Текст книги "Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ"

О том, как происходила исповедь с Фаней Паскаль, лучше не расскажет никто, кроме самой мемуаристки:

Это случилось после возвращения Витгенштейна из Норвегии. <…> Однажды утром он позвонил и спросил, нельзя ли ему увидеться со мной; а когда на мое сомнение, так ли уж это срочно (по-моему, болел кто-то из детей), мне было сказано, что срочно и ждать не может, я вспылила: «Если бы такие вещи могли ждать!» Помню, как смотрю ему в лицо через стол. «Это именно такая исповедь». Часто ли воспоминанию о душевном состоянии сопутствуют физические признаки? Теперь я готова поклясться, что он не снимал макинтоша, застегнутого на все пуговицы и сидевшего на нем прямо и отталкивающе. <…>

«Я пришел к вам с исповедью». С той же целью он только что побывал у профессора Мура. «Что сказал профессор Мур?» Он улыбнулся. «Он сказал: “Вы нетерпеливый человек, Витгенштейн…” – «А вы разве не знали?» Витгенштейн пренебрежительно: «Не знал». Вспоминаются два «греха», в которых он исповедовался: первый касается его еврейского происхождения, второй – проступка, совершенного им в бытность сельским учителем в Австрии.

По поводу первого он сказал, что понял, что большинство знавших его людей, включая и друзей, воспринимают его на /⁴ арийцем и на четверть евреем (см. раздел 1. 2. – В. Р.). На самом деле, пропорция обратная, а он не предпринял до сих пор ничего, чтобы предотвратить это недоразумение. <…>

«Слегка еврей», – сказала бы моя бабушка. <…> Не представляю, знал ли он о том, что я – девочка-еврейка с Украины, изгнанная из родины погромами Гражданской войны, с детством, отмеченным мрачной печатью антисемитизма царской России. Я очень хорошо понимала муки, которые может испытать еврей, принимаемый за не-еврея. <…>

Помню, что сказала ему: «Я еврейка, и я часто упускала возможность вовремя предотвратить проявления неприязни к евреям вообще. Но так или иначе, англичане проницательны. Я уверена, что они знают обо мне, наверняка они знают и о вас…» Я была растрогана, увидев, как его обнадежили мои слова. <…>

Самая болезненная часть исповеди шла в конце – оживший и требовавший откровенного признания травматический опыт. Хорошо помню, что в этот момент ему пришлось жестче контролировать себя, пока он кратко рассказывал о своем трусливом и постыдном поведении. В то недолгое время, когда он учительствовал в деревенской школе в Австрии, ему случилось ударить и ранить девочку из своего класса (в моей памяти остался только сам акт физического насилия, безо всяких деталей). Когда она пожаловалась директору, Витгенштейн стал отрицать свою вину. Это событие выделяется в его ранней молодости как переломное. Возможно, именно оно заставило его оставить учительскую стезю, приведя к сознанию того, что жить он должен один. Этот случай, когда он солгал, навсегда отяготил его сознание (Паскаль 1994: 122–125).

Витгенштейн рассматривал эти исповеди как своеобразное хирургическое вмешательство в свое сознание, в то время как оно требовало длительного консервативного лечения. К счастью, Витгенштейн сохранял чувство юмора. Так, он поехал в начале 1937 года в Норвегию и сломал там ребро. В письме Гильберту Патиссону он описал этот случай так: «Я думал сделать себе из него жену, но мне сказали, что секрет производства жен из ребер утрачен» (Monk: 372).

Однако, как и во всем идя до конца, Витгенштейн решил искоренить свои грехи радикально, и исповедей ему казалось недостаточно. Он поехал в Оттерталь и просил прощения лично у тех учеников, которых он 12 лет назад наказывал или обижал, в частности, у дочери Пирибауэра, который в 1926 году «заложил» его полиции. Все это было мучительно для обеих сторон, но помогло мало, – весь 1937 год Витгенштейн чувствовал себя неважно. Он делал ошибку, достаточно типичную для большинства людей, страдающих тягостными депрессивными расстройствами. Ошибка эта заключается в том, что они психологический план своего состояния переводят в этический. То есть искаженная информация, которая передается от нейронов к мозгу, составляющая физиологическую основу депрессии, на психологическом уровне воспринимается как чувство вины, отчаяния, собственной ничтожности или даже преступности, то есть психофизиологический план переводится в этический. Витгенштейн от этого в разной степени страдал практически всю жизнь. Однако возможно, что именно это креолизовалось в его столь своеобразном философском творчестве, в частности в идее о том, что этика невыразима, или в терминах его позднего учения, что индивидуальный язык невозможен. Витгенштейн много писал в поздних работах о том, что другой человек не может чувствовать твою боль. Известно, что страдание, испытываемое депрессивным человеком, очень трудно дать почувствовать другому человеку, который никогда не испытывал подобных страданий, и что очень часто поведение депрессивной личности кажется чудачеством, ее жалобы – капризами, ее душевная боль – пустым самокопанием, от которого нужно отключиться, «пересилив себя». Примерно так ведь и воспринимались исповеди Витгенштейна его «исповедниками», может быть, за исключением самых близких – Пауля Энгельманна, Фрэнсиса, Мориса Друри. И возможно, что все великие этические учения обязаны своим возникновением патологической совестливости их создателей.

Идеологический план захвата Австрии созрел у Гитлера еще в период написания «Mein Kampf» (1925), где он писал что Австрия должна воссоединиться с Германией, что, единая кровь требует единого государства и что, более того, германское начало может быть сохранено только посредством разрушения австрийского. Начиная с 1936 года Гитлер давил на Австрию политически, заставив ее объявить себя Германским государством. Канцлер Австрии Шушинг был вынужден под давлением Германии ввести в состав австрийского кабинетна министров двух нацистов, членов «националистической оппозиции».

Еврейский вопрос в Австрии был крайне запутанным, и его трудно было решить при помощи гетто, концлагерей и расстрелов, как это делалось нацистами в странах Восточной Европы. Евреи в Австрии, во‑первых, очень сильно ассимилировались с немцами посредством смешанных браков, и, во‑вторых, очень много евреев в Австрии занимали высокие государственные должности или располагали крупными капиталами. Поэтому в том, что касается евреев, немцы действовали в Австрии достаточно осторожно. И поэтому евреи уезжали из Австрии неохотно и в последнюю очередь, когда уже не оставалось никаких иллюзий, что жизнь будет идти по нормальному руслу; так, в последний момент уехал Фрейд. Иные же, например, большинство членов семейства Витгенштейнов, не покинули Австрию, сумев доказать преобладание у себя немецкой крови при помощи предоставления немцам различных документов.

8 февраля 1938 года Витгенштейн с Фрэнсисом приехали в Дублин к Друри. Как всегда, Витгенштейн был занят больше собой и новыми впечатлениями, чем политикой. Он посещал психиатрическую больницу, где работал Друри, общался с умалишенными. Возможно, поэтому он давал такие странные ответы на вопросы, которые задавал ему Друри по поводу австрийских дел. Так, на вопрос о том, что он думает о захвате немцами Австрии, Витгенштейн твердо ответил, что это вздор и что Австрия Гитлеру не нужна. Когда же аншлюс произошел и Друри спросил его, не беспокоится ли он о своей семье, Витгенштейн ответил, что его семья слишком богата и респектабельна, чтобы с ней что-то могло произойти.

9 марта Шушинг объявил референдум: хочет ли австрийский народ быть присоединенным к Германии. В ответ на это немцы подвели свои войска к границам Австрии. 11 марта под давлением Гитлера канцлер Шушинг был смещен, а на его место назначен пронацистский канцлер Зейс-Инкварт. 12 марта, когда новый канцлер вступил в должность, и был днем, когда формально аншлюс был совершен – Австрия стала частью нацистской Германии.

Тут Витгенштейн, конечно, забеспокоился – и о своей семье, и о себе самом. Он не знал, что ему делать: ехать в Вену, чтобы поддержать семью, а с другой стороны, сможет ли он вернуться обратно в Англию? Как быть? Он написал письмо самому толковому в таких делах Пьеро Сраффе. Тот ответил ему длинным исчерпывающим письмом (от 14 марта 1938 года), отвечающим на все пункты. Это единственное письмо Сраффы Витгенштейну, которое сохранилось, и оно заслуживает того, чтобы процитировать его почти полностью.

Дорогой Витгенштейн!

Прежде чем пытаться начать дискуссию, которая, возможно, будет запутанной, я хочу дать ясный ответ на Ваш вопрос. Если, как Вы говорите, возможность покинуть Австрию и вернуться в Англию представляет для Вас «жизненную важность», то, вне всякого сомнения, – Вы не должны ехать в Вену. Являетесь ли Вы преподавателем в Кембридже или нет, Вас не выпустят из Авcтрии: выезд из Австрии для австрийцев сейчас невозможен. Без сомнения, эти препоны через месяц-другой будут ослаблены. Но все равно долгое время у Вас не будет никакой уверенности в том, что Вам разрешат уехать, и весьма вероятно, что некоторое время Вам этого не разрешат. Вы, конечно, осознаете, что являетесь отныне гражданином Германии. Ваш австрийский паспорт безусловно недействителен, и Вы должны будете получить немецкий паспорт, который может быть Вам выдан, если гестапо будет уверено в Вашей благонадежности.

Если же, несмотря на все это, Вы решитесь возвращаться в Вену, то в таком случае я думаю: а) если Вы были бы преподавателем Кембриджа, это увеличило бы Ваши шансы на выезд из Австрии в дальнейшем; b) если Вы покинете Австрию (я хотел сказать, Германию), никаких препятствий для въезда в Англию у Вас не будет; c) прежде чем покинуть Ирландию или Англию, Вы должны поменять свой паспорт на немецкий в немецком консульстве: я уверен, что они начнут выдавать новые паспорта в самое ближайшее время, а Вам выгодней произвести эту перемену здесь, нежели в Вене; если Вы поедете с немецким паспортом, Вы с большей вероятностью (хотя и не с достоверностью) сможете вернуться обратно.

Вы должны быть осторожны в том, что касается следующих вещей: 1) если Вы поедете в Австрию, вы должны помнить, что не следует распространяться о Вашем еврейском происхождении. В противном случае Вам точно откажут в выдаче паспорта; 2) Вы не должны говорить, что у Вас есть деньги в Англии, потому что они могут заставить Вас перевести их в рейхсбанк; 3) если Вы обратитесь в немецкое посольство, будь то в Дублине или в Кембридже, для регистрации или смены паспорта, будьте осторожны, отвечая на вопросы, так как любое опрометчиво брошенное слово может отрезать Вам путь в Вену; 4) следите за каждым словом в Ваших письмах родным, особенно в том, что касается личных дел, поскольку письма безусловно перлюстрируются. <…>

При настоящем положении вещей я бы не стал сомневаться в возможности быстрого получения британского подданства: у Вас есть в Англии друзья, которые, без сомнения, помогут Вам в этом (Wittgenstein 1997: 290–291).

Витгенштейн внял советам Сраффы, то есть решил не ехать в Вену, во‑первых, и хлопотать об английском гражданстве, во‑вторых. С этой целью он написал Кейнсу, так как именно он был наиболее влиятельным в таких вещах. Витгенштейн просил Кейнса помочь получить постоянную работу в Кембридже и похлопотать об английском подданстве. Кейнс ответил, что он в состоянии сделать и то и другое. Витгенштейн получил должность преподавателя в Кембридже со следующего триместра, то есть с осени 1938 года, а британский паспорт был ему вручен 2 июня 1939 года.

Перечитывая наши предыдущие импровизации, мы пришли к выводу, что отчасти «русифицируем» характер Витгенштейна в духе книги Д. Галковского «Бесконечный тупик». По Галковскому, одной из определяющих черт русского языка и, стало быть, характера является склонность к глумлению. Не то же ли самое мы обнаруживаем у Витгенштейна, когда он, повернувшись задом к членам Венского логического кружка, читает стихи Рабиндраната Тагора и даже когда он насилует друзей своими психологическими откровениями. Но не отсюда ли и такая тяга Витгенштейна к России, о которой мы уже говорили и о которой подробно расскажем в следующей главе?

Однако в отличие от русского характера, который глумится от, я бы сказал, избытка интеллектуальной нерастраченности, от непримененности своего разума, загубленности русской жизнью, поэтому для русского глумление – это творчество и совпадает с творчеством, как у Достоевского, в первую очередь, то у Витгенштейна, как нам кажется, глумление носило совершенно нетворческий характер, оно имело скорее характер гигиенический, очищающий. Но поскольку Витгенштейн не верил в ХХ век и, в частности, к психоанализу относился весьма двойственно (судя по воспоминаниям и письмам, подробно он читал только «Толкование сновидений», во всяком случае, только это название упоминается), то очищался он примитивно, как это делали в ХIХ веке, на который он ориентировался (отсюда идея исповеди), поэтому его очищения были скорее похожи на испражнения и, что самое главное, марали они прежде всего его самого. То есть – наше рассуждение достаточно просто – Витгенштейн был человеком текста (пусть будет даже – Текста). В том, что касается текстов, он был в высшей степени конструктивен. И он владел лишь теми формами жизни, которые так или иначе были связаны с текстом, с производством информации: лекции, дискуссии, беседы, наставления. Но это не любой речевой акт a priori. Исповедь – это тоже речевой акт, тоже форма жизни, но ею Витгенштейн определенно не владел. Почему? Ну, прежде всего потому, что он думал, что в таких сферах, как религиозная жизнь, можно вводить свои правила. Нет, нельзя. На это способен только великий религиозный деятель масштаба Лютера. Поэтому идти исповедоваться друзьям – это все равно что идти лечить зубы к Мамардашвили или к Бибихину. Они не знают правил этой языковой игры. Лечить зубы можно только у зубного врача, а исповедоваться можно только у священника. Он знает правила этой игры. Он, по крайней мере, знает, что существует тайна исповеди, и сколько бы лет ни прошло, никому не расскажет и тем более в журнале не опубликует того, что ты ему говорил. И не обольет тебя собственными амбициями. И не посмеется над тобой, и не испугается тебя. Таким образом, строго говоря, исповеди Витгенштейна были симуляциями исповедей, и его настроенность на ХIХ век оборачивалась хеппенингом, квазиавангаристским поведением.

Итак, в том, что касается обыденной жизни, Витгенштейн был не просто ребенком, а ребенком-хулиганом. Возьму на себя смелость утверждать, что Витгенштейн безусловно загубил жизнь Фрэнсиса Скиннера и, более того, повинен в его смерти. Современная медицина показала, что практически любая болезнь носит психогенный характер. А Фрэнсис Скиннер все время его дружбы с Витгенштейном страдал. Витгенштейн часто плевал на него, уезжал в Норвегию или в Вену, оставляя его одного, то есть, в сущности, Витгенштейн не любил Фрэнсиса, как он любил Дэвида Пинсента. Какое же он имел право так калечить его жизнь? Надо ведь понимать, что жизнеспособный ирландец Друри – это одно, а хрупкий английский мальчик – совсем другое. Витгенштейн не понимал этого. А если понимал, то от этого и страдал, а не оттого, что когда-то, 12 лет назад, съездил по мордасам школьницу и наврал директору. Вот в чем надо было исповедоваться!

Все подчинено творчеству, потому что творчество – выживание. И в Вену он не поехал в 1938 году, чтобы разделить участь своей семьи (в молодости он, возможно, так бы не поступил), остался в Англии и вскоре получил профессора. Хорошо, что с семьей ничего не случилось, никто не пострадал. А если бы кто-то пострадал? Вспомнил бы тогда, как в детстве придушил бабочку, и начал бы страдать от этого?

Все, что я пишу, не имеет никакого отношения к этике. Упаси меня бог за что-нибудь осуждать Витгенштейна! Агрессия этого раздела – тоже симуляция агрессии, тоже языковая игра, суть которой – попытка не то чтобы разобраться в личности Витгенштейна, а скорее развенчать модернистский миф о его жизни. Ведь единственное разумное объяснение всему этому состоит в том, что, несмотря на весь свой консерватизм, Витгенштейн был квинтэссенцией модернистской личности и модернистского поведения. Отсюда его вечная ритуальная маска серьезности, как у Бастера Китона. Такое впечатление, что, даже когда он смеялся и предавался абсурдистским шуткам с Патиссоном, он внутренне оставался серьезным и собранным. Это человек героической эпохи классического модернизма. Еще раз сравним его с Кафкой. Та же серьезность во всем, хотя при этом чрезвычайно развитое чувство юмора.

Модернистский герой – разновидность романтического героя, как модернизм – разновидность романтизма. А романтический герой деструктивен – все персонажи Байрона, Демон, Печорин, Алеко. Характерно, что интерес к личности Витгенштейна начался в 1960‑е годы, когда все уже стало более или менее хорошо: фашизм победили, от СССР себя обезопасили, средний класс вновь нарастил жирок. То есть, другими словами, классический модернизм вошел в моду, когда начался постмодернизм. А в 30-е годы Витгенштейна просто боялись из-за его деструктивности. Боялись не только студенты, но и по-настоящему консервативный Джонсон, да и Рассел с Муром – побаивались. Роковой был человек, что там говорить.

На протяжении первых лет Мировой войны 1939–1945 годов Витгенштейн, будучи в Кембридже, не находил себе места от того, что он не может найти себе никакой работы, помимо академической. Шла война, Лондон бомбили немцы, и преподавать философию в этой ситуации казалось особенно бессмысленным.

Жизнь Витгенштейна переменилась, и он нашел примерно то, чего искал, благодаря родному брату Гилберта Райла, оксфордского философа, одного из основателей лингвистической философии, с которым он познакомился на конференции в Бирмингеме в 1938 году, а затем близко с ним дружил. Джон Райл был профессором физики в Кембридже, но во время войны, имея медицинское образование и авторитет, стал главным врачом в Гай-госпитале в Лондоне. В сентябре 1940 года Витгеншейн написал Джону Райлу письмо с просьбой встретиться с ним в госпитале. Райл, который не был прежде близко знаком с Витгенштейном, пригласил его на ланч, и Витгенштейн произвел на него глубокое впечатление. «Он один из самых знаменитых философов мира, – писал Райл жене, – при этом он носит зеленую рубашку с открытым воротом и у него очень привлекательное лицо» (Monk: 431). Это удивление со стороны Джона Райла объясняется тем, что, так же как и Витгенштейн, он долгие годы преподавал в Кембридже и помнил его мертвящую атмосферу последних годов и важных, чопорных профессоров, совершенно непохожих на Витгенштейна. Отсюда мы можем сделать достаточно важный для нас вывод, что недовольство Кембриджем со стороны Витгенштейна, с жалобами, что там спертый воздух и т. д., нельзя целиком списывать на чувствительную эксцентричность самого Витгенштейна. А может быть, они с Джоном Райлом просто оказались родственными душами. Ведь обоих их никто не просил покидать профессорский пост и становиться одному врачом, другому – простым санитаром. Официально должность Витгенштейна в госпитале называлась «аптечный носильщик» (dispensary porter). Это означает, что в его обязанности входило разносить лекарства из больничной аптеки по палатам.

Джон Райл оценил поступок Витгенштейна – переход с места профессора Кембриджского университета на место «аптечного носильщика» (нас, уже хорошо знающих предыдущие формы жизни Витгенштейна, этот поступок, конечно, не удивил) – и поэтому никому в госпитале не говорил, что новый санитар на самом деле является «известнейшим в мире философом». Правда, работая в госпитале, Витгенштейн жил и столовался вместе с медицинским персоналом, что одно могло уже навести на размышления об идентичности нового санитара, так как немедицинская часть обслуги госпиталя и обедала, и жила за его пределами. Вскоре, однако, его узнал госпитальный гематолог доктор Уотерфилд, который встречал Витгенштейна в Кембридже, в Клубе моральных наук. На его удивленное приветствие с широко открытым ртом Витгенштейн зашипел: «Ради всего святого, не говорите, кто я такой!» Но вскоре практически все в госпитале уже знали, кто он такой, и называли его не иначе как «профессор Витгенштейн».

Работая санитаром, Витгенштейн продолжал оставаться философом. По свидетельству жены Джона Райла, он разносил лекарства по палатам, а затем советовал пациентам не принимать их. Когда руководителя Витгенштейна по аптечным делам мистера Иззарда через много лет спросили, помнит ли он Витгенштейна, он сказал: «Конечно, отлично помню. Он пришел к нам работать и, проработав три недели, пришел ко мне и объяснил, как лучше организовать место. Видите ли, это был человек, который привык думать» (Monk: 433).

На новый 1942 год Джон Райл решил выполнить наконец обещание, данное им своей жене, и привезти Витгенштейна к ним в дом в Сассекс. К счастью для биографов Витгенштейна, в это время в доме был 15‑летний сын Райлов Энтони, который оставил интересные записи о необычном госте:

Папа и еще один австрийский (?) профессор по имени Винкенштейн (спеллинг?) появились в 7.30. Папа скоре усталый. Винк ужасно странный – не слишком хорошо говорит по-английски. <…>

Мы провели весь день в спорах – он невозможный человек. Каждый раз, когда ты говоришь что-нибудь, он говорит: «Нет-нет, дело не в этом». Может, для него дело не в этом, а для нас в этом. Слушать его утомительно. После чая я показывал ему местность вокруг дома, а он наставлял меня в том, чтобы я был добр с несчастными маленькими детьми (беженцами, которых мать Энтони разместила у себя дома. – В. Р.).

Благодаря Джону Райлу Витгенштейн в апреле 1942 года согласился наконец на операцию по удалению камней из желчного пузыря. Витгенштейн никогда не доверял английским врачам и всерьез считал, что Рамсей и Скиннер могли бы избежать смерти, если бы им была оказана адекватная помощь. Соглашаясь на операцию, он потребовал, чтобы ему не делали общего наркоза и чтобы перед ним поставили зеркало так, чтобы он мог наблюдать за ходом операции. Все это было исполнено, а поскольку под местным наркозом операция проходила для пациента болезненно и психологически тягостно, Джон Райл все время сидел рядом с Витгештейном и держал его руку в своей.

После смерти Скиннера Витгенштейн чувствовал себя одиноким. Работа в госпитале давала ему нравственное удовлетворение, но психологически он вновь чувствовал себя несчастливым. Вновь начались депрессии. Некоторое облегчение последовало, когда он подружился с одним из своих коллег по госпиталю, Роем Форакром. Это был молодой человек, обладавший чувством юмора и веселым характером. Когда Витгенштейн начинал кипятиться, Рой говорил ему «Остынь, Проф!», что Витгенштейну чрезвычайно нравилось (Monk: 443). Посетив квартиру Витгенштейна в Кембридже, Рой был крайне изумлен, обнаружив там вместо ожидаемых книг по философии пачки журналов с детективными рассказами.

Рой Форакр, будучи совершенно другим человеком, не мог заменить Витгенштейну Фрэнсиса Скиннера, тем не менее за 18 месяцев их совместной работы он был самым близким человеком для Витгенштейна.

Среди медицинского персонала Гай-госпиталя Витгенштейн подружился с доктором Бэзилом Ривом, молодым врачом за тридцать, интересующимся философией. Когда он услышал, что новый сосед по столу – не кто иной как Людвиг Витгенштейн, он непременно пожелал с ним познакомиться. Как-то раз он сел напротив Витгенштейна, и между ними сразу завязалась дружба. Темами бесед тем не менее стала не философия, а архитектура и музыка, а также фрейдистские интерпретации медицинских тем. Постепенно беседы перешли на то, чем занимался сам доктор Рив. А занимался он исключительно интересными вещами. Он работал в Совете медицинских исследований при госпитале, где главным был доктор Грант. Они исследовали травматический шок у людей, переживших бомбежки. В какой-то момент их работа перестала быть сугубо экспериментально-психологической, а приняла философский уклон. Обнаружив, что не существует удовлетворительного определения травматического шока, Грант и его коллеги решили вообще обойтись без определения шока как базового понятия и именно на этом строили свою дальнейшую работу. Все это было настолько близко к философским установкам позднего Витгенштейна, что он не мог не заинтересоваться исследованиями Гранта. Рив познакомил Гранта и Витгенштейна, а когда в ноябре 1942 года лаборатория Гранта переезжала в Ньюкасл и в последний момент техник отказался ехать, Витгенштейн предложил свои услуги в качестве техника. Эти услуги были с благодарностью приняты. Новая работа одновременно означала для Витгенштейна интеллектуальный труд после тяжелого и очень низкооплачиваемого (он получал 28 шиллингов в неделю) труда в госпитале.

Витгенштейн, разумеется, оказался чрезвычайно квалифицированным и полезным сотрудником. По воспоминаниям Друри, который однажды навестил Витгенштейна в Ньюкасле, Грант говорил, что сожалеет о том, что Витгенштейн уже стал философом, – из него бы получился первоклассный экспериментальный психолог.

К концу 1943 года Витгенштейн тем не менее начал скучать по Кембриджу. Так, в письме Малкольму он писал, что ему не хватает его учеников Смидиса и Риса (которых, кстати, тогда уже не было в Кембридже (первый преподавал в Оксфорде, второй – в Свонси). Более того, что уже существеннее, Витгенштейн начал скучать по философии. К тому же, как водится, к концу своего пребывания в Ньюкасле он начал ссориться с Бэзилом Ривом.

16 февраля 1944 года Витгенштейн покинул Ньюкасл и вернулся в Кембридж.

Почти всю весну и все лето 1944 года Витгенштейн провел в Свонси и окончательно вернулся в Кембридж в октябре 1944‑го. Здесь он встретился с Расселом, который к этому времени тоже вернулся в Кембридж. Он вернулся из Америки с рукописью книги «История западной философии», которая вскоре принесла ему мировую известность и на переиздания которой он жил много лет. Отношения старых друзей были прохладными. Рассел не понимал новой философии Витгенштейна. Сам он в своих поздних книгах оставался верен логическому позитивизму в том его умеренном виде, который он сам создал много лет назад. Витгенштейн же относился к нему с подчеркнутым почтением, что было для него совершенно не характерно, и поэтому отмечено мемуаристами, в первую очередь Малкольмом. Тем не менее Рису Витгенштейн писал вскоре после возвращения в Кембридж, что видел Рассела и что он производит «неважное впечатление».

Все больше и больше Витгенштейн дружит с Муром (дружбе уже в целом больше 30 лет), все больше ценит его человеческие качества – детскость, непосредственность, глубину и прямоту. Но Муру в 1944 году было уже за шестьдесят и он много болел. Жена Мура Дороти всячески ограничивала контакт мужа с Витгенштейном, считая, что Муру вредно волноваться, а Витгенштейн своими разговорами о философии его слишком заводит. Витгенштейн возмущался. Он говорил, что Мур сам должен решать, утомляться ему или нет. Если же, продолжал свою мысль Витгенштейн, Муру действительно так опасно вступать в философские дискуссии и что он на самом деле может от этого умереть, что же – это самая прекрасная смерть для философа!

В 1946 году Витгенштейн влюбился в Бена Ричардса, кембриджского студента-медика. Об этой последней любви мы знаем гораздо меньше, чем об отношениях с Фрэнсисом Скиннером. Вернее, даже почти ничего не знаем. То ли Витгенштейн под конец жизни стал осмотрительнее и в меньшей степени делал свою личную жизнь достоянием своих будущих мемуаристов, то ли Бен Ричардс был менее значительной фигурой, чем Фрэнсис Скиннер. Возможно и то и другое. Во всяком случае, ни у Фани Паскаль, ни у Нормана Малкольма, ни у Мориса Друри о Бене Ричардсе не говорится практически ни слова. Довольно мало о нем смог рассказать и современный биограф Витгенштейна Рей Монк. О Бене Ричардсе мы узнаем лишь, что он был «чрезвычайно благороден, слегка робок, возможно, даже покорен, но при этом в высшей степени добр, внимателен и чувствителен». И еще о том, что он был на 40 лет моложе Витгенштейна. В связи со своей любовью к Бену Ричардсу Витгенштейн писал следующее:

Наши желания скрывают от нас даже то, чего мы желаем… Я говорю себе это, когда чувствую любовь к Б. Ибо я хорошо знаю, что это великий и редкий подарок; я знаю также, что он редкостное сокровище, – и все же это не в полной мере то, о чем я мечтал.

Вот так. Кажется, яснее не скажешь. Оставим поэтому Бена Ричардса и расскажем о других делах и проблемах, волновавших Витгенштейна в последний период его жизни.

Он продолжал вести активный образ жизни в качестве члена Клуба моральных наук. Он вел там ожесточенные дискуссии и время от времени закатывал скандалы. Один из наиболее известных связан со знаменитым впоследствии философом, в прошлом членом Венского логического кружка, автором теории фальсификационизма Карлом Поппером. В середине 1940‑х годов Поппер был приглашенным лектором в Кембридже. Однажды на заседании клуба он предложил вопрос «Существуют ли философские проблемы?», и хотя вопрос был вполне в духе Витгенштейна, Поппер, согласно легенде, высказал его в такой жесткой форм, что спровоцировал Витгенштейна на вспышку гнева. Как рассказывал сам Поппер в своих воспоминаниях, они играли в покер, и он сказал что-то, касающееся валидности моральных правил. Витгенштейн, держа карты в руках, потребовал, чтобы Поппер привел хотя бы один пример морального правила. Поппер ответил: «Не угрожать приглашенным лекторам колодой карт». Витгенштейн взорвался и покинул помещение. Все были на стороне Поппера. Рассел сказал Витгенштейну, что он сам затеял эту свару (Monk: 495).

Другой скандал, но уже не по вине Витгенштейна, разгорелся в мае 1947 года в Оксфорде, куда Витгенштейна пригласили выступить на конференции, посвященной обсуждению высказывания Декарта Сogito ergo sum. По воспоминанию современников, здесь собрались практически все современные философы. Среди самых известных англичан были Гилберт Райл, Джон Урмсон, Исайя Берлин и Джозеф Причард. Последний и затеял свару с Витгенштейном. Дело в том, что Витгенштейн совершенно игнорировал (во всяком случае, на первый взгляд) вопрос о Cogito Декарта и говорил о том, что ему интересно. Сохранился такой диалог между Витгенштейном и Причардом.

Витгенштейн. Если человек говорит мне, глядя на небо: «Я думаю, что скоро пойдет дождь, поэтому я существую», то я не пойму того, о чем он говорит.

Причард. Замечательно; однако мы здесь собрались для того, чтобы узнать, имеет ли силу Декартово cogito.

Как вспоминают участники конференции, Причард обрывал Витгенштейна семь раз. Мэри Уорнок, философ из Оксфорда, описала Причарда как «глухого старика с ужасным кашлем, шаркающего ногами от отвращения», питаемого к Витгенштейну. В довершение ко всему Причард умер через неделю после конференции.