Текст книги "Клио и Огюст. Очерки исторической социологии"

Глава 1. Социология власти и авторитета

«Король глядит угрюмо:

“Опять в краю моем

Цветет медвяный вереск,

А меда мы не пьем!”»[17]17
  Цитата из стихотворения Р. Л. Стивенсона «Вересковый мед».


[Закрыть]

Власть всегда казалась человечеству явлением таинственным. Почему один человек слушается другого? Хорошо, если управляющий силен и умен, а тот, который слушается, – глуп и слаб. Но в такой первозданной простоте ситуация сохраняется разве только в обезьяньем стаде. У людей один не очень умный и немощный может управлять десятками, сотнями и даже миллионами сильных и умных.

Понятно, что самым логичным было видеть в этом загадочном явлении проявление сверхъестественных сил, подобных тем, что управляют громами, буйными ветрами и прочими природными стихиями. Иногда эта сила мыслилась персонализированной в личности правителя или, еще чаще, в его роде. Род выступал объектом сакрализации, во-первых, потому что в древности и средневековье родовые связи были весьма сильны. Во-вторых, личность еще не успела выделиться из рода. Отдельный человек и другими воспринимался, и сам себя воспринимал как часть большого родового целого. И, наконец, в-третьих, сакрализация рода давала сразу целый ряд понятных социально-политических решений. Если умирал король, то для того чтобы сохранить стабильность социального устройства, нужно было просто найти ближайшего его родственника – родственник выступал как самая простая и логичная замена умершего правителя.

Понятно, что человеку постиндустриальной эпохи такое решение видится не самым убедительным. Современная политическая доктрина базируется на представлении, что хороший руководитель должен обладать набором соответствующих его должности профессиональных «компетенций», знаний и навыков. Но в условиях общества, в котором распространение сложной информации затруднено, адекватная оценка коллективом личных качеств руководителя практически невозможна. Выбор родственника – наиболее релевантный вариант. Во-первых, потому что в пределах одной семьи в самом общем приближении уровень воспитания, интеллектуальных и волевых качеств будет примерно одинаков. Во-вторых, для реализации власти необходима обширная сеть социальных связей. Власть короля/князя опирается на сотни личных знакомств с баронами, герцогами, графами/боярами, дворянами, тиунами и пр. Кто может заменить умершего короля в этой системе наилучшим образом? Тот, кто стоял ближе всего к нему: брат или сын.

Всякий институализированный принцип выбора человека для исполнения определенной социальной роли имеет тенденцию к формализации и содержательному выхолащиванию. Так женщина, мечтающая о верном, заботливом и сильном и красивом муже, может объединить все названные качества в воображаемой фигуре мужчины высокого роста. И в дальнейшем для создания пары искать именно высокого мужчину, упуская из внимания все остальные качества. Принцип наследственного перехода власти пережил сходную трансформацию. Если изначально наследник – это человек, ближе всего находящийся к бывшему правителю, и имевший в силу этого наиболее плотное знакомство с его окружением, методами управления и тайнами, то постепенно принцип родства стал самодовлеющим. Родственника стали искать даже в том случае, если он гарантированно не имел с умершим правителем никакого общего бытия.

Отчасти этим объясняется логика событий Смутного времени в России. После смерти царя Федора Иоанновича появляется несколько мнимых его братьев – самозванцев, бравших имя убиенного в Угличе в 1591 г. царевича Дмитрия Углицкого. Прилежный школьник знает Лжедмитрия I и Лжедмитрия II, а более осведомленный читатель может насчитать штук пять. Откуда такая популярность у мальчика, прожившего на белом свете всего восемь лет? Откуда такое желание претендентов на российский престол выдать себя за Дмитрия, хотя, с точки зрения современного человека, Дмитрий – совершенно неподходящая кандидатура для занятия высшей руководящей должности в огромной стране? Он никогда не был на руководящей работе (его углицкое княжение было исключительно номинальным), он был не вполне здоров (страдал «падучей»), он был молод (в 1605 г. реальному Дмитрию исполнилось бы 23 года), он никогда не жил при дворе отца или старшего брата, не был причастен к процессу управления страной, не имел нужных социальных связей. Причина именно в принадлежности к сакральному царскому роду, которая сообщала авторитет человеку вне зависимости от его личных качеств и даже несмотря на них.

Родоначальник потестарно-политической этнографии (отечественного варианта политической антропологии) Л. Е. Куббель дал такое определение авторитета: «Авторитет в качестве одной из форм осуществления власти более удачно может быть определен вслед за Н. М. Кейзеровым “как соответствие характера, структуры и функций власти интересам всего общества или отдельных социальных групп (классов). С субъективной стороны авторитет представляет основанное на данном соответствии добровольное и сознательное подчинение общества, социальных групп (классов), индивидов нормам и правилам, установленным существующей в этом обществе властью”»[18]18
  Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988. С. 35.


[Закрыть]. Значит, если общество признавало сверхъестественные возможности монархов, это соответствовало его потребностям. Прежде всего потребности в социальном порядке и координации.

Авторитет монархов в делах управления распространялся и на другие сферы жизни. В Англии и Франции периода раннего средневековья была распространена вера в то, что короли одним только прикосновением руки способны исцелять золотуху (так раньше называли особенно тяжелую форму диатеза или туберкулеза кожи). Этому явлению посвящена классическая монография известного французского историка XX в., одного из основателей школы «Анналов» Марка Блока «Короли-чудотворцы»[19]19
  Блок М. Короли-чудотворцы: Очерк представлений о сверхъестественном характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции и в Англии / Пер. с фр. В. А. Мильчиной; предисл. Ж. Ле Гоффа; науч. ред. и послесл. А. Я. Гуревича. М.: Языки русской культуры, 1998.


[Закрыть]. Французский историк приводит типичную историю, одну из тех, благодаря которым эта вера, продержавшаяся не одну сотню лет, внедрялась в общественное сознание. Речь идет об английском короле Эдуарде Исповеднике: «Жила однажды в Англии молодая женщина, страдавшая ужасным недугом – железы у нее на шее распухли и распространяли страшное зловоние. Увидев вещий сон, она отправилась к королю, дабы просить его об исцелении. Король повелел принести сосуд с водой, обмакнул в воду пальцы, а затем дотронулся до больных мест и несколько раз осенил их крестом. Тотчас после прикосновения королевской руки из опухоли вытекли кровь и гной; болезнь, кажется, отступила. Пациентку на некоторое время оставили при дворе, однако лечение, судя по всему, возобновлено не было. Тем не менее не прошло и недели, как счастливица полностью исцелилась; больше того, она избавилась не только от мучившей ее золотухи, но и от бесплодия, которым страдала уже несколько лет, и в том же году на радость мужу родила ребенка»[20]20
  Там же. С. 114.


[Закрыть]. По поводу этих способностей существовали разные мнения. Церковь настаивала, что дар исцеления принадлежал Эдуарду как святому. Но из сочинения Уильяма Мэлмсберийского известно, что некоторыми этот дар рассматривался как наследственная привилегия королевского рода.

С наступлением Нового времени вера в чудесные возможности королей постепенно сошла на нет. Потомкам, конечно, было интересно, как такое могло случиться, чтобы массы народа поверили в такую трудновообразимую вещь, как лечение вполне серьезных заболеваний возложением рук, пусть даже и королевских. Были предприняты попытки найти рациональное объяснение.

Наиболее популярной как во времена М. Блока, так и теперь остается теория о психоневрологической причине выздоровления больных. Блистательная обстановка королевского двора, нервное напряжение от ожидания встречи с чудом, священный трепет перед королевской особой – всё это складывалось и давало мощный эмоциональный выброс, который действовал подобно удару. Этот удар открывал потаенные силы организма, благодаря которым и происходило исцеление.

Вера в возможность исцеления через сильное эмоциональное воздействие бытовала и в XX в. Весьма показателен фрагмент романа известного ученого (доктора биологических наук) и писателя И. А. Ефремова «Лезвие бритвы». Фрагмент посвящен такого рода исцелению, но в реалиях, далеких от быта средневекового королевского двора:

И тут, возобновляя в памяти всё, что было ему известно о лечении психических параличей, Гирин вспомнил некогда прогремевший на весь Ленинград опыт профессора Аствацатурова. Выдающийся невропатолог, начальник нервной клиники Военно-медицинской академии, прозванной студентами «Дантовым адом» за скопление устрашающе искалеченных нервными повреждениями больных, принял привезенную откуда-то из провинции женщину, пораженную психическим параличом после внезапной смерти ребенка. Как раз таким же параличом, как мать Анны, то есть она могла слышать, видеть, но была не в состоянии говорить и двигаться. Знаменитый Аствацатуров оставался для той женщины последней надеждой – все усилия лечивших ее врачей были безрезультатными.

Аствацатуров целую неделю думал, намеренно не встречаясь с больной, пока не пришел к смелому и оригинальному решению.

После долгого и напряженного ожидания больная была извещена, что сегодня ее примет «сам». Помещенная в отдельную палату, в кресло, прямо против двери, парализованная женщина была вне себя от волнения. Ассистенты профессора объявили ей, чтобы она ждала, смотря на вот эту дверь, «сейчас сюда войдет сам» Аствацатуров и, конечно, без всякого сомнения, вылечит ее. Прошло четверть часа, полчаса, ожидание становилось всё напряженнее и томительнее. Наконец с шумом распахнулась дверь, и Аствацатуров, громадного роста, казавшийся еще больше в своем белом халате и белой шапочке на черных с проседью кудрях, с огромными горящими глазами на красивом орлином лице ворвался в комнату, быстро подошел к женщине и страшным голосом закричал: «Встать!»

Больная встала, сделала шаг, упала… но паралич прекратился. Так ленинградский профессор совершил мгновенное исцеление не хуже библейского пророка. Он использовал ту же гигантскую силу психики, почти религиозную веру в чудо.

Однако М. Блок отвергал возможность излечения золотухи эмоциональным ударом ввиду того, что как заболевание золотуха имеет не психофизическую, а исключительно физиологическую природу. И то, что возможно для преодоления разного рода нервных зажимов и параличей, не может сработать там, где причина кроется в слабости иммунитета. В конечном счете французский ученый пришел к выводу, что королевское излечение было ничем иным, как масштабным обманом. Обман поддерживался массовым желанием верить в чудо и отсутствием навыков критического мышления у широких народных масс. Соответственно, с распространением прагматичного мировоззрения вера в целительские способности королей исчезла, как казалось, навсегда.

Но навсегда ли?

Система представлений, в которой монархам отводилась особая роль в сохранении здоровья подданных, в разное время в разных странах неожиданным образом проявлялась вновь.

Россия, век XIX, вторая его четверть. Страной правит Николай I, которого А. С. Пушкин охарактеризовал ироничной фразой: «В нем много прапорщика и немного Петра Великого». Ни эпоха, ни сама личность императора не располагала к таинственным мистериям, связанным с публичными исцелениями и остановкой моровых поветрий мановением монаршей руки. Однако вот что произошло на пятый год царствования императора Николая: «В 1830 г. из Средней Азии в Москву и Петербург проникла холера. Эпидемия распространилась среди всех слоев населения. От холеры умерли великий князь Константин Павлович с супругой, фельдмаршал Дибич. Меры, принимаемые против эпидемии, оказались малоэффективными и сводились к изоляции очагов заразы, а также к насильственному водворению людей в больницы, иногда без достаточных на то оснований. Всё это вызывало озлобление населения и ряд бунтов. Николай I лично находился в местах, охваченных эпидемией. В 1830 г., при получении известий о холере в Москве, он тотчас же поспешил туда. В Москве он едва не заразился. В Петербурге 22 июня 1831 г. холерный бунт достиг угрожающих размеров. На Сенную площадь, где собралась 5-тысячная толпа, были вызваны войска, но действовали они вяло. Тогда Николай, находившийся в то время в Петергофе, немедленно приехал в столицу, появился среди бушевавшей толпы и своею решительной речью в значительной степени содействовал успокоению. Этот эпизод запечатлен на барельефе памятника Николаю I скульптора Клодта»[21]21
  Капустина Т. А. Николай I // Вопросы истории. 1993. № 11–12. С. 38–39.


[Закрыть]. Ни полицейские меры, ни угроза применения войск не могли успокоить холерный бунт. Причины эпидемии были непонятны широким народным массам и поэтому обретали в их глазах мистический характер. Поэтому всякий иной страх, не имеющий мистической подоплеки, в том числе и страх государственного наказания, оказывался недостаточно сильным, чтобы стать преградой для распространения народных волнений. Личное вмешательство царя подействовало вне рациональной логики – оно не испугало людей, а наоборот, успокоило. То есть ситуация разрешилась в плоскости сакральной картины мира. «Апотропейная» сила царского авторитета мыслилась адекватной защитой от вредоносной мистики холерной эпидемии.

Николай I не имел в виду обманывать подданных. Но он интуитивно выбрал верный образ действий. Распространение бытового рационализма не означало установления полного господства понастоящему критического мышления даже и в эпоху, когда разрабатывал неевклидову геометрию Н. И. Лобачевский, проводил опыты с электричеством В. В. Петров, получил степень доктора медицины Н. И. Пирогов и пр. Народные массы Нового и Новейшего времени оказались едва ли не больше подвержены опасности коллективного обмана, чем их древние и средневековые предки. Блестящие примеры такого рода явлений дает нам «социология авторитета», основоположниками которой стали американские ученые Стенли Милгрем (автор известной «теории шести рукопожатий») и Роберт Чалдини.

Понимание механизма социального действия авторитета необходимо знать историку, тем более что толчком к одному из самых известных экспериментов стали события Второй мировой войны. Весь мир задавался вопросом: каким образом немцы, «культурная нация», народ Гёте и Шиллера, смог вдруг породить нацизм как государственную идеологию? Как честные немецкие бюргеры, оставив мирный труд, принялись вдруг сжигать людей в крематориях, расстреливать в темницах, разорять целые страны?

Ответы на эти непростые вопросы дали эксперименты Стенли Милгрема. Милгрем собрал группу волонтеров, объявив им, что они будут помогать в проведении эксперимента. На самом деле им была уготована роль не помощников, а испытуемых.

Один из вариантов эксперимента проводился следующим образом. Был заготовлен реквизит: модель электрического стула (подобного тому, на каком в США приводят в исполнение смертные приговоры) и пульт управления с круговым переключателем. Кроме того, был приглашен актер, который должен бы изображать дергания человека, через тело которого пропускают электрический ток. Участником эксперимента был серьезный человек в белом халате (что важно). Было объявлено, что в лаборатории изучается влияние электрического тока на память человека.

Подопытных приглашали по одному. Они думали, что их роль – это роль ассистента, ответственного за переключение силы тока. Им объясняли, что при слабом токе человек на электрическом стуле будет испытывать слабые улары. Более сильный ток причинит более ощутимую боль и, наконец, переключение регулятора до упора – даст самый сильный разряд, смертельный для человека, находящегося на электрическом стуле.

Человек в белом халате последовательно подавал команды, а мнимый ассистент переключал ток. При «слабом токе» актер на электрическом стуле слегка подрагивал, при сильном – трясся в страшных судорогах, стучал и кричал. «Ассистент» это видел. И в конце концов следовала команда «до упора». То есть, другими словами, отдавался приказ убить ни в чем не повинного человека. «Ассистенты» были проинформированы, что сидящий на электрическом стуле – не преступник и ничем не провинился, по легенде эксперимента, это был такой же волонтер, как они сами. Милгрема интересовало: как много испытуемых решится на «убийство». Результат превзошел все ожидания. До «смерти» волонтера довели более 80 % испытуемых.

Этот эксперимент многое объяснил. Его данные подтвердили наблюдения за теми людьми, кто служил в концентрационных лагерях. Никто из них не чувствовал личной ответственности за уничтожение людей. Они искренне недоумевали, когда их спрашивали об убийствах. Один только приводил заключенных в камеру. Никого не убивал. Когда он закрывал за собой дверь, все были живы. Другой и вовсе не видел никаких людей – он открывал некий кран, когда загоралась лампочка, и закрывал его через положенное время. Не убивал. Третий вывозил трупы – он живых людей тоже не видел, имел дело только с трупами. Не убивал. Кроме того, все они выполняли приказы вышестоящего начальства. Причем это были вполне невинные приказы: привести, увезти, открыть кран. Это надежно ограждало их сознание от чувства вины. Но в целом были уничтожены сотни тысяч человек.

Складывалась ситуация, точно описанная афористическим стихотворением И. Губермана:

 
Тонко и точно продумана этика
Всякого крупного кровопролития:
Чистые руки – у теоретика,
Чистая совесть – у исполнителя.
 

Обнаружив удивительные результаты, Милгрем принялся менять конфигурацию эксперимента. Это дало новую порцию интересных результатов. Оказалось, например, что количество «убийств» резко снижается, если место серьезного «экспериментатора» в белом халате занимал человек из той же волонтерской группы.

Это подтолкнуло других исследователей, например Роберта Чалдини, к изучению «социологии авторитета». В ходе многочисленных опытов выяснились интересные вещи. Оказалось, что форменная одежда является мощнейшим инструментом социально-психологического воздействия. Был проведен эксперимент. На улицах города человек, одетый в костюм, напоминающий форму, просил прохожих исполнить какое-нибудь странное требование: встать в определенном месте или пройти в определенном направлении или вообще выдать незнакомому человеку десять центов. Это не была на самом деле какая-то конкретная форма: полицейского, военного или пожарного. Просто похожий на форменный костюм: фуражка с кокардой, светлые пуговицы, погоны, строгий цвет и пр. Человек в форме указывал толпам направление движения. И толпы послушно шли туда, куда указывал человек.

Затем того же самого человека поставили на то же самое место в обычном партикулярном платье. Эффект был поразительный: его не слушался почти никто[22]22
  Чалдини Р. Психология влияния. СПб.: Питер, 2002. С. 212.


[Закрыть].

Можно предположить, что было бы, если человеку дали в руки пистолет. Пошли бы массы туда, куда он указывает под угрозой оружия? Скорее всего, нет – началась бы паника, народ кинулся бы врассыпную, но не пошел туда, куда ему предлагают. То же самое было бы, если бы вооруженных людей было два, три или даже десять. Для результативного управления многотысячной толпой при помощи оружия потребовалась бы как минимум рота. Таким образом, в некоторых ситуациях безоружный человек, одетый в форму, может оказаться сильнее группы вооруженных людей.

Другой известный эксперимент был проведен следующим образом: в студенческую аудиторию входил некий человек, которого профессор представлял присутствующим четырьмя разными способами. В первом случае он говорил, что вошедший – студент, приехавший из Англии и попросивший разрешения присутствовать на лекции. На глазах у всех молодой человек проходил и занимал место в аудитории. Во втором случае пришедший был представлен как лаборант, в третьем – как лектор, а в четвертом – как профессор Кембриджа. Проведя на лекции положенное время, человек покидал аудиторию.

Затем аудитории задавали вопрос, который по легенде эксперимента должен был выяснить степень внимательности студентов: какого роста был пришедший человек? Результат оказался весьма интересным. В той аудитории, где вошедший молодой человек был представлен обычным студентом, рост его воспринимался как средний. Чем выше был сообщенный социальный статус, тем выше казался рост. Там, где человек был представлен подающим надежды ученым, его рост был воспринят как несколько более высокий. И там, где он выступил в роли состоявшейся научной величины, средний показатель роста оказался самым большим: в качестве «профессора» человек выглядел на два с половиной дюйма выше, чем в качестве «студента», а два с половиной дюйма – это, между прочим, больше шести сантиметров (6 см 35 мм если точно).

Аналогичные эксперименты проводили в СССР. В 1971 г. на киевской киностудии режиссером Ф. М. Соболевым был снят любопытный фильм, назывался он «Я и другие». В фильме демонстрировалась целая серия социально-психологических экспериментов, показывающих, насколько человеческое восприятие зависит от окружающего социума.

В первом сюжете молодым людям демонстрировали фотографию пожилого фактурного мужчины с крупными резкими чертами лица. Испытуемых ставили перед камерой и просили дать психологическую характеристику человеку на фото. При этом одним испытуемым говорили, что перед ними фотография опасного преступника, а другим – что это большой ученый.

Вглядываясь в фото, «жертвы эксперимента», которым было сказано, что они изучают лицо преступника, видели на лице явные отпечатки хитрости, жестокости, душевного холода. Тем же, кто думал, что разглядывает лицо ученого, напротив, удавалось разглядеть добродушие, ум и чувство юмора.

Другие опыты производились над детьми. В первом опыте женщина-экспериментатор ставила на стол пирамидки. За столом сидят дети детсадовского возраста, лет четырех-пяти. Сначала это были две белые пирамидки, а потом черная и белая. Экспериментатор договаривалась с тремя малышами, сидящими за столом, что они будут в любом случае утверждать, что обе пирамидки – белые. Несколько раз это представление «обкатывалось» для тренировки. Когда подсадные дети научались врать, не моргнув глазом, приглашался неподготовленный ребенок. Сначала на стол ставились две белые пирамидки. Шел опрос детей – все отвечали, что обе пирамидки белые. Затем пирамидки менялись: теперь одна из них была белой, а другая – черной. Снова опрос: подсадные дети бодро отвечают, что обе пирамидки белые. Камера фокусируется на лице ничего не подозревающего ребенка. Вот очередь доходит до него. Все его «товарищи» только что заявили, что обе пирамидки белые. Что скажет он? На лице ребенка на мгновение появляется напряженное выражение. И вот маленькая девочка говорит, что обе пирамидки белые. Затем экспериментатор вкрадчивым голосом просит эту девочку взять себе черную пирамидку. Девочка протягивает руку и берет ее. Затем еще более вкрадчиво задается вопрос: отчего же девочка сказала, что обе пирамидки белые? Опять на лице девочки отражается мучительное напряжение. Она чувствует, что сделала что-то не так и попалась. Она смущенно улыбается. Однако в природном уме девочке не откажешь: она объясняет свой ответ с предельной искренностью, говорит, что другие сказали, что пирамидки белые – поэтому и она решила так сказать. Но экспериментатора такой ответ не удовлетворяет – она начинает наступать на маленькую испытуемую: почему девочка решила сказать так, как сказали другие, раз она видит, что одна из пирамидок черная? Тут загнанная в угол девочка находится и дает обычный ребяческий ответ: «Захотелось».

Мудрый закадровый голос рассуждает о том, что часто мы в своем отношении к миру ориентируемся на мнение других людей, принимая его без должной критичности.

Другой опыт над детьми. В большое блюдо положили кашу (судя по виду – рисовую). Кашу густо посыпали сахаром со всех сторон, кроме одной – там каша была столь же обильно посыпана солью. Опять за круглым столом сидят дети. На сей раз ни о чем договариваться с ними не нужно: всё сделает каша.

«Ласковая» женщина-экспериментатор зачерпывает кашу ложкой и кормит ею детей по очереди, приговаривая: «Первую ложку дадим Танечке. Танечка попробует и скажет, какая у нее каша?». Танечка пробует и находит, что каша сладкая. Потом кашу пробует Валик. Его ответ: «Каша во!» Он протягивает руку с выставленным большим пальцем. Детям дают попробовать кашу по очереди. Меж тем камера периодически концентрируется на мальчике, которому уготована участь получить соленую ложку. Это крупный светленький мальчик с живыми глазами. Он с любопытством наблюдает за товарищами. И вот очередь доходит до него. Он пробует кашу и решительно заявляет, что каша соленая. Мальчик – молодец. Он продемонстрировал независимость мышления.

Затем «жертва» меняется. Вместо крупного уверенного в себе мальчика оказывается худенькая черноглазая девочка. Эксперимент начинается. Дети один за другим пробуют сладкую кашу и нахваливают ее. Девочка в очереди последняя. Она терпеливо ждет, когда и ей достанется ложка вкусной сладкой кашки, с надеждой посматривает на добрую тетю, которая распоряжается кашей. И вот очередь, наконец, дошла. Ложка каши положена в рот. И без того грустное лицо девочки становится еще грустнее. Меж тем экспериментатор нарочито доброжелательным голосом спрашивает: сладкая ли девочке досталась каша? Девочка не может открыть рта – соленую кашу не так просто прожевать. Но взрослый требует ответа, и девочка начинает затравленно кивать: вкусная-де каша, сладкая, отстаньте. Но от женщины-экспериментатора так просто не отделаешься: «Алена, а хочешь еще каши?», говорит она, зачерпывая из тарелки еще ложку. Поскольку каша еще до конца не прожевана, Алена начинает энергично мотать головой из стороны в сторону.

Новый круг опыта. Танечка, Валик и Сережа (везунчики по жизни) в очередной раз получают по ложке вкусной сладкой каши, и со спокойным достоинством удостоверяют, что каша им досталась сладкая. На месте Неудачника теперь уже знакомая нам полноватая девочка, которая один раз уже попала в глупую ситуацию, назвав черную пирамидку белой. Научила ли ее чему-нибудь жизнь? Она получает ложку соленой каши и… отвечает, что каша сладкая. Неутомимая женщина-экспериментатор предлагает ей съесть еще ложку. Предыдущая девочка без особого труда отказалась от второй ложки: нелогичность ситуации ее не смущала. Ну, подумаешь, сказала, что каша сладкая, на самом-то деле она соленая – не буду есть, и всё. Но новая девочка, видимо, имеет более интеллигентную натуру. Она понимает, что за слова нужно отвечать. Раз она сама сказала, что каша сладкая, она безропотно принимает и вторую ложку. Экспериментатор изумляется: «Потрясающий ты ребенок, Милочка!» Милочка радуется сомнительной похвале, а мудрый голос за кадром призывает не обвинять малышей в соглашательстве.

Но в общем и целом и малыши, и взрослые, продемонстрировавшие недостаточную самостоятельность мышления, выглядят в фильме довольно жалко. После опытов со взрослыми людьми проводились интервью, в которых они пытались как-то рационализировать свой конформный выбор. Но тем не менее посыл авторов фильма был совершенно ясен: конформизм – это плохо и глупо. Конформное поведение необходимо детям – оно обеспечивает плановое прохождение социализации. Но во взрослом состоянии оно является признаком личностной несостоятельности.

В данном случае с авторами фильма можно согласиться только отчасти. В исторической ретроспективе массовый конформизм, осуждаемый современными интеллектуалами как «стадность», не раз спасал человечество от серьезных проблем. Особенно важен он во время войн и социальных катаклизмов.

Собственно, спасительная роль конформизма проявилась уже в самой первой войне человечества, о которой писал известный советский историк и социолог Борис Федорович Поршнев. По его мнению, первая большая победа, одержанная человеком современного вида homo sapiens sapiens, – это победа над ближайшими его соседями по эволюционной лестнице – людьми вида homo sapiens neanderthalensis. Неандертальцы имели перед предками современных людей, кроманьонцами, много важных преимуществ: они были сильнее физически, имели более мощный скелет, более развитые мускулы, мощные челюсти и зубы. По объему мозга они превосходили людей современного вида. Они использовали огонь, изготавливали орудия, имели язык и зачатки религиозных представлений. Но был у них, по мнению Поршнева, один существенный недостаток – они были менее приспособлены к коллективным действиям, чем кроманьонцы. Был изготовлен слепок внутренней части черепной коробки неандертальца: таким образом в руках у физиологов оказалась приблизительная модель его мозга. Эта модель была сопоставлена с мозгом ныне живущих приматов. Оказалось, мозг неандертальца отличается тем, что в нем меньше развиты центры, отвечающие за процессы торможения. То есть, начав гневаться, неандерталец не мог уже остановиться. Это затрудняло коллективные действия. Между личностью и коллективом всегда существует конфликт интересов. В силу природной конформности кроманьонцам было легче этот конфликт преодолевать и налаживать результативное взаимодействие. Неандертальцам – сложнее. Поэтому в конечном итоге наши предки, грацильные кроманьонцы, победили кряжистых неандертальцев.

Разные эпохи и разные страны порождали разные культурные формы установления и сохранения авторитета. Подчас формы эти представляются современному наблюдателю весьма экзотическими. Весьма широко как в хронологическом, так и в пространственном измерениях был распространен обычай потлача, который французский этнограф и социолог Марсель Моос определил как институт тотальных поставок антагонистического типа[23]23
  Моос М. Общества. Обмен. Личность. Труды по социальной антропологии / Сост., пер. с фр., предисловие, вступит. статья, комментарии А. Б. Гофмана. М.: КДУ, 2011. С. 143.


[Закрыть].

Если расшифровать это весьма абстрактное определение, дело предстанет следующим образом. В обществах аборигенов Африки, Америки и Океании существовал обычай, поражавший европейских наблюдателей. Уже при самых первых наблюдениях выяснилось, что племена имеют вертикальную структуру управления: есть вождь, а есть, условно, «простые люди». Такая структура показалась европейцам понятной и привычной. Вожди были сопоставлены с владетельными европейскими князьями, а простые соплеменники – с подданными. Но когда европейские путешественники познакомились с аборигенами поближе, выяснилось, что вожди – это все-таки не совсем «князья», а простые соплеменники – не совсем «подданные».

Потлач сохранялся у индейцев вплоть до начала XX в., когда власти США запретили его специальным законом якобы ввиду его исключительной разорительности. Весьма забавная мотивация. Американцы отобрали у коренных народов всю их страну, а тут вдруг озаботились их материальным состоянием. С чего бы это? Что происходило во время этого ритуала?