Текст книги "Наука: испытание эффективностью"

Разумеется, такой подход способствовал эффективности будущей Академии. «Жемчужиной» кадрового состава ее первого поколения стал Христиан Гюйгенс, который в 1665 году по приглашению Кольбера поселился в Париже, и вскоре, после создания Академии, стал ее первым президентом (1666–1681). Среди прочих в списке академиков значились имена известных ученых: математика Пьера де Каркави, математика, механика, физика и астронома Ж. П. де Роберваля, математика Бернара Френикля де Бесси (B. Frénicle de Bessy, ок. 1604–1674), acтрономов Адриена Озу (A. Auzout, 1622–1691), Жана Пикара (J.-F. Picard, 1620–1682), физика Эдма Мариотта, архитектора, механика и биолога Клода Перро (C. Perrault, 1613–1688) и др. – всего 21 человек.

История Парижской Академии наук[212]212
  В 1666–1699 годах она называлась Académie des Sciences (в этот период Академия существовала без уставных документов); в 1699–1793 годах – Académie Royale des Sciences (указом Людовика XIV от 20 января 1699 г. Академия была реорганизована и получила свой первый устав, который до 1793 г. претерпел шесть изменений).


[Закрыть] хорошо изучена в литературе[213]213
  Наиболее обстоятельными исследованиями являются следующие работы: Hahn R. The Anatomy of a Scientific Institution. The Paris Academy of Sciences, 1666–1803. Berkeley: University of California press, 1971; Crosland M. P. The Development of a Professional Career in Science in France // The Emergence of Science in Western Europe / еd. by M. Crosland. New York: Science History Publications, 1976. P. 139–160; Gillespie Ch. C. Science and Polity in France at the End of the Old Regime. Princeton (NJ): Princeton University Press, 1980; Debru C. The Foundation of the Paris Academy of Sciences in the Political and Scientific Context // Act. Hist. Leopold. 2008. Vol. 49. P. 163–173; Caradonna J. L. The Enlightenment in Practice: Academic Prize Contests and Intellectual Culture in France, 1670–1794. New York: Cornell University press, 2012; Doring D. Universities and Learned Societies in the 17th Century // Act. Hist. Leopold. 2008. Vol. 49. P. 43–61.


[Закрыть], поэтому далее я остановлюсь только на тех особенностях ее организации и деятельности, которые отличали ее от Королевского общества, и которые влияли на эффективность ее работы.

Кроме отмеченных выше моментов, следует упомянуть о конфронтации двух концепций (идеалов) Академии, обсуждавшихся в первые годы ее существования: 1) Академия, как сообщество специалистов в различных областях наук и ремесел, ставящих во главу угла утилитарные цели (программа Гюйгенса, предполагавшая ввести в число академиков наряду с учеными-теоретиками также специалистов по архитектуре, навигации, металлургии, фортификации и т. д.) и 2) «генеральная» Академия, как центр, говоря современным языком, фундаментальных исследований, стоящий во главе французской культуры (программа Ш. Перро (Ch. Perrault, 1628–1703), которая исключала членство в Академии представителей «практических искусств», и которая отражала патерналистские претензии королевской власти держать науку и культуру под контролем). Кольбер, отдавая должное и меркантилистским устремлениям первой программы, и мечте о создании «империи наук», выраженной во второй, избрал третий путь – соединение всего ценного, что было заложено в каждой из программ[214]214
  Правда, удельный вес первой программы в итоге оказался заметно бóльшим.


[Закрыть] (тем более обе предполагали наличие активной профессиональной научной деятельности в стране, хотя и с разным целеполаганием), что, собственно, и стало залогом эффективности научной деятельности Академии в последующие десятилетия и особенно в XVIII столетии.

Разумеется, экспериментальные исследования требуют определенных материальных затрат и подчас немалых. Поэтому кроме оплаты труда академиков был создан специальный фонд для проведения экспериментов. Кроме того, Академия, активно занимаясь фундаментальными разработками, всячески поощряла изобретательскую деятельность, что позволило ей в XVIII столетии стать авторитетным центром технической экспертизы и практического использования научных открытий.

В отличие от Royal Society работа Парижской Академии наук со дня ее основания определялась и направлялась государством. Ее члены получали государственную пенсию (жалованье)[215]215
  Кроме штатных академиков, избирались нештатные, отечественные и иностранные, а при академиках могли быть ученики – элевы. Но статус всех этих категорий не был четко определен до принятия Устава 1699 года.


[Закрыть], и результаты их изысканий оценивались как по вкладу в «чистую науку», так и по их непосредственной пользе для промышленности и торговли.

Устойчивое государственное финансирование позволило Парижской Академии проводить широкий круг исследований, в частности астрономических, чего не было в Королевском Обществе[216]216
  Гринвичская обсерватория была построена через 15 лет после основания Royal Society. Она являлась королевским учреждением, в течение первых десятилетий своего существования совершенно независимым от Королевского общества. Иначе обстояли дела в Париже: едва ли не первой заботой Академии, после ее создания, была постройка обсерватории. Уже в 1667 году было выбрано место для нее и заложен фундамент.


[Закрыть].

Поначалу Академия (в отличие от Королевского общества) не имела своего печатного органа[217]217
  «Journal des sçavans» был основан в январе 1665 г., незадолго до учреждения Академии, парижским юристом Дени де Салло (D. de Sallo, Sieur de la Coudraye, 1626–1669), которому протежировал Кольбер. Публикации Journal не отражали деятельность Академии, в основном это были рецензии на выходящие книги.


[Закрыть], но в «обновленной» Академии ситуация изменилась: в 1699 году началась публикация «Истории Королевской академии наук с мемуарами по математике и физике (Histoire de l’Académie royale des sciences, avec les mémoires de mathématique et de physique)»[218]218
  Кроме того, после принятия Устава 1699 года, Академия произвела ревизию накопившихся неопубликованных сочинений и постепенно издала их в 11 томах.


[Закрыть]. Это издание представляло собой новый тип академического журнала, ставший впоследствии характерным для научных академий XVIII века[219]219
  Копелевич Ю. Х. Возникновение научных академий: середина XVII – середина XVIII в. Л.: Наука, Ленинград. отд., 1974. С. 110–112.


[Закрыть].

В 1690-х годах в деятельности Академии наметился некоторый спад, отчасти потому что ей пытались придать чисто утилитарные функции. По указанию Ф. Лувуа (F.-M. Le Tellier, marquis de Louvois, 1641–1691), человека с военным менталитетом (в 1668 году назначенного государственным секретарем по военным делам), который после смерти Кольбера (1683) курировал Академию, последняя должна была воздерживаться от занятий, служащих «чистому любопытству» или «забавам химиков». К Академии был приставлен специальный «комиссар», который следил за выполнением этого указания[220]220
  Копелевич Ю. Х. Возникновение научных академий. С. 104.


[Закрыть]. Были и другие неблагоприятные для Академии факторы, в частности, сказались последствия отмены Нантского эдикта – ученые-протестанты вынуждены были вернуться на родину: уехали Х. Гюйгенс, его помощник Дени Папэн (D. Papin, 1647–1712) и Олаф Кристенсен Рёмер (O. Chr. Rømer, 1644–1710).

Следует также упомянуть и о специфике публикационной политики в Академии. Поначалу академики вообще воздерживались от публикаций своих открытий, в чем их поддерживал Кольбер. Однако вскоре стало ясно, что изоляционизм вредит прежде всего самой французской науке.

По мнению Ю. Х. Копелевич, «в сокращении активности академического собрания, возможно, сказался и некоторый сдвиг в отношении к коллективности творчества. В первые годы Академия как бы целиком поглощала индивидуальность своих членов и выступала как единое целое. При подготовке первых публикаций парижские академики обсуждали вопрос, нужно ли вообще упоминать имена тех, кто сделал то или иное открытие, и единодушно решили, что не нужно – прецедентом тому была Академия дель Чименто (правда, в Париже это решение очень скоро стало нарушаться). Во всяком случае, в изданиях подчеркивался коллективный характер работы. …Но уже в 1686 г. в протоколе за 18 августа отмечены специальные меры к тому, чтобы академики в издаваемых ими лично сочинениях не использовали наблюдения и открытия своих коллег. Оставаясь органом коллективным в оценке новых идей и открытий, Академия вынуждена в то же время становиться на защиту прав своих членов на личное творчество и признание его результатов. Чтение сочинения в академическом собрании избавляло его от цензуры, которая по традиции была юрисдикцией факультета теологии Сорбонны. Когда член Академии издавал труд, не представленный в собрании, он не ставил титула “академик”, так как сам этот титул был как бы коллективной гарантией»[221]221
  Копелевич Ю. Х. Возникновение научных академий. С. 105.


[Закрыть]. Вообще, следует заметить, что за первые тридцать лет своего существования члены Парижской Академии наук не только преуспели в собственно научных исследованиях, но и стали глубже понимать природу научной деятельности, а также опасность для науки и государства всякого идущего из вненаучных инстанций вмешательства в эту деятельность, не отвечающего ее природе. Это проявилось и в отмеченном выше осознании опасности изоляционизма национальной науки, и в выработке процедур презентации и верификации представляемых научных результатов, и в более зрелом, чем это было в первой половин XVII столетия, суждении о том, «чего можно ждать от науки сегодня, и чего – лишь в близком или более отдаленном будущем»[222]222
  Копелевич Ю. Х. Возникновение научных академий. С. 103.


[Закрыть]. Если в период кружков и неформальных академий ко многим из них были вполне применимы слова И. Буйо, писавшего Х. Гюйгенсу, что «французские господа предпочитают тонкие беседы, без лишних затрат и беспокойств»[223]223
  Цит. по: Brown H. Scientific Organizations in Seventeenth Century France, 1620–1680. New York: Russell and Russell, 1934. P. 12.


[Закрыть], то в последней четверти века ситуация коренным образом изменилась: наука стала профессиональной деятельностью, требующей специалистов, времени и должного финансирования.

Заключение
Тяготы институализации: дилетанты [224]224
  европейские университеты и «новая наука»;


[Закрыть] истеблишмент науки

Итак, какая же форма организации науки оказалась на заре Нового времени наиболее эффективной и почему?

По мнению И. А. Боганцева, «с институциональной точки зрения, Королевское общество было… организовано более эффективно в сравнении с его французским аналогом», поскольку члены Royal Society пользовались независимостью и свободой в выработке оптимальных форм «сотрудничества, распространения информации и соблюдения корпоративной этики», тогда как члены Académie Royale des Sciences «всегда оставались “под колпаком” у государства»; Парижская Академия была «частью гигантского государственного аппарата, стремившегося подчинить себе все культурное поле Франции»[225]225
  Боганцев И. А. Институциональное наследие Фрэнсиса Бэкона // Эпистемология и философия науки. 2010. Т. 25. № 3 (с. 122–135). С. 134.


[Закрыть]. При этом, рассматривая специфику социально-политической ситуации в Англии и Франции, И. А. Боганцев отмечает, что «в Париже Людовика XIV не могла существовать академия, в которой бы на равных общались дворянин, буржуа и разночинец. В свою очередь в Лондоне, в результате пуританской революции, социальные барьеры были во многом разрушены, что позволяло на равных общаться, например, Роберту Бойлю (FRS) и Уильяму Петти (FRS), первый из которых был сыном графа Коркского, а второй – гемпширского портного»[226]226
  Там же. С. 132.


[Закрыть].

Относительно социальной стратификации и ее влияния на состав этих научных институтов замечу: во-первых, хотя У. Петти (W. Petty, 1623–1687) и был сыном провинциального суконщика, но в год основания Королевского общества он стал рыцарем, да и вообще, далеко не последним человеком в стране, а Роберт Бойль мог свободно общаться с самыми разными людьми; во-вторых, из членов-основателей Парижской академии наук секретарь Академии Ж.-Б. Дюамель был сыном адвоката из глухой нормандской провинции, К. Перро – сыном судьи Парижского Парламента, а Ж. Роберваль вообще был родом из бедной крестьянской семьи в Уазе.

Что касается соблюдения корпоративной этики некоторыми FRS (из числа ведущих), то это я здесь комментировать не буду, отсылая читателя к статье Р. Илиффа[227]227
  Iliffe R. “In the Warehouse”: Privacy, Property and Priority in the Early Royal Society // History of Science. 1992. Vol. 30. P. 29–62.


[Закрыть]. Важнее, как мне представляется, даже если ограничиться институциональным аспектом, другое. Во-первых, социальное положение самого кандидата на академическую вакансию во Франции играло при ancien régime незначительную роль, более существенным фактором был академический статус или ранг его патрона. Во-вторых, не следует преувеличивать роль королевской администрации в деятельности Академии, особенно после 1699 года. Сам король только подписывал соответствующий документ об утверждении той или иной кандидатуры, опираясь на мнения своих министров. Последние редко пренебрегали выбором академиков и рекомендовали королю утвердить того, кто в списке, полученном из Академии, значился первым. Исключения из этого негласного правила были очень редки. И, кроме того, власть не протаскивала в Академию неучей и бездарностей. Несмотря на многочисленные несовершенства системы академических выборов (интриги, протекционизм и т. д. и т. п.) и другие проблемы Академии, в целом она работала эффективно. Об этом говорит простой факт – подавляющее большинство выдающихся французских ученых были членами Парижской Академии наук, и Академия к середине XVIII века стала мировым научным лидером, причем как в фундаментальной, так и в прикладной науке.

Конечно, подъем по академической лестнице иногда растягивался на сроки, соизмеримые со средней продолжительностью человеческой жизни. Но процесс обновления академических рядов зависел не только от скорости вымирания «старших товарищей», но и от многих других обстоятельств, в частности, от того, сколь умело позиционировал себя сам кандидат.

Теперь о научной эффективности рассматриваемых институтов. Государственная поддержка науки во Франции способствовала заметному расширению и усложнению как инструментальной базы естествознания, так и тематической структуры естественнонаучных исследований (стали возможны научные путешествия в дальние страны, работы по прецизионному измерению длины дуги меридиана, строительство новых и возрождение старых обсерваторий, музеев, лабораторий и пр.), что, в свою очередь, сближало научные и технологические исследования (скажем, в таких областях, как картография, усовершенствование порохов, определение долготы, разработка метрической системы и др.).

Если оценить количество выдающихся работ и открытий, принадлежащих членам Académie des Sciences de Paris и Royal Society of London, опираясь на хронологии развития науки[228]228
  Например, на книгу: Фолта Я., Новы Л. История естествознания в датах. Хронологический обзор. М.: Прогресс, 1987 (кроме этого издания, в данной работе было использовано несколько хронологий и справочников).


[Закрыть], то получается, что в период с 1667 по 1727 год (от первого полного года работы Парижской Академии до смерти И. Ньютона) научная активность обоих институтов (по числу важных научных результатов) примерно одинакова, но с 1728 года и до закрытия Академии (1793) первенство, бесспорно, принадлежит Парижу. «Как это не парадоксально, – констатировал Джозеф Бен– Дэвид, – институализация науки не повлияла на сохранение научного превосходства Англии. В XVIII веке Королевское научное общество стало клубом философов и натуралистов-любителей, и в конечном итоге было заслонено французской Академией наук в качестве ведущего научного общества во всем мире». И добавил в примечании, ссылаясь на монографию Дороти Стимсон[229]229
  Stimson D. Scientists and Amateurs: A History of the Royal Society. London: Schuman, 1948. P. 140.


[Закрыть], что «среди членов Королевского научного общества в течение десяти различных лет XVIII столетия не было ни одного ученого, членами Общества были главным образом любители древностей, историки и библиотекари»[230]230
  Бен-Дэвид Д. Роль ученого в обществе / пер. с англ. А. Смирнова. М.: Новое литературное обозрение, 2014. С. 152.


[Закрыть].

Но тогда цитированный выше вывод И. А. Баганцева («с институциональной точки зрения Королевское общество было… организовано более эффективно в сравнении с его французским аналогом») выглядит несколько странно: что же это за институциональная эффективность, которая не может обеспечить устойчивую эффективность научного общества!? (К этому стоит добавить, что самые важные достижения раннего Royal Society принадлежат И. Ньютону, который был до декабря 1701 года членом и профессором Тринити-колледжа Кембриджского университета, и не логичнее ли тогда поделить (хотя бы поделить!) заслуги в содействии реализации ньютоновых исследований между Королевским обществом и университетом: ведь, в конце концов, университет платил жалованье сэру Исааку, создал ему условия для кабинетных и лабораторных работ, вынудил его сдавать, как это требовалось от всех преподавателей, конспекты лекций в библиотеку Тринити, что дисциплинировало Ньютона, склонного к иным – теологическим и алхимическим – штудиям. Как написал по этому поводу Вольтер (F.-M. Arouet de Voltaire, 1694–1778), «Королевское Общество имело Ньютона, но не оно его создало; там было даже весьма мало коллег, которые бы его понимали»[231]231
  Вольтер. Философские письма Письмо 24. Об академиях / пер. С. Шейман-Топштейн. // Вольтер. Философские повести. Философские письма. Статьи из «Философского словаря». М.: НФ «Пушкинская библиотека»; ООО «Изд-во АСТ», 2004 (с. 545–548). С. 546.


[Закрыть]. Кроме того, другой член Royal Society – Э. Галлей первую свою важную работу написал, будучи студентом в Оксфорде, впоследствии он был избран там же магистром астрономии, а с 1703 года профессором кафедры геометрии. Галлей работал также в финансируемой государством Гринвичской обсерватории, которую возглавил в 1720 году.) Вообще, такие фигуры, как Ньютон, Галлей и Бойль были, по удачному выражению Л. Дастон, «towering exceptions»[232]232
  Daston L. Classifications of Knowledge in the Age of Louis XIV. P. 211.


[Закрыть] в этой компании дилетантов.

Здесь уместно привести результаты анализа характера научных публикаций в Англии и Франции XVII столетия, выполненного британскими социологами науки[233]233
  Gross A., Harmon J., Reidy M. Argument and 17-century science: A rhetorical analysis with sociological implications // Social studies of science, 2000. Vol. 30, № 3. P. 371–396.


[Закрыть]. Авторы выбрали 100 статей за 1665–1700 годы (100 «респондентов», по 50 из каждой страны) из трех журналов («Philosophical Transactions», «Mémoires de l’Académie royale des sciences depuis 1666 jusqu’en 1699» (11 томов, изданных в 1729–1734 годах) и «Journal des sçavans»), которые они проанализировали по следующим четырем «топикам» науки указанного времени:

1) относительно того, что такое научный факт: некое событие в природном мире, обнаруженное (непосредственно либо посредством научных приборов: телескопа, микроскопа, термометра и др.) и сообщенное надежным лицом – обычно членом научного сообщества, и освидетельствованное одним или большим числом подобных лиц;

2) относительно того, как производятся научные факты: наблюдением объектов и событий в их естественной среде; экспериментированием в лабораторных условиях; теоретическим расчетом или описанием, основанным на некой теории; комбинацией перечисленных методов;

3) относительно того, какова связь между научными фактами и научными объяснениями: анализ научных фактов часто вел не собственно к научным объяснениям, но к таксономиям (упорядоченному представлению фактов), однако имели место и научные объяснения, которые понимались как развитие той или иной теории по поводу данных научных фактов, т. е. развитие каузальных теорий;

4) относительно того, какова форма научных объяснений;

допускались: а) механические объяснения, указывающие на механические причины, наблюдаемые либо непосредственно, либо по их непосредственно наблюдаемым эффектам; б) математические объяснения, когда выясняемые причины могли принимать математическую форму универсальных законов.

Анализ «встроенности респондентов» в систему указанных четырех «топиков» науки XVII столетия показал:

а) по жанровому раскладу научных текстов:

с эксперименталистским уклоном оказались 10 % французских «респондентов» [5] и 11 % английских [6][234]234
  В квадратных скобках указано число статей.


[Закрыть];

с теоретическим уклоном, соответственно, – 12 % и 20 % ([6] и [10]);

с методологическим – 6 % и 10 % ([3] и [5]);

с наблюдательным – 20 % и 40 % ([10] и [20]);

с наблюдательным/теоретическим – 36 % и 14 % ([18] и [7]);

с эксперименталистским/теоретическим – 8 % и 2 % ([4] и [1]);

с математическим – 10 % и 6 % ([5] и [3]);

с другим – 0 и 2 % ([0] и [1]);

б) по раскладу декларируемых основных целей:

нацеленными на наблюдательный приоритет оказались 21 % французских «респондентов» и 38 % английских ([11] и [19]);

на приоритет экспериментальных результатов, соответственно, – 10 % и 16 % ([5] и [8]);

механического объяснения – 36 % и 27 % ([18] и [14]);

математического упорядочения – 12 % и 4 % ([6] и [2]);

математического объяснения – 19 % и 6 % ([10] и [3]);

методического и технического улучшения научного производства – 2 % и 4 % ([1] и [2]);

на другие приоритеты – 4 и 8 % ([2] и [4]).

Приведенные данные показывают, что 54 из 100 статей включают теоретическую или математическую дискуссию, причем этот интерес к концептуальным и абстрактным (математическим) подходам и рассуждениям более характерен для французов, нежели для англичан. (При этом в «английской» выборке только в 8 статьях имеется переход от наблюдения или эксперимента к теоретическому анализу, тогда как во «французской» – в 22 публикациях.) Далее, статей, авторы которых ограничились лишь фиксацией и описанием фактов, не предлагая каких-либо их каузальных трактовок, в Королевском обществе оказалось больше (26), чем в Парижской академии (15). Из приведенной выборки число статей, авторы которых активно использовали математические методы («a more Galilean approach»[235]235
  Gross A., Harmon J., Reidy M. Argument and 17-century science. P. 383.


[Закрыть]) во Франции – 16, в Англии – 5, что согласуется с качественной констатацией П. Диа: «математические статьи… с трудом вписывались в работы Королевского общества»[236]236
  Dear P. Totius in Verba: Rhetoric and Authority in the Early Royal Society // Isis. 1985. Vol. 76 (p. 144–161). P. 159.


[Закрыть].

Сравнительный анализ характера формулировок в статьях французских и английских авторов (для чего социологами было проанализировано 200 фрагментов соответствующих статей) показал, что работы французов были адресованы, главным образом, коллегам, т. е. тем, кто посвятил себя получению нового знания, а не широкой аудитории, состоявшей из «мастеров-ремесленников, сельских жителей и торговцев»[237]237
  Sprat Th. The History of the Royal Society of London, for the Improving of Natural Knowledge. London: Printed by T. R. for J. Martyn at the Bell, 1667. P. 113. (Цит. по факсимильному изданию: St. Louis: Washington University Studies; London: Routledge & Kegan Paul LTD, 1959.)


[Закрыть], как это было в Королевском обществе.

Что же касается тематического охвата, то, как и следовало ожидать, у членов Королевского общества он много шире, чем у членов Парижской академии: дилетант отличается всегда бóльшим кругозором, чем профессионал. К примеру, по астрономии французы опубликовали 21 работу за указанный выше период, тогда как англичане – только 12, по физике, соответственно, – 21 и 16, по ботанике – 13 и 7 и т. д. Но зато медицине в Philosophical Transactions посвящено 12 статей, тогда как у французов ни одной, и аналогичная ситуация имеет место в графе «Miscellaneous»[238]238
  Сюда относились работы по навигации, картографии, металлургии, антропологии, актуарному делу и пр.


[Закрыть] (у англичан – 17, у французов – 0 публикаций). Характерный пример: Э. Галлей занимался не только астрономией, но и демографией[239]239
  Он составил первую полную таблицу смертности для населения Бреславля (Вроцлав), включив в нее младенческую и детскую смертность (1693), вычислил вероятности дожития и кончины для жителей, сформулировал понятие средней продолжительности предстоящей жизни, а также предложил методику регулирования тарифов в страховании жизни при помощи таблицы смертности.


[Закрыть]. Французские специалисты в этом плане были уже и консервативней англичан, предпочитая заниматься традиционными для их времени дисциплинами (астрономия, математика, физика и т. д.).

В заключение своего исследования А. Гросс, Дж. Хармон и М. Рейди приводят любопытное рассуждение: «мы можем представить себе английского джентльмена Томаса Хеншоу, наблюдающего холодным майским утром, как его слуги собирают капли росы для его экспериментов. Но мы не можем вообразить, чтобы подобными вещами занимался голландский математик Христиан Гюйгенс»[240]240
  Gross A., Harmon J., Reidy M. Argument and 17-century science. P. 389. Томас Хеншоу (Th. Henshaw, 1618–1700) – английский дипломат, юрист, придворный и ученый-любитель.


[Закрыть]. Я бы добавил к этому следующее выразительное свидетельство об интересах членов Королевского общества, приведенное в дневнике Сэмюэля Пипса:

«23 мая 1661 года …За столом имел весьма поучительную беседу с мистером Ашмолом: уверял меня, что лягушки, равно как и многие другие насекомые, часто падают прямо с неба уже целиком сформировавшимися».

«1 марта 1665 года …Сегодня заплатил вступительный взнос – 40 шиллингов…Среди прочего, очень интересное сообщение (на заседании Общества. – И. Д.) о том, как пекут несколько сортов хлеба во Франции, чей хлеб по праву считается лучшим в мире».

«22 марта 1665 года …Сэр У-м Петти известил меня со всей серьезностью, что в завещании отписывает часть имущества тому, кто смог бы изобрести то-то и то-то, например, выяснить, каким образом молоко поступает в женские груди, а также тому, кто смог бы объяснить, отчего вкусы наши разнятся. Заявил, что тому, кто изобретет золото, не даст ничего, ибо, говорит он, “те, кто нашел золото, сами могут себя содержать”».

«28 июля 1666 года

В полдень – на обед в “Папскую голову”, где лорда Броункера (и его госпожу), а также уполномоченного Петта, доктора Чарл-тона и меня угощал пирогом с олениной сэр У. Уоррен. Доктор Чарлтон пустился в очень любопытные рассуждения о том, что всякое живое существо получает от природы зубы в соответствии с той пищей, которую она для него предназначает. И что зубы человека, таким образом, предназначены не для мяса, а для фруктов. И что он без труда может определить пищу неизвестного зверя по его зубам. На это лорд Броункер возразил, что у живых существ пища выбирается в зависимости от зубов, а не зубы растут в соответствии с потребляемой пищей. Тут доктор справедливо заметил, что все живые существа с самого начала, причем совершенно бессознательно, отдают предпочтение одной пище перед другой. И что все дети любят фрукты, мясо же поначалу едят с неохотою»[241]241
  Фрагменты из «Дневника» С. Пипса в переводе А. Ливерганта // Подгорский А. В. Английские мемуары XVII века. Магнитогорск: Изд-во Магнитогор. гос. пед. ин-та, 1998. (с. 204–292). С. 244–246.


[Закрыть].

Приведенные свидетельства никак не наводят на мысль, что Королевское Общество состояло из «быстрых разумом Невтонов» par exellence. И как-то трудно себе представить, чтобы подобные разговоры велись, скажем, между Робервалем и Гюйгенсом.

Так в чем же причина успеха Парижской академии? Как заметила Ю. Х. Копелевич, «организация Парижской академии наук в том виде, в каком она закреплена в Уставе 1699 г., имеет много общего с тем идеалом, который нарисовал Бэкон в своей “Новой Атлантиде”. Близких черт здесь гораздо больше, чем мы могли бы найти в Лондонском королевском обществе[242]242
  Мысль о том, что институциональные идеи Ф. Бэкона были реализованы не в Англии, но в известной мере в Парижской академии наук, была развита в цитированной выше статье И. А. Боганцева (Боганцев И. А. Институциональное наследие Фрэнсиса Бэкона). – И. Д.


[Закрыть], хотя Общество в большей степени воплотило бэконовскую идею “демократической науки”. Очевидно, та четкая регламентация всей деятельности и разделение функций, которые мог образно нарисовать себе английский мыслитель на посту лорда-канцлера, оказались невозможными в “вольнице” Лондонского общества, но были осуществимы в академии, организованной и финансируемой “сверху”»[243]243
  Копелевич Ю. Х. Возникновение научных академий. С. 108.


[Закрыть].

Мне представляется, что едва ли не главная причина успехов Académie Royale des Sciences состояла в том, что во Франции государственное руководство наукой при всех его минусах, во-первых, максимально соответствовало принципу «помогать (финансово, организационно и т. д.), но не вмешиваться (в сам научный процесс)», а во-вторых, опиралось на профессиональную деятельность талантливых индивидов, а не на широту научной любознательности дилетантов. Иными словами, во Франции была найдена более или менее оптимальная форма между свободой профессиональной научной деятельности и контролем за ней, что и обеспечило ее нарастающую (хотя и со сбоями) эффективность.

Кроме того, оптимальное сочетание у правителей государства и их ближайшего окружения амбициозности, своекорыстия и желания славы, как показывает опыт истории, могут оказаться важным стимулом для развития науки и культуры в стране. При этом указанным лицам вовсе не обязательно иметь научные интересы и даже хорошее образование. Важно, чтобы их меркантилистские и имиджевые желания и озабоченности оказались в гармонии с когнитивными и имиджевыми амбициями и интенциями людей науки и культуры. Именно эта ситуация и сложилась во Франции XVII века.