Текст книги "Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ"

12. О том, чем Имя отличается от Пропозиции

3.24 Пропозиция, описывающая комплекс, состоит во внутренней связи с Пропозицией, описывающей компоненты этого комплекса.

Комплекс может быть дан лишь посредством Описания, а оно будет либо верным, либо неверным. Пропозиция, где речь идет о комплексе, который не существует, не бессмысленна, но попросту ложна. То, что элемент Пропозиции означает комплекс, можно видеть из той неопределенности, каковая бывает в Пропозиции, в которой он встречается. Мы знаем, что в этой Пропозиции еще не все определено.

(Универсальные объяснения содержат в себе некую Протокартину.)

Объединение символов некоего комплекса в один простой Символ может быть проявлено посредством дефиниции.

Комплекс – словосочетание, состоящее из нескольких имен, или слово, не являющееся в логико-семантическом смысле простым, то есть значением которого является логически сложный объект; либо Пропозиция, состоящая из элементарных пропозиций. В противоположность простому Знаку, который только именует, называет предмет, комплекс описывает его. Описание может быть верным или неверным, а в случае Пропозиций истинным или ложным. Называние вроде бы тоже может быть верным или неверным. Но называние как речевой акт представляет собой Пропозицию («Этот Предмет называется так-то и так-то»). И мы можем ошибиться, назвав крупный абрикос персиком, но сами имена абрикос и персик не имеют к этому отношения. Это Пропозиция может быть верной или неверной. Имя не может быть верным или неверным, это лишь называние, как Пропозиция, может быть таковым.

Пропозицию, в которой речь идет о несуществующем комплексе (Нынешний король Франции лыс), Витгенштейн считает не бессмысленной (как (Рассел 1996), а ложной. То есть тем самым истинным должно быть отрицание этой Пропозиции. «Не верно, что ‘Нынешний король Франции лыс’». Если это отрицание понимать de dicto, то оно действительно соответствует истине. То есть неверно, что Пропозиция «Нынешний король Франции лыс» истинна. (Если понимать отрицание de re, то оно не соответствует действительности: «Неверно, что существующий король во Франции лыс» (то есть верно, что он не лыс», тогда как его вообще не существует). Интереснее другое. Как и Фреге, Витгенштейна не интересует огромный пласт в речевой деятельности – вымышленные дискурсы. Между тем с логико-философской точки зрения проблема таких высказываний является нетривиальной. Как всякий сильный модальный контекст, контекст предложений типа «Шерлок Холмс жил на Бейкер-стрит» зависит в плане своей истинности или ложности от модальной пресуппозиции. Так, если иметь в виду модальную пресуппозицию (или оператор) «В рассказах Конан Дойла», то эта фраза о Шерлоке Холмсе становится скорее истинной, чем ложной или бессмысленной (Woods 1974, Lewis 1983). Пропозиция о французском короле теряет свою логическую валентность только после падения монархии во Франции, то есть обусловлена временной модальностью (Prior 1967).

3.25 Существует один, и только один полный анализ Пропозиции.

«Полный анализ Пропозиции» означает вычленение из нее Элементарных Пропозиций и разложение последних на простые Имена. Например, дано предложение «Луна меньше Земли, при этом оба этих небесных тела одинаково круглые, и Луна, кроме того, вращается вокруг Земли». Это комплексное предложение вначале делится на четыре простых (строго говоря, это не будут Элементарные предложения, но, строго говоря, Элементарные предложения – это такие же формально-идеальные сущности, как простые Предметы): «Луна меньше Земли» (a R b), «Луна круглая» (a K), «Земля круглая» (b K) и «Луна вращается вокруг Земли» (a S b), где S будет означать отношение «вращение вокруг» – транзитивное и асимметричное. Тогда это комплексное предложение можно представить в виде конъюнкции простых (функционально Элементарных):

(a R b) & (a K) & (b K) & (a S b)

Это и будет полным анализом Пропозиции, который будет выражать Факт (или Ситуацию), которую можно изобразить в виде «Картины».

Этот Факт (Ситуация) состоит из четырех Положений Вещей:

В первом случае не говорится о форме Луны и Земли, поэтому мы условно изображаем их расплывчатыми пятнами – это простые Предметы, о которых известно только, что один больше другого: пока они «никакой формы». Во втором и третьем случае не говорится о размере Земли и Луны, поэтому мы условно изображаем их одинаковыми – они пока как будто «никакого» размера. В четвертом случае не даны ни форма, ни размеры Предметов, а указан только факт вращения, поэтому мы условно изображаем их в виде точек.

3.251 Пропозиция проявляет себя точным, ясно выраженным способом. Пропозиция является артикулированной.

Как всегда можно сказать, из скольких Положений Вещей состоит Факт или Ситуация, так же всегда можно сказать, из скольких Элементарных Пропозиций состоит Пропозиция. Также всегда должно быть точно выражено, из скольких Имен состоит Элементарная Пропозиция, что будет соответствовать числу Предметов, входящих в соответствующем Положение Вещей.

3.26 Имя не может быть расчленено никакой дефиницией: оно – некий Протознак.

3.261 Каждый знак, являющийся определенным, указывает на те Знаки, посредством которых определен; дефиниции указывает лишь способ.

Два Знака: Протознак и Знак, определенный через Протознак, – не могут обозначаться одним и тем же способом. Имена не могут быть расчленены посредством дефиниций. Как и любой другой Знак, сам по себе обладающий Значением.

Это утверждение чрезвычайно важно для Витгенштейна. Ведь если Имя можно было бы расчленить при помощи дескрипции, то тогда оно бы уже не было простым и не отличалось бы от комплексного Знака. Комплекс можно расчленить посредством дефиниции. Например, «Планета – это такое небесное тело, которое…» Простое имя, которому в обычном языке более или менее соответствует имя собственное, не поддается определению через общий род и специфическое отличие. Например, нельзя сказать, что Людвиг – это человек, который обладает такими-то свойствами. Собственное имя просто указывает на объект, оно обладает Значением (Bedeutung), но не Смыслом (Sinn). В обыденной речевой деятельности нарицательные имена не являются простыми именами в витгенштейновском смысле. И хотя каждый данный стул или диван является простым в логическом смысле (вернее, может быть рассмотрен как простой в логическом смысле) предметом, слово «стул» или «диван» не является простым Знаком, так как оно означает класс стульев или диванов и эти классы можно определить через общий род и специфическое отличие. Можно обозначить каждый данный стул, стоящий в конкретной комнате в конкретном доме на конкретной улице. Но это неэкономный способ обозначения. Обычно мы пользуемся дейктическими словами «этот стул», «тот диван» и добавляем к этому остенсию – указательный жест. Но если мы условимся обозначать некий конкретный стул именем собственным (например, у меня есть любимый стул, на котором я всегда сижу, и я называю его Людвиг), то тогда он станет в определенном смысле простым знаком. Когда предмет получает собственное имя, он становится уникальным и выпадает из класса таких же предметов. Он становится Стулом с большой буквы. Как показали Ю. М. Лотман и Б. А. Успенский, приписание нарицательному черт имени собственного есть важная черта мифологического мышления (Лотман – Успенский 1973). Мир «Трактата», построенный на тотальном изоморфизме, обладает некоторыми чертами мифологического мира, что будет показано ниже при анализе раздела 4.014.

3.262 То, что нельзя проявить в Знаке, обнаруживается в его употреблении. То, что проглатывают Знаки, проговаривает их употребление.

Имя (простой Знак) лишено Смысла, оно обладает только референцией (Bedeutung). Но стоит Имени появиться в Пропозиции, в конкретном употреблении, как Смысл его как бы проговаривается наружу. Имя «стул» просто указывает на стул, но, появившись в пропозиции «Он сидел на стуле», имя раскрывает свой Смысл, имплицитно заложенный в нем. В имени, таким образом, заложена Возможность Смысла (то есть Имя не вовсе бессмысленно), который актуализируется при употреблении в конкретной Пропозиции. Данный раздел в свернутом виде уже содержит семантическую теорию, разработанную Витгенштейном в «Философских исследованиях», в соответствии с которой значение слова и его употребление (для позднего Витгенштейна понятия значения и смысла сливаются) (Wittgenstein 1967: § 43).

3.263 Значения Протознаков могут быть даны посредством объяснения. Объяснения являются Пропозициями, содержащими Протознаки. Стало быть, они могут быть поняты, лишь когда Значения этих знаков уже известны.

Это очередной витгенштейновский парадокс, который действительно имеет место в лексикографической практике. Значение Имени объясняется при помощи Пропозиции. Например, «Вальтер Скотт – английский писатель, автор таких-то романов». Но значение выражения «английский писатель», являющееся совокупностью простых знаков, должно быть уже известно, чтобы при помощи него можно было объяснить значение Знака «Вальтер Скотт». Отсюда следует необходимость неких первичных Протознаков, значения которых должны быть аксиоматически заданы и не должны зависеть от значений других знаков. Эту программу под влиянием взглядов раннего и позднего Витгенштейна эмпирически разработала Анна Вежбицка, выделившая в английском языке полтора десятка «семантических примитивов», непроизводных ни от каких других слов и производящих значения всех остальных слов (Wierzbickа 1972).

3.3 Лишь Пропозиция обладает Смыслом, лишь в целокупности Пропозиций Имя приобретает Значение.

Мотивное повторение-варьирование 3.142 (Только Факты могут выражать Смысл; класс Имен этого не может). То, что Пропозиция обладает Смыслом (которым является выражаемое ею суждение независимо от его истинности или ложности), а Имя им не обладает, уже ясно из предшествующих разделов. Здесь же Витгенштейн утверждает, что и значение (Bedeutung) имя имеет только в Пропозиции. Но и в 3.22 говорится не просто, что Имя заменяет Предмет, но что Имя в Пропозиции заменяет Предмет (курсив мой. – В. Р.). Таким образом, не будучи внесено в контекст Пропозиции, утверждает Витгенштейн, Имя не имеет Денотата. Так ли это? Вопрос, поставленный таким образом, вряд ли имеет смысл. Во всяком случае, такое понимание семантики имени полностью соответствует логистической онтологии Витгенштейна, разработанной им в первом параграфе «Трактата». Как Предмет реально встречается лишь в составе Положения Вещей или Ситуации, так и Имя реально функционирует лишь в составе Пропозиции. И все это соответствует пониманию Мира как совокупности Фактов (а не Вещей), отражением которого является язык (или речевая деятельность) как совокупность Пропозиций (а не Имен).

13. О том, каким был «средний» Витгенштейн

Витгенштейн не сразу вернулся в Вену. Процесс и унижения, связанные с ним, сделали для него невозможным появление в обществе. В Англию он тоже на мог сразу поехать в таком состоянии. Он поступил все с той же степенью максимализма, на которую он всегда был способен. Он решил сделаться монахом. К счастью, настоятель монастыря, к которому он обратился был настолько умен, что отговорил его от этого шага, сказав, что те мотивы, которыми руководствуется Витгенштейн, не соответствуют критериям хорошего послушника. В качестве альтернативы Витгенштейн устроился садовником в монастыре в Хюттельдорфе, неподалеку от Вены. И эта работа хорошо на него психотерапевтически повлияла, так что в конце лета он уже почувствовал себя способным вернуться в Вену.

3 июня 1926 года, – пишет Монк, – когда Витгенштейн еще работал садовником, после недолгой болезни умерла его мать; она скончалась в фамильном доме на Аллеегассе, оставив Гермину в качестве признанной главы семьи. Этот ли факт облегчил Витгенштейну возвращение в Вену или смерть матери повлияла на него каким-то иным образом, сказать невозможно. Но именно с этого времени в очень сильной степени переменились его установки по отношению к семье. Фамильные рождественские торжества, с 1914 года наводившие на него тоску, он теперь встречал с энтузиазмом и тщательно готовился к ним – дарил подарки сестрам и племянникам и каждую зиму вплоть до 1938 года, когда Австрию захватили нацисты и выезд из Англии стал невозможным, он приезжал в Вену на семейные рождественские торжества (Monk: 232).

Приехав в Вену летом 1926 года, Витгенштейн почувствовал, что не может сидеть, сложа руки, и стал искать какую-то работу. Тогда-то Гретль и попросила его стать партнером Пауля Энгельманна в проектировании и постройке ее нового дома. Энгельманн уже до этого сделал как архитектор кое-что для семьи Витгенштейнов. Так, он обновил фамильный дом на Нойевальдеггергассе и сделал в доме на Аллеегассе пристройку по просьбе Пауля для выставки его коллекции фарфора. В конце 1925 года Гретль пригласила Энгельманна быть архитектором ее нового дома, который она задумала построить на Кундманнгассе, в Третьем районе Вены. Витгенштейна, еще когда он был в Оттертале заинтересовал этот проект, и каждый раз, когда он приезжал в Вену, он обсуждал его с Гретль и Энгельманном с такой заинтересованностью и пониманием, что Энгельманну казалось, что Витгенштейн понимает, чего хочет Гретль, лучше, чем он сам.

И хотя первоначальные планы изменились за год пребывания Витгенштейна в Оттертале, и Энгельману и Гретль, казалось естественным пригласить Витгенштейна, а Энгельманн писал, что, несмотря на то что основной план уже был готов к тому времени, когда Витгенштейн был приглашен, именно Витгенштейн, а не он, Энгельманн, был подлинным архитектором этого дома.

Окончательный план был подписан 13 ноября 1926 года. Подписи стояли такие: «П. Энгельманн и Л. Витгенштейнн. Архитекторы». И хотя Витгенштейн никогда не учился на архитектора, он именно так всерьез стал подписывать свои бумаги, и даже в городской книге стояло: «Пауль Энгельманн и Людвиг Витенштейн. Архитекторы. Вена III. Паркгассе, 18».

Роль Витгенштейна в оформлении дома сводилась по большей части к декорированию окон, дверей, оконных ручек и радиаторов. Но это были не такие мелкие детали, как может показаться на первый взгляд, поскольку именно эти детали придавали дому его неповторимую прелесть.

В сущности, любой дом весь состоит из деталей, – пишет Монк, – и Витгенштейн руководил их построением почти с фанатической скрупулезностью. Когда слесарь спрашивал его: «Скажите мне, господин инженер, неужели для вас так важен каждый миллиметр?», Витгенштейн, еще не дождавшись конца вопроса, рычал: «Да!» <…> Радиаторы, которые задумал Витгенштейн, ставились целый год, потому что в Австрии не нашлось того, чего хотел Витгенштейн, и детали пришлось выписывать из-за границы (Monk: 236).

Маргарет могла въехать в новый дом в конце 1928 года. По мнению Гермины, Гретль вошла в новый дом, как рука входит в перчатку. Дом был продолжением ее личности – и в этом, конечно, была заслуга Людвига, и именно это имел в виду Энгельманн, говоря, что Витгенштейн был подлинным архитектором этого дома.

Сама Мининг относилась к этому дому совершенно иначе.

Несмотря на то что я восхищалась домом, – писала она, – я всегда знала, что никогда не захотела бы и не смогла жить в нем сама. Он больше походил на жилище богов, чем простых смертных, подобных мне, и поначалу мне даже хотелось победить слабое сопротивление «величественной логике этого дома», как я это называла, этому совершенству и монументальности (Monk: 237).

Сам Витгенштейн писал о своем архитектурном произведении следующее:

…Мой дом для Гретль – плод бесспорного музыкального слуха, хороших манер, выражение большого понимания (некоей культуры и т. д.). Но в нем нет первобытной жизни, дикой жизни, стремящейся вырваться наружу. Можно было бы сказать также, что в нем отсутствует здоровье (Кьеркегор). (Тепличное растение) (Витгенштейн 1994: 447).

Несмотря на все эти качества или благодаря им, дом на Кундмангассе имел несчастливую судьбу. Менее чем через год, после того, как Гретль въехала в него, началась Великая депрессия, и хозяйка вскоре была вынуждена принимать гостей не в величественном зале, а на кухне. В 1938 году, после аншлюса, она уехала в Нью-Йорк, оставив дом пустым (за ним присматривал единственный слуга). В 1945 году, когда в Австрию пришли русские, дом использовался как бараки для солдат. Гретль вернулась в 1947 году и жила в доме вплоть до своей смерти в 1958 году, когда дом стал собственностью ее сына Томаса Стонборо. Дом оставался пустым до 1971 года, когда Стонборо решил продать его на снос. Дом был спасен одним из скупщиков и был затем признан национальным памятником; ныне в нем располагается департамент культуры Болгарского посольства. Внутренности дома, конечно, изменились. Все то, что так любовно делал Витгенштейн, «каждый миллиметр» – от этого не осталось ни следа. Может быть, считает Монк, если бы Витгенштейн мог увидеть, что сделали с его домом, он предпочел бы, чтобы он был снесен.

После постройки дома на Кундмангассе Витгенштейн был втянут свой сестрой Гретль в Венское общество. Ее старший сын Томас Стонборо только что вернулся из Кембриджа и работал над диссертацией на степень доктора философии, которую он собирался получить в Венском университете. В Кембридже он встретил девушку из Швеции – Маргариту Респингер – и пригласил ее в Вену. По-видимому, это была единственная женщина, в которую Витгенштейн был влюблен, с которой у него был серьезный роман, длившийся до 1931 года и на которой он даже одно время собирался жениться.

Маргарита была живая, артистичная молодая леди из богатой семьи, не имеющая ни интереса к философии, ни той набожной серьезности, которую Витгенштейн считал необходимой предпосылкой всякой дружбы. Первоначально их отношения подбадривала Гретль, несмотря на то что другие знакомые и родственники были, скорее, озадачены этими отношениями, чем приятно удивлены. Маргарита впервые увидела Витгенштейна, когда он, повредив себе ногу не стройке дома для Гретль, лежал, выздоравливая, у нее в семье. Она входила в группу молодых людей, которая включала в себя Томаса Стонборо, братьев Сегренов, Талле и Арвида, которые собирались вокруг витгенштейновой кровати послушать, что он читал вслух. В тот вечер он читал что-то из шведского писателя Йохана Петера Хебеля, и она сказала: «Я вновь почувствовала себя дома благодаря этому чтению с таким пониманием». К большому неудовольствию и даже ревности Арвида Сегрена, Витгенштейн обратил на нее внимание. На сходном вечере, когда Витгенштейн спросил свою аудиторию, что ей почитать, обращая свой вопрос явно к Маргариту, Арвид бросил: «Совершенно все равно, что читать, она все равно ничего не понимает» (Monk: 238–239).

Несмотря на неодобрение Арвида, Витгенштейн и Маргарита начали видеться почти ежедневно. Будучи в Вене, Маргарита посещала художественную школу, а после уроков шла на Кундмандгассе, туда, где строился новый дом для Гретль, чтобы встретиться там с Витгенштейном. Они шли вместе в кино, смотрели вестерн и заходили в кафе закусить: яйца, бутерброды и стакан молока. Эта была, по правде сказать, не та еда, к которой она привыкла. И для нее, респектабельной молодой дамы, требовалась определенная доля мужества, чтобы постоянно находиться в обществе Витгенштейна, одетого в шерстяной жакет, рубаху с открытым воротом, пузырящиеся брюки и тяжелые ботинки.

Он был почти в два раза старше ее.

Она бы, конечно, предпочла компанию более молодых и лучше одетых молодых людей вроде Томаса Стонборо или Талле Сегрена. Это озадачивало и злило Витгенштейна. А их, в свою очередь, озадачивало, что может быть общего между Маргаритой и Витгенштейном, почему они стремятся уединиться. Особенно в этой ситуации пострадал Пауль Энгельманн, которого Маргарита невзлюбила просто за то, что он «слишком еврей» (Monk: 239). Отношения между Витгенштейном и Энгельманном в это время, естественно, ухудшились, они стали видеться реже.

Отношения с Маргаритой энергично поддерживала Гретль, которой казалось, что ее общество оказывает на Витгенштейна успокаивающее и «нормализующее» влияние. Наверное, так оно и было, тем более что Витгенштейн попросил Маргариту не пытаться проникнуть в его внутренний мир – требование, которое она с легкостью выполняла.

В это время Витгенштейн работал в мастерской скульптора Дробиля (с которым он познакомился в итальянском плену). Он слепил бюст молодой женщины, моделью которого была Маргарита. Но это был не ее портрет, как утверждал и сам Витгенштейн, и не произведение искусства в полном смысле слова, это было «прояснение» для Витгенштейна того, что делал Дробиль, стиль его работы. Эта скульптура была как бы воплощением цитаты из книги Вайнингера:

Любовь к женщине возможна только тогда, когда она не касается ее реальных качеств, и тогда становится возможным заменить подлинную физическую реальность другой, воображаемой реальностью.

Когда бюст был закончен, он был поставлен в новом доме Гретль – они очень подходили друг другу по стилю.

В конце 1929 года отношения между Маргаритой и Витгенштейном стали менее ровными. Когда он первый раз приехал из Кембриджа в Вену провести Рождество в своей семье, она даже не захотела поцеловать его. Маргарита охладевала к нему. В своем дневнике он отметил это, отметил, что это болезненно, но не делает его несчастным. Он также заметил, что его задевают не ее чувства, а его собственные. «Я животное, и все же я не несчастлив», – писал он в день Рождества. «Есть опасность, что я стану еще более поверхностным. Но Господь убережет меня от этого!» (Monk: 281). Если оставить язык этики (тем более что Витгенштейн сам утверждал, что такого языка не существует) и перейти на язык психологии, то можно сказать, что, во‑первых, к 40 годам, а именно столько ему было в 1929 году, Витгенштейн эмоционально окреп, и, во‑вторых, «вайнингерианское» переживание женщины, которое безусловно было присуще Витгенштейну, сделало для него этот опыт гораздо более безболезненным, чем его дружеские отношения с мужчинами, начиная от Рассела и Дэвида Пинсента и кончая Фрэнсисом Скиннером и Беном Ричардсом.

Однако отношения с Маргаритой на этом не кончились. Их заключительный аккорд звучит в чисто витгенштейновской тональности. Ранним летом 1931 года Витгенштейн пригласил Маргариту в Норвегию, чтобы подготовить ее, как он полагал, для будущей совместной жизни. В его намерения входило, чтобы они проводили время по отдельности, размышляя над тем серьезным шагом, который им предстоит, чтобы подготовить, так сказать, духовную почву для совместной жизни.

Соответственно Витгенштейн жил в своем доме, который был построен для него еще в 1914 году, а Маргарита жила в фермерском доме Анны Ребни, семидесятилетней женщины, которая жила со своей престарелой матерью. На протяжении двух недель Маргарита видела Витгенштейна очень мало. Распаковав свои вещи, она обнаружила там Библию и письмо, в котором особо подчеркивалось значение рассуждений святого апостола Павла в Первом послании к коринфянам о природе и и ценности любви. Этот прозрачный намек на тип времяпрепровождения Маргарита не приняла. Вместо медитаций, молитв и чтения Библии – в которых несомненно проводил время Витгенштейн – она гуляла по Скйолдену, купалась во фьорде, понемногу знакомилась с крестьянами и учила норвежский язык. Через две недели она попросту уехала к подруге в Рим. Не только она не хотела жить такой жизнью, которую предлагал ей Витгенштейн, но и он не согласился бы жить той жизнью, котирую могла бы предложить ему она. К тому же Витгенштейн не хотел иметь детей, считая, что это означает приносить еще одно существо в мир страданий и несчастий. Визит в Норвегию положил конец идее женитьбы, но не дружбы, которая продолжалась еще два года, пока Маргарита не влюбилась в Талле Сегрена и не вышла за него замуж в 1933 году. Так, в начале 1930 годов по совету Витгенштейна Маргарита училась на курсах медсестер в Берне.

Описывая день своей свадьбы в воспоминаниях, Маргарита пишет:

Мое отчаяние достигло своего зенита, когда Людвиг пришел повидать меня в воскресенье утром за час до свадьбы. «Ты садишься в лодку, когда на море волнение, чувствуй всегда мою поддержку, и твоя лодка никогда не перевернется», – сказал он мне. До этого момента я не осознавала ни его поддержки, ни, возможно, его обмана. На протяжении многих лет я была как мягкая глина в его руках, над которой он работал, чтобы слепить лучшее существо. Он был как добрый самаритянин, дающий новую жизнь падшему (Monk: 339).

Как и все хорошее, что она делала своему брату в этот период, с Морицем Шликом свела Витгенштейна Гретль. Впрочем, они были знакомы. Шлик появился в Вене в 1922 году, когда Витгенштейн был в Пухберге, и был одним из первых, если не первым в Вене, кто прочитал и оценил «Трактат». Летом 1924 года Шлик встретился в доме у Гретль с Франком Рамсеем и после этого написал Витгенштейну в Пухберг большое письмо:

Будучи поклонником Вашего Логико-философского Трактата, я имел давнее намерение войти в контакт с Вами. Мой профессиональный и другие долги ответственны за то, что я откладывал свое намерение почти все те пять семестров, что я был призван на преподавание в Вену. Каждый зимний семестр я имел регулярные встречи с коллегами и одаренными студентами, интересующимися проблемами основания логики и математики, и Ваше имя часто называлось в этой группе, особенно с тех пор, как мой коллега-математик профессор Райдемастер доложил о Вашей работе в лекции, которая произвела большое впечатление на всех нас. Итак, здесь находится большое количество людей – и я в их числе – кто сознает важность и правильность Ваших фундаментальных идей и кто чувствует большое желание играть определенную роль в более широком распространении Ваших взглядов (Monk: 241).

В заключение Шлик попросил аудиенции у Витгенштейна в Пухберге. Витгенштейн милостиво согласился. Шлик сразу написал подтверждение своего намерения приехать, но выбрался он лишь через пятнадцать месяцев после переписки, в апреле 1926 года.

Жена Шлика так описывала его подготовку к этому паломничеству (теперь это уже был Оттерталь).

Это было похоже на то, как если бы он готовился к паломничеству к святым местам. Как он мне объяснил с благоговением, Витгенштейн – один из величайших мыслителей современности.

Можно представить себе абсурд ситуации, когда университетский профессор со своими самыми избранными студентами прибыл в резиденцию великого философа, зарабатывающего на хлеб уроками в начальной школе, и им сообщили, что господина учителя нет дома, ибо он в эти часы находится в школе, где исполняет свой служебный долг.

Таким образом, Шлик был в восторге, когда в феврале 1927 года Гретль пригласила его на ужин, где будет присутствовать… Людвиг Витгенштейн! Правда, тут было очень печальное для Шлика условие. Витгенштейн отказывался обсуждать философские проблемы. Об этом Гретль предупредила Шлика письмом:

Он просит передать Вам самый теплый привет и извинение за то, что чувствует себя совершенно неспособным концентрироваться на логических проблемах, так как весь поглощен той работой, которую делает сейчас и которая отнимает у него всю энергию (имеется в виду постройка дома на Кундмангассе. – В. Р.). Он определенно не мог бы встречаться с большим количеством людей. Он чувствует, что если бы Вы были с ним наедине, дорогой профессор Шлик, он, может быть, был бы в состоянии обсуждать такие материи.

После встречи с Витгенштейном, вспоминает жена Шлика, «он возвратился в состоянии экстаза, говорил мало, и я чувствовала, что не надо задавать вопросов». Витгенштейн же на следующий день после встречи со Шликом сказал Энгельманну следующее: «Я думаю, что мы оба сочли друг друга сумасшедшими».

Вскоре после этого Шлик и Витгенштейн стали встречаться для дискуссий регулярно. Согласно Энгельманну, Витгенштейн находил Шлика развитым и понимающим партнером в дискуссии, более всего потому, что он увидел в Шлике высоко культурную личность» (Еngelmann 1969: 118).

Но Витгенштейн не мог дать себя уговорить посещать встречи кружка, он говорил Шлику, что может дискутировать с человеком, только когда тот «держит его руку».

Тем не менее летом 1927 года Витгенштейн посещал группу, которая встречалась по понедельникам и составляла тщательно препарированную Шликом избранную часть кружка. Сюда входили Фридрих Вайсманн, Герберт Фейгль и Рудольф Карнап. Успех этих встреч был обусловлен тем, что Шлик тщательно контролировала ситуацию. Карнап впоследствии вспоминал:

Перед первой встречей Шлик настоятельно предупредил нас не затевать дискуссии того типа, которые приняты в кружке, потому что Витгенштейн в таких обстоятельствах этого не захочет. Мы должны были быть также осторожны, задавая вопросы, потому что Витгенштейн очень чувствителен и его легко можно вывести из себя прямым вопросом. Лучше всего было бы дать Витгенштейну говорить, о чем он хочет, а потом с осторожностью задать вопросы, необходимые для дальнейшего прояснения проблемы (Fann 1967: 34).

Шлик уговорил Витгенштейна посещать эти встречи, сказав, что дискуссии не будут носить сугубо философский характер, что он может говорить о чем угодно. Витгенштейн, воспользовавшись этим carte blanche, порой позволял себе просто издеваться над ними. Так он мог повернуться спиной к собранию и начать читать стихи, подчеркивая этим, – при обсуждении «Трактата», – что гораздо важнее то, что не высказано. Так, он читал им мистические стихи Рабиндраната Тагора, индийского поэта, популярного тогда в Вене. Вскоре членам кружка стало ясно, что Витгенштейн совершенно не является логическим позитивистом, что его установки во многом противоположны их установкам. Карнап вспоминал:

Когда мы в Кружке читали книгу Витгенштейна, я ошибочно полагал, что его установка по отношению к метафизике была сходной нашей. Я не обращал особенного внимания на те положения его книги, которые касались мистики, потому что его ощущения и мысли в этой области были слишком отличными по отношению к моим собственным. Лишь персональный контакт с ним помог мне ясно увидеть его установки на этот предмет. <…>

Его установка и точка зрения на людей и проблемы, даже теоретические проблемы, были скорее похожи на установки художника, нежели ученого; можно даже сказать – на установки пророка или ясновидца. Когда он начинал формулировать свой взгляд на те или иные специальные философские проблемы, мы часто ощущали внутреннюю борьбу, происходившую в нем в эти минуты, посредством которой он пытался выйти к свету из тьмы при помощи интенсивного и болезненного напряжения, выражавшегося на его лице (Fann: 36).

Несмотря на различие темпераментов и установок, Витгенштейн с членами Венского кружка провел ряд интересных дискуссий, посвященных, в частности, статье Рамсея «Основания математики», опубликованной в «Трудах Лондонского математического общества» в ноябре 1925 года. В этой статье Рамсей нападал на интуитивизм, называя его «большевистской угрозой» (Monk: 245). Между тем именно интуитивизму и, в частности, его основоположнику Броуэру пришлось сыграть решающую роль в возвращении Витгенштейна к философии. В марте 1928 года Броуэр приехал в Вену и прочитал там лекцию «Математика, наука и язык». Витгенштейн был на этой лекции вместе с Гербертом Фейглем. Потом они с ним сидели несколько часов в кафе, и Фейгль вспоминал: