскаиваетесь, что заставили Роллинзона бежать, но какой же толк лететь сломя голову к его дяде? Разве нельзя это сделать в другое время, например в праздник?

– Нет, – возразил я. – Роллинзон ушел по моей вине, и я не хочу ждать ни часу, чтобы хоть как-нибудь исправить дело. Вернуть его я не смогу, этого никто не сможет. Я слишком хорошо его знаю. Но если я расскажу обо всем его дяде и упрошу его сделать то, что нужно Роллинзону, то и этим я уже кое-чего добьюсь.

– Гм! – промолвил он. – Я рад, что у вас есть совесть. А то я думал, что у вас ее нет.

Мы замолчали, а потом он продолжал:

– А все-таки это опять наделает много шуму. Вы же сами знаете.

– Ничего. Этого я не боюсь. Я все смогу выдержать, вам же нечего беспокоиться. Пусть думают, что я сам потихоньку пробрался за своими вещами.

– Но вас ведь могут исключить.

– Тем лучше!

Он больше не отговаривался, хотя все еще колебался. Наконец он изъявил свое согласие вопросом:

– Какие же вещи вам принести и где их взять?

Я объяснил ему.

– А скоро ли вы вернетесь? – спросил я. – Поезд отходит в 8 часов 35 минут.

– Я постараюсь поскорее, – ответил он. – Мне кажется, что лучше всего это сделать сейчас же, пока все пьют чай. Я останусь без чаю, конечно, но это ничего. Вы будете ждать меня здесь?

– Да.

Не говоря больше ни слова, но с недовольным и сердитым видом Бэйотер круто повернулся и ушел. Однако его сердитый вид не смущал меня, я был уверен, что он исполнит свое обещание. Как бы то ни было, а в нем я был более уверен, чем в ком-либо другом.

Я снова лег в траву и ждал. Через три четверти часа он вернулся со свертком в серой бумаге, вид у него был еще более недовольный.

– Черт бы вас побрал с вашей одеждой! – воскликнул он. – Я пришел в вашу комнату за фуражкой, а там сидит Вальдрон и лечит свой распухший нос. Я, конечно, ушел ни с чем, мне оставалось только принести вам свою старую фуражку.

– Спасибо и за это, – сказал я, хотя фуражка Бэйотера была изрядно поношенной и раза в два больше моей.

– Что же вы еще принесли? Ну, вот и отлично!

В свертке были серые панталоны и моя старая куртка, которую он нашел у меня в спальне. Я быстро переоделся, а Бэйотер завернул мой фланелевый костюм в бумагу. В этой поношенной одежде и в фуражке Бэйотера я выглядел не особенно нарядно. Бэйотер неодобрительно смотрел на меня.

– Вид у вас замечательный, – объявил он. – Особенно красит вас синяк под глазом. Вам надо было бы попросить меня и физиономию другую вам принести. Зато теперь уж никто не примет вас за юного джентльмена, бежавшего из школы!

– Оставьте в покое мой глаз, – резко отозвался я.

– О, какое мне до него дело! Ну, теперь вы, кажется, готовы? Много ли у вас денег?

– Денег? – я нащупал в кармане и вынул кошелек. – Полкроны[14]14
  Кро́на – общее название ряда европейских монет; денежная единица нескольких стран. Получила свое название от изображенной на монете короны. Английская крона приравнивалась к 5 шиллингам.


[Закрыть].

– Этого вам не хватит на обратный путь, если даже вам удастся доехать туда без билета, как вы рассчитываете. Не думаете ли вы отработать за проезд? Во всяком случае, этого мало.

К моему удивлению, он вытащил свой кошелек и высыпал себе на ладонь два или три шиллинга.

– Вот вам, – сказал он. – А то, пожалуй, вы еще станете писать мне оттуда, чтобы я прислал вам денег, и таким образом еще больше запутаете меня в ваши дела. Лучше уж теперь возьмите.

Я не стал отказываться, так как можно было предвидеть, что мне понадобятся деньги. Я взял монеты и положил их в карман. Тогда он собрался уходить.

– Помните, Браун, – сказал он, – что я помогал вам в этом глупейшем деле против моего желания и что я отговаривал вас от этого!