Текст книги "Россия век XX-й. 1901-1939"

«Михаил (Исидор) Борисович был человек немного плутоватый, но вовсе не злой. Любящий отец и заботливый муж, неплохой, по советским понятиям, товарищ» (с. 103). Кстати Хенкин, как и Разгон, стремится «умалить» свои «энкавэдэшные» заслуги («Миша,то есть Маклярский. – В. К., – давал мне мелкие поручения»), но его заверениям решительно противоречит тот факт, что ему была пожалована квартира в одном из немногих наиболее привилегированных московских домов – «высотном» на Котельнической набережной.

Следует учитывать, что Хенкин, в отличие от Разгона, в 1973 году эмигрировал «по израильской визе», хотя отнюдь не поселился на «исторической родине», а стал сотрудником пресловутой радиостанции «Свобода» (ранее он много лет выполнял те же функции во французской редакции московского контрпропагандистского радио; эта способность с успехом делать одно и то же дело и «здесь», и «там» по-своему замечательна…). В 1980-м мемуары Хенкина были опубликованы эмигрантским издательством «Посев», а в 1991-м переизданы в Москве.

Любопытен его рассказ о том, как ему, прежде чем его удостоили поста на «Свободе», пришлось доказывать представителю спецслужб США, что он не столь уж заслуженный деятель НКВД. Американца смущало, в частности, то, что Хенкин проживал в сталинской «высотке» на Котельнической набережной. В ответ Хенкин не без ловкости представил дело так, что в этот дом поселяли «известных» людей: «…в моем подъезде была квартира Паустовского, в пятом жил Вознесенский, в девятом – Твардовский и Фаина Григорьевна Раневская… жили в этом доме Евтушенко, Зыкина, Уланова…» (с. 8) Однако, во-первых, Хенкин отнюдь не принадлежал к подобным «знаменитостям», а, во-вторых, для тех, кто хотя бы в общих чертах знают сей дом, не является секретом, что среди его насельников преобладали высокие чины МГБ.

Но обратимся к суждению Хенкина о том, что место его «друзей» (точнее – «исчезавших» друзей его друзей) в НКВД занимают «деревенские хамы», эти страшные «молотобойцы». В определенном смысле Хенкин прав, хотя тот процесс замены «кадров», о котором он говорит, был весьма длительным и завершился, как увидим, только в 1950-х годах.

Об этой постепенной замене свидетельствуют и другие мемуары, написанные уже упоминавшимся видным сотрудником Наркомата иностранных дел Е.А.Гельфандом-Гнединым (1898-1983). В отличие от Разгона и Хенкина, перед нами объективные и честные воспоминания. Евгений Александрович был сыном весьма и весьма «темной» личности – Гельфанда-Парвуса, но с юных лет расстался с отцом (в мемуарах он откровенно говорит о своем сложившемся уже к 1917 году «нежелании» быть «сыном Парвуса»522 и сформировался как человек с прочной этической основой.

Его воспоминания, написанные в 1970-х годах, были уже после его кончины опубликованы в «Новом мире» (1988, № 7), однако, как ни удивительно, с сокращением именно тех эпизодов, в которых наиболее очевидно выразилась честность мемуариста! К счастью, книга воспоминаний Гнедина позднее, в 1994 году, была издана полностью, хотя, увы, мизерным тиражом 2025 экз. («Новый мир» с урезанным текстом Гнедина вышел в 1988 году тиражом более миллиона экз.).

Гнедин – что нельзя не оценить – еще в 1970-х годах с покаянными нотами рассказывал в этих мемуарах о своем участии – хотя и в качестве рядового «агитатора» – в проведении коллективизации. Вместе с тем он правильно осознал совершившийся во второй половине 1930-х годов кардинальный поворот в отношении власти к крестьянству – то есть к преобладающему большинству населения страны (около 70 процентов в 1937 году). Констатируя, что к «середине тридцатых годов… аресты и репрессии против партийных и государственных работников стали таким же постоянным методом внутренней политики, как и карательные мероприятия в деревне» (имеются в виду «мероприятия» начала 30-х годов), Гнедин тут же заметил: «Парадоксальным образом эта система мероприятий привела к тому, что позднее новые кадры государственных служащих пополнялись в значительной мере выходцами из крестьянской среды» (c. 61).

Могут возразить, что на вершине власти и ранее находились люди крестьянского происхождения – А.И.Рыков и М.И.Калинин. Но они, по сути дела, имели только, пользуясь модным словечком, «имидж» правителей-крестьян. Что касается Рыкова, которого несколько неожиданно назначили после кончины Ленина главой правительства, он действительно принадлежал в юности к крестьянскому сословию, но лишь чисто формально: его семья занималась торговлей в большом губернском Саратове, где он и родился; характерно, что и он, и оба его брата окончили гимназию и поступили в университет, – откуда, правда, Алексей Иванович ушел еще в 1898 году в «профессиональные революционеры».

Калинин в самом деле начал свою жизнь в деревне, но он-то впоследствии, в сущности, только играл роль носителя высшей власти. В 1917-м ему дали чисто «представительский» пост «городского головы» Петрограда, а с марта 1919-го – «всероссийского старосты». Троцкий в 1927 году напомнил: «Члены Политбюро знают, что после смерти Свердлова первой мыслью Владимира Ильича было назначить председателем ВЦИКа тов. Каменева. Предложение выбрать „рабоче-крестьянскую“ фигуру исходило от меня. Кандидатура тов. Калинина была выдвинута мною. Мною же он был назван всероссийским старостой»523. И, конечно, Михаил Иванович являл собой именно «фигуру», а не действительного правителя страны.

Уместно вспомнить и о том, что В.И.Ленин в конце 1922 – начале 1923 гг., в своем так называемом «Завещании», прозорливо написал о необходимости введения в ЦК, то есть высшую власть, состоявшую тогда из 27 членов и 19 кандидатов в члены, – множества («50, 75 или даже 100») людей, «принадлежащих ближе к числу рядовых рабочих и крестьян» (а не давно «оторвавшихся» от народного бытия «профессиональных революционеров»); его предложение было фактически полностью отвергнуто, но в 1939 году так или иначе реализовалось: из 138 тогдашних членов и кандидатов в члены ЦК примерно две трети были «из рабочих и крестьян»…

С конца 1930-х годов те, кого Хенкин называл «деревенскими хамами», действительно начали занимать все более значительное место во власти – и в том числе в НКВД. Хенкин добавил, что эти «хамы» являлись-де и «молотобойцами», то есть наиболее жестокими следователями, и, значит, «самый страшный» период в истории НКВД открыли-де – после замены прежних «кадров» – именно «деревенские хамы».

Но в мемуарах Гнедина-Гельфанда содержится прямо противоположная информация. Он был арестован позже многих, в 1939 году, и его «делом» занимался, по его собственному рассказу, «младший лейтенант Гарбузов… начинающий работник следственных органов» (c. 63). Гнедин как бы специально отметил, что Гарбузов – человек «малообразованный», явно из тех самых, пришедших на смену «исчезнувшим» друзьям друзей Хенкина «деревенских хамов» и, по-видимому, «молотобойцев».

Правда, в 1939 году эти новые «кадры» еще только начинали теснить прежние (они действительно выдвинулись на первый план позже, в ходе Отечественной войны 1941-1945 годов). И мемуары Гнедина об этом свидетельствуют. Гарбузовым командовал, сообщает он, «Пинзур, возглавлявший группу следователей или секцию в следственной части НКВД СССР» (c. 50), и именно он «возглавлял следствие» по делу Гнедина (c. 55).

Известный юрист и публицист (уделяющий основное внимание юридическим проблемам) Аркадий Ваксберг, получивший доступ к «засекреченным» документам еще до издания полного текста воспоминаний Гнедина, в сущности, дал к ним точный комментарий:

«Имя капитана госбезопасности (соответствует воинскому званию „полковник“), – писал А.Ваксберг, – Израиля Львовича Пинзура встречается во множестве сфальсифицированных политических дел. Одно время он руководил следственной частью Московского управления госбезопасности, потом возвысился до помощника начальника следственной части Главного Управления Госбезопасности НКВД СССР. 27 апреля 1940 года был награжден медалью „За отвагу“. Судя по датам – за успешно проведенное следствие по делу Гнедина»524.

Что же касается «малообразованного» Гарбузова, то, как сообщает Гнедин, «держался он спокойно и корректно», хотя, «если бы он вздумал держаться со мной грубо и недоброжелательно, начальство его за это не попрекнуло бы. Позднее, в мрачнейшей обстановке, я имел случай убедиться, что он ко мне относится человечно…»(с. 63).

Совсем иное дело – Пинзур. Гнедин вспоминал: «Дверь раскрылась и вошло несколько человек: капитан Пинзур… младший лейтенант Гарбузов и несколько неизвестных… Меня бросили наземь и принялись избивать дубинками». Затем «капитан (Пинзур. – В. К.) передал дубинку Гарбузову, тот вздрогнул и вернул дубинку своему начальнику. Чтобы замять этот эпизод, не ускользнувший от моего внимания, капитан, лишенный стыда и совести, воскликнул: «Видите, Гнедин, вы так противны вашему следователю, что он не хочет к вам прикоснуться!» Но я-то понял, что лейтенант был не в состоянии поднять на меня руку» (c. 71, 72). И еще характерная деталь из рассказа о позднейшем допросе, в ходе которого Гарбузов «был со мной неожиданно груб, по поводу какой-то моей реплики поднял крик, явно рассчитывая, что в соседних помещениях его коллеги услышат, как грозно он со мной разговаривает» (c. 75).

Мне, по всей вероятности, возразят, что это, мол, всего лишь «единичный случай», а в целом приход «деревенских хамов» на смену друзьям друзей Хенкина привел-де к тяжелейшим последствиям. Прежде всего необходимо сказать следующее. Тем моим читателям, которые – это не исключено – удивятся, почему я уделяю столь большое внимание «концепции» Хенкина, следует учитывать, что сей мемуарист «откровеннее» других высказался о том, о чем говорили и говорят многие. Так, не какой-нибудь второстепенный «энкавэдэшник» вроде Хенкина, а сам Никита Хрущев с прискорбием заявил в своих, не так давно, в 1997 году, изданных в виде книги воспоминаниях, что в 1937-1938 годах, когда репрессии обрушились на «честных партийцев», шли также (цитирую) «аресты чекистов. Многих я знал, как честных, хороших и уважаемых людей… Яков Агранов (тот самый, который в 1921 году вел „дело“ Николая Гумилева, а в 1934-м приказал арестовать Клюева и Мандельштама. – В. К.) – замечательный человек… Честный, спокойный, умный человек. Мне он очень нравился… был уполномоченным по следствию, занимался (в 1930-м году. – В. К.) делом Промпартии (как давно установлено, в основе своей сфальсифицированным. – В. К.). Это действительно был следователь!.. Арестовали и его и тоже казнили».

И далее своего рода «обобщение»: «Берия, – утверждает Хрущев, – завершил начатую еще Ежовым чистку (в смысле изничтожения) чекистских кадров еврейской национальности. Хорошие были работники. Сталин начал, видимо, терять доверие к НКВД и решил брать туда на работу людей прямо с производства, от станка… Им достаточно было какое-то указание сделать и сказать: „Главное арестовывать и требовать признания… бить его (ср. «молотобойцы“ Хенкина. – В. К.), пока не сознается, что он «враг народа»…»525.

Буквально все процитированные утверждения Хрущева заведомо искажают действительность, и надо прямо сказать, что нынешняя публикация этих и подобных им страниц хрущевских мемуаров без каких-либо комментариев – дело просто-таки возмутительное.

Ведь никуда не денешься от того факта, что именно восхваляемые Хрущевым первоначальные «чекистские кадры» (а вовсе не пришедшие им на смену позже) осуществляли террор 1937 года (он вообще-то начался еще в 1936-м, при Ягоде), а с определенного момента начали уничтожать друг друга (факты приводились выше). Далее, совершенно лживо утверждение, согласно которому в 1937-1938 годах «изничтожались» именно «кадры еврейской национальности»: во-первых, обилие погибших тогда евреев всецело обусловлено обилием их в «руководстве» НКВД, а во-вторых, действительная «чистка кадров еврейской национальности» имела место намного позднее, в начале 1950-х годов, и, как будет показано ниже, сам Хрущев, ставший в 1949 году секретарем ЦК именно «по кадровым вопросам», играл в этой «чистке» очень существенную или даже вообще главную роль – чем, очевидно, и объясняется предпринятая им в мемуарах грубая фальсификация положения в 1937 году.

В уже цитированной, основанной на изучении достоверных источников книге Аркадия Ваксберга «Нераскрытые тайны», изданной в 1993 году, говорится о тех, кто пытаются объяснить репрессии против сотрудников НКВД-МГБ (цитирую) «принадлежностью к „пятому пункту“…» (т.е. пункту тогдашних «анкет» о национальной принадлежности): «…в ведомстве Берии особого значения такому пороку не придавали: Соломон Мильштейн, Леонид Райхман, Леонид Эйтингон, Лев Новобратский и многие другие благополучно продержались на очень высоких постах (генеральских. – В. К.) вплоть до крушения своего патрона (имеется в виду Берия, свергнутый летом 1953 года – В. К.), добавляя новые звезды к погонам и новые ленточки к орденским колодкам»526 (в книге Ваксберга говорится и о целом ряде других евреев, занимавших высокие посты в «органах» до начала 1950-х годов).

Правда, слово «вплоть» в приведенной цитате могут понять в том смысле, что репрессии против перечисленных генералов МГБ – евреев начались лишь в момент «крушения» Берии, то есть летом 1953 года; в действительности основная их часть подверглась гонениям несколько ранее, во второй половине 1951 – начале 1952 года, о чем говорит, например, в своих воспоминаниях генерал-лейтенант ГБ Павел Судоплатов. Еще «по распоряжению Сталина (как будет показано ниже, в подготовке сего распоряжения немалую роль играл Хрущев. – В. К.) были арестованы все евреи – ответственные сотрудники центрального аппарата Министерства Госбезопасности, – вспоминал Судоплатов, – так оказались за решеткой Эйтингон, Райхман, заместители министра госбезопасности генерал-лейтенанты Питовранов и Селивановский. Арестовали и полковника в отставке Маклярского (бывшего непосредственного начальника Хенкина. – В. К.)… Был брошен в тюрьму и сын первого главы советского государства Свердлова полковник Андрей Свердлов»527.

Судоплатов делает еще немаловажное добавление: «Вместе с этими людьми также были арестованы и их непосредственные подчиненные, по национальности русские» (там же). В то же время (1951-1952) в МГБ были арестованы и многие другие генералы и офицеры высших рангов еврейского происхождения – Белкин, Шварцман, Броверман, Павловский, Бородин-Грузенберг, Арон Палкин, Матусов, Майрановский и т.д.

Перед нами, конечно, особая тема, о которой речь пойдет в главе о периоде конца 1940 – начала 1950-х годов; я привел здесь эти сведения для того, чтобы показать лживость хрущевской версии о якобы имевшем место целенаправленном и поголовном «изничтожении кадров еврейской национальности» ГБ в 1937-1938 годах; повторю еще раз, что обилие погибших в 1937-1938 годах «чекистов» еврейского происхождения обусловлено их непомерным обилием в руководящем составе НКВД, а вовсе не каким-либо «антисемитизмом». Вот, к примеру, даты назначения евреев на верховные посты заместителей Председателя Совнаркома: 21 августа 1938 года – Каганович; 31 мая 1939 года – Землячка-Залкинд; 6 сентября 1940 года – Мехлис (ту же должность заняли в то же время вместе с перечисленными Ворошилов, Микоян, Булганин, Берия).

Но главная и поистине возмущающая ложь Хрущева состоит в том, что «самое страшное» в НКВД началось будто бы тогда, когда туда стали брать «людей от станка» (или «от сохи»). Тот факт, что люди, подобные следователю Гарбузову, после 1937-1938 годов стали занимать все более значительное место и все более высокое положение в НКВД и, позднее, МГБ, несомненен (так, в 1939 году заместителем – и затем даже 1-м замом – наркома НКВД назначается доподлинный крестьянин С.Н.Круглов, до 1929 года живший и трудившийся в тверской деревне).

Однако именно с 1939 года масштабы кровавого террора самым кардинальным образом сократились. Хрущев беззастенчиво лгал, уверяя, что «новые кадры» (от станка и сохи) занялись буквальным «вышибанием» признаний у «врагов народа» и, естественно, их казнями. В последние годы были с полной точностью выяснены и опубликованы сведения о вынесенных на основе «деятельности» НКВД и, позднее (с 1946 года), МГБ смертных приговорах «врагам». В течение 1937-1938 годов, когда во главе еще стояли превозносимые Хрущевым имевшие многолетний стаж «чекистские кадры» (правда, как раз в эти годы «изничтожаемые», точнее, сами себя уничтожавшие), были приговорены к смерти 681692 «врага», а в 1939-1940-м – всего лишь 4201 «враг» (конечно же, и эта цифра возмущает душу – 2100 человек за год, более 5 человек каждый день… но все-таки не около 1000 человек за день, как в 1937-1938-м!..). А в течение 1946-1953 годов были приговорены к смерти 7895 человек, – то есть в среднем около 1000 человек за год, – а не за день!528

Гнедин рассказал, как пришедший от сохи или станка в НКВД Гарбузов, даже рискуя вызвать опасный для себя гнев начальника, не смог ударить своего подследственного. И этот «единичный» эпизод подтверждается самым что ни есть «всеобщим» показателем: в 1939-1940-м «годовое» количество смертных приговоров уменьшилось, в сравнении с предшествующими двумя годами, в 200 с лишним раз, а в 1946-1953-м, когда «хамы» уже преобладали в МГБ, – даже в 360 раз!529

Мне, вполне вероятно, возразят, что это чрезвычайно резкое сокращение количества смертных приговоров объясняется не сменой «кадров» в НКВД-МГБ, а тем, что «наиболее опасные» реальные или мнимые «враги» («враги» Сталина или тогдашней верховной власти в целом) были, в основном, уничтожены в 1937-1938 годах, и позднее, так сказать, уже некого было казнить… Однако даже если и согласиться с подобным истолкованием столь кардинального сокращения казней (в 360 раз!), оно не колеблет высказанные ранее соображения: «деревенские хамы», пришедшие в НКВД на смену прежним «чекистским кадрам», отнюдь не проявляли той, унесшей сотни тысяч жизней, кровожадности, которая была присуща их предшественникам, – хотя и Хенкин, и Хрущев, и многие другие утверждали и утверждают – совершенно безосновательно – обратное.

А истинная суть дела заключается в том, что после 1937 года решительно изменилось само общее положение вещей в стране, и поднимавшиеся наверх «деревенские хамы» соответствовали этому новому положению.

Но об этом речь пойдет ниже; сначала подведем итоги «обсуждения» мемуаров Разгона и других. Как мы видели, и Разгон, и Хенкин, и Хрущев пытались внушить, что самые «страшные» фигуры, которые-де и повинны в жестоком массовом терроре, – это разгоновский Корабельников, хенкинские «деревенские хамы», хрущевские «люди прямо от станка». Совсем иное дело – «обаятельный» Бокий, «вовсе не злой» Миша Маклярский (у Хенкина), «замечательный, честный» Агранов (у Хрущева) и т.д.

При этом Разгон «откровеннее» других (почему я и уделил столь большое внимание его сочинению). Он – правда, только во втором издании своей книги – признал, что Бокий «обмазан невинной кровью с головы до ног» и «невозможно подсчитать количество невинных жертв на его совести», и тем не менее в качестве главного, самого страшного «злодея» преподносится в разгоновской книге Корабельников, который лишь «технически» исполнял приказы начальников типа Бокия…

И все же, подводя итоги, необходимо сказать о другой – и очень важной – стороне проблемы. Конечно же, охарактеризованные выше попытки возложить ответственность и вину за «1937-й» на так называемых деревенских хамов несостоятельны чисто фактически и безнравственно-лживы. Однако те из моих читателей, которые попросту переложат ответственность и вину на «друзей» Хенкина и Разгона, по сути дела поставят себя в один ряд с этими авторами.

Ибо, во-первых, верхушка НКВД не могла бы делать то, что она делала, если бы ее распоряжения не осуществлялись десятками и даже сотнями тысяч530 рядовых исполнителей, – в том числе упоминавшимися Корабельниковым и Гарбузовым (он «не смог ударить» подследственного, однако ведь необоснованные обвинения все же сформулировал…). Кто-нибудь скажет, что Корабельниковы и Гарбузовы только подчинялись приказам, которые отдавали другие; но в ответ можно не без основания возразить, что верхи НКВД также подчинялись Сталину и, скажем, Секретариату ЦК, в составе коего в 1937 году, помимо Сталина и Кагановича, были Андреев, Ежов и Жданов.

Во-вторых, тогдашняя верхушка НКВД сама погибала в разгуле террора, и притом уничтожали друг друга «свои», предельно близкие люди. Как бы ни относиться к этой верхушке, нельзя – если быть объективным – не признать, что перед нами остро драматическая, даже трагическая ситуация…

Еще раз подчеркну, что негоже уподобляться тому же Разгону, который изобразил в виде главного – и, в сущности, единственного «настоящего» – злодея Корабельникова с его «пшеничными волосами».

Не буду отрицать, что и высказанное выше мною имеет односторонний характер, – но это обусловлено явным преобладанием интерпретаций 1937 года в «разгоновском» духе. Подобное толкование едва ли ни первым преподнес еще непосредственно в 1937 году Троцкий в хлесткой статейке «Термидор и антисемитизм»531, а в последнее время оно господствует не только в печати, но и в электронных СМИ.

В изданной в 1997 году книге Александр Кац упоминает «группу евреев – начальников ГУЛАГа, жестоких и энергичных… М.Бермана, С.Фирина, Н.Френкеля, Л.Когана, Я.Рапопорта, С.Жука» (это, кстати, все без исключения высшие начальники ГУЛАГа накануне 1937 года) – и заявляет, что всегда, мол, «еврейский народ будет стыдиться имен своих преступных сынов»532. Уместно выразить искреннее уважение Александру Кацу за такой – редкостный! – подход к делу, но к его заявлению едва ли присоединятся многие его соплеменники. Незадолго до появления его книги, в 1995 году, в Москве был издан объемистый трактат Л.Л.Мининберга «Советские евреи в науке и промышленности СССР в период Второй мировой войны (1941-1945 гг.)», где весьма высоко оценены те самые «преступные» генерал-лейтенант Н.Френкель и генерал-майор Я.Рапопорт (остальные четверо из перечисленных Кацем не дожили до 1941 года), а также генерал-лейтенант С.Мильштейн, полковник Б.Вайнштейн (правда, о последнем несколько критически сказано: «Вопреки многовековому мировому опыту, полковник Госбезопасности Б.С.Вайнштейн сохранил и на склоне жизни, в 86 лет, судя по одной из его публикаций, уверенность в высокой производительности принудительного труда» – с. 215) и др. Словом, еще многие существенные вопросы остаются не решенными до конца…

Но в заключение этого раздела моего сочинения стоит сопоставить судьбы двух людей, о которых говорилось подробно: вскоре после того, как Осип Мандельштам был арестован «органами безопасности», Лев Разгон подал заявление о приеме на «работу» в эти самые «органы». Тут есть о чем задуматься…

* * *

Теперь нам следует вернуться в самое начало этой главы – к поставленной там проблеме «контрреволюции», совершавшейся в стране с середины 1930-х годов. Как уже сказано, она осуществлялась по-революционному, и именно потому была столь беспощадной и варварской; когда два десятилетия спустя, во второй половине 1950 – начале 1960-х годов, происходила самая широкая замена наличных «кадров», она, за очень немногими исключениями, уже не выражалась в репрессиях533.

Впоследствии тогдашний «вождь», Хрущев, безосновательно объявил эту «гуманность» своей личной заслугой; в действительности речь должна идти о «заслуге» самого времени: через сорок лет после революционного взрыва уже иссяк тот запал, который так чудовищно проявил себя в 1937-м…

Напомню цитированные выше верные слова Д.Самойлова о том, что «после расправы с дворянством, буржуазией, интеллигенцией, после кровавой революции сверху, произошедшей в 1930-1932 годах в русской деревне, террор начисто скосил правящий слой 20-30-х годов»; то есть дело шло об единой линии террора, длившейся, пока революционный запал сохранял свою мощь и агрессивность…

Во множестве сочинений этот революционный запал пытаются по сути дела целиком и полностью «сосредоточить» в личности одного человека – что являет собой не что иное, как культ Сталина «наизнанку» (раньше был один всесильный герой, теперь – один не менее всесильный антигерой)…

В свое время Тютчев обратился в стихах к Наполеону, превратившему революционную Францию в Империю:

Сын Революции, ты с матерью ужасной

Отважно в бой вступил…

тогда же заметив в политической – но все же и поэтической, – прозе, что Наполеон – это «кентавр, который одною половиною тела – Революция». И, вступив в бой с Революцией, вместе с тем

Ты всю ее, как яд, носил в самом себе…

Сталин, борясь во второй половине 1930-х годов по существу именно с Революцией, конечно же, как и Наполеон, нес ее в самом себе. Но необходимо осознать, что роль личности в истории с течением времени явно убывает. Так, Наполеон и Александр I лично определяли ход событий в значительно меньшей степени, чем, скажем, Чингисхан и Александр Невский, а Сталин и Гитлер – еще менее существенно, чем первые из названных, – пусть многие и думают о недавних «вождях» иначе. Один из проницательнейших германских мыслителей (хотя по происхождению – итальянец) нашего столетия, Романо Гвардини, писал в 1950 году: «…главная особенность нынешнего вождя состоит… в том, что он не является творческой личностью в старом смысле слова… он лишь дополняет безликое множество других, имея иную функцию, но ту же сущность, что и они…»

Этому утверждению резко противоречат многочисленные характеристики роли Сталина в истории второй четверти XX века, принадлежащие как его хвалителям, так и хулителям, которые склонны (ничуть не менее, чем хвалители!) усматривать во всех крайне негативно оцениваемых ими исторических сдвигах и событиях конца 1920-х – начала 1950-х годов воплощения личной сталинской воли (тот самый «культ наизнанку»).

Несостоятельность подобного понимания тогдашней истории явствует, например, из того факта, что «решения» Сталина, как правило, были, если угодно, неожиданными для него самого: в его предшествующих этим решениям высказываниях и волеизъявлениях не обнаруживаются соответствующие «замыслы», какие-либо предварительные разработки «идеи». Каждое очередное решение являет собой не планируемую ранее реакцию генсека на ту или иную объективно сложившуюся ситуацию в жизни страны или мира в целом, а не осуществление продуманной программы.

Выше уже шла речь о том, что сталинское решение о немедленной коллективизации было вызвано вдруг выявившейся в 1928 году роковой нехваткой «товарного» хлеба, а заключение в 1939 году «пакта» с Гитлером – предшествующим «разделом» западной части Европы (Мюнхенские соглашения 1938 года и т.д.) на британско-французскую и германскую сферы.

Столь же «неожиданным» был и поворот в середине 1930-х годов. Нынешние «сталинисты» стремятся понять обращение в это время к «патриотической» идеологии как реализацию давнего и основательного сталинского замысла. Однако в высказываниях Сталина вплоть до конца 1934 года нет действительных проявлений подобного замысла, и – что особенно существенно – их нет в его волеизъявлениях. Так, совершенно ясно, что помимо воли Сталина не могли быть уничтожены в декабре 1931 года московский Храм Христа Спасителя (который воплощал в себе память об Отечественной войне 1812 года), 1 мая 1933 года – древнейший – в 1930 году ему исполнилось 600 лет! – кремлевский собор Спаса-на-Бору (его уничтожение «укоротило» историю Кремля534 на полтора столетия) и в апреле 1934 года – главный московский памятник Петровской эпохи Сухарева башня. Притом, узнав о подготовке уничтожения этой башни, Сталину направляли протестующие послания И.Э.Грабарь, И.В.Жолтовский, А.В.Щусев, К.Ф.Юон и другие, но 18 сентября 1933 года вождь собственноручно написал директиву тогдашнему «хозяину» Москвы Кагановичу, заявив, что Сухареву башню «надо обязательно снести… Архитектора, возражающие против сноса, – слепы и бесперспективны».535 В действительности же именно Сталин был «слеп», не видел столь близкую «перспективу» своей собственной политики; всего через два-три года он едва ли бы отнесся подобным образом к «возражениям» выдающихся деятелей культуры против сноса существеннейших памятников в центре Москвы, и памятники такого «ранга», как перечисленные, более не уничтожались.

Уже говорилось, что кардинальные изменения политической линии Сталина в середине 1930-х годов главным образом определялись, надо думать, очевидным нарастанием угрозы войны – войны не «классовой», а национальной и, в конечном счете, геополитической, связанной с многовековым противостоянием Запада и России.

Этот «мотив» изменений политики можно обнаружить едва ли не в любой сфере жизни того времени. Вот один из многих примеров такого обнаружения. В 1997 году была издана книга Леонида Максименкова «Сумбур вместо музыки. Сталинская культурная революция 1936-1938» (правильнее было бы, впрочем, употребить в этом заглавии слово «контрреволюция»). В центре внимания автора – «кампания борьбы с формализмом и натурализмом 1936 года», начатая опубликованной 28 января в «Правде» редакционной статьей «Сумбур вместо музыки», крайне резко критикующей оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (далее в ходе этой «кампании» подверглись критике Мейерхольд, Пастернак, Таиров, Эйзенштейн и т.п.).

Сейчас господствует представление, согласно которому в 1936 году уже прославленный к тому времени Шостакович создал новую оперу, которая тут же подверглась разгрому. В действительности же, как показано в книге Е.С.Громова «Сталин. Власть и искусство» (1998), все обстояло существенно по-иному. Композитор сочинил «Леди Макбет…» еще в 1932 году, объявив в своем интервью газете «Советское искусство» (16 октября), что он (цитирую) «старался создать оперу – разоблачающую сатиру, заставляющую ненавидеть весь страшный произвол и издевательство купеческого быта» (это едва ли соответствовало смыслу использованной композитором повести H.С.Лескова). И вплоть до 1936 года опера, сообщает Е.С.Громов, «рассматривалась как величайший триумф советской музыки, принципиально новое слово в мировой…», как «опера, которая делает эпоху»536.

В книге Леонида Максименкова много иронических и даже гневных суждений о «кампании», направленной против Шостаковича и других известнейших «левых» деятелей искусства, но в заключение он говорит о результате этой «кампании» следующее: «Появлялась институциональная база для придания русской советской культуре сильного государственного импульса. Интернационалист Керженцев (тогдашний председатель Комитета по делам искусств при Совнаркоме, снятый со своего поста в ходе „кампании“. – В. К.) вряд ли бы смог выполнить эту стратегическую задачу… А этому придавалось стратегическое значение в идеологической перестройке советского общества накануне второй мировой войны. От успеха зависела победа (выделено мною. – В. К.) в грядущей схватке с национал-социализмом»537.