Текст книги "От Ада до Рая. Книга о Данте и его комедии"

Раз уж поэту трудно, чтоб не сказать невозможно, быть правдивым на буквальном уровне, то и четвертый смысловой уровень представляет для него ничуть не меньшие сложности. Его персонажам следует быть знаками, типами и образными фигурами, которые позднее в более чистой форме явятся в его повествовании и истинная натура которых раскроется лишь по ту сторону смерти. Поэт тоже должен творить по аналогии.

Некоторые современные исследователи – особенно энергично выступает здесь Чарлз Синглтон – полагают, что Данте, говоря в письме к Кан Гранде о том, что «Комедию» следует толковать как Библию, заявляет исключительную, эпохальную претензию. Ведь тем самым он утверждает, что его произведение не похоже ни на какое другое, что не в пример Овидию он не маскирует правду прекрасной ложью и его должно принимать всерьез на всех четырех смысловых уровнях.

А как мы сами относимся к смыслу какого-либо стихотворения, когда читаем его? Нам тоже ясно, что у него несколько смысловых уровней. Свен Дува[12]12
  Один из героев «Сказаний прапорщика Столля» шведского поэта Юхана Людвика Рунеберга (1804–1877).


[Закрыть] сражается на мосту. После боя генерал Сандельс спускается к берегу, чтобы спросить о храбреце, сумевшем сдержать вражескую атаку. Склонясь к убитому, он бросает свою знаменитую реплику о пуле, что не тронула чистый лоб, «найдя получше цель – отвагой полное и благородством сердце». В «Водяном» у Стагнелиуса[13]13
  Стагнелиус Эрик Юхан (1793–1823) – шведский поэт-скальд.


[Закрыть] мальчик, сидя в прибрежном ивняке, слышит, как в воде поодаль играет Водяной. В «Икаре» Линдегрена[14]14
  Линдегрен Эрик (1910–1968) – шведский поэт и критик; член Шведской академии.


[Закрыть] перед нами мифический герой, надевший крылья и поднимающийся к солнцу. Мы понимаем, что каждое из этих стихотворений обладает как аллегорическим, так и символическим смыслом. В «Свене Дуве» речь идет об отринутом и презираемом, которое в надлежащих условиях обретает ценность. «Водяной» говорит о том, как больно быть вне круговорота жизни и смерти, а еще о неизбывной жажде спасения. «Икар» же повествует о возможности экстатического восторга, о мгновении, когда плодные оболочки рвутся и рождается новая реальность. Однако этот смысл для нас в стихах не главный, и говорим мы не об аллегории, а о символе, имея в виду поэтический образ, созданный не одним только разумом и рационально не объяснимый, но рожденный в глубинах души и сформированный силами, какие сам поэт, пожалуй, осознает не всегда, – образ, который анализ никак не может истолковать целиком и полностью. Чтобы понять эти три стихотворения, нужно все время переноситься с одного смыслового плана на другой. Мы так и делаем. И то видим в стихах Линдегрена подлинного мифического Икара, то заражаемся беспримерным восторгом, которым пронизано видение поэта. Мы бы с легкостью приняли и утверждение, что всем этим стихам свойствен и анагогический смысл. Мы хотя и не верим в новую жизнь после смерти, но с готовностью согласимся, что, когда все смысловые уровни, постижимые для нашего разума, исчерпаны, остается кое-что еще, указующее на покуда непостижное.

Но вернемся к Дантовой «Комедии». Можно ли рассматривать ее как правдивую на буквальном уровне? Она повествует о человеке, о самом Данте в возрасте тридцати пяти лет, который странствует по царствам смерти. Это странствие, конечно же, вымысел. Даже если Данте верил, что царства смерти существуют как фактические реальности, он едва ли мог думать, что человек из плоти и крови способен там странствовать. Вымышленный характер поэмы очевиден еще и потому, что Данте позволяет себе вольности касательно устройства этих царств. Я уже упоминал, что Чистилище он располагает по другую сторону земного шара, хотя богословские авторитеты того времени считали, что находится оно в недрах земли, по соседству с Адом. Опять-таки нельзя исключить предположение – более того, его даже необходимо принять в расчет, – что образы, которые встретятся нам в кантике «Рай», основаны на реальных видениях. Данте говорит об этом в письме к Кан Гранде: «Поведав о том, что он побывал в этом месте Рая, автор продолжает (Данте пишет здесь о себе в третьем лице. – У.Л.), что “Вел бы речь напрасно о виденном вернувшийся назад”. И объясняет причину: “Близясь к чаемому страстно”, то есть к Богу, “наш ум к такой нисходит глубине,/

Что память вслед за ним идти не властна”. Чтобы понять это, нужно знать, что в данной жизни человеческий ум, по причине единой природы и общности с умственной субстанцией, находящейся отдельно от него (Данте намекает на ангелов; см. ниже, гл. «Ангелы». – УЛ.), когда он поднимается, поднимается настолько, что память после его возвращения слабеет, ибо он превысил человеческие возможности. Это подсказано мне словами обращения Апостола к Коринфянам: “Знаю о таком человеке, только не знаю – в теле или вне тела: Бог знает, – что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать”. Вот почему, превзойдя возвышением разума человеческие возможности, автор не помнил того, что происходило вне его. Это же подсказано Матфеем, когда он повествует о том, как три ученика пали ниц на землю, не умея потом ничего рассказать, ибо обо всем забыли». Далее Данте ссылается на Иезекииля, на св. Бернара (Бернарда) Клервоского, на Августина и продолжает: «Если же они взвоют, упрекая автора и возражая против способности столь высоко возноситься, пусть прочтут Даниила, из которого узнают, что даже Навуходоносор по воле Божьей видел некоторые вещи, говорящие против грешников, но потом забыл их. Ибо Тот, кто “повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных”, порой милостиво обращающий, порой строго наказующий в зависимости от того, как Ему угодно, являет славу Свою даже тем, кто пребывают во зле».

Но даже если Данте подобно апостолу Павлу, на которого он здесь ссылается и восхищение которого в Рай играло огромную роль на протяжении всего Средневековья, вправду видел Бога, т. е. имел видение, сходное с галлюцинацией, то странствие, о котором повествуется в поэме, все-таки нужно считать вымышленным. А значит, возможности толковать буквальный уровень «Комедии» так, как богословы толковали Библию, отпадают. Или Данте в письме к Кан Гранде трактовал четыре уровня совсем иначе? Может статься, заявленная претензия означает, что он вырвался из оков аллегории и отыскал глубочайший секрет всей поэзии.

Повсюду в «Комедии» сквозит притязание, что в ней оживает умершая поэзия античности. Данте пишет, осознанно соревнуясь с великими Античными поэтами. Какой же такой секрет он обнаружил? А вот какой: поэтическое произведение живет. Оно имеет право существовать, даже когда не удается выявить и описать глубинный смысл. Буквальный его план так же правдив, как буквальный план Библии. В своей работе поэт использует людей, природу, события, а они в конечном счете созданы Богом. И поскольку всё сотворенное в свою очередь есть знак, поэт может быть уверен, что и его материал превосходит собственные пределы. Это поэтическое произведение, каким оно существует на бумаге в данный момент, на буквальном уровне обладает ничуть не меньшей важностью, нежели то, что оно выражает. Именно то, что произведение являет собою, и определяет всё. То, что оно выражает, не второстепенно, однако здесь поэта можно привлечь к ответу не больше, чем Бога. Он – суверен, устанавливающий собственные законы, а не слуга, которого господин может призвать к себе и потребовать отчета. Ему не возбраняется принять Бога за образец и оттого развертывать свое произведение сразу на нескольких уровнях. Но когда это не удается – он же не Бог, а человек, – буквальный уровень остается не менее важен, чем три других, и имеет полное право на свободное развитие. Ведь этот буквальный уровень, может статься, не правдив исторически, по человеческим критериям, но существует еще и правда поэзии, плоть и кровь поэтического произведения.

Этому сопутствует новое самосознание, присутствующее в каждом стихе «Комедии». А также необходимость больше, чем ранее, принимать в расчет и четвертый смысловой уровень. Данте обратился к автобиографии, в частности, потому, что сам он тоже знак, что собственная его жизнь разыгрывается по аналогии с единственной праведной жизнью – Иисусовой.

Бог сотворил мир по грандиозному плану. В центре творения расположена Земля, а вокруг нее вращаются десять небес. В центре обитаемого полушария помещается Иерусалим, где в средоточии истории был распят Бог. Бог есть число три, ибо Он триедин. Он умирает, чтобы возродиться. Преодолевает смерть, добровольно принимая на себя страдание. «Комедия» выстроена по аналогии с грандиозным Божиим планом. В Чистилище там есть зеленая земля, в Аду – черная бездна, в Раю – десять небес. Основа «Комедии» – священная триада, выступающая повсюду, даже в строфике – в терцинах. Над триадой высится еще более священная десятерица, ибо три, помноженное само на себя, дает девять, а поскольку Бог есть единица, то, прибавив оную к девяти, мы получаем десять.

Наисвященным из священных чисел будет в таком случае десятью десять, т. е. сто. Вот почему в «Комедии» сто песней и она уже в основе своей отражает математическое равновесие, каковое является особенностью Бога.

Бог нисходил во Ад, в повествовании Данте то же делает пилигрим. Подобно Иисусу он начинает путь в царства умерших в Страстную пятницу и возвращается на поверхность земли пасхальным утром. Иисус спасает род человеческий. В Дантовом вымышленном мире спаситель – Беатриче. Все происходящее в «Комедии» происходит по аналогии с божественным Творением. Самое главное в двух книгах Божиих то, что Он сделал слово плотию. Сотворил мир из Своей любви и воплотился в Иисусе. Так и в «Комедии» самым важным должна быть инкарнация – видение, дарованное Данте Богом и облекающееся плотью и кровью.

Если читаешь «Комедию» согласно собственным указаниям Данте, но при этом помнишь, что не всегда могут иметь силу сразу все четыре смысловых уровня, то получаешь возможность свободно двигаться в огромном мире поэмы. Не надо любой ценою искать аллегорическое толкование, ведь не исключено, что именно в рассматриваемом отрывке поэт был сосредоточен на моральной, анагогической или аналогической мысли. Впервые мы видим пилигрима в сумрачном лесу, и аллегорический смысл здесь сомнений не вызывает. Хищные звери – рысь, лев и волчица, – сгоняющие его с тропы, это «прекрасная ложь», под которой мы видим тяжкие грехи, сбивающие человека с пути. Появляется Вергилий и пророчествует о Псе, который покончит с Волчицей, символом ненасытной алчности и корыстолюбия, более всего ненавистных Данте. Нам ясно, что Пес, который вкусит «Не прах земной и не металл двуплавный, / А честь, любовь и мудрость» (1, I, 103–104), есть знак, или образ, грядущего Спасителя. Когда же начинается странствие, когда пилигрим входит во врата Ада, рассказчик Данте – человек, являющий собою орудие его инспирации. Все, что он пробуждает в своей фантазии, обретает реальный образ, материализуется и уже не во всякий миг подвластно его рассудку. Аллегория наполняется кровью и идет собственным путем. Потому-то крики, доносящиеся до пилигрима, не символичны, а вполне реальны. Потому-то Франческа – реальный человек, а не аллегория запретной любви. Потому-то деревья в лесу самоубийц, вне всякого сомнения, души, превращенные в деревья, ибо они не ценили свои дарованные Богом тела. Но когда пилигрим, протянув руку, обламывает ветку, когда дерево начинает кровоточить, когда слова проступают из ветвей подобно сырому выпоту, трещащему на брошенном в огонь полене, т. е. слова и кровь одновременно проступают на изломе (1, XIII, 28–44), мы испытываем шок непосредственного переживания, которое целиком поглощает символический смысл. У этой сцены есть образец в «Энеиде», но при сравнении победа неизбежно остается за Данте.

Вергилию, вожатому пилигрима, дантоведение отводило самые разные роли. В нем видели воплощение человеческого разума, и античной поэзии, и Римской империи, и т. п. Возможно и вероятно, Данте имел в виду что-то такое. Однако, рассматривая Вергилия в поэме, мы видим, что он именно тот, за кого себя выдает, – римский поэт, давно умерший и теперь ставший пилигриму другом и отцом. Когда он бледнеет, бледность его вполне реальна. Когда гневается, гнев его в высшей степени очевиден. Он как нельзя более человечен, и для нас совершенно естественно, что его сочувствие особенно заметно, когда в Песни четвертой «Ада» он приближается к Лимбу, где пребывают его собратья-поэты и куда ему самому предстоит вернуться. Если рассматривать Вергилия как загадку, как вешалку для аллегорического одеяния, каковое нам нужно истолковать, он становится совершенно неинтересен. Хоть он и задуман как образец человеческого разума, мы примечаем, как он вдруг забывает о своей роли и смотрит из-под маски печальным и умным взглядом.

Спускаясь к одному из кругов Ада – см. конец Песни шестнадцатой и начало семнадцатой, – пилигрим и Вергилий встречают чудовище по имени Герион. У него ясное и величавое лицо человека, но тело змея. Перед ними персонификация обмана. Мгновение спустя они садятся Гериону на спину, чтобы он переправил их дальше в глубь Ада. Несмотря на то что Вергилий рядом, пилигрим впадает в такой ужас, что ногти у него синеют и он дрожит всем телом, как в лихорадке. Ему хочется попросить Вергилия обхватить его руками, но язык не слушается. Однако Вергилий по обыкновению приходит на помощь и сам обнимает его. В этот миг Герион и для читателя, и для пилигрима отнюдь не аллегория, а живой воздушный корабль, и рассказчик Данте сосредоточивает все свое художническое внимание на изображении опасного полета, который по крутой спирали уносит их в бездну. Когда воздухоплаватели достигают дна провала, куда Герион – он двигается в воздухе, точно угорь, используя лапы как стабилизаторы, а ядовитый скорпионий хвост как руль, – стремительно низвергся, будто сокол, утомленный охотой, и когда они слезают с отвратительного чудовища, укрощенного властной волей и чарами Вергилия, оно сей же миг мчится прочь, как стрела, выпущенная из лука. Аллегория, простая, словно загадка в букваре, обернулась таинственным живым существом.

В огненной пустыне пилигрим встречает поэта-гомосексуалиста Брунетто Латини, и нам бы не составило труда истолковать эту сцену аллегорически. Но она читается на одном дыхании, трогает в самом прямом смысле – показывает человека, который и в несчастье сохраняет свое человеческое величие и достоинство, а большего нам не требуется.

Читая «Божественную Комедию», надо научиться менять уровни выражения, понять, что здесь нет одного-единственного ключа, который подходит ко всем замкам, как нет и Ариадниной путеводной нити. Дороти Сейере, с легкостью сыплющая бойкими формулировками, говорила, что путешествовать по «Комедии» можно так же, как через Атлантику, пользуясь разными средствами сообщения – подводной лодкой, пароходом, самолетом. Что ни выбери, цель будет достигнута. Однако этот образ не вполне удачен, ведь посреди океана «Комедии» зачастую необходимо сменить средство передвижения, что вовсе не рекомендуется, если пересекаешь настоящий океан. В «Комедии» вот сию секунду видишь, как куколка буквального смысла пытается стать мотыльком и расправить свои крылышки, а уже в следующий миг идея, абстракция облекается плотью поэзии и, утрачивая однозначность, оборачивается чем-то иным. Мы то разгадываем аллегорическую загадку, то вникаем в аналогию, где главная общность отодвигает в сторону менее существенные различия. Толкователь должен все время скакать, отпустив поводья, и продвигаться вперед с величайшей осторожностью.

Решив писать свою поэму так, как Бог писал Библию, рассказчик Данте отыскивает самую плодотворную из всех отправных точек. Он двигается меж смысловыми уровнями, однако неукоснительно следит, чтобы ни один из них не попадал в зависимость от другого. В центре произведения он помещает себя самого, каким был в тридцать пять лет. Он присутствует в «Комедии» как реальный человек, но, поскольку он тоже создан Богом, в жизни его заложен Божий план. Потому-то он и проходит сквозь муки Ада к счастью Рая. Потому-то возлюбленная спасает его, как некогда Иисус спас человечество. Потому-то он одновременно и флорентиец Данте, и любой человек, и Бог, воплотившийся в облике человека.

Если рассказчику Данте во всем сопутствовал успех, обусловлено это, в частности, тем, что мифы Библии и христианства кристаллизовались вокруг конфликтов и событий, неразрывно соединенных с жизнью человека. Некоторые современные интерпретаторы считают, что поэтическое произведение не достигает величия, если в основу его не заложен стержневой план – опять-таки триада, – который явлен в жизни каждого человека: любовь к матери и ненависть к отцу. Можно спокойно утверждать, что план «Комедии» столь же неоспорим и отчасти сила ее в том, что мы узнаём самих себя.

Странники стоят на берегу. Они в Чистилище, которое есть метафора нашей собственной жизни и построено по аналогии с жизнью на земле. Звезды тускнеют, восходит солнце. Путники, оставившие за спиной мрак и проклятия Ада, похожи на людей, уцелевших в кораблекрушении. Вернее сказать, на воскресших из мертвых. Пасхальное утро, ранняя весна. Стало быть, перед нами воскресение в четверояком смысле. Пилигрим выбрался из Ада. Владычество зимы сломлено. Умерший Бог пробуждается и отваливает камень от гроба. Поэма, «Божественная Комедия», после долгого пребывания в царстве смерти вступает в царство жизни. Каждый волен выбрать какой угодно уровень, а странствие меж тем продолжается.

Чудесное дружество

На рассвете пасхального дня пилигрим Данте и Вергилий шагают по зеленому лугу, который полого сбегает к берегу, где плещутся волны. Через месяц пилигриму исполнится тридцать пять лет. Если Джотто, современник и друг Данте, правдиво запечатлел его черты на своей фреске, единственном дошедшем до нас портрете поэта, то у него было угловатое лицо, тонкий горбатый нос и глубоко посаженные глаза. «Был наш поэт, – пишет Боккаччо через несколько лет после его смерти, – роста ниже среднего, <…>. Лицо у него было продолговатое и смуглое, нос орлиный, глаза довольно большие, челюсти крупные, нижняя губа выдавалась вперед, густые черные волосы курчавились, равно как борода, вид был неизменно задумчивый и печальный»[15]15
  Перевод Э. Линецкой.


[Закрыть]. А ходил он к концу жизни – об этом тоже сообщает Боккаччо – ссутулясь. Возможно, на это и намекает Данте, когда в Песни девятнадцатой «Чистилища» рисует себя изогнутым «как половина мостовой дуги» (ст. 42). Можно, однако, предположить, что вообще осанка у него тогда была прямая. Сутул Данте-рассказчик, и сединою тронуты его волосы, некогда черные. В поэме он видит себя таким, каков он был. Набрасывает портрет художника в юности.

Пилигрим Данте – главное действующее лицо в эпосе, который сознательно соперничает с античными образцами. Но у него мало общего с Ахиллом, Улиссом и Энеем. Не похож он и на героев средневековой поэзии – Роланда или Ланселота. Подобно Улиссу и Энею, он дерзновенно пускается в грандиозное путешествие и тоже проникает в подземный мир. Но никогда не надеется на меч и на смекалку. Он путешествует внутрь себя – от оружия и хитрости толку не будет. Не заботят его ни собственное достоинство, ни мужская честь. Он позволяет хищным зверям прогнать его с тропы. В Аду прячется от опасности за скалами. Жалуется, сетует, падает в обморок, плачет. Рассказчик старается показать, каким раздерганным, измученным и беспомощным он был когда-то, как легко падал духом. Пилигрим напоминает героя современного автобиографического романа. Он первый главный герой в великом эпосе, не следующий правилам высокого стиля. Он порывает с требованием героического поведения. Он – Руссо за четыреста лет до «Исповеди» и прустовский Марсель. Между ним и нами нет дистанции. Пилигрим – один из первых великих портретов человека.

Данте и Вергилий, чье дружество после долгого странствия по кругам Ада окрепло, с честью выдержав все испытания, встречают стража горы Чистилища, римлянина Катона Младшего, старца с исчерна-седою бородой, солидного и благообразного. Они беседуют под четырьмя звездами Южного Креста, символизирующими четыре главные добродетели – ум, справедливость, храбрость и умеренность, – и Вергилий, который в своих произведениях многократно чествовал Катона и, стало быть, в ответе за то, что именно этого стойкого человека Данте выбрал стражем Чистилища, делает намеки на биографию Катона и его жажду свободы. Он просит у Катона покровительства, и тот, услышав, что некая жена в Раю проявляет интерес к Данте, сразу соглашается. Он призывает Вергилия омыть лицо Данте и опоясать пилигрима «тростьем» (тростником) в знак готовности к смирению. Чувства человека должны быть подобны тростнику, сгибающемуся перед волнами, – излюбленный в Средние века образ, которым у нас в Швеции охотно пользуются, говоря о св. Биргитте.

Рассказчик Данте рисует здесь земное весеннее утро, и ветер, свет и краски тем ярче бьют нам навстречу, что мы еще не освободили свои чувства от адского паралича. Цитирую:

 
Уже заря одолевала в споре
Нестойкий мрак, и, устремляя взгляд,
Я различал трепещущее море.
 
 
Мы шли, куда нас вел безлюдный скат,
Как тот, кто вновь дорогу обретает
И, лишь по ней шагая, будет рад.
 
 
Дойдя дотуда, где роса вступает
В боренье с солнцем, потому что там,
На ветерке, нескоро исчезает, —
 
 
Раскрыв ладони, к влажным муравам
Нагнулся мой учитель знаменитый,
И я, поняв, к нему приблизил сам
 
 
Слезами орошенные ланиты;
И он вернул мне цвет, – уже навек,
Могло казаться, темным Адом скрытый.
 
 
Затем мы вышли на пустынный брег,
Не видевший, чтобы отсюда начал
Обратный путь по волнам человек.
 
 
Здесь пояс он мне свил, как тот назначил.
О, удивленье! Чуть он выбирал
Смиренный стебель, как уже маячил
 
 
Сейчас же новый там, где он сорвал.
 

(I, 115–136)

Сцена на берегу невольно воскрешает в памяти мир детства. Так умывают упавших малышей. Именно дети подставляют лицо так, как подставляет здесь свое лицо пилигрим. Он называет Вергилия отцом, вождем, учителем, пестуном, мудрецом, а Вергилий в ответ зовет его сыном. Вергилий ведет пилигрима, защищает, подбадривает и остерегает. Принимает на себя не только обязанности учителя, но и обязанности матери, няньки, возлюбленной. Когда они подходят к адскому городу, он закрывает глаза Данте, чтобы взгляд Медузы не окаменил его. Он обнимает Данте, когда они летят, сидя на плечах чудовища Гериона. Не раз несет его на руках. В одном из кругов Ада держит его так, как матери держат детей, которых им уже тяжело брать на руки, – на бедре.

На реалистическом уровне ситуация была бы понятна, будь Вергилий восемнадцатилетним юношей, а Данте – его семи-, восьмилетним братом. Но ведь они оба взрослые мужчины – стоит подумать об этом, и впадаешь в полное недоумение. Как нести на бедре человека, который ничуть не меньше тебя самого? Возможно, Данте нарочито воскрешает здесь свой детский образ. По словам Августина, христианин, чтобы попасть на небо, должен быть маленьким, как ребенок, а не невинным, как ребенок. Старший друг, поэт с бессмертной славой, отечески ласково склоняется над учеником, утирая с его лица следы грязи и слез. Все это занимает лишь краткий миг. Мы заглядываем в детскую. И тотчас Вергилий и Данте вновь стоят рядом как двое взрослых мужчин. Именно сцены таких молниеносных преображений составляют один из секретов Дантова изобразительного искусства. Его мысль птицей вырывается из клетки и попадает в новую стихию.

Вергилий создал эпическую поэму, живущую в веках. Данте познакомился с «Энеидой» еще ребенком. Вполне вероятно, что по этой книге он выучился читать. Встретив Вергилия в лесу, пилигрим сказал, что от него усвоил «прекрасный слог, везде превозносимый». Для Данте латынь была таким же родным языком, как и итальянский. Ведь он сразу и римлянин, и латинянин, и итальянец, и флорентиец. Куда важнее, однако, что в своей великой поэме Вергилий взял на себя всю полноту ответственности. В «Энеиде» речь идет об отношении отдельного человека и всего человечества к своей судьбе, она изображает человека одновременно как члена общества и как вневременное существо перед лицом любви, справедливости и смерти. Присутствие Вергилия в «Комедии» ежеминутно напоминает Данте, что вот эти-то притязания и должно претворять в жизнь настоящему поэту.

Вергилий – поэт Римской империи, и жил он при Августе, в те времена, когда родился Иисус. Пророчествуя в «Энеиде» о грядущем царстве мира, он, как и Данте тринадцать веков спустя, имел в виду универсальный мир и справедливого властителя всех народов. Неведомо для себя самого он предвозвестил христианское царство мира.

В Песни двадцатой «Чистилища» – путники уже высоко на горе, на уступе скупцов и расточителей, – по всему горному склону разносится крик множества голосов: «Gloria in excelsis Deo» («Слава в вышних Богу»). Гора трепещет, как при землетрясении. Путники пугаются и ускоряют шаги. Тут рядом с ними является некий человек, они учтиво приветствуют друг друга. Вергилий спрашивает, отчего вот только что встряслась гора. Незнакомец отвечает, что всякий раз, как одной из душ пора подняться в небо, земля сотрясается и все души заводят хвалебную песнь. На сей раз гора, продолжает он, встрепенулась из-за него самого, а жил он при императоре Тите – стало быть, в I веке от Р.Х., – был поэтом[16]16
  Имеется в виду римский поэт Публий Папиний Стаций (ок. 40—ок. 95), автор «Фиваиды» и незаконченной «Ахиллеиды».


[Закрыть] и воспел стихами Фивы и Ахилла, а образцом в искусстве стихосложения ему служил Вергилий. Будь ему дано жить в одно время с Вергилием, он бы с радостью заплатил за это еще одним годом в Чистилище.

При этих словах Вергилий и пилигрим обмениваются взглядом, и глаза Вергилия говорят, что пилигриму не стоит открывать, кто он такой. Пилигрим невольно усмехается. Три поэта вместе продолжают путь, и Стаций спрашивает у Данте: «Но что в себе хоронит / Твой смех, успевший только что мелькнуть?» (XXI, 113–114). Данте смущен. Учитель велит ему молчать, а Стаций просит говорить. С позволения учителя он после некоторых колебаний отвечает:

 
<…> «Моей улыбке ты, быть может,
Дивишься, древний дух. Так будь готов,
Что удивленье речь моя умножит.
 
 
Тот, кто ведет мой взор чредой кругов,
И есть Вергилий, мощи той основа,
С какой ты пел про смертных и Богов».
 

(XXI, 121–126)

Стаций падает перед учителем на колени и простирает руки, чтобы обнять его. Вергилий, подняв Стация, говорит:

 
«Оставь! Ты тень и видишь тень, мой брат».
 
 
«Смотри, как знойно, – молвил тот, вставая, —
Моя любовь меня к тебе влекла,
Когда, ничтожность нашу забывая,
 
 
Я тени принимаю за тела».
 

(XXI, 132–136)

В Средние века Стаций пользовался широкой известностью. Теперь он забыт. Преклоняя колена перед Вергилием, он символизирует самого Данте, ежеминутно с благодарностью сознающего, чем он обязан Вергилию. Согласно средневековой традиции, Стаций был христианином, но по причине гонений, которым подвергались христиане в его время, скрывал свою веру. Вергилий служил ему примером не только в морали и эстетике, но и в религии. Потому-то Стаций и рассказывает Вергилию:

 
Ты был как тот, кто за собой лампаду
Несет в ночи и не себе дает,
Но вслед идущим помощь и отраду,
 
 
Когда сказал: «Век обновленья ждет:
Мир первых дней и правда – у порога,
И новый отрок близится с высот!»
 
 
Ты дал мне петь, ты дал мне верить в Бога!
 

(XXII, 67–73)

Стаций цитирует знаменитые строки из Четвертой эклоги Вергилия, которые в Средние века трактовались как пророчество о Христе, хотя изначально были поздравлением другу по случаю рождения сына.

Встреча трех поэтов на горе весьма важна для понимания «Комедии». Вергилий писал о грядущем золотом веке, сам не разумея его природы. Нарисовал образ, который получил прекрасное разъяснение лишь после его смерти. Он нес лампаду за собой, светил не себе, но другим, идущим следом, и тем показал, что поэт есть орудие Бога, что стихи содержат много больше, нежели думает сам поэт. И в этом он опять-таки был учителем и предтечею Данте. «Комедия» тоже заключала в себе истины, которые будут постигнуты лишь в грядущем.

Однако после этого экскурса на один из верхних уступов давайте вернемся к подножию горы. Когда пилигрим стоит на берегу и получает тростниковую опояску, мысли его заняты судьбою Улисса. Ведь Улисс видел гору Чистилища, но не доплыл до нее – его поглотила бездна. Рассказ об Улиссе заканчивается словами, что так «назначил Кто-то» – come altrui piacque. Те же слова звучат вновь, когда Данте рассказывает, как Вергилий свивает пояс для пилигрима: он действует, «как Тот назначил» – соте altrui piacque. Стало быть, Улисса низвергла гордыня, тогда как пилигрим спасается под знаком тростника, под знаком смирения?

Друзья видят свет, быстрее птицы стремящийся по волнам. Это челн с душами, направляющимися к горе Чистилища. На корме его стоит ангел, чьи поднятые крылья служат парусом. Блаженные в челне поют сто тринадцатый псалом: «In exitu Israel» – «Когда вышел Израиль…» Едва судно подходит к берегу, они спешат на сушу. Нерешительно стоят в траве, озираясь по сторонам в неведомом месте. Словно эмигранты в чужом краю. Робостью и удивлением отмечены все их поступки. Заметив Вергилия и Данте, они смиренно склоняют голову и спрашивают дорогу. Такое состояние растерянности и нерешительности, свойственное новоприбывшим, налагает отпечаток на первые восемь песней «Чистилища». Души пребывают в изумлении. Они похожи на детей, которые, стоя у окна, мнят, будто к ним приближаются какие-то грозные, жуткие существа, а секунду спустя обнаруживают, что перед ними вещи хорошо знакомые и неопасные. В Песни третьей Данте прибегает к образу овец, которые выходят из загона и робеют идти дальше. Одна за другой они выбегают из ворот, останавливаются, опускают головы. Позади теснятся остальные, но первые все стоят, сами не зная почему (III, 79–84).

Среди вновь прибывших душ находится флорентийский композитор Каселла, один из друзей Данте. Обрадованные нежданной встречей в чужом краю, друзья обнимаются, но Данте – как Улисс в Гадесе, обнявший свою мать, – обнаруживает, что руки его смыкаются на собственной груди. Друг мертв, он всего лишь тень, с улыбкой отдалившаяся.

Каселла спрашивает, что Данте, еще не расставшийся с земной жизнью, делает здесь, и Данте отвечает, что странствует, дабы когда-нибудь получить возможность вернуться сюда, – прекрасный ответ, ибо пилигрим путешествует по царствам смерти ради своего спасения и по той же причине рассказчик продолжает свою повесть. Данте просит Каселлу спеть для него, как бывало при жизни. И Каселла тотчас начинает петь собственные Дантовы стихи «Любовь, в душе беседуя со мной», положенные им на музыку. Песнь его столь мелодична и отрадна, что все – Вергилий, души, прибывшие вместе с Каселлой, и сам Данте – внимают как завороженные, будто ничего иного для себя не желают. Тут является Катон, который в Чистилище исполняет свой долг не менее ревностно, чем на службе Римской республике. Он укоряет толпу, внимающую песни, называет их «мешкотные души» (spiriti lenti; II, 120) и напоминает, что в Чистилище они прибыли для очищения, чтоб стать достойными лицезреть Бога.