Текст книги "Россия век XX-й. 1901-1939"

Ясно, что тот социализм-коммунизм, который стал реальностью после 1917 года, несовместим ни с учением славянофилов, ни, тем более, с заветами Сергия Радонежского. Но в то же время едва ли есть основания утверждать, что «мысль», лежащая в основе социализма-коммунизма вообще, была чужда России. Многие виднейшие русские идеологи, начиная с середины XIX века, так или иначе предрекали, что Россия пойдет именно по «социалистическому» пути, хотя подчас вовсе не считали его благодатным…

Так, основоположник новой русской философии Чаадаев, которого, кстати сказать, совершенно необоснованно зачислили в «западники» – о чем я не раз писал248, – уже незадолго до кончины, в 1852 году, ставил вопрос, «что можно противопоставить грозному шествию идеи века, каким бы именем мы ее ни назвали: социализм, демагогия?» И отвечал: «Что до меня касается, я ничего не могу придумать». Говоря об уничтожении феодальных привилегий в ходе Французской революции, Чаадаев выражал своего рода недоумение: «Странное дело! В конце концов признали справедливым возмущение против привилегий рождения; между тем происхождение – в конце концов – закон природы… между тем все еще находят несправедливым возмущение против наглых притязаний капитала, в тысячу раз более стеснительных и грубых, нежели когда-либо были притязания происхождения». И многозначительное чаадаевское предвидение: «Социализм победит не потому, что он прав, а потому, что неправы его противники»249.

Русская мысль не только предвидела, что впереди – социализм, но и сумела с поражающей верностью предвидеть его реальную суть и характер. Лучше всего это осуществил один из очень немногих наиболее глубоких мыслителей XIX века Константин Леонтьев:

«Я того мнения, что социализм в XX и XXI веках начнет на почве государственно-экономической играть ту роль, которую играло христианство на почве религиозно-государственной… Теперь социализм еще находится в периоде мучеников и первых общин, там и сям разбросанных… то, что теперь – крайняя революция, станет тогда охранением, орудием строгого принуждения, дисциплиной, отчасти даже и рабством… Социализм есть феодализм будущего», который будет идти «попеременным путем – и крови, и мирных реформ…»250.

Вглядываясь в грядущее, Леонтьев утверждал в 1880 году, что «тот слишком подвижный (выделено самим Леонтьевым. – В. К.) строй», к которому привел «эгалитарный и эмансипационный (то есть „уравнивающий“ и „освобождающий“. – В. К.) прогресс XIX века… должен привести или ко всеобщей катастрофе», или же к обществу, основанному «на совершенно новых и вовсе уже не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно, – в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин – государству». (Стоит отметить, что один из крупнейших представителей западноевропейской историософии XX века, Арнольд Тойнби, в 1971 году – то есть через 90 лет после Леонтьева, – пришел к такому же выводу: «Я предполагаю, что человечество согласится на жесткую диктатуру ленинского типа как на зло меньшее, чем самоуничтожение или постоянная анархия, которая может закончиться только самоуничтожением».251

В той же статье Леонтьев высказал истинное понимание так называемого прогресса: «В прогресс верить надо, но не как в улучшение непременное, а только как в новое перерождение тягостей жизни, в новые виды страданий и стеснений… Правильная вера в прогресс должна быть пессимистическая, а не благодушная, все ожидающая какой-то весны… (мне представляется, что речь должна идти все же не о «пессимизме», а о беспристрастной объективности. – В. К.). В этом смысле, я считаю себя, например, гораздо большим настоящим прогрессистом, чем наших либералов. И вот почему. Они видят только завтрашний день, то есть какую-нибудь конституционную мелочь и т.п. Они заботятся только о том, как бы сделать еще несколько шагов на пути того равенства и той свободы, которые должны… довести их, шаг за шагом, до такой точки насыщения, за которой эмансипировать будет уже некого и нечего (что и получилось после Февральской революции 1917 года. – В. К.), и начнется опять постепенное подвинчивание и сколачивание в формах еще невиданных воочию…» (выделено Леонтьевым).

И Леонтьев напоминает о «благодушной» вере славянофилов в общинное будущее России; это будущее, предрекает он, «примет вовсе не тот вид, в котором оно представлялось московскому (выделено Леонтьевым. – В. К.) воображению Хомяковых и Аксаковых…новая культура будет очень тяжела для многих, и замесят ее люди столь близкого уже XX века никак не на сахаре и розовой воде равномерной свободы и гуманности, а на чем-то ином, даже страшном для непривычных…»252.

В другой статье Леонтьев, утверждая, что «социализм (т. e. глубокий и отчасти насильственный экономический и бытовой переворот) теперь, видимо, неотвратим» («отчасти насильственный» – конечно, смягченная характеристика; но Леонтьев писал это еще в 1880 году, когда «эмансипация», которую должен будет «подвинчивать» социализм, не зашла столь далеко, как в 1917-м), находил своего рода «прообраз» грядущего бытия людей в сложившемся в Древней Руси монастырском образе жизни:

«…жизнь этих новых людей должна быть гораздо тяжелее, болезненнее жизни хороших, добросовестных монахов в строгих монастырях… А эта жизнь для знакомого с ней очень тяжела… постоянный тонкий страх (определение „тонкий“ означает здесь, повидимому, – пробуждаемый любым самым незначительным поводом. – В.К), постоянное неумолимое давление совести, устава и воли начальствующих…» Правда, оговаривал Леонтьев, у монаха (в отличие от «новых» – то есть «социалистических» – людей) есть «одна твердая и ясная утешительная мысль… загробное блаженство…»253.

Подводя итог, можно, я полагаю, даже на основе вышеизложенного (а исчерпывающее изложение этой темы потребовало бы объемистого трактата) с полным правом утверждать, что социализм-коммунизм был вовсе не чужд России, хотя, конечно, разные люди и различные идеологические течения видели будущее общество в существенно, даже кардинально ином свете. И выступавшие в России в конце XIX – начале XX века политические партии, боровшиеся за уничтожение частной собственности на землю и основные общественные богатства (социал-демократы, социалисты-революционеры, народные социалисты и т.п.), имели достаточно глубокие корни в русской истории.

В 1917 году эти партии получили полную возможность участвовать во всеобщих и свободных выборах в Учредительное собрание, и результат был совершенно недвусмысленным: за них проголосовали 83,6 (!) процента избирателей – 37,1 млн. из 44,4 млн. человек, принявших участие в выборах254.

Другое дело, что эти десятки миллионов людей отнюдь не имели того ясного представления об ожидающем их будущем, которым задолго до 1917 года обладал Константин Леонтьев, еще в 1880-м предрекавший, что в грядущем веке «передовое человечество» (это явно ироническая формулировка) «испытавши… горечь социалистического устройства…должно будет неизбежно впасть в глубочайшее разочарование»255. При всем том не следует забывать, что Леонтьев был убежден в «неотвратимости» победы этого «устройства» в XX веке. И, кстати сказать, победа Французской революции 1789 года также привела к столь горькому «разочарованию», что в 1814 году была восстановлена монархия, на престол был возведен родной брат казненного в 1793 году и воспринимавшегося теперь в качестве неповинного мученика короля Людовика XVI, а из 402 избранных в 1815 году во французский парламент депутатов 351 (87 процентов) являлись ультрароялистами (то есть крайними – «правее» самого короля – монархистами)!256. Стоит отметить, что «разочарование» в социализме, присущее нашему, нынешнему времени, не привело к таким глобальным реставрационным последствиям; но об этом речь впереди…

Вполне вероятно следующее возражение: к власти-то в России пришли в конечном счете социалисты марксистского толка, которые основывались на чужеродном «варианте» социализма-коммунизма. Но, как нам еще не раз придется отмечать, для революционных и вообще «смутных» эпох, – когда неизбежно имеет место резкий раскол внутри наций, – типично или даже неизбежно выдвижение на первый план именно чужеродных сил и идей.

Так, например, идеология, которая стала вдохновляющей основой Французской революции 1789 года («просветительская») во многом сложилась под «иностранным» воздействием; в частности, мировоззрение родоначальника французских «просветителей», Вольтера, сформировалось непосредственно во время его трехлетней (1726-1729 гг.) «эмиграции» в Англию, и его «революционное» сочинение, подвергнутое «реакционными» властями Франции сожжению, называлось «Письма об английской нации» и первоначально было издано в Лондоне.

Тем более это относится к второму основоположнику революционной идеологии, Руссо, который, хотя его отец и мать были французами, фактически являлся иностранцем: он родился и вырос в протестантской Швейцарии (во Франции протестанты – гугеноты – вплоть до революции подвергались жестоким гонениям) и только в почти тридцатилетнем возрасте переселился во Францию.

Поскольку дело идет о двух основополагающих идеологах Французской революции, иностранные «корни» их мышления никак нельзя сбросить со счетов. Но по существу ведь то же самое просматривается в судьбе основоположника российского марксизма Г.В.Плеханова, сформировавшегося в западноевропейской эмиграции (куда он отправился в начале 1880 года в двадцатитрехлетнем возрасте).

* * *

Прежде чем идти дальше, целесообразно вернуться еще раз к историософии Константина Леонтьева.

Этот воистину гениальный человек мыслил о судьбах России в предельно широких масштабах – в масштабах человеческого бытия, взятого в целом, – от туманного древнейшего начала до еще более неясного, но неизбежного предвидимого мыслителем конца. Он, в частности, был убежден (и свое убеждение достаточно глубоко обосновывал), что для цивилизации и культуры губительна, как он определял, чрезмерная, ничем не ограниченная «подвижность», которая последовательно превращает человеческий мир в нечто однородное, однообразное. Гораздо позднее, уже в наше время, естественно-научная мысль пришла к выводу, что однообразие в конечном счете есть смерть, ибо бытие вообще подразумевает многообразие, сосуществование и взаимодействие особенных, своеобразных феноменов. У Леонтьева осознание этого «закона» явилось одной из фундаментальных основ историософии.

Он утверждал, например: «Эгалитарное смешение… и сильное стремление к сплошной и вольной однородности… – вот первый шаг к разложению. Будем же и мы продолжать служить этому смешению и этой однородности, если хотим погубить скорее и Россию, и все славянство» (Леонтьев К. Восток, Россия и славянство… – М., 1996, c. 543. – Курсив здесь и далее К.Леонтьева).

Одним из наиболее мощных (если не самым мощным) факторов «смешения и однородности», является согласно Леонтьеву, – экономическая «подвижность», ничем не ограниченное движение капиталов. Чтобы поставить преграды ведущему к гибели прогрессу, необходимо ограничить «как чрезмерную свободу разрастания подвижных капиталов, так и другую, тоже чрезмерную свободу обращения с главной недвижимой собственностью – с землею, т.е. свободу, данную теперь всякому или почти всякому продавать и покупать поземельную собственность» (цит. изд., c. 423).

Вполне понятно, речь идет об обществе, складывавшемся после Великой Французской революции: «… вся история XIX века…, – продолжал Леонтьев, – состояла именно в том, что по мере возрастания равенства гражданского, юридического и политического увеличивалось все больше и больше неравенство экономическое, и чем больше приучается бедный нашего времени сознавать свои гражданские права, тем громче протестует он противу чисто фактического властительства капитала, никакими преданиями, никаким мистическим началом не оправданного», – в отличие от докапиталистических обществ (там же).

Этот протест «бедных» и выливался в социалистическо-коммунистические идеи. Но Константин Леонтьев прозревал в «уже вовсе недалеком будущем» (по его словам) России совсем иную реальность, чем почти все остальные российские идеологи. Его понимание глубокой исторической сути и роли социализма определялось тем, что он мыслил не в рамках современной ему политико-экономической ситуации, а, как уже сказано, в масштабах исторического бытия человечества в целом; он смотрел на социализм-коммунизм как бы из «последних времен» (которые еще и теперь находятся впереди – и, будем надеяться, даже далеко впереди – нашего сегодняшнего времени).

Леонтьев говорил, в частности, что «архи-либеральные коммунисты нашего (то есть 1880-х годов. – В. К.) времени ведут, сами того не зная, к уменьшению подвижности в общественном строе; а уменьшение подвижности – значит уменьшение личной свободы, гораздо большее против нынешнего ограничение личных прав… можно себе сказать вообще, что социализм, понятый как следует, есть не что иное как новый феодализм уже вовсе недалекого будущего… в смысле нового закрепощения лиц другими лицами и учреждениями, подчинение одних общин другим общинам…

Теперь коммунисты… являются в виде самых крайних, до бунта и преступлений в принципе неограниченных, либералов, но… они, доводя либерально-эгалитарный принцип в лице своем до его крайности… служат бессознательную службу реакционной организации будущего. И в этом, пожалуй, их косвенная польза, – даже и великая. Я говорю только польза, а никак, конечно, не заслуга… Пожар может иногда принести ту пользу, что новое здание будет лучше и красивее прежнего; но нельзя же ставить это в заслугу ни неосторожному жильцу, ни злонамеренному поджигателю». И Леонтьев со всей убежденностью говорит о «неизбежности нового социалистического феодализма» (c. 423, 424), который остановит или хотя бы замедлит в России мощную устремленность к «смешению» и «однородности», то есть к гибели: «Без строгих и стройных ограничений… русское общество, и без того довольно эгалитарное по привычкам257, помчится быстрее всякого другого (курсив мой. – В. К.) по смертному пути всесмешения» (c. 684).

Благодаря усилиям либеральных врагов Константина Леонтьева широчайшую известность приобрели его слова (многие только их и знают из всего наследия мыслителя!): «… надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не «гнила»…» (c. 246), – слова, которые понимают как призыв к всемерному ужесточению власти царя и Церкви.

Слова эти написаны в 1880 году и, возможно, Леонтьев вкладывал в них тогда именно такой смысл. Но определенное упрочение самодержавной власти при Александре III, после убийства 1 марта 1881 года его отца, в конечном счете «разочаровало» мыслителя. В 1887 году (ровно за тридцать лет до 1917-го) он писал – явно не без глубокого сомнения: «Будем надеяться, что теперешнее движение русской мысли, реакционное, скажем прямо, движение – не эфемерно…»(c. 440). А в 1891 году, незадолго до кончины, Константин Николаевич «кается»:

«Сознаюсь, – мои надежды на культурное будущее России за последнее время стали все более и более колебаться… теперь, когда… в реакции этой живешь – и видишь все-таки, до чего она неглубока и нерешительна, поневоле усомнишься и скажешь себе: «только-то?»…» (c. 675).

Но надежды на то, что грядущий социализм (а не «традиционная» российская власть) «подморозит» Россию, которая в противном случае будет «гнить», не оставляла Леонтьева до конца.

Если же этого не произойдет, остается еще «выход», о коем за полгода до своей кончины Леонтьев написал В.В.Розанову: «Вообще же полагаю, что китайцы назначены завоевать Россию, когда смешение наше (с европейцами и т.п.) дойдет до высшей своей точки…» (Константин Леонтьев. Письма к Василию Розанову. – London, 1981, c. 83).

Это может показаться ироническим парадоксом мыслителя, однако не следует недооценивать его прозорливость. Леонтьев предвидел еще в 1880 году, что «если бы русский народ доведен был преступными замыслами, дальнейшим подражанием Западу или мягкосердечным потворством (все это имело место к 1917 году. – В. К.) до состояния временного безначалия (читай – Временного правительства. – В. К.), то именно те крайности и те ужасы, до которых он дошел бы со свойственным ему молодечеством, духом разрушения и страстью к безумному пьянству, разрешились бы опять по его же собственной воле такими суровыми порядками, каких мы еще и не видывали, может быть!» (там же, c. 281)

Поначалу «собственную волю» нелегко было устремить к наведению «суровых порядков», и очень существенную роль сыграли в ходе гражданской войны так называемые «интернациональные отряды», в которые, в частности, входили десятки тысяч приехавших ранее в Россию на заработки китайцев; они, например, в составе 10-й Красной армии подавляли восстание донских казаков, что нашло отражение в «Тихом Доне»…

Ныне достаточно широко распространено убеждение, что социализм-коммунизм окончательно погубил Россию… Правда, наиболее серьезные приверженцы этого убеждения делают подчас очень многозначительные «оговорки». Так, истинный и последовательный антикоммунист Михаил Назаров, с презрением воспринимающий завывания «перевернувшихся» вчерашних членов КПСС, говорил еще в 1990 году о семидесятилетнем социалистическо-коммунистическом периоде истории России:

«Необходимо увидеть в национал-большевизме – патриотизм, в покорности угнетению – терпеливость и жертвенность, в ханжестве – целомудрие и нравственный консерватизм, в коллективизме – соборность, и даже в просоциалистических симпатиях – стремление к справедливости и антибуржуазность как отказ от преобладания материалистических целей в жизни» (Назаров Михаил. Историософия Смутного времени. – М., 1993, с. 123).

Есть достаточные основания полагать, что если бы за Февралем 1917-го не последовал Октябрь (хотя вообще-то он явно был неизбежен), сегодня нельзя было бы утверждать что-либо подобное: Назаров в сущности говорит post factum, в 1990 году, о том же, о чем Леонтьев говорил ante factum – в 1890-м…

В связи с этой «темой» не могу не упомянуть о по-своему удивительном признании, сделанном в 1990-х годах известным писателем Олегом Васильевичем Волковым (1900-1996). Это красивый и обладавший редкостной духовной силой человек, выросший в высококультурной и благополучной дворянской семье, в феврале 1928 года был арестован ГПУ и обрел свободу лишь в апреле 1955-го! В своем повествовании о пережитом «Погружение во тьму» (издано в 1987 году в Париже и в 1989-м в Москве) он предстал как непримиримейший антикоммунист. Впрочем, я знал о его категорическом неприятии всего, что совершалось в стране после 1917 года, с первой же встречи с ним в 1964-м. При любом нашем разговоре он не скрывал свою поистине жгучую ненависть ко всему связанному с Революцией и созданным ею строем. Дабы показать всю силу этой ненависти, достаточно, думаю, сообщить, что Олег Васильевич однажды резко «отчитал» меня за высокую оценку поэзии Некрасова, поскольку она причастна Революции…

Однако не так давно писатель Г.П.Калюжный, который в последний период жизни О.В.Волкова был его постоянным собеседником и помощником, прямо-таки поразил меня своим сообщением. Оказывается, перед своей кончиной Олег Васильевич, говоря о том, что по-прежнему ненавидит «коммунистическую власть», вместе с тем признал необходимость «скрепы» или «колпака», которыми эта власть «удерживала» слишком уязвимую, слишком хрупкую Россию…

Разумеется, вокруг очерченной выше проблемы возможны долгие и острые споры, но одно, надо думать, ясно: проблема социализма в России, как любят сейчас выражаться, «неоднозначна», – и притом в высшей степени неоднозначна…

* * *

И надо прямо сказать, что в 1917 году Россия в точном смысле слова выбрала (всецело свободно выбрала) социализм: почти 85 процентов голосов на выборах в Учредительное собрание получили партии, выступавшие против частной собственности на основные «средства производства», – прежде всего на землю – то есть социалистические партии.

Мне, конечно, возразят сегодня, что у власти-то оказались не социалистические партии вообще, а совершившие насильственный переворот узурпаторы-большевики, между тем как народ был за эсеров (социалистов-революционеров), получивших преобладающее большинство голосов на выборах в Учредительное собрание, которое поэтому было разогнано большевиками после первого же его заседания 5(18) января 1918 года. В течение долгих лет насаждалось представление, что именно и только большевики выражали волю народа, а за эсерами шли, мол, «кулаки» и какая-то часть обманутых ими крестьян; ныне же очень быстро распространилось прямо противоположное мнение, согласно которому большевики – это не имевшие ровно никакой поддержки у народа заговорщики, путем голого насилия установившие свою диктатуру.

Однако реальная картина гораздо сложнее, чем предлагают обе эти противоположные точки зрения.

Поистине необходимо проанализировать ход событий в октябре 1917 – январе 1918 года, ибо без этого нельзя понять не только суть совершившегося тогда переворота, но и современное состояние России и даже ее вероятное будущее. Поэтому не следует воспринимать дальнейшее изложение, в котором речь пойдет подчас о не очень уж, казалось бы, существенных подробностях давних событий, как нечто представляющее интерес лишь для специалистов-историков. Истинное представление о том, что тогда происходило, имеет первостепенную важность для каждого человека, думающего о нынешней и завтрашней судьбе России.

Либеральные (и отчасти левые, революционные) деятели, уничтожившие в Феврале прежнюю российскую государственность и взявшие в свои руки власть путем образования Временного правительства, сразу же объявили о грядущем созыве всенародного Учредительного собрания, которое создаст подлинную, легитимную (то есть законную) власть в России (ведь Временное правительство возникло в результате переворота – как и впоследствии Советское).

9(22) августа 1917 года была назначена дата выборов Учредительного собрания – 12(25) ноября, а в октябре стали публиковаться списки кандидатов. Большевики, которые нередко весьма критически отзывались о самой идее этого Собрания, тем не менее выставили своих кандидатов вместе с остальными тогдашними партиями, и, захватив власть 25 октября (7 ноября) 1917 года, они не отменили выборы, которые и начались в назначенный срок – через семнадцать дней после большевистского переворота.

За столь короткое время большевики не могли подчинить себе избирательный «механизм», и ноябрьские выборы были, в общем и целом, вполне «свободными». Известный английский историк Советской России, Эдвард Карр, внимательно изучив ход дела, заключил, что «выборы… были проведены без какого-либо вмешательства»258.

Итоги выборов вроде бы означали безусловную победу эсеров: они получили 40,4 процента голосов (17,9 млн. избирателей из общего количества 44,4 млн.), а большевики – только 24 процента (10,6 млн. избирателей); остальные партии можно было после выборов вообще не принимать во внимание: кадеты – 4,7 процента (2,0 млн. голосов), меньшевики – 2,6 процента и т.п. При этом победа эсеров (почти в 1,7 раза больше голосов, чем за большевиков) всецело определялась голосами крестьян; так, в 68 крупных – губернских – городах России дело обстояло совершенно иначе: большевики получили там 36,5 процента голосов, а эсеры всего только 10,5 процента – то есть в 3,5 раза (!) меньше…

(Следует сообщить, что эти и все приводимые ниже сведения о результатах выборов основаны на подсчетах видного эсера Н.В.Святицкого, которого никак нельзя заподозрить в подтасовке данных в пользу большевиков.)

Крестьяне отдавали свои голоса эсерам, вне всякого сомнения, потому, что эта партия с самого начала своего существования (1901 год) выдвинула программу превращения земли во «всенародное достояние» – программу, которую разделяло абсолютное большинство крестьян (из чего, между прочим, ясна социалистическая направленность российского крестьянства). Между тем большевики вплоть до 26 октября (8 ноября) 1917 года так или иначе выдвигали проект передачи земли в распоряжение местных властей. Взяв власть, большевики тут же попросту «заменили» свою аграрную программу эсеровской, но было уже поздно, до выборов оставалось всего 17 дней, и при тогдашних «средствах информации» эта «замена» едва ли стала известной основной массе крестьян.

В программе эсеров имелась, кстати сказать, своя чрезвычайно уязвимая сторона: вопрос о войне. После Февральского переворота рухнула прежняя идея войны «за Веру, Царя и Отечество», и крестьянство (а армия состояла почти целиком из крестьянских сыновей) все более проникалось убеждением в необходимости незамедлительного окончания войны. Между тем эсеры были «оборонцами».

Но очень существенное значение имел тот факт, что в составе эсеровской партии сразу после Февраля образовалась фракция, которая самым решительным образом выступала за прекращение войны (во главе ее были весьма влиятельные эсеры М.А.Спиридонова, Б.Д.Камков, М.А.Натансон и др.). На 3-м съезде партии эсеров в конце мая – начале июня 1917 года эта фракция уже открыто заявила о несогласии с линией своего ЦК, а к сентябрю фактически выделилась в самостоятельную партию «левых эсеров».

Правда, официальное утверждение новой партии затянулось, только 19 – 28 ноября (2 – 11 декабря) 1917 года (то есть уже после Октябрьского переворота и даже после начала выборов в Учредительное собрание) состоялся 1-й съезд «Партии левых социалистов-революционеров-интернационалистов», окончательно утвердивший эту политическую силу, и лишь затем 4-й съезд эсеровской партии (26 ноября – 5 декабря) полностью исключил «левых» из своих рядов («выделение» левых эсеров из прежде единой партии было, кстати сказать, подобно «выделению» большевиков в 1903 году из единой ранее социал-демократической партии).

Благодаря этому на выборах в Учредительное собрание, начавшихся 12(25) ноября, фактически уже расколовшаяся эсеровская партия представала как нечто будто бы единое, и, скажем, категорическое требование прекратить войну, выражаемое левыми эсерами, могло казаться программой партии в целом. Многие современники и, позднее, историки именно этим объясняли значительную часть успеха эсеров на выборах.

Об основательности этого мнения ярко свидетельствует следующее. В шести избирательных округах левые эсеры все-таки успели поставить дело так, что они предстали на выборах как отдельная, самостоятельная партия, и в пяти из этих округов одержали полную победу: за них проголосовало здесь в среднем в три (!) раза больше избирателей, чем за остальных – «правых» – эсеров. По всей вероятности, левые смогли бы победить и во многих других округах, если бы выступали в них отдельно. Так что победа эсеров на выборах в той или иной степени являлась победой левых «раскольников».

А теперь мы переходим к чрезвычайно важной проблеме. В общем сознании господствует представление, что Октябрьский переворот и разгон Учредительного собрания 6 января 1918 года, – это дело рук одних большевиков, которые, в отличие от других тогдашних партий, ратовавших-де за подлинно демократический путь России, совершили беспримерное насилие над историей. В действительности большевики с начала октября 1917 и до середины марта 1918-го действовали в теснейшем союзе с партией левых эсеров, которые, следовательно, целиком и полностью разделяют с ними ответственность за совершившееся.

Этот факт либо замалчивался, либо задвигался на задний план как нечто несущественное и советской, и антисоветской историографией: первая не хотела «умалять» роль большевиков, а вторая не желала снимать с них часть «вины».

Здесь невозможно подробно рассказывать о полугодовом сотрудничестве большевиков и левых эсеров, в результате которого и сложилось то, что называется Советской властью. Но вот хотя бы несколько выразительнейших исторических фактов.

В.И.Ленин уже 27 сентября (10 октября) 1917 года дал директиву (цитирую) «сразу осуществлять тот блок с левыми эсерами, который один может нам дать прочную власть в России»259. Через несколько дней он утверждает, что «за большевиками, при поддержке их левыми эсерами, поддержке, давно уже осуществляемой на деле, несомненное большинство» (там же, с. 344).

12(25) октября в Петрограде создается Военно-революционный комитет (ВРК), призванный практически осуществить захват власти, и в него входит более двадцати левых эсеров; 21 октября ВРК окончательно оформляется, и его председателем избирается левый эсер П.Е. Лазимир (1891-1920); впоследствии его имя было оттеснено именами секретаря ВРК В.А. Антонова-Овсеенко и члена бюро ВРК Н.И. Подвойского (оба – большевики). После захвата власти левый эсер М.А. Муравьев назначается главнокомандующим Петроградским военным округом и начальником обороны города от «контрреволюционного» наступления войск Краснова-Керенского. 6(19) ноября Всероссийский Центральный исполнительный комитет Советов (ВЦИК) избирает свой Президиум (то есть – хотя бы формально – высшую власть в стране), и в него входят шесть большевиков во главе с Я.М. Свердловым и четыре левых эсера во главе с М.А. Спиридоновой.

Мне могут возразить, что левые эсеры все же отказались войти в первое Советское правительство, так как считали необходимым введение в него представителей других социалистических партий. Однако в тогдашней обстановке всякого рода колебания были неизбежны: видные большевики А.И. Рыков, В.П. Ногин и В.П. Милютин, согласившись 26 октября войти в правительство, уже 4 (17) ноября вышли из него, мотивируя свой поступок точно так же, как и отказавшиеся участвовать в правительстве левые эсеры.

Но прошло не столь уж много времени, и 24 ноября (7 декабря) левый эсер А.Л. Колегаев стал наркомом земледелия (именно этот пост покинул за двадцать дней до того большевик Милютин). А к концу 1917 года левые эсеры заняли уже семь постов (из имевшихся тогда восемнадцати) в Советском правительстве и оставались на своих постах до 18 марта 1918 года, когда они категорически выступили против Брестского мира (как, кстати сказать, и многие большевики).

Вообще «пропорция» левых эсеров во всех властных органах того времени составляла не менее 35-40 процентов, что, конечно, весьма внушительно. А в особо важном органе – ВЧК, два (из трех) заместителя председателя, то есть большевика Ф.Э. Дзержинского. – В.А. Александрович и Г.Д. Закс, – были левыми эсерами и сохраняли свои посты даже до июля 1918 года.