Текст книги "Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ"

Я был поражен той перемене, которая произошла в Витгенштейне в тот вечер. Он стал вдруг чрезвычайно разговорчивым и начал набрасывать в разговоре те идеи, которые были основанием его поздней философии …Этот вечер ознаменовал возвращение Витгенштейна к устойчивому интересу к философии и философской деятельности (Monk: 249).

Философская позиция Броуэра была близка «континентальному антирационализму», например, Шопенгауэру, которому Витгенштейн всегда симпатизировал и, в частности, защищал его от критики со стороны Шлика. Витгенштейну были также близки такие черты броуэровой позиции, как отрицание того, что математика нуждается в логике как своем основании (позиция Рассела и самого Витгенштейна времен «Трактата»), отрицание зависимости математики от математика, то есть антиплатонизм, математический номинализм. Математик, по Броуэру, не первооткрыватель, а креатор: математика – не совокупность фактов, а некая концептуальная конструкция, существующая в сознании ученого.

Эти идеи разбудили, по-видимому, дремавшие в Витгенштейне сходные мысли, которые он начал развивать в своих поздних работах кембриджского периода.

В начале января 1929 года Витгенштейн поехал в Англию, но не подметать улицы, а заниматься философией с Фрэнком Рамсеем.

С переездом в Англию контакты между Витгенштейном и Венским кружком не ослабели, хотя Витгенштейн по-прежнему шокировал венцев своими взглядами на философию, в частности, своей любовью к святому Августину, Кьеркегору и даже признанием права быть философом за Хайдеггером (!), чьи труды члены Венского кружка считали образцом метафизической бессмыслицы.

В конце 1929 года Фридрих Вайсманн, наиболее близкий Витгенштейну по темпераменту, задумал написать книгу «Логика. Язык. Философия», в которой он собирался изложить основы философии «Логико-философского трактата» со всеми позднейшими модификациями и поправками. Для этого было предложено сотрудничество Витгенштейну, на что он согласился.

Дискуссии проходили в доме у Шлика. Вайсманн делал ясные и полные заметки по тому, что говорил Витгенштейн, отчасти затем, чтобы использовать их для будущей книги, отчасти для того, чтобы информировать остальных членов Венского кружка (с которыми Витгенштейн отказывался встречаться) с новейшими идеями Витгенштейна. Эти последние члены кружка потом цитировали витгенштейновские идеи в своих докладах на философских конференциях. И таким образом Витгенштейн приобрел репутацию некоего влиятельного, но какого-то теневого вкладчика в австрийские философские дебаты. Среди некоторых австрийских философов даже ходила легенда, что этот «доктор Витгенштейн», о котором они так много слышали, но которого никто из них не видел, есть не более чем плод воображения Шлика, мифологический персонаж, введенный в качестве номинального главы Кружка (Monk: 284). (Интересно, что подобные же слухи ходили в среде русских структуралистов, особенно тартуских и ленинградских, о фигуре Владимира Николаевича Топорова, одного из крупнейших филологов мира, который неправдоподобно для одного человека много писал, но никогда или почти никогда нигде не выступал.

Однако пока книга делалась, взгляды Витгенштейна менялись все более радикально. Кончилось это тем, что Витгенштейн вообще отказался участвовать в этом предприятии, тем самым оно было закрыто. Таким образом, книга вышла только в 1965 году после смерти и Витгенштейна, и Вайсманна под названием «Принципы лингвистической философии». К этому времени были опубликованы «Философские исследования» Витгенштейна и поэтому данный труд уже устарел. Более интересны записи живых разговоров Витгенштейна с Вайсманном и Шликом, собранные и опубликованные Вайсманном в книге «Витгенштейн и Венский кружок» (Waismann 1967).

Философскую позицию, которая раскрывается из этих разговоров (вернее, как всегда, монологов Витгенштейна), можно охарактеризовать как переходную. С одной стороны, Витгенштейн заявляет, что есть только один язык – обыденный, и никакой искусственный язык не нужен. Он критикует некоторые ключевые идеи «Трактата». Например, он говорит, что был неправ, утверждая, что любой вывод носит тавтологический формальный характер, так, например, предложение «Рост этого человека 2 метра, следовательно, не 3 метра» имеет нетавтологический содержательный характер. Он также отказывается от идеи, что элементарные пропозиции независимы друг от друга. Например, предложение «Эта роза красная» зависит от предложения «Эта роза не зеленая». Вообще он склонен отказаться от догматики элементарных пропозиций. Но тогда все хитроумное построение «Трактата» рушится как карточный домик.

Ранним летом 1930 года Витгенштейн со Шликом и Вайсманном собирались в доме Шлика для того, чтобы подготовить лекцию Вайсманна, которого кружок делегировал на конференцию по теории знания. Конференция должна была проводиться в сентябре в Кёнигсберге. Лекция Вайсманна называлась «Природа математики: Точка зрения Витгенштейна». Это была четвертая лекция из серии, отражающей главные точки зрения на основания математики: Карнап докладывал о логицизме, Гейтинг – об интуиционизме, фон Найман – о формализме. Но все эти выступления затмил доклад Курта Геделя, в котором он впервые рассказал о знаменитых в будущем теоремах о неполноте. В соответствии с первой, в любой полной формальной системе арифметики есть предложения, истинность или ложность которых не может быть доказана; согласно второй, полнота арифметической системы не может быть доказана внутри этой системы (Витгенштейн 1994а: 53–58).

На протяжении лета Витгенштейн также диктовал Вайсманну «Тезисы», которые должны были представлять собой модернизированный вариант философии «Трактата», однако дело не было закончено, так как Витгенштейн все более и более охладевал к своим ранним взглядам.

Отношения с кружком кончились, как водится, ссорой и скандалом. Карнап летом 1932 года опубликовал статью «Физикалистский язык как универсальный язык науки». Витгенштейн обвинил Карнапа в том, что тот использовал его идеи, о которых он рассказывал в беседах с членами кружка. На этом прервались отношения Витгенштейна и с Вайсманном. На последней их дискуссии Витгенштейн пытался доказать, что Карнап позаимствовал часть своих гипотез, скорее не у Пуанкаре, а у него. В дальнейшем Витгенштейн обвинял в плагиате и Шлика. И хотя он писал ему же, что ему (Витгенштейну) совершенно все равно, кто высказывает чьи взгляды, эта болезненная боязнь плагиата преследовала его всю жизнь, поскольку он до конца жизни только писал и говорил, но ничего не публиковал и все время боялся, что его мысли разойдутся по другим философам, поэтому он ненавидел философов как класс, видя в них потенциальных воров его идей, что, возможно, было отчасти верно.

Узнав Витгенштейна в этот сугубо переходный для него период, мы невольно озадачиваемся рядом недоумений и задаем себе ряд вопросов. Вроде бы пребывание в Вене с 1926 по 1929 год, с одной стороны, надо признать успешным (особенно по сравнению с двумя предыдущими периодами): Витгенштейн вращался среди равных ему и любящих его людей, выступал как архитектор и даже немного как скульптор, пережил самый настоящий взрослый роман с женщиной, заинтриговал собой философский мир, выстроил отношения с Венским кружком. Но, с другой стороны, если вглядеться во все эти языковые игры, то они, в сущности, оказываются неуспешными. Судьба дома на Кундмангассе была плачевной, и в самом его внутреннем облике современники и биографы, да и сам Витгенштейн отмечали что-то болезненное; роман с Маргаритой Респингер не закончился ничем и, по всей видимости, не оставил глубокого следа в душе Витгенштейна (вспомним отношения с «любимым Дэвидом» – насколько они были глубже!); что касается отношений с Венским кружком, то они видятся нам малопонятной и не вполне приятной линией этого периода жизни Витгенштейна. В конце концов Витгенштейн был уже не капризный мальчик со слабыми нервами, как в Кембридже перед войной, а известный во всей Европе философ. Почему же он так странно, в общем-то некрасиво и жестоко вел себя по отношению к людям, которые его просто боготворили? Только потому, что они не были такими же гениальными, как он? Разве он не мог сразу понять, что Шлик и его компания глубоко чужды ему и честно признаться в этом себе и им, а не разыгрывать перед ними довольно жалкую роль мелкопоместного гения-самодура? Как мог он вовлекать Вайсманна, к которому вроде бы относился неплохо, в книжные проекты, от которых потом отказывался, ссылаясь на свой внутренний интеллектуальный рост. Разве не благодаря этим людям, не через посредсво их участия, этот рост произошел? Эта внутренняя неблагодарность, невеликодушность настолько не вяжется с каноническим образом Людвига Витгенштейна, что ее необходимо как-то объяснить. Мы можем провести две линии объяснения. С одной стороны, в лице Венского кружка Витгенштейн бессознательно мстил всей венской культуре, это было, так сказать, проявлением социального эдипова комплекса (действительно, положительный и несколько напыщенный Шлик, профессор, играл роль отца, а капризный Витгенштейн – роль избалованного вундеркинда, enfant terrible). Частным проявлением этого было и то, что Витгенштейн в эти годы не мог не испытывать комплекса социальной неполноценности (обратной стороной которого является представление о своем величии (Адлер 1995), поскольку, несмотря на то что он был повсеместно признан, у него не было ни ученой степени, ни работы (приехав в Кембридж 1929 году, он почти сразу получил и то и другое).

Вторая линия связана со вздорным обвинением в плагиате в адрес Рудольфа Карнапа, одного из выдающихся и блестящих философских умов ХХ века. Здесь можно сказать, что Витгенштейн относился к тому разряду творцов, для которых всегда текст важнее человека. И когда выбор идет между тем, что спасти и что оттолкнуть, спасается всегда текст, а отталкивается человек. И это при том, что Витгенштейн безусловно искренне говорил, что ему наплевать, что подумают о нем другие. Это уже факт шизоидной расщепленности. Ранимость в отношении судьбы собственных текстов и навязчивые мысли о чаще всего мнимых плагиатах остались у Витгенштейна до конца жизни. С одной стороны, он из любви к своему тексту, из перфекционистского желания довести его до совершенства, так и не опубликовал своей поздней итоговой работы, с другой стороны, в разговорах с Малкольмом, например, он жаловался, что с ним никто не считается, что каждый тащит у него, что может, что он Vogelfrey – птица, в которую каждый может стрелять.

Пример такой же социально-психологической амбивалентности мы находим у современника Витгенштейна, человека одной с ним австро-венгерской культуры и во многом конгениального ему – у Франца Кафки. Тот же перфекционизм по отношению к рукописям (о чем свидетельствуют дневники), имевший тот же результат – все три романа не закончены, – та же ранимость и депрессивность на грани психоза и такая же смесь мимозоподобности и высокомерия. И при этом в обоих случаях возникает одни и тот же эффект, который мы применительно к Кафке назвали гиперуспешностью (см. также главу «Франц Кафка и его герои» в книге (Руднев 1996). Неуспех на уровне биографии оборачивается гиперуспехом на уровне посмертной славы: так же, как «Трактат» и «Философские исследования», «Приговор» и «Замок» являются не только культовыми, но и парадигматическими текстами культуры ХХ века – их не только изучают и не только им подражают, по ним просто вышивают, как новые узоры по старой канве.

Теперь поскольку мы видим, что понятийный аппарат теории речевых актов и модальной логики может быть применен к биографии реального человека (см. также раздел 5. 7) (в работе (Руднев 1996) мы показали, что он также может быть применен к художественному тексту), то отсюда напрашивается отождествление жизненного биографического пути с художественным дискурсом, отождествление, которое было предпринято русскими символистами и которое в принципе характерно для европейского модернизма ХХ века («за то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое и понятое не осталось бездейственным в ней» (Бахтин 1979: 5). Что же из этого следует? Прежде всего то, что к биографии можно применять терминологию поэтики, то есть говорить о сюжете и жанре (что, по сути, то же, что языковая игра) жизненного пути, его композиции (впервые это осознанно сделано в работе Ю. М. Лотмана «Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века» (Лотман 1992: т. 1). В сущности, мы так и поступаем неосознанно в обыденной жизни, когда применяем к реальным людям и реальным событиям эстетические оценки. Это некрасивый поступок! Этот человек прекрасен. Полюбуйтесь на этот пейзаж. О каком-то в сюжетном смысле выпуклом фрагменте реальности, какой-то сочной сцене или каком-то человеке (ср. современное ироническое словоупотребление «персонаж» по отношению к некоему колоритному человеку) мы говорим: «Это просто как в кино». И в этом смысле мы можем сказать, что жизнь человека может быть трагической, комической или авантюрной.

14. О том, чем Символ отличается от Знака

3.314 Проявление приобретает значение только в Пропозиции.

Каждая переменная позволяет интерпретировать себя как Пропозициональную. (Вплоть до переменного Имени.)

Первый тезис этого раздела повторяется уже неоднократно (ср. 3.3; 3.142). Второй тезис может вызвать некоторое затруднение, так как здесь говорится, что любая переменная может, в принципе, прочитываться как Пропозициональная вплоть до индивидной переменной (переменного Имени). Но если Имя, взятое по отдельности, не имеет ни Смысла, ни Значения, то взятая по отдельности переменная, если она, так сказать, хочет быть помысленной, должна превратиться, какой бы она ни была, в пропозициональную. Так, слово «Людвиг», взятое изолированно, не имеет Значения (денотата, или референта). Но оно может превратиться в предложение. Например, человек протягивает руку и представляется: «Людвиг». Или когда на человека показывают и говорят: «Людвиг». Или когда кого-то зовут: «Людвиг!» Или на вопрос: «Кто это сделал?», следует ответ: «Людвиг». И если даже в списке всех мужских имен, скажем, принятых в Европе и идущих по алфавиту, мы читаем Людвиг, то это уже предложение. Все эти примеры по своему характеру чрезвычайно близки к тому стилю мышления, который Витгенштейн развил через 20 лет после написания «Трактата» в «Философских исследованиях», что лишний раз доказывает нерасторжимую связь между этими произведениями.

3.315 Преобразуй мы какую-нибудь составную часть Пропозиции в переменную, тут же отыщется класс Пропозиций, который составит класс значений возникшей таким образом Пропозициональной переменной. Этот класс зависит в целом от того, что мы по условной договоренности будем подразумевать под частью Пропозиции. Но и преобразуй мы все те знаки, значение которых давалось произвольно, в переменные, будет существовать и такой класс. Однако теперь он будет уже зависеть не от конвенции, а лишь от природы Пропозиции. Будет соотноситься с Логической Формой, некой Логической Протокартиной.

3.316 Какие Значения принимает переменная, должно быть установлено.

Установление Значения и есть переменная.

3.317 Установление Значения Пропозициональной переменной – это указание такой Пропозиции, приметой которой является переменная.

Установление Значений есть дескрипция этих Пропозиций.

И лишь то для Установления важно, что оно только описание символов и никак не толкует обозначаемое.

Неважно, как осуществляется дескрипция Пропозиции.

Допустим, у нас есть переменная a R b. Мы устанавливаем, что a и b означают две планеты, а R – отношение между ними. Тем самым мы указываем те Пропозиции, которые могут возникнуть при данном значении переменной, и дать их дескрипцию. При этом мы описываем лишь Символ (план выражения по терминологии Л. Ельмслева) Пропозиции и ничего не говорим о сфере денотатов, мы не «толкуем обозначаемое» – Луну или Землю, а лишь устанавливаем смысловые отношения между Символами. То есть когда мы устанавливаем значение переменной a R b и говорим, что ее значением, в частности, будет Пропозиция «Земля больше Луны», то мы должны помнить, что значением, денотатом переменной является сама Пропозиция «Земля больше Луны», а не соответствующее ей Положение Вещей в Мире. То есть процедура установления Значения переменной является семантической в каком-то очень узком смысле: это интенсиональная, синтаксическая семантика (а не экстенсиональная, прагматическая). Грубо говоря, все, что мы знаем о Предметах Луна и Земля, исходя из их описания (дескрипции) при помощи переменной a R b, это то, что один из них больше другого. Так, исходя из этого описания, мы не можем установить, что и Луна, и Земля являются круглыми или что на одной из них обитают люди. Предложение описывает только то, что оно описывает. Содержатся ли в памяти говорящего другие «аспекты» означаемого, уже другой вопрос, не имеющий к нам прямого отношения.

3.18 Я вижу Пропозицию – вслед за Фреге и Расселом – как функцию содержащихся в ней Выражений.

Если мы для примера возьмем простейшую арифметическую функцию Х = 3 + 6, то ее значение (9) будет зависеть от значений входящих в аргумент выражений, то есть, изменив значение хотя бы одного аргументного выражения, скажем, написав вместо 3–4, мы получим значение функции вместо 9 – 10. Пропозиция в том смысле является функцией входящих в нее выражений, что Значение пропозиции зависит от значений этих выражений. Например, «Луна меньше Земли» мы можем рассматривать как истинную Пропозицию (имеющую истинностное значение «Истина»). Заменив слово «больше» на «меньше» или поменяв местами слова «Луна» и «Земля», мы в результате получим ложное предложение. Комментируемое высказывание является важнейшим для одной из центральных частей «Трактата» – пятой, где Пропозиция в целом толкуется как функция истинности элементарных Пропозиций.

3.32 Знак есть нечто чувственно воспринимаемое в Символе.

3.321 Два разных Символа могут, стало быть, обладать одним общим Знаком (письменным, звуковым и т. п.) – они обозначаются тогда различным способом.

Знак и Символ для Витгенштейна соотносятся не только как инвариант и вариантное воплощение, но и как соответственно план выражения и план содержания. Знак, «значок» для Витгенштейна лишь некая семиотическая этикетка, которой может быть придано какое угодно значение. Подлинный носитель Смысла – это Символ. Отсюда возникает одна из важнейших в «Трактате» тем – тема омонимии Знака и Символа и предполагающийся отсюда мотив устранения в этой омонимии. В правильно построенном языке воспринимаемому знаку может быть приписано несколько значений, и одно и то же содержание (Символ) может быть описано при помощи разных Знаков. Например, можно сказать вместо «Аристотель» – «автор древнегреческой “Поэтики”», а вместо «Шекспир» – «творец “Макбета”». Можно назвать Зевса Юпитером, а Венеру Юноной. Утреннюю звезду – Вечерней звездой. Но можно и наоборот – одним Знаком обозначить два совершенно различных Символа. Например, Венерой называют и звезду, и древнегреческую богиню любви. В «Мастере и Маргарите» Булгакова обыгрывается тот факт, что под Москвой имеется чебуречная «Ялта», из чего герои (Римский и Варенуха) делают ложный вывод о розыгрыше со стороны Степы Лиходеева, который на самом деле телеграфировал из города Ялты. Омонимия знака и Символа осознавалась Витгенштейном и его учениками-позитивистами как препятствие на пути построения логически совершенного языка. Ясно тем не менее, что в реальной речевой деятельности это явление играет важную и в каком-то смысле позитивную роль (см. подробнее Руднев 2020).

3.322 Можно обозначить два Предмета одним и тем же Знаком, но используя разные методы обозначения, на наличие общего признака это не укажет. Ибо Знак является произвольным. Можно было бы выбрать два совершенно различных Знака, и тогда общность обозначения исчезла бы.

Витгенштейн говорит здесь об арбитрарности (= произвольности) Знака, высказываясь отчасти в духе семиотических идей Ч. Морриса и в противоположность взглядам Ч. С. Пирса – Р. О. Якобсона, считавших, что даже заведомо произвольные знаки тяготеют к иконичности (Якобсон 1983). Знак, по Витгенштейну, таким образом, простая этикетка, ярлык, и даже если обозначить два Предмета одним и тем же знаком, все равно методы обозначения будут разные: обозначаемые Предметы будут входить в разные Положения Вещей и, соответственно, различными будут отражающие эти Положения Вещей Символы (Элементарные пропозиции).

3.323 В повседневной речи частенько происходит так, что одно слово обозначается тем или иным образом по-разному – входит в состав разных Символов, или два слова, которые обозначены тем или иным способом по-разному, внешне употребляются в Пропозиции на первый взгляд совершенно одинаково.

Так появилось слово «есть» – как связка, как знак равенства и как проявление идеи экзистенции; «существовать» – нетранзитивный глагол, как «идти»; «равно» подобно прилагательному; мы говорим о Нечто, но также и о том, что нечто имеет место.

(В Пропозиции «Зеленое есть зеленое» – где первое слово имя собственное, а второе прилагательное – эти слова имеют не только различные значения, но являются разными Символами.)

Как правило, в европейских языках слово «есть» употребляется одновременно и как связка (между подлежащим и именным сказуемым), и как выражение равенства, и в функции квантора существования (или всеобщности). Например, в предложении «Жизнь есть сон» есть является связкой между существительным-подлежащим жизнь и существительным-сказуемым сон, кроме того, оно является выразителем идеи отождествления жизни и сновидения и, наконец, указывает на то, что это предложение носит универсальный характер, то есть имплицитно содержит в себе функцию квантора всеобщности (подразумевается, что любая жизнь, или жизнь вообще, есть сон).

Пример, приводимый Витгенштейном, «Зеленое есть зеленое», является еще одной манифестацией поразительной способности Витгенштейна преодолевать кажущиеся противоречия. Совсем недавно (3.203) он утверждал: А тот же самый Знак, что А. Теперь он говорит, что в предложении «Зеленое есть зеленое» зеленое и зеленое – это два разных Символа. Да, это два разных Символа, но один и тот же Знак (см. 3.321). Витгенштейн хочет сказать, что в определенном смысле в приводимом примере зеленое и зеленое – это омонимы, так как в первом случае это имя собственное (субстантивированное прилагательное), обозначающее цвет, а во втором – его признак, свойство быть зеленым. С синтаксической точки зрения это тоже разные слова. В первом случае зеленое – это подлежащее, во втором – именная часть сказуемого, то есть здесь как раз имеет место то, что Витгенштейн называет в 3.322 «разными методами обозначения».

3.324 Так с легкостью возникает основательная путаница, которой наполнена вся философия.

По мнению Витгенштейна, именно вследствие неразграничения в языке Знаков и Символов возникают философские идеи. Философы принимают разные Знаки одного Символа за разные Символы или же, наоборот, принимают разные Символы за две знаковые манифестации одного Символа. В результате они выстраивают величественные философские системы, в основе которых лежит то же самое эпистемическое quid pro quo, которое необходимо для построения сюжета в художественном произведении (см. Руднев 2020). Так, Витгенштейн строит свой миф о философии как болезни языка и – в следующем параграфе – провозглашает идею совершенного логического языка как метода выздоровления от философской болезни.

3.325 Чтобы избежать этих заблуждений, мы должны использовать некий знаковый язык, который исключал бы применение одинаковых Знаков по отношению к разным Символам и не применял бы одинаково Знаки, обозначающие по-разному. Этот знаковый язык подчиняется логической грамматике – логическому синтаксису.

(Исчисление понятий у Фреге и Рассела является подобным языком, правда, не исключающим еще всех ошибок.)

Именно благодаря этому разделу, прежде всего, Витгенштейн связывается в сознании историков философии с логическим позитивизмом – направлением в философии, которое стремилось к построению идеального логического языка с тем, чтобы избежать ошибок традиционной философии. Эти идеи разрабатывались после опубликования «Трактата» Венским логическим кружком (председатель М. Шлик), и «Трактат» признавался чем-то вроде Нового Завета для деятелей этого кружка. Правда, те из философов, которые добились наиболее позитивных и значительных результатов в этой области, – это в первую очередь Р. Карнап, книги которого «Логический синтаксис языка» (Carnap 1936) и «Значение и необходимость» (Карнап 1959) стали чрезвычайно важными событиями в истории логической семантики, – относились к «Трактату» критически и даже враждебно вследствие его слишком большой интеллектуальной перегруженности, принципиальной невписываемости ни в какие концептуальные философские рамки, а также большого количества противоречий, иногда мнимых и легко снимаемых, но порой достаточно глубоких.

Говоря о Фреге и Расселе, Витгенштейн имеет в виду прежде всего работу Г. Фреге «Исчисление понятий» и «Principia Mathematica» Б. Рассела – А. Н. Уайтхеда, где впервые последовательно стала применяться логическая символика, направленная на то, чтобы сделать логический вывод математически корректным.

3.326 Чтобы распознать Символ в Знаке, необходимо обратить внимание на осмысленное употребление <Знака>.

3.327 Знак вместе со своим логико-синтаксическим применением опосредует также Логическую Форму.

Их этих двух разделов видно, насколько близко Витгенштейн подошел к своему позднему учению о том, что значение слова есть его употребление в речевой деятельности, разработанному в «Филоcофских исследованиях». Различие лишь в том, что в «Трактате» другие акценты и приоритеты. Здесь для Витгенштейна важно, чтобы каждый раз возможно было снять неопределенность, омонимию между Символом и Знаком. В «Исследованиях» он видит эту неопределенность как наиболее интересное и заслуживающее изучения свойство речевой деятельности.

Когда мы распознаем Символ в Знаке, то есть, собственно, понимаем значение Знака, мы тем самым видим, в какие возможные Положения Вещей (или Ситуации) может входить Предмет, обозначаемый этим Знаком, то есть мы видим, что Знак (но только вместе с его применением) опосредует Логическую Форму.