Текст книги "От Ада до Рая. Книга о Данте и его комедии"

Беатриче

На вершине крутой горы Чистилища расположен Земной Рай, где некогда в совершенном счастье жили Адам и Ева. В странствии пилигрима он тождествен солнечной вершине, которую тот видел в Песни первой «Ада» и взойти на которую ему помешали рысь, лев и волчица. Теперь, в Песни двадцать восьмой «Чистилища», он туда добрался.

Земной Рай – это лес. Солнечный свет сочится сквозь листву, благоухают цветы, поют птицы. Господень лес – la divina foresta – противоположность сумрачному и дикому лесу, в котором пилигрим заплутал. Данте-поэт, правда, сравнивает его с сосновым лесом на берегу реки Кьясси под Равенной, но здешний лес неподвластен законам земной природы. Он создан самим Богом. И происходящее в нем – прямое Его волеизъявление.

Прежде чем пилигрим входит в лес, Вергилий сообщает ему, что время его испытаний закончилось. В водительстве Вергилия он более не нуждается. «<…> Я над самим тобою / Тебя венчаю митрой и венцом» (XXVII, 141–142) – таковы последние слова Вергилия в «Комедии».

Заключительные песни «Чистилища» более обычного насыщены содержанием. И я приближаюсь к ним с трепетом. Пытаясь говорить о них, я сильнее прежнего чувствую свою неспособность и сознаю, что с каждым следующим шагом это чувство будет обостряться и достигнет мучительной кульминации в собственно Раю. Мне необходимо с еще большей решительностью выбрать для себя путь, оставив все прочие в стороне. Поэтому я пройду мимо собирающей цветы женщины, которую пилигрим первой встречает в Раю, не стану задерживаться на беседе о природе Рая и невинности, которую они ведут, и сосредоточусь на той, о ком возвещает собирательница цветов, – на Беатриче.

Некогда на земле Беатриче была возлюбленной пилигрима. Уже десять лет, как она умерла и душа ее живет на небесах. Она спускалась в подземный мир, чтобы просить Вергилия спасти ее друга из сумрачного леса. Теперь она вновь покинула истинный Рай, дабы в Земном Раю встретить возлюбленного и стать его водительницей по десяти небесам. Каждый миг своего странствия возлюбленный ее мечтал об этом мгновении. Мысль о встрече толкала его вперед. В трудных обстоятельствах Вергилию достаточно было просто назвать ее имя – и Данте тотчас превозмогал свое малодушие. Перед самым вступлением в Земной Рай – в Песни двадцать седьмой – пилигриму было нужно войти в огонь, где очищались те, кто слишком много внимания отдавал земной любви, и он вдруг оробел, заупрямился. Вергилий сумел унять его страх, сказав, что по ту сторону его ждет Беатриче. «Как очи, угасавшие для света, / На имя Фисбы приоткрыл Пирам, / Под тутом, ставшим кровяного цвета, / Так, умягчен и больше не упрям, / Я взор к нему направил молчаливый, / Услышав имя, милое мечтам», – гласит поэма (XXVII, 37–42). Любовь открыла глаза Пирама, хотя смерть уже вонзила в него свои когти. Ту же силу дарит пилигриму любовь к Беатриче.

Пилигрим идет по Земному Раю вдоль берега реки Леты, из которой дозволено пить спасенным душам. Тогда они забывают все зло, от которого избавились. Воздух за рекой пылает словно от огня. Пилигрим видит семь огромных светильников, движущихся вперед под звуки «Осанны». За светильниками шагают двадцать четыре маститых старца в белых одеждах, увенчанные лилиями. За ними – четыре зверя в венцах из зеленой листвы. У каждого шесть крыл, усеянных глазами подобно телу Аргуса. Данте-поэт заявляет, что не станет подробно их описывать. У него нет на это времени. Желающего узнать больше он отсылает к Иезекиилю (Езекиилю), который в подробностях описал этих зверей.

За зверями следует двухколесная «победная повозка» – вроде тех, что использовались в триумфальных парадах римлян. Ее влечет Грифон с золотым телом. По одну сторону повозки пляшут три женщины, по другую – четыре. За ними взгляду предстают два благообразных серьезных старца, дальше – четверо смиренных, а замыкает шествие одинокии старец, спящии, с лицом, отмеченным гением. Эти семеро, в противоположность двадцати четырем старцам, увенчаны не лилиями, но розами и иными багряными цветами. Видящий их мог бы поклясться, что чело у каждого пылает огнем.

В общем и целом комментаторы едины в толковании смысла этой процессии. Светильники символизируют семь даров Святого Духа. Двадцать четыре старца в венцах из лилий суть двадцать четыре книги Ветхого Завета. Четыре зверя с Аргусовыми глазами представляют четыре Евангелия. Повозка – Церковь, а Грифон – Христос. У правого колеса пляшут три богословские добродетели, у левого – четыре основные (естественные) добродетели. Следующие за ними старцы – оставшиеся книги Нового Завета, а одинокий спящий с печатью гения на челе, конечно же, Иоанн, создавший свое Откровение в состоянии боговдохновленного транса. Из Откровения, а не только из Книги Иезекииля, как уже поняли сведущие в Библии, заимствована большая часть феноменов в процессии – светильники, двадцать четыре старца, звери с крылами, полными глаз. Пилигрим видит в райских кущах процессию Священного Писания. И вместе с тем мимо него шествует само время, вся история человечества от дня Творения до Страшного суда.

В «Комедии» много фантастичного и причудливого. Но Данте-рассказчик стремится придать всему правдоподобный характер. Даже чудовище Герион с лицом человека и телом змея убедило нас в своем реальном существовании. А теперь, при виде процессии, нам кажется, словно Данте являет нашему взору просто аллегорию. Без ключа сцена в лесу останется загадкой. Или, может статься, это предвзятое заявление? Конечно, процессию можно рассматривать как театральное действо, как спектакль в роскошных костюмах и масках, закрывающих лица персонажей. Мы сидим в партере и смотрим на освещенную сцену. Удивляемся и радуемся, что существует мир, столь далекий от будней. Но перед нами вовсе не игра. Рассказчик Данте никогда еще не был так серьезен.

Вокруг повозки парят сонмы ангелов. Один, «подъемля вдохновенный взор» – quasi da ciel messo (ст. ГО), – поет из Песни Песней: «Veni, sponsa, de Libano, veni» («Иди с Ливана, невеста, иди»). Другие ангелы сыплют вокруг цветы и восклицают: «Благословен грядущий!.. Дайте лилий полными горстями». Заметим, что эти слова произносятся не по-итальянски, а на церковной латыни: «Benedictus qui venis! <…> Manibus о date lilia plenis!» Пилигрим видит средь ангелов на повозке женщину в зеленом плаще и белом покрывале, в венке олив. Под плащом у нее огненно-алое платье. Хотя лицо женщины скрыто, он тотчас знает, кто она. «И дух мой, – хоть умчались времена, / Когда его ввергала в содроганье / Одним своим присутствием она», – говорит он, – вновь «былой любви изведал обаянье» – d’antico amor senti la gran potenza. Ощутив ту силу, что покорила его еще отроком, он «глянул влево, – с той мольбой во взоре, – / С какой ребенок ищет мать свою / И к ней бежит в испуге или в горе, – / Сказать Вергилию: “Всю кровь мою / Пронизывает трепет несказанный: / Следы огня былого узнаю!”» – conosco i segni dell’antica fiamma.

 
E lo spirito mio, que già cotanto
tempo era stato che alla sua presenza
non era di stupor, tremando, affranto,
 
 
senza degli occhi aver piu conoscenza,
per occulta virtu che da lei mosse,
d’antico amor senti la gran potenza.
 
 
Tosto che nella vista mi percosse
l'alta virtu, che gia m’avea trafitto
prima ch’io fuor di puerizia fosse,
 
 
volsimi alla sinistra col rispitto
col quale il fantolin corre alla mamma,
quando ha paura о quando egli e afflitto,
 
 
per dicere a Virgilio: “Men che dramma
di sangue me rimaso, che non tremi;
conosco i segni delTantica fiamma”.
 

И в этот миг пилигрим обнаруживает, что Вергилия рядом с ним больше нет. Репликой о митре и венце Вергилий намекнул, что его роль учителя и вождя пилигрима сыграна до конца. Но пилигрим не сообразил, что остался один и что поэтического искусства, на котором он до сих пор учился, ему уже недостаточно. Вергилий вернулся в Лимб. В сознании пилигрима молнией проносится воспоминание о том, как по прибытии к горе Чистилища друг влажными от росы ладонями умыл его испачканное лицо. С нарастающей болью он трижды повторяет имя Вергилия. Троекратное восклицание само по себе комплимент Вергилию, который в эмоциональных сценах охотно прибегал к этой речевой фигуре. «Все чудеса запретных Еве рощ / Омытого росой» (guance nette di rugiada; XXX, 53) – поэту довольно лишь этих слов, чтобы вновь воскресить ритуал умывания на берегу, – «не оградили / От слез, пролившихся как черный дождь».

Беатриче наблюдает за ним с повозки, она недовольна, что в этот решающий миг своей жизни он горюет об умершем друге. И она говорит: «Дант, оттого что отошел Вергилий, / Не плачь, не плачь еще; не этот меч / Тебе для плача жребии судили». Первое слово Беатриче, обращенное к пилигриму, – его имя. Первый и единственный раз в «Комедии» звучит это имя. Причем с укором. А быть может, и с легким оттенком ревности.

Кто такая Беатриче? Согласно Евангелию от Луки, ученики Иисуса вскричали при входе в Иерусалим: «Благословен грядущий». Эти слова из сто семнадцатого псалма относились к грядущему Мессии, Спасителю рода человеческого. Стало быть, Беатриче идет к пилигриму, будто она – Христос. Одновременно мы знаем, что Беатриче – молодая флорентийка, которую Данте любил в юности. Алое платье, надетое на ней, он видел раньше. Оно напоминает ему об их первой встрече, когда он еще был отроком. Об этом он рассказал в первой из своих книг – в автобиографическом романе «Новая Жизнь» («Vita Nuova»). Там в первых же строках говорится, что он встретил Беатриче, когда ему было девять лет, а ей – на несколько месяцев меньше. «Так предстала она предо мною <…> облаченная в благороднейший кроваво-красный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее возрасту. В это мгновение – говорю по истине – дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении»[39]39
  Новая Жизнь, II. Здесь и далее цитируется в переводе И.Н. Голенищева-Кутузова.


[Закрыть].

Алое платье – лишь одно из многих связующих звеньев меж «Новой Жизнью» и «Комедией». Даже видение Беатриче средь сонма ангелов запечатлено в романе, в главе XXIII, где повествуется, как Данте видит во сне смерть Беатриче. Во сне солнце меркнет. Летящие птицы падают мертвыми, начинается землетрясение. Беатриче умерла, и когда поэт смотрит в небо, он видит множество ангелов, возвращающихся в горние выси и поющих «Осанну». Перед ними плывет белоснежное облачко. Это Беатриче, поднимающаяся в небеса. Теперь она появляется в «Комедии» – средь тех же ангельских сонмов, под пение «Осанны».

Чей-то голос на повозке пел о невесте из Песни Песней. Она была реальной женщиной с глазами, как голуби, и волосами, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской. Но вместе с тем являла собою и образ христианки, соединившейся с женихом Спасителем. Поэтому не стоит удивляться, что Беатриче одновременно флорентийская возлюбленная и символ чего-то иного, более высокого.

В Южной Европе существовала – причем долгое время – любовная поэзия куртуазного характера. Трубадуры воспевали женщину, чья красота и прелесть пробуждали в душе самые благородные чувства. Они искали у нее не чувственного наслаждения и не обладания – для этого служили жены и блудницы. Возлюбленная трубадуров была владычицей, domina, которой они подчинялись в служенье. Поэт-возлюбленный относится к ней так же, как рыцарь к своему суверену. Возникавшие таким образом поэтические произведения явились первыми с времен Античности высокими стихами, которые дерзнули воспеть любовь к земной женщине как нечто столь же обязывающее, столь же ответственное, как помыслы о спасении души. Поклонявшийся Даме, domina, на самом деле был еретиком, ведь такие почести подобали лишь одной из всех земных женщин – Пресвятой Деве. Многие трубадуры закончили свои дни в монастырях, где несли покаяние за то, что воспевали земную любовь. Одного из них, по имени Фолько, мы встречаем в Раю, где он на небе Венеры представляет тех, кто посвятил жизнь земной любви, однако вовремя успел обратиться к любви высокой.

Существовала ли Беатриче в действительности, нет ли, с полной уверенностью сказать невозможно. Скорее всего, у нее имелся флорентийский прообраз, звали ее Биче, как сообщает Боккаччо, а была она дочерью некоего Фолько Портинари. Некоторые исследователи готовы жизнь свою поставить на карту – лишь бы убедить нас, что Беатриче просто аллегорическая фигура, персонификация божественной милости или же богословия. Другие, как Этьен Жильсон, прилагают неимоверные усилия, доказывая, что Беатриче не только аллегория. Но что бы мы ни думали и ни писали о ней, в нашем распоряжении не будет иного материала помимо того, каким снабдил нас сам Данте. Имя, которое сообщил нам Боккаччо, а равно и имя Симоне де Барди, за которого она в 1277 году якобы вышла замуж, мало что нам дают. В отношении Данте к Беатриче бесспорно присутствует нечто сродни любви трубадуров. Беатриче несомненно будила у своего поклонника благороднейшие мысли и чувства. Ей присущи все атрибуты, какими наделяли свою возлюбленную трубадуры. Но и в «Новой Жизни», и в «Комедии» она нередко выступает как владычица, как предмет смиренного служения. В «Новой Жизни» она однажды не пожелала поздороваться на улице со своим юным возлюбленным, так как до нее дошли слухи, что он оказывал внимание другой. Здесь она ведет себя согласно всем известным земным правилам любви. Однако она резко отличается от других любящих женщин в литературе. Изольда, Джульетта, Анна Каренина и мадам Бовари предстают в соответствующих произведениях как самостоятельные личности. Любовь для них – страсть, поглощающая их целиком. Любовь – их судьба, они живут в плену ее огня. Ради любви противостоят богам. Франческа в Песни пятой «Ада» была одною из них. Во всякий миг они существуют в своих драмах, и их возлюбленным никогда в голову не придет видеть в них что-то иное, кроме конечной цели своей нежной страсти. А вот Беатриче служит чему-то большему, нежели она сама.

Элиот говорил, что, изображая в «Новой Жизни» Беатриче, Данте повествует не о том, что он вполне осознанно чувствовал к ней, когда она жила на земле. Он показывает, что означала для него любовь к ней, когда он смотрел на эту любовь в свете зрелой рефлексии. Впервые Данте увидел Беатриче маленькой девочкой, и ее красота пробудила неизъяснимые чувства. Став мужчиной, он понял, что любовь к ней вмещала нечто большее, нежели просто желание обладать ею. Он видел в ней совокупность всех земных прелестей и одновременно знак, указующий за пределы ее существа. После ее смерти этот знак не исчез. Она виделась ему как вожатая к высшей красоте и к счастью большему, нежели то, что может подарить обычная земная жизнь. Была приманкой, которая звала его не к себе самой, а к другому.

Но это правда лишь отчасти. Беатриче не только приманка. В поэме она обрисована не так конкретно, как невеста в Песни Песней, однако и в чистую абстракцию никогда не превращается. Данте заканчивает «Новую Жизнь» обетом, что когда-нибудь напишет о ней так, как «никогда еще не было сказано ни об одной женщине»[40]40
  Новая Жизнь, XLII.


[Закрыть]. Эти слова, вопреки общепринятому мнению, относятся не к мере его страсти и не к красоте его стихов, а к характеру его чувства. Для Данте речь не о том, чтобы на состязаниях со всеми возлюбленными трубадуров победный приз достался его любимой. И не о том, чтобы своим поэтическим талантом возвысить Беатриче над всеми воспетыми женщинами. Его возлюбленная была сразу и земной женщиной, и святою, была невестой из Песни Песней и одновременно ею же, но истолкованной на трех мистических смысловых уровнях. В спорах о том, рассматривать ли ее как аллегорию или как реальную женщину, можно поставить точку. Беатриче была и тою и другой.

Эту двойную роль Беатриче играет уже в «Новой Жизни». Когда в главе XXIII Данте видит сон о ее смерти, он проводит параллель между нею и Христом. В главе XXIV сопоставление, как нам кажется, преступает границу кощунства. Данте видит женщину, идущую ему навстречу. Имя ее – Джованна. И он вспоминает, что Джованни (Иоанн) звался тот, кто предшествовал свету истины – la verace Luce — и кто говорил: «Аз есмь глас вопиющего в пустыне: уготовьте путь Господу». Вслед за Джованной и впрямь идет юная Беатриче. В «Новой Жизни» Беатриче именуется чудом, и многие говорят, когда она проходит мимо: «Она не женщина, но один из прекраснейших небесных ангелов»[41]41
  Там же, XXVI.


[Закрыть], – и все это не комплименты, а констатация факта. В доказательство Данте в главе XXIX подробно обсуждает отношение Беатриче к священному числу три. Весь этот небольшой роман, как известно, отмечен числовой мистикой, которая нам кажется странной. В девять лет Данте впервые встречает Беатриче. А девять – это трижды три. Если вдуматься, говорит Данте, то Беатриче и есть число три. «Таким образом, если три способно творить девять, а творец чудес в самом себе – Троица, т. е. Отец, Сын и Дух Святой, – три в одном, то следует заключить, что эту даму сопровождало число девять, дабы все уразумели, что она сама – девять, то есть чудо, и что корень этого чуда единственно чудотворная Троица»[42]42
  Там же, XXIX.


[Закрыть].

В Земном Раю, когда двое влюбленных встречаются, пилигрим скорбит не только оттого, что потерял друга. Конечно, ему больно сознавать, что такой добрый и справедливый муж, как Вергилий, вынужден воротиться в Ад. Встреча с Беатриче тоже мучительна. Она одета в алое платье, какое носила ребенком, и он ощущает в себе обаянье давней любви. Одновременно он слышит, как ангелы поют «Благословенна ты». Поэтому встреча с Беатриче после стольких лет означает еще и прощание.

Исчезнувший Вергилий не просто друг, сопровождавший пилигрима в странствии. Он еще и символ дружества, античной поэзии, которую любил Данте, искусства, свободного мира красоты. Вергилий – вочеловеченное Чистилище, образ богатой жизни, исполненной смысла. Покинув Ад, где грешники жили в вечном злом однообразии, пилигрим вновь пережил в Чистилище свою земную жизнь и в этот миг готов вступить в иную вечность – вечность божественного света. Поэтому то, что мы видим в Земном Раю, есть конец времени, завершение жизни.

В Земном Раю, символе счастливой чувственности и цельного земного счастья, происходит встреча Беатриче и пилигрима, и ни он сам, ни читатель не могут не задуматься об этом. Именно теперь Данте, чувствуя «следы огня былого», оборачивается за помощью к Вергилию. Он вдруг понимает, что Беатриче умерла, что, решив изобразить ее как святую, он принес жертву на алтарь поэзии, поступил так ради спасения своей души. Беатриче вовсе не цель его странствия. И он всегда это знал. Но пилигрим живет не в арифметическом примере, а в жизни. И теперь он понимает, что никогда не увидит ее вновь. Когда-то она пробудила в нем неописуемые чувства. Была инструментом, орудием, которое вело его к высокой, богатой жизни. Ее глаза и рот – балконы, откуда он мог заглянуть ей в душу, и душа ее свидетельствовала, что происходит от Бога. Эта платоновская мысль, пронизывающая всю средневековую философию, естественная для каждого, кто любит и кому в лице возлюбленной всегда чудится нечто большее, чем она сама.

Но Беатриче была еще и прекрасным существом, венцом творения. Теперь, в Земном Раю, пилигриму открывается, что отныне Беатриче будет лишь символом, памятью о его юности на земле, во Флоренции. В последний раз Беатриче рядом с пилигримом и рассказчиком, словно она жива, словно Земной Рай существует. Во время встречи в райских кущах все четыре смысловых уровня разом стремятся завоевать сцену, все четыре одолевают поэта слезами и криками, требуя каждый полного его внимания. Пилигрим не выдерживает этого учетверенного напряжения и разражается слезами. Беатриче, называя его по имени, вынуждена вернуть его к осознанию вечного света – цели его пути. Далее, когда Беатриче, а не Вергилий служит пилигриму вождем, ее уже невозможно называть женщиной, буквальный уровень отступает, блекнет, хотя полностью не исчезает никогда. На всем протяжении кантики «Рай», которую, казалось бы, более остальных кантик следует считать посвященной Беатриче, поскольку та играет главную роль почти во всех песнях, она в действительности лишь зеркало, отражающее вечный свет, символ, не обладающий земной личностью и указующий за собственные пределы.

Но прежде чем пилигрим и читатель вступят в величайшую из песней «Комедии», ту, где повествуется об истинном Рае, им дано участвовать в драматическом продолжении торжественной процессии в лесу, звенящем сладостными небесными напевами. Беатриче назвала Данте по имени – повсюду в трех царствах смерти всех зовут по именам в знак того, что главенствует там уже не официальное, связанное с семейным и общественным положением, а совсем другое, связанное с самим человеком и его нравственным и религиозным образом жизни. Беатриче укоряет Данте и, дважды повторив, что она действительно Беатриче, спрашивает, как он дерзнул приблизиться к этой горе: «Как соизволил ты взойти сюда, / Где обитают счастье и величье?» – поп sapei tu che qui e l’uom felice? (XXX, 75) Данте пристыженно опускает голову. Вновь поют ангелы, молят Беатриче посочувствовать раскаявшемуся. Услышав их участливые речи, пилигрим, прежде оцепенелый и безгласный, разражается освобождающими слезами. Напрашивается вопрос, уж не скорбь ли Данте о потерянном друге здесь, в Земном Раю, напоминает Беатриче о том, что, оказавшись перед Богом, человек счастлив и ни о чем другом уже не помышляет.

Беатриче продолжает свою речь: тот, что стоит там, проливая слезы, – употреблением третьего лица она показывает, что их отношения теперь исключают какой бы то ни было личный элемент, – наделен от природы богатыми задатками. Некоторое время он рос и развивался как надо, ибо направляла его она, Беатриче. Но когда умерла, она потеряла для него важность. Он начал гоняться за миражами счастья, скитался обманными путями. Он пал так низко, что не оставалось ничего другого, кроме как показать ему «погибших навсегда» – le perdute genti (XXX, 138). Потому-то она спустилась в подземный мир и уговорила Вергилия стать ему вожатым. Она спрашивает Данте, признаёт ли он свое заблуждение, и он, смущенный, запинаясь, отвечает «да».

Здесь мы получаем подтверждение, что Ад был явлен Данте ради его спасения, дабы он увидел собственные грехи, показанные ему в образах грехов и грешников. Беатриче продолжает допрашивать Данте, процессия меж тем стоит на месте, ангелы внимают. На вопрос, почему он обманывал, Данте, по-прежнему сквозь слезы, отвечает, что с пути его обманчиво сбивала земная тщета – le presenti cose col ialso lor placer (XXXI, 34–35). Беатриче говорит, что раскаянье – точило, тупящее острие суда, а потому Данте следует унять слезы, и добавляет, что ни природа, ни искусство никогда не явят ему такой красы, какою обладал при жизни ее облик. Потерявшего подобное совершенство уже не может привлечь в бренном мире ничто иное. Данте понимает, что она говорит правду, и видит, что нынешняя ее краса превосходит ее земную красу так же, как при жизни она превосходила красою других женщин. Раскаянье жжет столь сильно, что он падает без чувств. Зритель помнит, что пилигрим уже терял сознание перед другой женщиной – перед Франческой в Песни пятой «Ада» он упал, «как падает мертвец». В этот миг Франческа снова здесь, как память о женщине, что была земною целью своего возлюбленного. Теперь Данте совершенно ясно, что Беатриче с самого начала была откровением высшего блага и не могла стать возлюбленной, ибо она – спаситель, Христос в его жизни.

Когда пилигрим приходит в себя, его снова подводят к Беатриче, которая стоит подле золотого Грифона, воплощающего Христа. Он видит отражение Грифона в глазах Беатриче, видит, как в ее зрачках он меняет облик. То он орел, то лев – в знак того, что Христос сразу и Бог, и человек. Яснее невозможно сказать, что такое глаза Беатриче. Это два источника, чьи воды отражают божественный свет. Вдобавок ангелы просят Беатриче показать возлюбленному уста и улыбку: покрывало падает, и Данте видит то, что неподвластно никакому описанию: «О, света вечного краса живая» (XXXI, 139). Он видит неземную улыбку – lо santo ńso – и узнаёт «былую сеть», что притягивала его на земле. На миг он ослеплен, как человек, глянувший на солнце.

Процессия снова приходит в движение. Данте шагает возле одного из колес повозки. Немного погодя Грифон останавливается у дерева, нагого, без листьев и цветов, и привязывает дышло повозки к этому дереву, которое вмиг оживает и покрывается цветами. Беатриче садится возле дерева – все происходит быстро, естественно и фантастично, как во сне. Орел стремительно падает с высоты, терзая кору дерева и задев повозку – та качается, как корабль в бурю. Подкрадывается лисица, норовит залезть внутрь. Дракон снизу пронзает повозку хвостом, вырывает часть днища. И повозка оборачивается диковинным зверем, на котором сидит блудница. Рядом с нею стоит великан, и они то и дело целуются, жадно и похотливо.

Беатриче встает и говорит так, будто в этот миг она сам Христос, ибо произносит обращенные к ученикам слова Христа, как они записаны на латыни боговдохновленной Вульгаты: «Modicum, et non videbitis me; / Et iterum, любимые сестрицы, / Modicum, et vos videbitis me» – «Вскоре вы не увидите меня, <…> и опять вскоре увидите меня». Беатриче рассказывает Данте, что разбитая драконом повозка была и не стала, что вестник Бога, Пятьсот Пятнадцать, явится и убьет блудницу. Она добавляет, что речь ее темна, однако ж события сами разрешат загадку, и просит Данте запомнить увиденное и записать в стихах поэмы: «Хочу, чтоб ты в себе их нес потом, / Подобно хоть не книге, а картине, / Как жезл приносят с пальмовым листом» (XXXIII, 76–78). Здесь она намекает на паломников в Святую Землю: они обертывали свои посохи пальмовыми листьями, чтобы все видели, где они побывали. Иными словами, она дает Данте наказ написать великую поэму.

Что же все это означает? Комментаторы и тут приходят на помощь. Триумфальная повозка, как я уже говорил, – Церковь. Блудница – папский престол при Бонифации VIII. Великан – Франция, вступившая в постыдный союз с папой и вскоре повергшая папский престол в авиньонское унижение. Пятьсот Пятнадцать, вероятно, тот же освободитель, что и Пес, о котором в Песни первой «Ада» пророчествовал Вергилий, и т. д. Но стопроцентной уверенности в том, что перед нами действительно аллегория, которую удастся разгадать, у нас быть не может. Вполне вероятно, что, как полагает английский исследователь Харди, процессия и эпизод с орлом, лисицей и драконом суть образы, символизирующие душевное развитие самого Данте. Отложим до поры до времени эту проблему и спросим себя: что за грех совершил Данте, за что корит его Беатриче? На сей счет имеется целый ряд теорий. Исследователи искали обоснования своих позиций в продолжительности срока, проведенного пилигримом на различных уступах Чистилища, и в степени интереса, проявленного им к различным грехам. Он признается, что надолго задержится на уступе, где очищаются гневные, а вот среди завистников пробудет короткое время. Ему придется гореть в огне сладострастников и нести тяжкие грузы вместе с гордецами. По мнению одних, его грех заключался в том, что после смерти Беатриче он любил других женщин. Подтверждение можно найти в его любовных стихах. Другие считают, что Данте изменил Беатриче, то бишь человеческой мудрости, ради философии и что доказать это можно, штудируя «Пир». Профессор же д’Антрев, как сказано выше, полагает, что в Земном Раю Данте раскаивается, что усматривал в Генрихе VII Христа, ставил целью бренное счастье человечества и оттого стал повинен в ереси.

На мой взгляд, не столь важно, сумеем ли мы установить Дантов грех или нет. Ведь он сам говорит, что с пути его сбивала «тщета земная» – le presenti cose. А это могут быть самые разные вещи. Главное-то для нас вот что: встреча Данте и Беатриче в поэме – великий поворотный пункт, в этот миг вся земная тщета, т. е. жизнь с ее наслаждениями, амбициями, муками, должна уступить место чему-то большему, значительному. «Комедия», как сказал сам Данте в прекрасном и достойном письме к Кан Гранде делла Скала, ставит целью вывести человека из бедствий к счастью. Пилигрим в поэме держит ответ за всех людей. Пройти путь к тому счастью, какое в истинном Раю дарят созерцание и погружение в сверхчувственное, невозможно, если не признать, что всё нужно подчинить означенной великой цели. Женщины, телесные удовольствия, политические амбиции, тоска по родному городу, по жене, детям и товарищам должны отойти в сторону; необходимо признать не только в теории и на словах, но и сердцем, плотью и кровью поступков, что все это просто le presenti cose, тщета земная, не обладающая подлинной ценностью. Поэтому Данте не обязательно сознается перед Беатриче в каком-то определенном грехе. Речь идет о безраздельной устремленности к единственной, главной жизненной цели. Эта встреча знаменует для поэта Данте Алигьери миг становления. Заблуждение, в котором признается Данте, состоит в том, что он не понимал смысла улыбки Беатриче, не понимал, что для него она была Христом. Теперь, по просьбе ангелов, она сбрасывает покрывало, и он видит, кто она такая.

Непросто было понять мысли и чувства Данте, когда в «Новой Жизни» и в «Комедии» он уподобляет Беатриче Христу. В XVI веке, когда готовили первое печатное издание «Новой Жизни» и искали поддержки церковной цензуры, цензоры восприняли как дерзость, что в сновидении поэт в миг смерти Беатриче слышит «Осанну». Столь же недопустимым они сочли изображение ее подруги как этакого Иоанна Крестителя. Последовал приказ вычеркнуть эти пассажи. Позднее большинство предпочитало не обвинять Данте в ереси, а рассматривать Христовы атрибуты Беатриче как своего рода поэтический декор. Подобное толкование, однако, не вяжется со сценами в Земном Раю. Беатриче, как и Грифон, отраженный в ее глазах, сразу и Бог, и человек. Данте придал ей черты Христа, взрывая тем самым земные рамки, некогда ее заключавшие. Но мы никогда не знаем наверное, где находимся. То и дело мелькает алое платье, и сердце бьется все сильнее. Все три царства смерти присутствуют в великой встрече в Земном Раю.