Текст книги "Совок"

Глава 16

Добравшись до дома, мы каждый занялись своим делом. Софья принялась готовить ужин, а я стал мастерить электрохимическую западню для любителя вдовьей обувки. Сначала я снарядил пиропатрон из гильзы. Через дырку для капсюля приспособил вовнутрь частично порушенную лампочку от фонарика с зарядом пироксилина, добытым из трех капсюлей. Насыпав в гильзу примерно полграмма пороха, я слабо запыжил заряд. Почти все остальное пространство гильзы заполнил родамином. Замыкатель слепил из обычной бельевой прищепки, вставив между контактами кусочек фотопленки, привязанный за квадратную дырку к нитке. Спаяв провода, добавив в схему батарейку и прилепив равномерно все элементы резиновым клеем к дну коробки, насторожил ловушку по принципу обычной растяжки. Теперь любой, кто откроет коробку, вместе с грохотом микровзрыва, неизбежно получит в воровскую харю лиловое облако родамина. Очень большое облако, так как родамина я не пожалел. Да и с порохом, кажется, тоже переборщил. Н-да…

– А скажи мне, душа моя, почему твой кабинет как проходной двор? Как так получается, что в него имеют доступ посторонние? – начал пытать я Софью, уже минут десять с интересом наблюдавшую за моими манипуляциями.

– Посторонние доступа не имеют. Имеют только свои. Уборщица, мой заместитель и главбух. В мое отсутствие только они зайти могут. Хотя, многие знают, что ключ еще у секретаря в ящике стола лежит. Секретарь у меня в декрете, за нее обычно кто-нибудь из товароведов или из бухгалтерии сидит.

– Я и говорю, проходной двор у тебя, а не кабинет! – повторился я с нелестной оценкой.

– У нас все на доверии, по-другому в торговле нельзя. Меня часто не бывает на месте, а доступ к документации необходим, – упорствовала упрямая директриса. – Да и не пропадало у нас ничего, в первый раз такое случилось!

– Ладно, в понедельник положишь коробку на видное место в своем кабинете, а сама весь день форси в этих туфлях. В конце рабочего дня в сейф их закроешь, или с собой унесешь, но только незаметно! И с работы уйдешь на час пораньше! Поняла?

– Поняла, – вздохнув, согласилась Софья Львовна. – Думаешь, клюнет?

– Не знаю, посмотрим. Есть пошли. И в койку! Спать очень хочу.

Уснуть сразу же после предосудительного, но настолько же и приятного акта прелюбодеяния не удалось, любопытствующую Софью потянуло на разговоры. Незамедлительно отворачиваться к стенке от ласковой и гостеприимной женщины, которую я только что и со вкусом употребил, мне показалось бестактным и неблагодарным. Пришлось поддерживать беседу и уже сквозь дрему отвечать на ее вопросы. Вовремя вспомнив, что завтра суббота и на службу идти не надо, я окончательно расслабился и стал еще добродушнее. Приветливо погладив вдовицу по гладкой заднице, я уже было окончательно закрыл глаза.

– Сергей, а сколько тебе лет? – вернула меня в сознание беспокойная Софа.

– Как и тебе, душа моя, двадцать три скоро будет, – я снова попытался отключиться.

– Ты ведь знаешь, что мне тридцать один! У тебя же в бумагах все написано!

– Мне лучше знать, сколько лет тебе, Софья, уж ты мне поверь! Возраст женщины оценивается не по паспорту. А по глазам, по груди и по заднице. И твоя задница, Соня, тянет не больше, чем на девятнадцать, слово офицера! Зуб даю! Все, спать давай! – попытался я унять неугомонную вдову.

– Я одного твоего гуся своим девчонкам на работе отдала, в общий котел, – сообщила заметно подобревшим голосом моя непоседливая бессонница.

– Это ты правильно сделала, – уже засыпая, похвалил я нежадную Софью.

– А второго сегодня до обеда отцу завезла, когда в управление торга ездила. Завтра с утра тетка придет и приготовит. Мы с тобой к обеду приглашены, имей в виду! Соня приподнялась на локте и строгим, не терпящим возражений директорским взглядом попыталась пресечь мои поползновения спрыгнуть с этого сомнительного удовольствия.

Сон пропал, его место заняло чувство безысходности, вины и тревоги. И еще раздражения. Завтра я рассчитывал быть дома. То есть, в локтионовской квартире. За всю прошедшую неделю мы только лишь созванивались с Татьяной и наша встреча планировалась как раз на эту субботу. Обижать судейскую барышню мне не хотелось, она этого не заслужила. К тому же мне не нравилось, что мной вот так беспардонно пытаются манипулировать, заранее не считаясь с моим мнением и распорядком.

– Душа моя, я, конечно хоть и не старый, но уже матерый подкаблучник, тут ты права. Но позволь мне самому определять, что, когда и куда! У меня на завтрашний день другие виды, – я категорически отвернулся от нахальной сожительницы.

Мало того, что теперь сон и так не шел, сзади еще послышались нетипичные для Софы звуки. Я ожидал попреков, криков и даже предложений покинуть койку и выйти вон. Но вместо всего этого, из-за плеча, со стороны железной вдовы слышались приглушенные всхлипы и шмыганье носом. Снежная королева универмага на поверку оказалась обычной бабой. Со всеми сопутствующими ее голове тараканами.

– Ты, Софа, эти свои еврейские штучки брось, я и сам иудей со стажем, меня слезами не проймешь! – отреагировал я голосом, полностью убрав из него сострадание.

На всякий случай я попытался перевести печаль её разочарований в самый обычный скандал. Уж лучше пусть злится, чем плачет. Ради этого я был готов из теплой постели среди ночи упереться в общагу. То, что Софа не притворяется огорченной до слез, я не сомневался, хотя и был удивлен.

Мне в спину судорожно вздохнули и наступила тишина. Тишина, которая хуже громогласных проклятий. Пришлось поворачиваться лицом к горю.

– Скажи честно, ты, правда, еврей? – последовал вопрос, которого я ожидал меньше всего.

– Ортодоксальный! – я был готов соглашаться с чем угодно, лишь бы слезы не хлынули вновь, – Могла бы это выяснить и без рыданий! Эх, Софа, Софа…

– Да мне-то все равно, еврей ты или нет, но ведь ты, наверное, опять врешь? Ты мне все время врешь! Все время! – Софья горестно всхлипнула и упрямо отвернула голову.

Признавать ее правоту и извиняться было никак нельзя, ибо тут же последует новый поток горьких вдовьих слез. Единственный выход, так это превратить текущую трагедию в фарс.

– Азохен вэй! Да неужто какой-то шлимазл из гоев может иметь такой ум, которым у меня полная голова, а, Софа? И потом, в отличие от тебя и даже работая в советской милиции у этих гоев, я соблюдаю шаббат. А также знаю и строго чту все традиции, и ритуалы нашей веры. Вот скажи мне, Софа, знаешь ли ты, как при крещении нам, иудейским мальчикам определяют крестного отца? – она задумалась, – Вижу, что не знаешь! – я укоризненно вздохнул.

– Не знаю, – вынуждена была сознаться Софья, офигевшая от потока ереси, которую я нес, – Как его определяют? – хлюпать носом она уже позабыла. Непреодолимое женское любопытство, как и следовало ожидать, победило непереносимые страдания.

– Ну, ты ведь, я надеюсь, знаешь, что нам, евреям, иногда делают обрезание?

– Это я знаю, – непочтительно хмыкнула неправильная советская еврейка.

– Так вот, отрезанную часть бросают в котел, в котором варится еврейский куриный суп. А потом все присутствовавшие при обрезании мужчины садятся вокруг котла и по очереди хлебают этот суп ложками. Кому достался обрезок, тот и есть крестный, – я с превосходством посвященного в главное таинство, снисходительно посмотрел на неуверенно молчавшую Софу.

– Не знаю, я думаю, что ты опять врешь. Да и какая разница, еврей, не еврей! Тебе трудно, что ли сходить со мной завтра? Тебе все равно, а для меня это важно! – вдова замолкла, ожидая моей реакции, – А я тебе за это твою бумажку подпишу, что никто мои туфли не воровал! – отчаянно пошла с главных козырей Софья, так и не дождавшись моего ответа.

– Не надо бумажки, я и так с тобой пойду! – мне вдруг стало не по себе от такого непривычного проявления слабости этой прежде неслабой женщины. Взвизгнув, Софа навалилась на меня сверху.

Очень хотелось верить, что меня сейчас не развели, как юного лоха, коварно устрашив бабьими соплями и слезами. И судя по придавленному вдовьей плотью, но опять резко взбодрившемуся организму, мой сон опять откладывался…

Проснулись мы поздно. Пока Соня готовилась к визиту, я, взяв ее машину, поехал домой. Очень хотелось побриться своей бритвой, а не той, которой она бреет себе подмышки. И сменить наконец-то одежду и белье. Стирать каждый вечер трусы с носками мне было нетрудно, но уже хотелось поменять и прочее облачение.

Побрившись и переодевшись, я намеревался вернуться к той, которая уже начала вить из меня веревки. По пути, из автомата я перезвонил Татьяне и, сославшись на рабочую субботу, перенес встречу на завтра. При этом я ощущал себя таким же потерпевшим от лукавых происков сионизма, как и обманутую мной судью. Безусловно, вынужденно обманутую. И быть может поэтому, правильно уловив мое подавленное настроение, Татьяна не только не обиделась, но и отнеслась ко мне с сочувствием. Эх, хорошая она девка! Н-да…

У меня было свободных часа два или чуть больше и я решил посмотреть со стороны на тот самый магазинчик, что на Свободе. Кто такой Хасаныч, я уже немного знал. И про Гарифулина Дамира, водившего знакомство с одним из нападавших в лифте, я тоже навел справки. Запрос по Форме № 126, на этих двоих Нагаев по моей просьбе направил сразу, как только мне их слил Чирок. Вчера из ИЦ обе Формы вернулись. На обратной стороне каждой были скупые отметки о судимости обоих. Гарифулин, как и поведал Блондин, был осужден в 1965 году за умышленное убийство, которое и отбыл от звонка до звонка. А Нигматуллин Марат Хасанович был более заслуженным бродягой. Судили его трижды. В его активе были в основном имущественные преступления. Но самая первая его судимость была за нанесение тяжких телесных повреждений. И заполучил он ее в возрасте семнадцати лет. Действительно, отбывали они свои судимости на одной зоне строгого режима УР 42/10. Из тех же Форм было видно, что осуждены они оба были в этом городе, только Дамир Советским райсудом, а Хасаныч Кировским. Татьяна уже пообещала мне поднять из архива суда дело Нигматуллина, а, чтобы посмотреть дело Хасаныча я собирался наведаться в суд Кировского района.

К самому магазину я подъезжать не стал и оставил машину в соседнем дворе.

Располагалась торговая точка Хасаныча на первом этаже жилой пятиэтажки. Обогнув здание, я прошелся мимо тыльной стороны дома, где были подъездные двери. Магазин и сзади выглядел обычным, не хуже и не лучше других. Вот только было одно небольшое отличие. От дворовой железной трансформаторной будки по трем отдельно врытым столбам тянулся высоковольтный кабель, который через заложенное кирпичом окно, заходил вовнутрь. Рядом располагалась широкая распашная дверь и небольшой пандус для приемки товара. Присев на лавочку у крайнего подъезда, я решил осмотреться. Если есть дверь, то через нее кто-то должен входить и выходить. Судя по большой банке из-под томатной пасты, наполовину заполненной окурками, этот или эти «кто-то» были заядлыми курильщиками.

Ждать пришлось долго, но не напрасно. Минут через двадцать дверь в Сезам сначала заскрипела замком, а потом отворилась, выпустив наружу мужичка в синем халате. Мужичок достал из пачки сигарету и направился к лавке. Усевшись рядом, он закурил. Это была удача и я начал соображать, с чего начать разговор. Но все получилось проще и прозаичнее.

– Есть свинина и сосиски, говядина с вечерним завозом будет, – с ленивой солидностью сообщил мясной король в замызганном халате.

До меня дошло, что здесь и сейчас имеет место бизнес в бизнесе. Хасаныч обувает государство, а вот этот невзрачный персонаж обувает Хасаныча. Вор у вора ворует колбасу.

– Я бы говядины взял, пару кило. Когда подойти? – захотелось мне зачем-то узнать время вечернего завоза.

– В семь подгребай! – солидно произнес халатоносец и с достоинством удалился в хранилище дефицита.

Еще не зная, зачем мне понадобилось знать график завозов, я начал приглядываться к кабелю. По всем правилам так не должно было быть, чтобы кабель, в руку толщиной, то есть, немалой мощности, висел соплей в воздухе. Значит, это непредусмотренная проектом линия, иначе она была бы в земле. Стало быть, дополнительные мощности в магазин заведены по-левому. Это очень хорошо, такие доказательства моментально не уничтожить. Опять же, появляется дополнительный вопрос, за чей счет банкет? И кто получает бабло за отведенные и уведенные киловатты?

Посчитав свой разведвыход небесполезным, я не спеша направился к машине, обдумывая увиденное. Если моих мозгов хватило, чтобы заметить косяк с электричеством, то куда смотрит курирующий объект опер БХСС и инспектор Пожнадзора? Скорее всего, смотрят они в глаза Хасаныча. Преданно и просительно. И думаю, что смотрят регулярно. Значит информация Блондина о двух мощных, но левых холодильных камерах вполне соответствует действительности. Мне начинала сильно не нравиться наглость жуликов. Судя по масштабам налаженных хищений, идиотами они не были. Тогда получается, что у них есть крепкие основания никого и ничего не бояться. А это, в свою очередь означает, что крыша у этих ребят расположена на самом пике угнетающей верхушки. И не города, а области. Вряд ли тут напрямую замазан первый секретарь обкома, но прикрывает Хасаныча, а, может быть Муху, кто-то не ниже зав отделом промышленности или торговли. Или даже секретарь по промышленности и торговле. И без руководства УБХСС области здесь обойтись тоже никак не могло. Мне становилось все грустнее и грустнее.

Бренность моего бытия была так очевидна, что хотелось прямо сейчас посадить в бежевую «тройку» Татьяну и Софу, залить полный бак и валить куда подальше отсюда. Только сейчас до меня дошло, что Сонька для меня стала значить не меньше Татьяны. Вроде бы и не татарин я, как Нагаев Вова, но вот так получается, что и сам я тоже азиат. В поступках, в помыслах и слове. Теперь я понял посыл, заставивший Сергея Александровича написать эти строчки. Н-да.

Отъехав подальше в сторону центра, я остановил машину и закрыв ее, пошел вдоль улицы. Хотелось что-то придумать, но в голову ничего не приходило. Главная проблема была в том, что я был один. Ни Вову, ни Локтионова в этой ситуации рассматривать в качестве единой команды и соратников я не мог. Не потому, что они плохие и ненадежные. И того и другого я воспринимал, как товарищей. А Вову и вовсе считал другом. Но я имел основания на них полагаться только в случае преодоления текущей рутинной работы и каких-то несмертельных форс-мажоров. А в этой ситуации все было по-другому. Слишком уж большие ставки оказались на кону.

Так ничего и не придумав, я пошел назад к машине. В ближайшее время убивать меня вроде бы не должны, а за это время я что-нибудь, да придумаю.

Теперь самое время обдумать грядущее. Похоже, что через час для меня начнется мое не самое любимое, но постоянно приходящее развлечение. Игра в футбол на минном поле. Сонька тащит меня в родню. И, похоже, что тащит она меня демонстрировать. Тревожит не то, что она меня играет втемную, с этим я, пожалуй, готов смириться. Неуютно мне от того, что я и здесь голый. Я изгой в этой бытности, а все они воспринимают меня нормальным и здешним. А у меня за душой, кроме казенной портупеи нет ни хрена. Ни родни, ни друзей, по большому счету. Ничего нет. И, вдобавок так случилось, что находиться рядом со мной кому-либо стало опасным. Без малейшей натяжки и патетики, по-настоящему смертельно опасно. Получается так, что, осознавая степень своей прокаженности, я бессовестно толкаюсь среди людей, уже ставших мне близкими. И вот сейчас, совсем скоро, я пойду в дом Сонькиных родителей. И не пойти уже тоже нельзя. Н-да…

Глава 17

Почти ровно в час, с двумя бутылками подаренного нам вина и с одним купленным тортом мы с Софой позвонили в дверь с непривычной глазу бронзовой табличкой «Профессор Лев Борисович Лишневский». Надо сказать, что и дом ейного папы был тоже непростой. Находился он у драмтеатра за квартал от набережной Волги. И, как доподлинно мне было известно, жили в нем люди, руководящие областью и городом. Фамилия с таблички мне тоже была знакома.

Вопрос, встревоживший меня, задать спутнице я не успел, дверь открылась. На пороге стоял мужик лет пятидесяти пяти, а, может и старше. В лицах Софьи и этого барственного джентльмена было что-то общее, родственное. Ранее ректора своего университета я видел дважды. Один раз издалека, в актовом зале, сразу после моего поступления в университет. И еще однажды, вблизи, когда срочно пробился к нему на прием, чтобы подписать академ перед уходом в армию. В отличие от своей дочери, на еврея Лев Борисович не походил. Во всяком случае, при взгляде на него, пятая графа мне не вспомнилась.

Родня расцеловалась, а мне досталось крепкое рукопожатие и быстрый внимательный взгляд. Я очень надеялся, что папенька меня не опознали и не вспомнили. В коридоре из-за угла появилась невысокая и как финик сморщенная пожилая женщина. Вот она-то как раз никаких сомнений относительно своей принадлежности к потомкам авраамовым не вызывала. Уже не тетенька, но еще не древняя бабушка была носата и на мир смотрела живыми умными глазами. Ее мелкие коротко остриженные кудряшки были окрашены в непонятный черно-фиолетовый цвет. Завершала ее образ зажатая в зубах дымящаяся беломорина. Встав напротив и не ответив на приветствие племянницы, курильщица без суеты и стеснения очень внимательно рассматривала меня.

– Моя тетя Пана Борисовна! – назвала мне свою сродственницу вдруг оробевшая Софья. – А это Сергей, мой знакомый, – еще больше утратив уверенность в голосе, она представила меня.

– Знакомый, значит!.. – продолжая изучать меня, с неодобрительным сомнением произнесла мелкая, но колоритная тетка, – Левенштейн! Пана Борисовна Левенштейн, – протянула она мне свою сухонькую ладошку.

Рука у мадам Левенштейн оказалась неожиданно крепкой. А голос у этой мелкой и невзрачной на вид тетки был властный и гораздо громче, чем ему следовало бы быть при данных обстоятельствах. Может, это как-то связанно с ее профессией? Либо она пивом круглый год на улице торгует, либо в бане простыни и тазики выдает, сходу предположила моя дедукция. Ей бы еще кожанка с маузером очень были бы к лицу. Цигарка в зубах у нее уже присутствует. Мощная такая карлица! Демон революции твою бога мать…

Пришлось представляться и мне. В каком качестве я был доставлен сюда, я до сих пор так и не узнал. Пока ехали, на все мои вопросы Софья отвечала неопределенно и уклончиво. Единственное, в чем она меня уверила, так это в том, что ни к чему меня этот поход к ее родне не обяжет. И то хлеб!

– Со мной пойдем, поможешь! – скомандовала племяннице любительница Беломора и обе они удалились по коридору, надо полагать, на кухню.

– Пойдемте и мы молодой человек, прошу! – папенька Лев Борисович указующим ленинским жестом направил меня в распашные створки дверей. Я покорно поплелся за профессором, проклиная себя за проявленную вчера мягкотелость. Еще в прошлом бытии мне не единожды приходилось бывать в гостях у родственников моих любимых женщин. Тех, которые снизошли до меня с Олимпа своей богоизбранности. И каждый раз это было то ли экзаменом, то ли кастингом. Я непрестанно чувствовал, что меня осматривают, обнюхивают и ощупывают. Как цыгане чужую лошадь на ярмарке. Решая, свести ее нынешней ночью со двора хозяина к себе в табор или поискать другую, получше. Только, что зубы показать не требовали. Вот и сегодня опять все будет, как всегда. Потому, что народ, подаривший человечеству православие и Христа на кресте, состоит из людей очень консервативных и до крайности обстоятельных в выборе зятьёв.

А квартирка-то знатная, подумалось мне, когда я вошел в зал в три окна, метров двадцати пяти, а то и поболе. Кроме цветного «Рубина», пускающего лаковые блики со своих деревянных боков, у одного из двух окон стоял рояль с закрытой крышкой. Неужто Софья еще и на роялях музицирует, уважительно мелькнуло в мозгу. Ай да Соня! Над инструментом на стене висел портрет красивой женщины. Если бы не ее возраст к сорока, то я бы подумал, что это Софья Львовна. Сходство было поразительным. Если это ее мать, то почему она отсутствует? Посреди комнаты стоял массивный обеденный стол, покрытый скатертью и сервировкой. Профессор взял со стола бутылку коньяка с двумя бокалами и сел в кресло. Мне он указал на соседнее. В зал шмыгнула Софья с какими-то тарелками в руках. Со мной взглядом она почему-то не захотела встречаться. Тем временем профессор наполнил коньяком пузатые коньячные бокалы.

– Итак, молодой человек, как давно вы знакомы с Софьей? – приложившись к своей посудине, спросил он.

Я в это время согревал бокал с коньяком в ладонях, так как бутылку, видимо, недавно достали из холодильника. Вроде бы и ректор Лев Борисович, и даже профессор, а коньяк правильно пить не умеет. А вот я холодный коньяк не пью уже лет тридцать, мстительно подумал я, с завистью оглядывая профессорские хоромы.

– По нынешним временам немало, неделю, как уже, – втянув носом пары достойного напитка, ответил я сонькиному родителю и с удовольствием покатал глоток языком по нёбу.

Отреагировать Лев Борисович не успел, в комнату, на большом фаянсовом блюде его дочь внесла целиком зажаренного гуся. Гусь блестел темно-янтарными боками и потеками жира. Он источал такой аромат, который начисто отбивал интерес даже к коньяку. Захотелось побыстрее услышать приглашение к столу. Это раз! И Лыба, он, все-таки молодец! Хоть он и Лыба. Это два! Продуманная Софа никакого корма мне сегодня с самого утра не задавала. И вот теперь я был готов радовать еврейскую семью своим неподдельно зверским аппетитом. Или огорчать своей плебейской гойской прожорливостью…

– Все за стол! – скомандовала младшая Лишневская-Мордвинцева и я постарался не опередить никого из присутствующих, дабы соблюсти приличия.

Софья указала мне место рядом с собой и мне это понравилось. Потому как ее тетка, еще совсем недавно смотревшая на меня без особой кровожадности, теперь почему-то зыркала очень недобро. Странно это, ведь я ничего еще не успел. Даже сказать чего-нибудь невпопад и уж, тем более, удивить кого-то из присутствующих необдуманным действием. Ни в скатерть не сморкался, ни ложек по карманам не рассовывал, а меня уже не любят в этом доме. Ну и ладно, лишь бы допустили к еде и дали сколько-то времени на поесть, а там бог им судья…

– А расскажите-ка нам молодой человек еще раз, как евреи своим младенцам крестных выбирают? – не выдержав, язвительно обратилась ко мне тетка болтливой вдовы сразу же после первого тоста за знакомство. К слову сказать, в отличие от нас с профессором, потягивающих коньяк, она пила водку.

Лев Борисович перестал жевать, а его дочурка пошла малиновыми пятнами.

– Тетя!! Я ведь тебя просила! – она жалобно посмотрела на сверкающую чернотой колючих глаз родственницу, – Сергей, я только поинтересовалась у тети Паны, правда ли то, что ты мне рассказывал, – попыталась объяснить свою неуместную болтливость Софья и последовавшее за ней бешенство родственницы.

– Нет, конечно, не правда. Это я так пошутил, – невозмутимость, с которой я признался в безобидном розыгрыше вдовы, далась мне нелегко, слишком уж свирепо смотрела на меня ее непримиримая тетка. – Просто я очень веселый человек, Соня! Очень добрый и веселый, – крайнюю фразу я уже произнес, проникновенно глядя в лаза ее тетушки.

Чтобы быть убедительным, мне даже пришлось пожать плечами. Развести руками я не мог, поскольку держал в правой шматок гуся. И, чтобы как-то отсрочить дальнейшие оправдания перед софьиной родней, и собраться с мыслями, я откусил от жареной птицы кусок побольше. И стал его тщательно пережевывать, сосредоточенно глядя в свою тарелку. Стараясь при этом не подавиться под искрящимся взглядом скандальной иудейки. Профессор по-прежнему удивленно молчал, переводя взгляд со своей темпераментной сестрицы на меня, потом на дочь и обратно.

Быстро собравшись, я решил, что отпускать ситуацию на самотек и оставлять инициативу пузырящейся мадам Левенштейн было бы слишком опасно. Последствия могли вылиться в ее непредсказуемую агрессию. Едва дожевав, я быстро наполнил ее рюмку водкой, а софьин фужер вином. И только потом налил нам с ее папенькой коньяку в бокалы.

– За вас, уважаемая Пана Борисовна! За ваш проницательный ум и за ваш кулинарный талант! Сонечка мне очень много про вас рассказывала и я рад безмерно, что мы с вами наконец-то подружились! Ваше здоровье, дражайшая Пана Борисовна! – я стремительно протянул свой бокал через стол и чокнулся с рюмкой оторопевшей женщины.

Софья с энтузиазмом меня поддержала и тоже выпалила свою порцию дифирамбов в сторону родственницы. И только профессор, не понимая происходящего, с видом австралийского страуса, но никак не доктора наук, крутил головой и поочередно оглядывал странно суетящихся сотрапезников.

– Ты где его взяла? – мадам Левенштейн по-пролетарски пренебрегла закуской после того, как профессионально, одним глотком намахнула сорокоградусной. – Я тебя спрашиваю, Сонька, ты кого привела в дом? Кто он такой, этот прощелыга?! – не убавляя голоса, поинтересовалась она и вперила свой жгучий взгляд в расстроенную племянницу.

– Я вовсе не прощелыга, тетя Пана! – отчаянно, вместо Софьи пустился я в оправдания, не стесняясь фамильярности, но и не соглашаясь с этой мегерой, – Я, как раз, наоборот! Я милиционер! И милиционер, прошу заметить, наш, советский! А еще я комсомолец и, можно сказать, приличный человек! – последнее я постарался произнести с наибольшей убедительностью, так как сам в свои слова верил не очень.

– Что здесь происходит, черт возьми? – отморозился вдруг Лев Борисович, – Пана, почему ты так напустилась на молодого человека, и почему он прощелыга?! Изволь сейчас же объясниться, Пана!

Запалив беломорину и тем немного успокоившись, тетка Софы обстоятельно пересказала изложенную мною версию всего вивисекционного ритуала еврейских крестин. От моей трактовки определения крестного отца по иудейской процедуре она не отклонилась ни на йоту. Глаза возмущенной женщины сверкали так же, как и ее папироска во время нервных затяжек.

Профессор Лишневский ржал как конь. Со слезами и всхлипываниями. Его дочь ему вторила. Сначала нервно подхихикивая и неуверенно поглядывая на тетку. А потом также в полный голос, и уже не обращая ни на кого внимания. Наверное, реакция папеньки приоткрыла ей глаза относительно нелепости описываемого церемониала. Мадам Левенштейн оскорбилась поведением родни. Судорожно натыкав свою папиросину в пепельницу, она стремительно выскочила из-за стола. Родственников это не остановило, а вот я поднялся следом. Нам холокоста, который наоборот, не надо! Особенно, со стороны обиженных иудеек. Нам нужен мир во всем мире. Уж я-то знал, что еврейские женщины, когда они всерьез осерчают и назначат тебя причиной своей обиды, это не просто волнительно, это еще и очень грустно. К счастью, тетка кинулась не на выход, а всего лишь на кухню. Это кратно облегчало задачу. Пошел на кухню и я, правда, не так быстро. Шел долго. Хорошие квартиры в этом доме, большие.

Тетя Пана стояла у плиты и, пытаясь добыть огонь, одну за другой ломала спички, нервно шоркая ими об коробок. Слова, которыми она дополняла свои действия, с нормативной лексикой не соотносились никак. Я за такие слова обычно составлял административные протоколы на пьяных люмпенов, как за мелкое хулиганство. Благоразумно не став делать Пане Борисовне никаких замечаний, я молча забрал из ее руки коробок и высек желаемое. Она, должно быть машинально, крутнула на плите ручку. Благодаря нашим совместным действиям конфорка загорелась синим пламенем.

– Чайник? – дружелюбно спросил я, нависнув над чересчур темпераментной тетенькой, так болезненно переживающей за традиции своих соплеменников.

После секундного замешательства мадам Левенштейн согласно кивнула. Свалив этим кивком с моей души камень. Миру – мир, всем бабам – счастье!

Больше никто из нас не произнес ни слова. Зато в комнату мы вернулись вместе, привнеся в нее торт и аромат свежезаваренного чая. Пожалуй, что не такого исхода от случившейся эскапады своей родственницы ожидали профессор и его дочь. Они уже отошли от приступа дикого веселья. Маятник их настроения, походу, уже было качнулся в сторону тревоги. Но, завидев нас с Паной Борисовной, не обливающих друг друга кипятком и ругательствами, папенька с дочкой выдохнули и вновь заулыбались. Теперь, самое главное, это следить за своим базаром и в ближайшие полчаса не взбодрить софьину тетку еще чем-либо. Тем, что она опять сочтет за гнусный выпад оголтелого антисемитизма. А потом, со всем нашим уважением поблагодарить хозяев за гостеприимство и подобру-поздорову валить из этого дома.

– Ну спасибо, голубчик! Повеселили вы меня, давно я так не смеялся! – без околичностей выразил мне признательность Лев Борисович. – Это же надо такое придумать! – он помотал головой, по всей вероятности, представив группу товарищей в пейсах и кипах, сидящих вокруг казана и поочередно ныряющих туда ложками за почетным званием еврейского крестного.

– Лева, разве это смешно? С каких это пор, Лева, тебя стали веселить эти оскорбительные антисемитские пошлости? – уже без необузданной ярости, но по-прежнему крайне неодобрительно покачала головой его сестра.

– И таки да, молодой человек, мне очень хочется верить, что ваша выходка, это всего лишь идиотская глупость, а не злой антисемитский умысел! – с суховатой грустью осудила меня Пана Борисовна. Похоже, что в угоду племяннице она готова была уже поступиться принципами и завершить процедуру остракизма по отношению ко мне.

Нет уж, дудки! На такой печальной ноте, да еще с клеймом олигофрена-антисемита я примиряться с мадам Левенштейн никак не желал. Мне еще почти полтора года в университете учиться, в котором ее брат ректором.

– Наговариваете вы на меня, уважаемая Пана Борисовна, грех это! – попер я буром, – Как это я, будучи комсомольцем, то есть членом Ленинского союза молодежи, могу быть антисемитом?! Вы уж меня извините великодушно, но вы сами себе противоречите! Я, Ленин и антисемитизм! Нонсенс! Разве такое возможно?! Так не бывает! – беззастенчиво уровняв себя с генетическим классиком международного терроризма, пустился я в дебри софистики и демагогии. Ленинского братца Сашу, иудейского террориста, помешанного на взрывах русского царя, я благоразумно поминать не стал. Повесили упыря и поделом ему. Нет плохих национальностей, есть выродки из них.

– При чем тут комсомол и уж тем более, причем здесь Ленин, юноша? – устало махнула рукой софьина тетка и вновь потянулась к своим папиросам.