Текст книги "Простая душа"

Поезд замедлил ход, тормоза запели заунывную песню востока – словно башкиры на кривоногих конях или татары с саблями, острыми как бритвы. «Да, да, – перебил Савелия Николай, – именно не остается ресурса. Оттого и склонность к обобщениям без разбора. Торопливые мудрствования на пустом месте – выходит наивно, но что поделать. Когда давят масштабы, поневоле станешь выдумывать глупости – чтобы спастись или хоть забыться».

Он вдруг разгорячился и сам потянулся к графинчику с водкой. Савелий Савельевич поддержал, они быстро выпили по второй и стали спорить о работе души – так, словно именно это занимало их головы все последние годы. Сосед-воронежец обладал вертким умом, переубедить его было непросто, но и Крамской умел находить лазейки в доводах, казавшихся безупречными, так что разговор начался очень живо и даже на несколько беспокойных тонах. Потом, однако, собеседники притерлись друг к другу и стали приходить к согласию, пусть порой с оговорками, за которые не было смысла цепляться. К тому же и графинчик пустел понемногу, добавляя взаимной симпатии, так что они быстро выявили суть предмета и пришли к выводу, что вопрос сводится к «душевным томлениям», почитаемыми за глубину естества, но в действительности годными лишь на то, чтобы оправдать запойное пьянство.

«Вся беда в том, что объять пытаются необъятное», – доказывал Савелий Мурзин, и Крамскому нечего было возразить, тем более, что это совпадало по содержанию с безбрежностью пространств и безысходностью масштабов. Он все же утверждал в свой черед, что лучше пытаться хоть как-то, чем не думать ни о чем вовсе, соглашаясь с собеседником, что попытки, как правило, пропадают втуне, не меняя распорядка жизни.

«Только отвлекают от работы – потому кругом убожество и нужда», – посетовал фольклорист. Они пригорюнились было, но тут же взялись разъяснять друг другу, что за вольность духа не жаль заплатить убогим бытом. «И если этого не понимают кое-где, – Савелий кивнул в направлении заходящего солнца, – то потому лишь, что там-то дух давно уж повязан, и вольнодумство отмерло как явление…»

Словом, беседа протекала в привычном русле, почти не отступая от традиций. Вскоре разговор сам собой повернул в сторону национального сознания, чему способствовал и вид лесистых равнин за окном. Они вместе посетовали на то, что ругать его стало слишком расхожим делом, а ведь именно оно, как ничто другое, питает уже который век все тех, кто не ленив душой – даже и за счет внимания к деталям.

«О да», – подтвердил Крамской и высказал осторожно вдруг пришедшее ему в голову: здесь, быть может, не обошлось без рациональной причины? Почему бы в центре среднерусской равнины не оказаться геомагнитной аномалии, определяющей данное свойство местности. А если так, то Россия – заповедник для всего мира, и каждый, кто сюда приезжает, немедленно ощущает это на себе!

Мысль была встречена с большим энтузиазмом, тем более, что им принесли еще водки и горячее. Мурзин легко согласился с Николаем и даже развил идею в том смысле, что обнаружение и исследование аномалии должно вскоре стать всемирным проектом. Он упомянул ЮНЕСКО, которому хватит уже размениваться по мелочам, но на этом они оба слегка смутились и замолчали пристыженно, как-то сразу почувствовав, что зашли чересчур далеко.

«Слаб все же наш разум, – вздохнул Савелий Савельевич. – Удручающе мы беспомощны в толковании явлений. Так нас и тянет все непонятное сей же час свести либо к сказке, либо к вещам обыденного свойства. А ведь для непонятного, быть может, даже и слов еще нет!»

За окном вдруг быстро стемнело. Поезд несся сквозь ночь, влекомый неведомой силой, собеседники были слегка пьяны и исполнены друг к другу глубочайшего доверия. Патриотизм стал казаться обоим неинтересен и мелок – суть была не в нем, суть крылась гораздо глубже. Не сговариваясь и исполнившись единения, они стали сдержанно брюзжать на Отечество – а потом увлеклись и принялись ругать в открытую, стараясь лишь не опускаться до слишком пошлых клише.

«Вот говорят: скучные, скучные нации, немцы там или какие-нибудь шведы, которые – ни водки выпить, ни побуянить вне расписания, – сетовал фольклорист Савелий, жестикулируя рюмкой. – Ну, насчет водки, так те же шведы тоже жрут дай бог, а по мне – лучше уж расписание и скука, чем дебиловатый, смурной кураж. Я понимаю, у русских нет своей модели счастья, никто не удосужился придумать и вбить в башку. Как сравняли с землей Советы, так и счастья не стало. Каждый выдумывает в одиночку – а что способен выдумать средний человек? То-то и оно, что ничего путного, да еще к тому же и вразнобой. Даже и не сравнить с грамотным идеологом и вообще со спе-ци-а-лис-том! – он многозначительно покивал, и Николай покивал тоже. – Вот и получается, эти свиньи – что немцы, что шведы – они-то имеют программку под рукой: раз и сверился, и всегда знаешь, к чему стремиться. Им с малолетства промывают мозги, и среднему человечишке это только на пользу. А здесь… Каждый в свою дуду – и выходит какофония, и режет ухо!»

Они хмуро разлили и выпили, не чокаясь. На столе, в такт колесам, искусственные цветы покачивали белыми лепестками. Их наивные пластиковые пестики подрагивали на ходу в надежде оплодотворить хоть что-то, будучи при этом совершенно бессильны. Подошла официантка, собрала тарелки и поставила на стол еще одну корзинку с хлебом, покосившись на полупустой графинчик.

«Огурцов нам сообразите, – попросил ее сосед и продолжал, обращаясь к Николаю: – Я знаю, знаю, что не во всем прав. Есть плюс, и он все в том же: модели у русских разные, а разнообразие – это большое дело. Но как посмотришь на этот плюс, приглядишься внимательнее, так и хочется просто плюнуть: в этом разнообразии до обидного мало разниц. Почти их и не видно, тупость одна, тупость и серость. Никто не выпрыгивает из шкуры и планку не задирает выше носа. Чем их всколыхнуть, как расшевелить? Я Вам не скажу, и другие не скажут. Что сделать, как открыть шлюзы? Я знаю, наркота открывает шлюзы, но не обкуривать же всех наркотой. Водка открывает шлюзы, но от водки они дохнут, как мухи, и работать не могут, и запойные все как один… Любовь открывает шлюзы – да, она сильнейший галлюценоген, она просветляет мысли и из шкуры выталкивает прочь. Но любовь – это ж не каждому дано, не дано почти никому. Еще по капелюшечке?»

Крамской выпил «капелюшечку» и почувствовал себя пьяным. «У меня есть модель счастья, – признался он заплетающимся языком, – но счастьем там и не пахнет. Мне не дано любить – я знаю, что не способен, но и не нужно, я против галлюцинаций. Мне доводилось видеть тех, кому дано – у них, как правило, жалкая судьба».

«Да бросьте, – поморщился Савелий Савельевич, – какая уж там судьба. Любви, я Вам скажу, вообще почти не бывает – один обман и душевная лень. Скука жизни – вот наше кредо, а Запад бодрится и мчит себе вперед… Тут ведь и на фольклор не ходят, – пожаловался он, – но, впрочем, и на Западе не ходят, мне говорили. Есть лишь одна надежда – литература. И есть лишь одна большая проблема – жизнь проходит слишком быстро. А Вы как, не страдаете от скуки жизни?» – спросил вдруг он, и Николай стал горячо уверять, что нет, не страдает, будто в этом крылся какой-то стыдный смысл.

Они сжевали по соленому огурцу, и Савелий признался, что он не страдает тоже, хоть его и считают очень замкнутым человеком, а потом перегнулся через стол и сказал, понизив голос, что готов поделиться с Николаем одним секретным открытием. Крамской сообщил в ответ, что у него тоже есть открытие с секретом, но делиться им пора еще не пришла, что встретило у соседа полное понимание и даже энтузиазм. «И не надо, – проговорил он с нажимом, – не надо, пока не настало время, а что у Вас кое-что этакое есть, я и не сомневался. Потому что, – тут он перешел на шепот, – потому что Вы из наших… Потом Савелий Савельевич сделал хитрое лицо, огляделся по сторонам и добавил: – Просто, мы – иной биологический вид!»

«Да, да, да, – стал уверять он с жаром, видя, что Николай смотрит недоверчиво и не спешит соглашаться. – Я-то знаю, мне объяснили. Один биолог, засекреченный спе-ци-а-лист, рассказал подробности – вот так же, в поезде, на пути из Барнаула. Все дело, оказывается, в генах: они одинаковы, но не до конца. Всегда есть маленькая разница – раньше-то на нее не хотели глядеть, но теперь присмотрелись и поди ж ты: чуть не в каждом гене есть непохожие точки. Называются „снипсы“ – я запомнил наизусть – и что занятно, у большинства различия в одних и тех же местах. Это о многом говорит, я сразу понял, чуть речь зашла о большинстве – а вот у некоторых отличия вовсе и не там. Неправильные у них „снипсы“, не такие, как у прочих – и человек мучается всю жизнь, страдает от несовершенства мира, а окружающим-то невдомек. Оно и неудивительно: у него ж не написано на лбу, те снипсы или не те. Нормальный он или, как вот мы с Вами, в некотором смысле, понимаете, урод».

«Гены… Снипсы…» – задумчиво повторил за ним Николай и вновь вдруг ощутил волнение, и стал тереть виски. Слова собеседника показались ему исполнены глубокого смысла, и даже смутная тень вселенского организма мелькнула будто бы за окном. Может вот сейчас что-то и разрешится – явится путь, намек, разгадка, – нервно подумал он, а вслух пробормотал, стараясь держать себя в руках: – «Интересно, это имеет отношение к метаболизму?»

«Все имеет отношение к метаболизму, – замахал на него Савелий Мурзин, – уж поверьте мне, я в курсе дела. Очень легко вообразить, как это произошло когда-то – даже не нужно специальных знаний. Был у питекантропов маленький мозг, увеличивался себе на миллиграммы в тысячелетие, только и позволяя, что орудовать дубиной – насмешка, а не эволюция. Сто тысяч лет – представьте – сто тысяч и абсолютно никакого толку, а потом вдруг кто-то нарисовал сажей картинку на стене пещеры, и хоп: черта подведена, явился новый вид – ибо старому-то с какой стати? Не путайте с Хомо Сапиенс, Хомо Сапиенс – эклектика, там намешано-перемешано. Новые со старыми, и старые тянут за собой. Спариваются-то, не глядя в гены, по одному лишь влечению – очень, конечно, невоздержанность нравов мешает генетической чистоте. Но и все равно, снипсы не дадут соврать: кажется, что смешались плевела и злаки – ан нет, в длинных молекулах закодирована вся правда. И все, кто понимают, думают себе – ах, как жаль! Жаль, сокрушаются они, что доступна эта правда лишь узкому кругу – у кого пробирки и электронный микроскоп. Но я-то знаю: так да не так. Есть отличие на виду… – сосед снова оглянулся, потер руки и прошептал торжествующе: – Наши – это те, кого мучит вопрос!»

Они допили водку и доедали теперь хлеб с солеными огурцами. У фольклориста Савелия возбужденно блестели глаза, и проступили красные пятна на лице. «Вопрос-то известен давно, – бормотал он, заглядывая Николаю в зрачки, – но для большинства он – пустой звук. Не то что не мучит, а даже как бы и не звучит, но эти, с другими снипсами, сразу делают стойку. В чем предназначение разума? – спрашивают они себя сами по нескольку раз на дню. – Где кроется суть самонадеяннейших потуг – попыток осмысления жизни, от которых всем только хуже, ибо конец не отменить? Смысл возможности поиска смысла… – вопрос замкнут в кольцо, и нам не вырваться из кольца – в том числе и тем, кто ищет ответы. А те, кто не ищет – протоплазма, строительный материал – как же их бывает жалко, убогих невежд!»

«Наших не так мало, – шептал он, наваливаясь на стол. – Особенно в младенчестве, когда – чистый лист и незамутненный взгляд. Потом-то их сбивают с толку – мамки, дедки, модели счастья. Тут-то разнообразие и играет на руку: разобщенность мнений, непрочный пергамент – это Вам не западный железобетон. Потому, в России наших должно быть больше – и искать их нужно не где-то, а сами понимаете… – он, усмехаясь, тыкал пальцем в окно. – Пока всякие умники издалека „моделей“ не навезли».

«Ага», – глубокомысленно кивал Крамской, а Савелий крошил пальцами хлеб и бормотал с обидой: – «Ну а вообще, мы еще посмотрим. В будущем все устаканится, помяните мое слово, уже и сейчас движется к тому. Сплошной зоопарк – в цивилизацию прет зверье, чуждые нам племена, жестокие и тупые. А где зоопарк, там будут и клетки – неизвестно только, кто в клетках, а кто снаружи, но это уж у каждого свой взгляд. Все равно, наши объединятся, не по ту сторону, так по эту. Мы-то с Вами увидим, а другие может и не поймут…»

Они расстались поздно – покачиваясь от вагонной тряски, добрели до купе, довольные проведенным вечером, но утром избегали глядеть друг другу в глаза. Ночь была душной, гроза полыхала вдали, но не проливалась дождем. Николай долго лежал без сна, размышляя о Мурзине и о снипсах. Было ясно: что бы ни представлял из себя сосед, сообщение от высшей силы с ним не пришло.

Проводница, пришедшая их будить за два часа до прибытия, отчего-то хмурилась и косилась в сторону. В туалеты собралась длинная очередь, и едва начавшийся день уже казался утомительным и нескладным. Запасливые монашки покормили Савелия крутыми яйцами с солью и дали ему к чаю кусок кулича. Николай же от завтрака отказался, вышел в коридор, а потом, подумав, перебрался даже в соседний вагон. Там он и простоял, не тревожимый никем, до самого Сиволдайска, чувствуя себя несколько постаревшим, как часто бывает после пьяной ночи.

Глава 13

В пыльном мареве и желтой дымке, бесшумный, как утренний призрак, московский поезд приближался к вокзалу. Тимофей Царьков вышагивал по перрону, заложив одну руку за спину и неловко сжимая в другой букет ярко-алых роз. Он был тщательно выбрит и хорошо одет, несколько взволнован и сердит на себя за это – ибо ему-то как раз следовало оставаться бесстрастным. Но взять себя в руки никак не удавалось, сердце гулко стучало в груди, и ладони казались подозрительно влажны.

«Как пацан, честное слово», – пробормотал Тимофей вслух, глянул на вокзальные часы, машинально отметив, что поезд почти не опоздал, и подумал вдруг, что именно так бродил он под разными часами, у памятников и скверов – закладывал за спину руки, волновался и бурчал что-то сам себе, поджидая ту же женщину в другом времени, беспечном и безвозвратно ушедшем. Юную Лизу Бестужеву он помнил хорошо и не сомневался, что узнать ее сейчас ему не составило бы труда даже и без фотографий, предоставленных московским филером. На них она казалась почти такой же, лишь прическа изменилась, да насмешливей стали глаза, а тогда, в двадцать один, она носила короткое каре, была улыбчивой, гибкой и стройной, а тело ее пахло чем-то цветочным – не то жасмином, не то розовым маслом.

Погрузнела теперь, не иначе, – вздохнув, подумал Царьков и с неудовольствием вспомнил, что и сам он с тех пор прибавил не меньше пяти килограммов. Потом мысли его спутались и опять приняли фривольно-романтический нрав. Он припомнил вдруг, как сказал ей однажды, в отместку за какое-то пустячное словцо, что всегда предпочитал блондинкам брюнеток, потому что те ярче и заметней в толпе. На следующий день она пришла на занятия, перекрашенная в черный цвет, и глянула на него внимательно и серьезно, предупреждая взглядом неуместные шутки, говоря как будто: «Ты видишь, на что я для тебя готова?» Темные волосы смотрелись на ней ужасно, они вдвоем прогуляли лекции, изъездив всю Москву в поисках специальной жидкости, нейтрализующей краску, а затем он помогал ей в ванной, и она, нервно посмеиваясь, все спрашивала: – Не в зеленый? Не в зеленый? – потому что краска была дешевой и могла дать неожиданный эффект. Потом они хохотали перед зеркалом и занимались любовью под душем – к великому смущению другого Царькова, его двоюродного брата, гостившего в то время в Москве, который закрылся на кухне и включил радио на полную громкость…

Двоюродный брат, сын уральского дяди, разбогатевшего на ювелирных ломбардах, оказался одним из виновников, пусть невольных, той самой истории с аварией и больницей, благодаря которой он топтался сейчас с цветами на перроне города Сиволдайска. В тот злополучный день Тимофей ехал с вокзала, посадив братца на екатеринбургский поезд и радуясь избавлению от докучливой обузы. Брат приезжал в Москву по нескольку раз в году, они ладили не слишком, но Царьков безропотно его терпел – не имея, кроме них с дядей, никакой другой родни. Родители погибли, как только он вернулся из армии – где-то под Красноярском, в таинственной железнодорожной катастрофе, о которой в прессу не просочилось ни слова. К нему тогда пришел угрюмый седой человек, показал мельком комитетскую ксиву, сказал какие-то слова, зорко поглядывая исподлобья, а на все вопросы только вздыхал и похлопывал по плечу. Потом, в течение трех недель, ему выплатили солидную компенсацию и еще заходили раз или два, заставив подписать множество бумаг о неразглашении чего-то, о чем он не имел никакого понятия.

По родителям Царьков горевал недолго – они никогда не были близки, а повзрослев, он и вовсе от них отдалился. Отец много пил и иногда дрался, будучи нетерпим к молодежной моде, а мать вела отдельную жизнь, изрядно погуливая на стороне, как он понимал теперь. Сплачивали семью лишь визиты «заволжских хазар», как отец называл мрачновато пожилых, но крепких бабку и деда, родителей матери, живших в Элисте, городе больших ветров, пропахшем кумысом и степной пылью. Бабка была наполовину калмычка, а дед происходил из донских казаков, изгнанных некогда со своих земель и осевших по ту сторону Волги. Он много странствовал, был по молодости неугомонный весельчак и драчун и до сих пор еще чернил усы фиброй, а в сапоги, чтобы скрипели, клал тонкую бересту. Ему приходилось бывать на Алтае и на берегах Каспия у астраханских плесов, в Малороссии и азиатской пустыне, в лесистом Приуралье и далеких северных землях, о которых он отзывался недобро и скупо. В Казани татары научили его бить волка с коня простой нагайкой с железной пулькой на конце; под Новгородом, в одном монастыре, он едва не был оскоплен за вольнодумство; а в засушливой Адыгее и вовсе чуть не погиб, заплутав, загнав лошадь и оставшись без глотка воды. Любимейшим его занятием была соколиная охота, и Тимофей помнил, как дед читал ему из Даля: «Сокол не берет добычи с земли, он бьет на лету, подлетая под птицу и загоняя ее вверх. Бьет всегда под левое крыло, всаживая коготь и распарывая как ножом…»

К тридцати пяти дед остепенился и стал подумывать о наследнике. Осмотревшись кругом, он положил глаз на красавицу Елену, дочь купца-мануфактурщика, считавшегося в округе основательным человеком. Вскружив невесте голову, он похитил ее у несогласного родителя и сыграл «краденую» свадьбу за сто верст от Элисты, где у красавицы отыскалась дальняя родня. Поставленный перед фактом, купец счел за лучшее простить молодых, и они вскоре вернулись в город, где и прожили потом всю жизнь. Елена любила деда тяжелой русской любовью, свободы не давала и следила строго, но предана была ему совершенно и не задумываясь пошла бы хоть на край света, проснись у того былая страсть к перемене мест.

С наследником у них долго не получалось, несмотря на знахарей и собственные мольбы, но потом Елена родила-таки дочь, в которой оба не чаяли души. С их приездами в семье Царьковых утверждались непрочный мир и несколько суматошный уют. Отец побаивался деда, не жаловавшего «горилку», а мать веселела, расцветала и закармливала семейство всевозможными вкусностями. После смерти родителей Тимофея бабка с дедом заезжали к нему один раз, но были уже не те, как-то очень быстро сдав, а потом вдруг умерли в один год незадолго до его знакомства с Лизой. По ним он искренне горевал, а еще – не раз думал, что хочет себе такую же жену, как дедова калмычка Елена, и в Елизавете, быть может, ценил больше всего преданность и цельность натуры. Ну а после аварии и побега из столицы задуматься о женитьбе ему было недосуг – пока на горизонте не замаячила угроза в лице влюбленной хищницы Майи…

Тимофей в последний раз промокнул платком лоб, поправил галстук и поудобнее перехватил букет, розы в котором были неотличимы от тех, с которых началась его «охота». Жених, ей богу, – подумал он с неприязнью. Ему все больше становилось не по себе, мелькнула даже мысль, что все затеянное – пустая трата сил и вообще глупость, а вовсе не серьезная идея. Но отступать было некуда – состав дернулся, лязгнул и встал, проводница восьмого вагона, не мешкая, распахнула дверь, и из тамбура потянулись пассажиры. Елизавета оказалась пятой – из какого-то внезапного суеверия он считал выходящих, загадав, правда, совсем другое число.

Она была свежа и пряма в осанке и выглядела моложе своих лет. Царьков ругнулся про себя страшными словами, призывая сознание успокоиться наконец, шагнул к ней, чмокнул в щеку и отстранился, разглядывая с дерзкой улыбкой, а потом протянул цветы, одновременно пытаясь завладеть ее дорожной сумкой.

«Махнемся, как гангстеры – зелье на деньги, – пошутил он неловко, забрасывая сумку за плечо. – Ну, здравствуй!»

«Ну, здравствуй», – откликнулась Елизавета ему в тон, с удовольствием понюхала розы, в свою очередь поцеловала в щеку – «спасибо» – и посмотрела в глаза с улыбкой не менее дерзкой и даже вызывающей слегка.

В сравнении со вчерашним стрессом, ее состояние было близко к безмятежному. Дорога успокоила Елизавету – однообразием пейзажей, плавным течением времени, а также ощущением, что все решения приняты, и от нее больше ничего не зависит. Попутчик оказался стар и молчалив – не задавал вопросов, не лез с разговором, лишь только моргал подслеповато, а потом лег, укрыл лицо газетой и так, под газетой, уснул. Она все больше смотрела в окно и думала о своем – но не о грядущей встрече, а почему-то о детстве и летних поездках в Крым в шумно-говорливой плацкарте, где отец играл в шахматы с соседями и бегал за пивом в станционные буфеты, а она, боясь, что он задержится и отстанет, высматривала его через головы сидящих, сердито хмурясь. Потом был университет и спортивный лагерь на Азове – тоже плацкарта и легкое вино под стук колес, а потом – и это было уже смешнее – плюшевый берлинский поезд и вкрадчивый обожатель с грустным лицом…

Просторы за окном и символы отечества – стволы берез, бесконечные поля, ярко-алые грозди рябины – кровь ангела, обратившаяся в воду – не волновали ей душу и даже раздражали поначалу. Пейзаж был до обидного бесстрастен, блеклая пастораль будто щеголяла невинностью – как девственница, ждущая завоевателя. Но кто знает, что у девственницы на уме?.. Елизавета усмехалась невесело. Казалось, огромное небо и земля, уходящая в никуда, тянутся друг к другу, выдавливая воздух – так что, вглядевшись, ловишь себя на мысли, что здесь, наверное, бывает трудно дышать. Наваливаются с двух сторон и лишают сил, – думала она, подперев ладонями подбородок, – это месть пространства тем, кто его не любит – а кому-то награда, для кого-то и панацея. Жизнь не может оторваться от поверхности – уйдя в нее, погрузившись, почти распластавшись. Стихийные начала, они родились задолго до человека и остаются такими, как были всегда – бездушными, не знающими ни жалости, ни тепла. Панацея отчаявшимся, одиночкам без веры… Потому тут и бедность, что никому нет дела: не станешь же хлопотать и стараться, когда на тебе покрывало из свинца. Вон какие облака – пусть красиво, но жизнь под ними уютной не назовешь. Здесь вообще не до уюта – слишком много плоской земли и неба!

Внешний мир не замыкался в целое, расползаясь к горизонту и дальше, за пределы зрения, и это было странно ей, городской жительнице, привыкшей иметь перед глазами четкие границы и ориентиры на каждый случай. Столица, символ вертикали, отучила ее от пространства, раздавшегося вширь, где ничто не цепляет взгляд. Но потом она притерпелась и стала даже находить в безграничии очарование безысходности, столь близкое порой женскому сердцу как оправдание жалости к себе и набегающим слезам. Развлекали ее и провинциальные городки, которые фирменный скорый проскакивал, не замедляя хода. Станции назывались просто – Малиновка, Хохловка, Белоцерковец – Елизавета не знала этих мест, и сами слова казались ей незнакомы, она словно постигала какой-то новый язык. Это увлекло ее, она совсем не думала о Сиволдайске и возможной перемене в ее жизни, и лишь когда за окном мелькали церковные купола, вспоминала вдруг о Царькове и спрашивала себя чуть иронично, предложит ли он венчаться, и как она будет выглядеть в белоснежном платье перед алтарем.

Выйдя из поезда и увидев его с букетом, в стильной рубашке и галстуке под стать, Елизавета почувствовала вдруг, что они не успели до конца отвыкнуть друг от друга. Тимофей понравился ей – она нашла, что он стал солиднее и серьезней, не утеряв былой привлекательности. Она легко шла по грязному перрону и улыбалась, пряча лицо в розы, а Царьков балагурил, не умолкая, дабы не выдать остатков смущения, не желавших улетучиваться прочь.

«Поедем ко мне, бросим вещи?» – спросил он, глянув на нее. Елизавета кивнула в ответ, подумав мельком: – Интересно, приставать ко мне он сразу будет? Лучше бы погодить немного – как-то все же пока неловко… Они подошли к большому японскому джипу, и Царьков открыл для нее переднюю дверь.

«Что-то пыльная у тебя машина», – поддела она его.

«Ну да, – сказал Тимофей с притворным сожалением, – смотри, не запачкайся, столичная штучка. Так уж у нас тут – провинция». Потом уселся рядом, пробормотал вполголоса: – «Хороша деревня наша, только улица грязна, хороши ребята наши, только славушка худа…» – скорчил страшную рожу, Елизавета засмеялась, и они, не спеша, стали выруливать со стоянки на оживленную улицу.

Залитый солнцем, желтый и обветшалый, выщербленный и невероятно старомодный, Сиволдайск понравился Бестужевой. На первый взгляд он был ужасен, на взгляд второй в нем не было места ни для какой жизни, но вскоре глаза свыкались с бутафорскими декорациями, сквозь небрежно склеенный картон проступала вдруг каменная кладка, а потом нарисованные покровы и вовсе спадали, открывая город, застывший в своем собственном времени, будто в пику неумелым владельцам. Они промчались мимо царских конюшен, ставших прибежищем здешних скинхедов, мимо библиотеки и полусгнившей церкви, мимо университета имени императора Николая и Академии МВД напротив, вокруг которой накручивали круги потные, румяные курсанты. Тимофей вел джип уверенно и нагло, распугивая проржавевшие малолитражки, и вещал без умолку, как заправский гид.

«Посмотри на фасады, – говорил он Елизавете, – сохранились, не развалились, хоть никто не чинил сто лет. Представь себе – девятнадцатый век! Не изменилось ничто – и дышится легко, хоть все вокруг и гадят, не размышляя».

Лиза послушно вертела головой и втягивала носом воздух, пахнущий бензином так же, как и в Москве, а Царьков, не глядя на дорогу, уже показывал ей: – «Смотри, смотри – трущобы в глубине. Тут только зайди в любую подворотню – такого насмотришься, прямо фильм ужасов. Кое-где совсем разрушено – все уже украли и никого не дозовешься. Вообще, каждая пядь сиволдайской земли стоит безумных денег, – добавил он со смешком и было не ясно, в шутку это или всерьез. – Я здесь уже восьмой год живу – и не жалею, представь!»

Он и сам не знал, кривит ли душой – с одной стороны, город прилично ему надоел, но с другой – дышалось тут действительно легче, хоть никто не взялся бы найти этому причину. «Вон глянь-ка, парк, – показывал он рукой, – там гуляния по субботам – просто блеск. И ряженые, и медведя водят…» – и Елизавета смеялась, откинув голову: – «Да ладно тебе, не верю!»

«Нет, ну правда, – не унимался Тимофей, – а еще Волга, скоро увидим, это вообще тут самый главный аттракцион. На нее-то мы вволю насмотримся – и на катере, и купаться будем».

«Как купаться-то будем – голыми?» – спросила она лукаво, вспомнив их ночные вылазки на чью-то дачу с искусственным прудом. Тимофей хохотнул, сворачивая во двор через арку с грудой щебня посередине: – «А чего, можно и голыми, нравы здесь простые. Чем стреляться, утопимся оба!»

Они подъехали к скоплению дорогих машин, приткнувшихся, кто как смог, с трудом пробрались к подъезду новой девятиэтажки, обходя строительный мусор, потом поднялись на верхний этаж, и он торжественно распахнул перед ней тяжелую стальную дверь: – «Прошу!»

Оказавшись внутри, оба стали вдруг очень скованны и сразу разбрелись по сторонам, избегая смотреть друг на друга. Елизавета бросила сумку в своей спальне с отдельной ванной, поправила волосы перед зеркалом, глубоко вздохнула и пошла по комнатам, все время ощущая его присутствие неподалеку. Квартира оказалась хорошей, и она подумала мельком, что таких в этом городе, наверное, не много. Мебели было недостаточно, и вся обстановка отдавала чем-то казенным, но это могло быть списано на отсутствие хозяйственной женской руки.

«Так-так, – резюмировала она, сойдясь с Тимофеем на кухне, – места много, что есть свидетельство потенциального жизнелюбия. Ты вообще тут без меня не умирал от тоски?»

«Всякое бывало, – откликнулся Царьков, разглядывая содержимое холодильника. – Но пока жив, как видишь. С печали не мрут – только сохнут».

«Ага! – сказала она, будто разрешив для себя какую-то загадку, а потом спросила требовательно: – Ну что, какова программа? Ты ведь, не сомневаюсь, все заранее продумал?»

«Продумать-то продумал, – вздохнул Тимофей вполне искренне, – да что-то у меня от тебя голова кругом. Как продумал, так и позабыл. Поехали, покатаемся – в офис заедем, где-нибудь поедим…»

«Поехали, – с некоторым облегчением согласилась она. – Дай мне полчаса, я быстро».

Царьков снова полез в холодильник, зазвенев там чем-то стеклянным, а Елизавета скрылась в ванной комнате. Встретившись вновь, они обрадовались друг другу, будто не виделись несколько дней, оба покраснели и в лифте молчали, как застенчивые подростки. Он повез ее к Волге, величественной и плавной, там они почувствовали себя молодыми, как прежде, и наконец перестали стесняться. Притягивая взгляды немногочисленных зевак, они бегали по набережной, смеялись на ветру и кричали, дурачась, речным судам; потом Елизавета проголодалась, да и ветер разгулялся не на шутку, и они укрылись от него на террасе азиатского ресторана, где почти не дуло, хоть река была тут же, в двух шагах. Тимофей рассказывал одну за одной смешные байки из местной жизни; сиволдайские официантки в кимоно, среди которых были казашки, выдававшие себя за японок, сновали вокруг, создавая несколько карнавальную атмосферу. Елизавете было хорошо, она совсем позабыла о Москве и недавних своих волнениях, виновник которых сидел тут же напротив. Обедали они долго, а потом, сытые и ленивые, пошли пешком через прибрежный сквер в офис Царькова, располагавшийся неподалеку, где он снова сделался вдруг церемонен и отстраненно-молчалив.