Текст книги "Простая душа"

«Ну… – сказал Фрэнк и моргнул. – Ну ладно. Мы сидели вместе – там, где аварийный выход. Сначала я стеснялся и совсем не мог говорить…»

Мысли его выстроились в очень связную картину. Ночи, проведенные с черноволосой путаной, неловкие обещания и ласковые слова – все это сомкнулось воедино с фантазией, рождавшейся в голове. Самолет хитрым образом расставлял все по местам – и Фрэнк, не умея лгать, теперь с легкостью придумывал на ходу, проживая, будто взаправду то, что и должно было с ними произойти, будь этот мир устроен хоть немного лучше.

История и впрямь случилась с ним когда-то, хоть конечно фигурировала в ней не Ольга, а совсем другая девушка – высокая итальянка, с которой они летели из Вашингтона в Сиэтл. Фрэнк заметил ее еще при входе в салон, а очутившись рядом, действительно вдруг потерял дар речи – и даже не мог произнести «хай». Ей, впрочем, было не до него, она сидела, отвернувшись и опустив глаза, потом засуетилась, стала рыться в сумочке, осматриваясь напряженно, будто потеряла что-то, а после вновь затихла и уставилась вдаль невидящим взглядом. Тогда он решил, что она больна рассудком, но это было не так – она просто боялась лететь.

Когда они оторвались от земли, у нее вдруг задрожали губы. Фрэнк Уайт заметил это, потому что все время косился в ее сторону. Она была красива – черноволосая, с тонкими чертами – и от нее очень приятно пахло, но все ее странности несколько его встревожили. А по-настоящему она его испугала, когда они уже набрали высоту.

Итальянка сидела у окна, но боялась туда смотреть. А потом вдруг развернулась, но не к окну, а к аварийной двери, и стала водить руками, как это делают слепые – по всей поверхности и около рукоятки. Ему, конечно, стало не по себе. Он не знал, как там устроена защита, и хоть догадывался, что дверь открыть не просто, проверять это ему не хотелось. И тогда он с ней заговорил.

Лед между ними растаял сразу. Девушка, отпрянув было, тут же призналась, что боится и хочет выйти, а когда он мягко, но настойчиво объяснил ей, что это невозможно, спросила побелевшими губами, можно ли ей отсесть от окна к нему поближе. Так они и просидели до конца полета – сначала просто беседуя о всяких вещах, а потом еще и держась за руки, как влюбленная пара. Он рассказал ей всю свою жизнь – и она слушала, не перебивая, ловя каждое слово и не отрывая взгляда от его лица. Фрэнк понимал: это лишь оттого, что она напугана сверх меры, но ему все равно было лестно, а когда страх побеждал на время, и соседка вновь начинала коситься на злополучную дверь, он без стеснения гладил ее по колену и шептал нежности, пока она не затихала и не откидывалась на спинку кресла.

Моментами ее испуг будто отступал вовсе. Она переставала дрожать и даже пыталась заботиться о нем – подкладывала подушку под голову и уговаривала закрыть глаза. Это тоже было в новинку, его никогда не опекали женщины. Он отдавался странному ощущению, но через минуту вновь слышал: «Почему ты молчишь? Мы уже падаем, да? Может, мне лучше выйти?»

Конечно, можно было пойти к стюардам и объяснить им, что у них в салоне, у рукоятки аварийного выхода сидит пассажирка, не владеющая собой. Наверняка, существовали правила, предписывающие именно это, но Фрэнк не мог и подумать, что можно выдать перепуганную соседку жестокому миру, поджидающему снаружи – с внешней стороны их хрупкого кокона. Это было бы страшное предательство – где-то там уже мерещились визгливые голоса, множество крепких рук, смирительная рубашка… Близость с незнакомкой казалась ему абсолютной – как будто они попали в смертельную ловушку, и только чудо могло им помочь. За пять часов полета он покинул свое место лишь однажды – посетив туалет в лихорадочной спешке и потратив перед тем добрую четверть часа, чтобы убедить спутницу, что дверь не нужно трогать руками, пока она будет одна. Вернувшись, он увидел, что она сидит, не двигаясь, с прямой спиной, вся – сплошной комок нервов, и у него дрогнуло сердце от своей нужности кому-то. Потом, при посадке, ей стало еще страшнее, и он баюкал ее, как ребенка, а когда самолет зашуршал шинами по полосе, она быстро, коротко разрыдалась, прислонившись к его плечу.

Слезы, впрочем, скоро просохли: уже через несколько минут она красила губы, глядя в маленькое зеркальце – сразу вдруг сделавшись посторонней, случайной соседкой-иностранкой, имеющей собственную жизнь. Тогда он подумал с горечью, что магия их близости исчезла навсегда – и не удивился, ибо был к этому готов – но теперь, представляя себя и Ольгу в самолетных креслах по соседству, видел со всей ясностью, что с ней все было бы не так. Все бы только началось, чтобы долго длиться – и она повернулась бы к нему с улыбкой, показывая, что ничего не забыла. В новой реальности теперь не было сомнений – он будто помнил картинку за картинкой: они вместе получили багаж, вместе вышли в жаркое московское утро, в город алчных, грубых, уверенных в своей правоте. «Позвонишь?» – спросила Ольга, и он кивнул, и магия была тут как тут, утвердившись необъяснимо-прочно. И он позвонил ей – в тот же вечер, не в силах ждать дольше. И они встретились и почти сразу поехали к нему в отель. А на следующее свидание она пришла с бирюзовой лентой в волосах…

«Вот, – закончил Фрэнк Уайт чуть смущенно. – Так познакомились, и потом в Москве неделю. Я понял – меня сюда, как проверка, – пробормотал он, снова становясь косноязычен. – То есть, были и другие дела, но я теперь знаю —для отвода глаз».

«О, Фрэнк, да ты оказывается рома-антик, – лукаво протянула Елизавета. – Я просто заслушалась, честное слово. А она-то, она уже знает?»

«Нет, – признался Фрэнк. – Но я ей скоро скажу. Если все закончится хорошо».

Напоминание прозвучало кстати – все, включая Бестужеву, сразу подобрались и посерьезнели. Антураж импровизированной темницы – решетки на окнах, упаковка питьевой воды – вновь вдруг резанул глаз. Опасность была тут как тут, и по спинам пополз холодок, а невеста Уайта и пугачевский клад позабылись в один миг.

«Ну что, – чуть слышно прошептал Тимофей, – пора начинать комедию? Ты готов, Фрэнки?»

«Yes, – ответил тот по-английски и показал большой палец. – Но мне нужно в уборную».

После, стоя у рукомойника, Фрэнк поглядел на себя в мутное зеркало и вновь, как в гостиничном номере этим утром, удовлетворенно кивнул. Он был собран и ничего не боялся – чувствуя себя рыцарем, отстоявшим честь дамы сердца. Путь к дальнейшим подвигам был открыт. Фрэнк Уайт Джуниор вышел из туалета, потоптался у входной двери и лег на спину – прямо на пыльный, растрескавшийся пол.

Глава 20

Старая «девятка» Толяна, трясясь и подпрыгивая на выбоинах, резво домчалась до городского центра. Александр Фролов молчал всю дорогу, привалившись к боковому стеклу и закрыв глаза. Лицо его обмякло, и сил в нем не осталось ни капли – недавнее напряжение уступило место безразличию и апатии. Он вдруг осознал, что больше от него ничего не зависит – Елизавета в чужих руках, и он ничем не может ей помочь. Что бы с ней ни произошло, это случится без его участия – несправедливость такого поворота событий угнетала его сильнее, чем сам факт похищения. Он чувствовал, что над ним жестоко подшутили, и сам казался себе смешон, а весь сиволдайский вояж предстал совершенно безысходной затеей.

Его водитель, напротив, был энергичен и собран. Ситуация будто пробудила в нем инстинкты, скрытые от посторонних глаз. «Два дурака дерутся, а третий смотрит, – бормотал он сквозь зубы. – Это точь-в-точь про нас. Интересное кино, триллер как есть – кто-то там непрост в этой компашке. Сейчас мы им еще подгоним – режиссеров…» – и швырял машину вправо-влево, как на трассе захолустного ралли.

«Стволами трясли – видал? – обращался он к Фролову, не смущаясь его молчанием. – Это тебе не шутки; из ствола шмальнуть – раз плюнуть. Вроде рожи-то наши, на черных не похожи, хоть, конечно, издалека не разглядишь…»

«Ты в милиции-то знаешь хоть кого? – очнулся вдруг Александр, когда они парковались у здания РУВД. – А то нас и слушать небось не будут».

Толян вдруг замолчал, потом ругнулся и сказал неохотно: – «Знаю, не дрейфь. И ты теперь узнаешь – все мои тайны. Выслушают нас, да и пустят без очереди, как настоящих випов», – и зачем-то с силой хлопнул дверью.

Перед ними был тот самый особняк цвета спелой малины, мимо которого этим утром шагал угрюмый Андрей Астахов. Ряды одинаковых узких окон придавали ему негоциантскую строгость – это мог бы быть доходный дом или дом свиданий средней руки, где умеют считать деньги и ничего не предлагают даром. Для милиции он казался чересчур игрив, было в нем что-то ягодное, вовсе не городское, но стражам порядка, очевидно, были чужды условности стиля, и малиновое здание тут не считали чем-то, выходящим за рамки.

Все это никак не тронуло Фролова, послушно шагавшего вслед за Толяном. Он отметил лишь внешнюю потертость и балкон без днища, ожидая и внутри увидеть что-то вроде рассохшегося дерева или пыльного сукна, и даже вздрогнул от неожиданности, попав в прихожую, сплошь отделанную стеклом и настоящим мрамором. «Евроремонт, – кивнул на стены его провожатый. – Гордость города, постарались менты. На второй этаж, правда, не хватило…» – Он уверенно протиснулся сквозь группу кавказцев, отчаянно споривших с потным лейтенантом, и подвел Фролова к окошку дежурного, что-то перекладывавшего в ящиках стола.

«Нам бы это… Следователя позвать, – сказал Толян чуть смущенно, явно стушевавшись по привычке перед одушевленным символом власти. – Дело у нас есть – не терпящее отлагательств».

Дежурный, сержант с тонкими усиками, похожий на артиста, играющего бабников и гуляк, оглядел его с невыразимым презрением. Было ясно, что посетитель не представляет интереса ни для него лично, ни для Кировского УВД в целом. «Ну, какое у тебя дело? – спросил он лениво с видом человека, познавшего в жизни все. – Может тебе не к следователю, а вон, с прочими гражданами, в очередь?»

«Ты мне Никитину позови, Валентину Павловну, – сердито сказал Толян. – А не позовешь, пеняй на себя, тебе потом такую халатность вдуют…»

Дежурный вновь глянул насмешливо-высокомерно, но потянулся-таки к селектору, ткнул какую-то кнопку и протянул с ленцой: – «Валентин Паллна? Тут к тебе кавалер».

«Русаков, – громко добавил Толян – так, чтобы было слышно в микрофон селектора, – по срочному происшествию», – и, взяв Александра за локоть, отвел того в сторону. «Сейчас спустится, – шепнул он, – ты ее не бойся. Она ничего, нормальная такая баба».

«Мне-то чего бояться, – пожал плечами Фролов. – А она что, и вправду следователь? Никогда не видел…» – он хотел еще сказать что-то и осекся: от служебной лестницы к ним быстро шла очень красивая женщина с усталым лицом.

Следователь угрозыска Валентина Павловна Никитина училась с Толяном в одном классе средней школы. Она, к тому же, была его первой любовью – несчастной, как и положено в юности – и она же оставалась важнейшей из причин, по которой он еще не разочаровался в женщинах до конца. В глубине души Толян до сих пор верил, что где-то есть такие же, как его Валентина, и надеялся встретить хоть одну из них в своем будущем – пусть сколь угодно дальнем. Надежда была слабой – он отдавал себе отчет, как редки подобные удачи. Тем не менее, школьная подруга являла собой идеал, примирявший его с человечеством, что он, конечно же, тщательнейшим образом скрывал.

В свои тридцать Валентина все еще была хороша: высокая, светловолосая, с полной грудью и огромными глазами, в которых мужчины тонули, как в космосе, блаженно отдаваясь невесомости. В юности она была тонкой и гибкой, от нее пахло фиалкой, как от лесной феи, и Толян был влюблен со всем пылом неполных семнадцати лет. Он не раз дрался из-за нее с парнями постарше и пытался неловко ухаживать, отваживаясь на письма и сбивчивые слова. К концу последнего класса она отметила его постоянство и выделила из остальных, а перед самым выпускным даже уступила его страсти – улыбаясь непонятной, чуть порочной улыбкой. Он, однако же, слишком робел и стеснялся своих сильных рук, а она была совершенно неопытна, несмотря на напускную порочность. У них ничего не вышло, и после, расстроенный донельзя, он больше не решался к ней подойти. Его вздохи в отдалении быстро ей надоели, у нее появились другие поклонники, но она, тем не менее, сохраняла в отношениях с Толяном некоторую теплоту, очень рано научившись ценить бескорыстную терпеливую преданность.

В милицию она попала случайно, за компанию с бывшей подругой, но там, неожиданно для всех, в ней проявились недюжинный характер и упорство. Валентина сделала быструю карьеру, которой завидовали многие мужчины, пробившись в следственную группу по особо важным делам. Теперь уже никого не вводили в заблуждение бездонность синих глаз и мягкий голос, в котором очень скоро слышалось урчание хищницы.

Она оказалась сильной женщиной, но и вся ее сила не могла противостоять потоку служебного негатива, который скоро изменил ее, сделав нервной и жесткой. Она научилась никому не спускать обид, толкаться локтями и отгрызать положенное, а также – не жалеть себя и не откровенничать никогда и ни с кем. На работе ей приходилось проводить слишком много часов. Валентина испортила желудок плохой едой, а ее личная жизнь свелась к убогим эпизодам, происходившим там же, на рабочем месте. В какой-то момент она поняла, что сыта таким бытом по горло, и, скорей всего из протеста, решилась выйти замуж за человека куда слабее себя. Супруг был мелочен и обидчив, он чувствовал, что проигрывает ей по всем статьям, и оттого безудержно ревновал – не только к другим мужчинам, но и к любым эмоциям, которые она испытывала в его отсутствие. Порой это казалось невыносимым, но она однако же проявляла терпение, усматривая в замужестве пусть шаткую, но опору – назло штормам и бурям, бушующим на службе.

Увидев Толяна в компании незнакомого человека, Никитина решила, что ее приятель вляпался в какую-то мелкую гадость и пришел просить о подмоге. Она подошла к ним вплотную, поздоровалась деловито, чтобы дать понять, что у нее на счету каждая минута, и окинула Александра профессиональным взглядом, отметив, что тот не из «крутых» и не представляет никакой опасности. «Ну что, Толик, стряслось? – спросила она со вздохом. – Машину разбил или подрался? Давай только быстрей, я вся в запарке».

«Валентина, Валентина, – покачал головой Толян. – Сразу видно, не веришь ты в меня. А тут такое дело – на звездочку погонную потянет. Киднеппинг – слыхала или, может, в кино смотрела? Веди нас наверх, сейчас изложим тебе весь сюжет».

«Прям сюжет? – хмыкнула Никитина недоверчиво, но что-то подсказало ей, что он не шутит. Она еще раз оглядела Фролова, на этот раз внимательно и очень цепко, кивнула в сторону лестницы: – Ну что ж, раз так, то пошли, – и крикнула дежурному: – Панкратов, оформишь потом пропуска этим двум, – даже не удостоив того мимолетным взглядом».

«Пропуска, – проворчал дежурный, – пропуска без документов нельзя», – но спорить не стал, только сделал недовольное лицо. Валентина Павловна раздражала его ужасно, но была ему не по зубам и хорошо это знала. «Шалава», – пробормотал он сквозь зубы, вспомнив, как несколько лет назад она бесцеремонно отвергла его грубоватые домогательства, и злобно рявкнул: – «Слушаю!» – ни в чем не повинной старухе, смиренно дожидавшейся у окошка.

Тем временем, события на заброшенной турбазе принимали решительный оборот. Пленники, не надеясь на помощь со стороны, приступили к осуществлению своего плана. Все невольно переглянулись – с серьезным и чуть заполошным видом – потом посмотрели на Фрэнка Уайта, лежащего у двери на спине. Тот подал знак – о’кэй – и вдохнул пару раз надрывно и с хрипом. «Нормально, – шепнул Тимофей, – так и действуй. Ты, – повернулся он к Николаю, – помни: руку ему, руку. Я ноги, ну а ты, Лизка, пистолет, если мы сами не схватим».

Елизавета молча кивнула, глаза ее пылали огнем. Царьков подумал мельком, что никогда не видел ее такой красивой, и махнул рукой: – «Давай!»

«Воздуха нет, о-ох, – застонал Фрэнк и захрипел, как настоящий астматик. – Задыхаюсь… болезнь… мне нельзя… – Потом повернулся лицом к дверному проему и выговорил натужно: – Help! Воздух дайте!»

«Смотри, не дышит почти, – крикнул Тимофей чуть громче, чем нужно. – Эй, охрана, тут человеку плохо», – и заколотил кулаками в дверь. Николай тем временем стучал по оконной решетке пустой бутылкой из-под воды, а Бестужева, как опытная медсестра, хлопотала над Фрэнком, оттягивая ему ворот футболки.

«Help, – изредка покрикивал Фрэнк, – I need some air! Дайте дышать, у меня болезнь!»

«Эй, Юрец, ты что, оглох? – неистовствовал Царьков. – Сейчас американец коньки отбросит, будет вам тогда, олухам деревенским. Как понаедет сюда ЦРУ, так вы перед ними волынами-то потрясете… Открывай давай, пусти его на воздух!»

Спектакль получился очень звучным. Охранник, сидевший на крыльце, сразу услышал шум и с минуту пытался оценить ситуацию, явно принявшую характер внештатной. Он и без того был несколько встревожен – его мобильный не ловил сигнала, и на остров никто не ехал, хоть по плану что-то должно было произойти уже к вечеру того же дня. Чутье подсказывало ему, что операция проходит не гладко, и главные трудности еще впереди. Теперь с одной из них ему предстояло справляться в одиночку.

Вздохнув и злобно выругавшись, он обошел дом по периметру и, встав на колени, заглянул в темные окна бильярдной. «Эй вы, что там у вас? – крикнул он хрипло и постучал в стекло. – Свет зажгите, чтоб я вас видел».

«А нет света, – откликнулся Николай, – не работает ни черта. У нас человек задыхается, иностранец. Соединенные Штаты Америки – знаешь такую страну?»

«Help, – стонал Фрэнк. – Give me some fucking air! Дышать нет воздух, совсем здесь нет…»

У него появился отчетливый акцент, его иностранная принадлежность не вызывала сомнений. «Вот козлы!» – сказал бандит с чувством, имея в виду то ли пленников, то ли своих запаздывающих коллег, потом одним движением вскочил на ноги и вразвалочку зашагал к парадному входу, что-то недовольно бормоча. «Эй вы, – заорал он, спускаясь по лестнице, – всем отойти к окнам и замолчать, а то стрельну!»

В замочную скважину ему тоже удалось разглядеть немногое. Три силуэта маячили у противоположной стены, кто-то невидимый хрипел у самой двери, с трудом выдавливая из себя нерусские слова. Охранник потоптался еще, стараясь извернуться, чтобы заболевший попал в его поле зрения, но так ничего и не увидел.

«Чего ждешь, Юрец? – крикнул Тимофей нетерпеливо. – Давай, открывай, тащи его наружу. Помрет – тебе отвечать, не кому-то».

«Небось не сдохнет, – грубо сказал бандит. – Молодой еще подыхать. Наружу не пущу – нельзя».

«Ну как же нельзя? – вступила в разговор Елизавета. – Ты что, не понимаешь, он же задохнется. Вон, смотри, уже не дышит совсем!»

Фрэнк, словно в подтверждение, застонал совсем уж жалобно и издал что-то похожее на детский всхлип.

«Ты зато, симпотная, понимаешь много, – огрызнулся охранник. – Ты что, доктор-айболит? Не ды-ышит… Если до сих пор живет, то наверное дышит! – Он помолчал и заявил категорично, явно приняв решение: – Ну все! Жить захочет, продышится мал помалу – давайте, сидите тихо. Чтоб без баловства у меня».

«Погоди, погоди, – Тимофей, поняв, что тот сейчас уйдет, шагнул от стены к двери, пристально глядя на отверстие в замке. – Ты чего такой зверь, ты человеком-то будь».

Бандит переступил с ноги на ногу, быстро прикинул что-то и осклабился. «А чем я помогу – я ж тем более не врач, – сказал он спокойно. – Я знаешь какой доктор – костолом. Руку если надо сломать или ногу… Я вообще крови боюсь», – добавил он и захохотал.

«Что ж, – пробурчал Крамской, – это свидетельство тонкой душевной организации. – Он сделал два шага к двери вслед за Тимофеем и спросил громко: – Слышь, Юрец, ты вообще в бога-то веришь?»

«А тебе что? – вдруг обозлился тот. – Ты меня богом не пытай. Во что я верю, тебе не забота, ты о себе подумай – самое время», – и стал подниматься по лестнице, насвистывая что-то. Фрэнк дышал все так же трудно, но было уже ясно, что сторож не купился на трюк с болезнью. «Эй, эй, слушай, – заторопился Царьков, – когда, наконец, придет кто-то для разговора?»

«Когда надо, тогда и придет, – сказал бандит недовольно, обернувшись на полпути. И добавил в сердцах: – Кто их разберет, когда кто придет. Придет, когда черт помрет, а он еще и не хворал».

«А-а, – протянул Николай, – так ты и сам боишься. Бросили тебя тут с нами и сгинули все? То-то я вижу: что-то не так».

«Кого мне бояться – тебя что ли, сморчка? – злобно спросил охранник. – Сиди уж, а то договоришься!» – Потом стукнул два раза ладонью по перилам и пошел дальше, сплюнув на ступеньки.

«Юрец! – заорал Крамской, сделав знак остальным. – Ты сам сморчок, Рембо недоделанный. Испугался – так и скажи… Если войдет, ты ему – подножку», – шепнул он Тимофею чуть слышно, и тот, согласно кивнув, скользнул к дверному косяку.

Бандит остановился. Пленники замерли, ловя каждый звук, но все оказалось напрасно. «Молокососы, – сказал он почти добродушно, – вы кого на дурака хотите развести? Если меня, то меня не разведешь, а с тобой, дядя, я после побеседую, отдельно».

«Побеседуем, побеседуем, – пообещал ему Николай. – Мы с тобой уже почти как родственники».

«Родственничек фигов», – коротко хохотнул охранник и, больше не мешкая, зашагал наверх.

В бильярдной повисло тягостное молчание. Фрэнк Уайт поднялся с пола, виновато развел руками и уселся на диван. Расселись и остальные, избегая смотреть друг на друга. Лишь Лиза потянулась к Царькову и прижалась к нему, вновь взяв его за руку.

«Да, Лизка, зайца на барабан не выманишь, – попытался тот пошутить. – Не удалась хитрость обезьянья. Ничего, у них вон тоже не склеивается – вкось пошло, судя по всему. А ты, Фрэнки, прямо артист», – кивнул он Уайту Джуниору, ухмыльнувшись через силу.

«Артист погорелого цирка, – проворчал Николай Крамской. – Жаль, что цирк работает забесплатно. Где-нибудь в Аргентине мы б набрали на улице медяков…»

«А почему в Аргентине?» – спросила Елизавета без особого интереса. Николай не ответил, лишь пожал плечами. Настроение у всех испортилось – перспективы рисовались самые мрачные. Их план, сколь бы наивен он ни был, давал надежду на счастливый исход, теперь же повод для оптимизма изыскать было трудно.

«А Фрэнк неплохо выучил туземные слова, – сказала вдруг Бестужева. – Как капитан Кук, а то и лучше. И с дикарками он, наверное, ласков. Как вы думаете, Николай Крамской?»

Ей захотелось его расшевелить, но Николай по-прежнему молчал, у него было муторно на душе. По привычке, он прикидывал в голове, что все это могло бы значить с точки зрения высших сил, и не находил в событиях никаких смыслов. Организм-хозяин явно замыслил пакость или просто забыл про него, отвергнув, как ненужную деталь.

Проверяют меня? – подумал он вяло. – Интересно, на прочность или на гибкость? Хоть бы сигнал какой подали, шутники.

«С дикарками и я был бы хорош, – пробормотал он наконец. – Жаль, что сейчас не до дикарок. Что скажешь, господин Уайт, как тебе новейшая русская действительность?»

«Нормально, – откликнулся Фрэнк после небольшой паузы. – Я даже думаю, что нас не убьют».

Все поневоле расхохотались. «Провидец, – вздохнул Крамской. – Уважаю американский юмор».

«К тому же, – добавил Фрэнк нерешительно, – мы ведь еще можем попробовать, когда они придут за Тимоти. Им же придется открыть дверь…»

«Забудь, – перебил его Царьков. – Их будет не один, а много. Много больших, плохих парней. Сразу покалечат или постреляют, – сказал он жестко, дернув щекой. – Давайте-ка вот что, не унывать. Сидим и сидим себе, ждем событий. Анекдоты рассказываем, истории всякие – нечего кукситься, как на погосте».

«И на погосте бывают гости, – пробурчал Николай. – Хорошо, что это пока не мы. Давайте, правда, историю – кто расскажет? А то у нас Фрэнк отдувается за всех».

«Крамской, – громко сказала Елизавета, – расскажите Вы. Вы тут, я чувствую, с самой непонятной загадкой. И шрам у Вас на щеке какой-то странный».

«Шрам как шрам, – ответил Николай угрюмо, – а насчет загадок, мне кое с кем не тягаться. За мои загадки, знаете ли, в подвал не тащат. Хотя… Есть необычная вещь – посмотрите, как занятно мы оказались связаны с Фрэнком Уайтом».

«Мы ведь не были знакомы, – пояснил он, помедлив. – Встретились случайно, не зная друг о друге. Конечно, Сиволдайск – очень маленький город, но и все равно… Его привел сюда мифический клад, а меня документ, которого тоже не существует в природе, но основа для обоих одинакова и реальна – Пугачев. Стоит теперь додумать дальше – мы встретились, чтобы нас захватили в плен, или плен – это само по себе, а от нас ждут чего-то другого?» – он замолчал и покачал головой.

«Нет, ну ты лунатик все же, – вздохнул Царьков. – Не беспокойся, плен – вещь отдельная, это я какой-то сволочи дорогу перешел. А американца нашего просто кинули на штуку баксов, и не высшая сила, а простой лохотронщик – как там его, Сильва? И, если бы не ты, так еще в ментовке почки бы отбили».

«Подожди, подожди, – Елизавета потрепала его по руке, потом повернулась к Николаю и спросила лукаво: – А документ, он секретный?»

«Да нет, – вяло откликнулся Крамской, – что в нем секретного, если его и на свете-то нет. Романтически-бытовой, если уж вдаваться в детали».

«Вот и расскажите нам, – не отставала Лиза. – Нет ничего интереснее романтических деталей. И уж особенно бытовых».

«Чего там рассказывать, да и рассказчик из меня…» – Николай встал, чтобы размять ноги, и подошел к окну, сделав вид, что хочет что-то там рассмотреть. На полпути, однако, он не выдержал и обернулся на Елизавету. Та не отрывала от него глаз, чуть прищурив веки и закусив губу. Колдует что ли? – подумал он вдруг и удивился сам себе: – Вот же чушь! Хотя, тут у кого угодно сдадут нервы.

Он ухмыльнулся натянутой ухмылкой и сказал сухо: – «Лучше уж кто-нибудь другой. Или, может, вообще жребий кинем?»

Елизавета улыбнулась ему в ответ и склонила голову набок, по-прежнему не отводя взгляда. Как кошка, – мелькнуло у Крамского в голове. – Лесная кошка или русалка – и глаза зеленые… Забавно с ней, наверное – повезло жениху. Может и вправду рассказать – про Пугачева, да про документ?

«Дама просит, – поддержал и Тимофей. – Зачем нам жребий, если есть свобода воли?» – Он вальяжно развалился на диване, но ладони его были неспокойны, потирая одна другую.

Вот этого-то мне и недостает, – отметил про себя Николай и махнул рукой, отвернувшись от Лизы, и от остальных. «Ладно, уговорили, – буркнул он мрачно. – Расскажу, пожалуй – хотя бы ради свободы. Жил-был, значит, разбойник по имени Емельян…»

В бильярдной темнело, наступал вечер. В углах за диванами сгущались тени. «Он вообще-то был не разбойник, а простой казак, – говорил Крамской, косясь на зарешеченные окна. – Но это поначалу, а потом – потом судьба сыграла очень странную штуку. Его ввели подставной фигурой в уездную заварушку – всего-то, чтобы отстоять пасеки и рыбную ловлю – а он заделался самозваным царем и нагнал ужаса на половину империи. Сколько б ни было самозванцев на Руси, но по-настоящему лишь в него, в императора Пугача, верили безоглядно – все, кто встречал его на пути, кто бежал к нему со степных земель сквозь смрад и дым, в снежных метелях и непролазной грязи. Не учась военному делу, он обладал чутьем и отвагой – и брал крепости одну за другой, переманивая к себе целые гарнизоны. Он был тот еще тип, настоящий предводитель черни, не чурался ни вероломства, ни зверств. И при этом не знал сомнений – будто чувствовал, что чья-то воля ведет его к недостижимой цели. Это знание передавалось прочим – всем, кто заглядывал в его зрачки, целовал ему руку, принимая присягу, или просто даже слышал о нем от других, обращенных в новую веру, готовых грызть глотки всем несогласным, проворонившим пришествие мессии. Он и был для них мессией – справедливый царь и грознейший дьявол, полубог и защитник угнетенных. Его кампанья была полна триумфов, он казался всесилен и непобедим. Само бессмертие будто коснулось его ненароком – не оттого ли не страшился он ни ядер, ни пуль? И ведь не брали его ни пули, ни ядра, и был он свиреп – свиреп и безжалостен, и двигался без устали вверх по Волге, лишь порой позволяя себе передышки – чтобы дать отдых телу и душе».

«Так-то вот, – Николай вдруг вздохнул и сделал странный жест. – Он был матерый зверь и не нуждался в теплых норах. Но занесло его в деревню Чумово – в здешние места, недалеко отсюда – а там налетел буран, засыпав все вокруг, и Емельян приказал обустраивать штаб, топить баню и досыта кормить лошадей, чтобы переждать непогоду и дать себе видимость покоя на недолгие день или два. Вечером, как водится, был у них пир. Пугачев с приближенными опивался вином и объедался жареным мясом, а прислуживала им хозяйская дочь, русоволосая и сероглазая, чуть скуластая от примеси татарской крови, высокая и статная от крови казачьей, и коса ее была уложена в шлем, а щеки раскраснелись – от печного жара и от мужского громкого говора вокруг…»

«Да, хозяйская дочь – история не сохранила ее имени, – продолжал Николай, мельком глянув на Елизавету. – Быть может, ее звали Евдокия или Марья, и была она простодушна – в мать, не в отца. А может, носила она имя построже – Дарья, Наталия или Катерина – жила себе на уме, любила смотреть в печные угли или бродить по лесу в поисках приворотной травы. Верила в сказания и приметы, боялась лешего, которого звала, как все, лесным дядей, но и сама, ему вторя, любила петь голосом без слов, словно приманивая сказочного духа, который обращается филином или волком, а то и мужиком с котомкой, а потом аукает и свистит, заманивая в самую глушь. В лесной глуши, впрочем, ей было все нипочем, лучше, чем в деревне, где на нее заглядывались парни – а ей не нравился никто, и к шумным хороводам тоже не лежала душа. Так она жила в ожидании чего-то – или кого-то, что куда яснее – а последние месяцы ее донимали грешные мысли, еще с лета, с душных ночей, когда цвела рябина, и небо полыхало зарницами. Они мучили ее всю осень, и во сне ей не было покоя – казалось, кто-то скребется в окно, стучит и возится на чердаке под крышей, а то и гладит ее спящую мохнатой рукой – к добру, к девичьему счастью. А за несколько дней до появления Пугачева со свитой у них в очаге вдруг погас огонь. „К нечаянному гостю“, – сказала мать и покачала головой, и у нее сразу забилось сердце. А увидев страшного человека с густой черной бородой, она тут же поняла: вот он, гость, и пришел за ней».