Текст книги "Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ"

15. О том, каким был поздний Витгенштейн

Витгенштейн приехал в Кембридж 18 января 1929 года. Приехал не так, как первый раз в 1911 году, – «плохо говорящим по-английски “немцем”». В этот раз его ждали, в честь него устраивали обеды, он был не просто известным на весь мир мыслителем, он стал, выражаясь современным языком, «культовой фигурой». Поэтому Кейнс, который встречал Витгенштейна на вокзале и у которого он остановился, иронически рапортовал своей жене о приезде Витгенштейна следующим образом:

Ну, Бог прибыл. Я встретил его поездом 5. 15 (Monk: 255).

Витгенштейн сразу объявил Кейнсу о своем плане оставаться в Кембридже постоянно. Он вообще столько говорил, до такой степени не закрывал рта, что Кейнсу пришлось поставить Витгенштейну условие говорить с ним не более двух часов в день.

Витгенштейну был странен этот приезд в Кембридж, ему казалось, что время повернуло вспять и что вновь, как прежде, он не знает, что ждет его впереди.

Как только Витгенштейн появился в Кембридже, Кейнс предпринял попытку вернуть его в лоно «Апостолов». В честь Витгенштейна был дан ужин, на котором присутствовали столпы общества (среди них Фрэнк Рамсей! – Кейнс знал, чем приманить Витгенштейна). На этой встрече Витгенштейн был избран почетным членом общества – по терминологии «Апостолов», – «Ангелом». Конечно, вся эта помпа была неслучайной. Почести, оказанные Витгенштейну, были обусловлены тем, что он стал легендарной личностью в кругу кембриджской элиты, а его «Трактат» – одной из наиболее популярных тем для интеллектуальных дискуссий. Но Витгенштейну, как видно, на все это было наплевать, и он оставался в «апостолах» только из-за того, что среди них находился Рамсей, на которого у Витгенштейна были свои виды: Рамсей оставался единственным человеком, с которым можно было всерьез обсуждать философские проблемы. В первый кембриджский год Рамсей был также и ближайшим другом Витгенштейна. Некоторое время после прибытия в Кембридж Витгенштейн жил у супругов Рамсеев и очень подружился с женой Фрэнка Летисией, подружился настолько тесно, что даже мог обсуждать с ней свои отношения с Маргаритой.

Первые два триместра Витгенштейн числился «продвинутым студентом» (в переводе на наш научный академический язык что-то вроде аспиранта или соискателя), пишущим диссертацию, которую он должен был представить на соискание степени доктора философии. Официальным научным руководителем ему назначили Фрэнка Рамсея, который был на 17 лет моложе своего подопечного. На самом деле, серьезные дискуссии между ними приносили обоим огромное удовольствие, и в них, по словам Витгенштейна, чудилось даже нечто эротическое:

Нет ничего более приятного для меня, чем чувство, когда кто-то вынимает мои мысли у меня изо рта и потом, так сказать, распространяет их в открытом пространстве.

Однако, как пишет Монк, «несмотря на их безграничное уважение друг к другу, между Рамсеем и Витгенштейном были огромные различия интеллектуального и характерологического свойства. Рамсей был математик, не удовлетворенный логическими основаниями своей науки и хотевший реконструировать математику на ясных принципах. Витгенштейна не волновала реконструкция математики; его интересовало обнаружение тех философских корней, из которых вырастает путаница в математике. Таким образом, в то время как Рамсей мог искать в Витгенштейне вдохновения, а Витгенштейн у Рамсея – критики, взаимонепонимание между ними было неизбежным. Рамсей однажды сказал Витгенштейну напрямик: «Мне не нравится ваш метод аргументации», на что Витгенштейн в ответ написал заметку о Рамсее, где назвал его «буржуазным мыслителем», который обеспокоен реальным философским размышлением лишь до тех пор, пока он не получит односторонний результат и не объявит его тривиальным» (Monk: 260).

Но был в Кембридже и совсем небуржуазный мыслитель, который оказал на Витгенштейна большое влияние, – Пьеро Сраффа, блестящий итальянский экономист марксистской ориентации, друг Антонио Грамши. После того как карьере Сраффы на родине положили конец его публичные выступления против политики Муссолини, всеведущий и неутомимый Кейнс пригласил его в Королевский колледж читать лекции по экономике. Кейнс и познакомил двух будущих друзей, после чего они встречались каждую неделю. Сраффа не был профессиональным философом, но обладал ярким и свежим умом. Вспомним легенду, согласно которой именно Сраффа развенчал понятие логической формы, сделав неаполитанский жест (пальцы, приложенные к подбородку) и спросив Витгенштейна: «А какая логическая форма у этого?» Многим друзьям Витгенштейн говорил, что дискуссии со Сраффой заставляют его почувствовать себя как дерево, у которого обрезаны все ветви. Витгенштейн также говорил, что наиболее важная вещь, которую он почерпнул из дискуссий со Сраффой, – это антропологический взгляд на философские проблемы. Действительно, так оно и было. Если в «Трактате» язык – логическая абстракция, то в поздних произведениях Витгенштейна язык – это форма жизни.

Первое время, кроме Рамсея и Сраффы, Витгенштейн мало с кем общался. Кейнс всегда был под рукой, чтобы помочь, но он не был близким, интимным другом. Отношения с Муром восстановились сразу же по приезде Витгенштейна в Кембридж. Дикое письмо Людвига, написанное Муру из Норвегии в 1914 году, было забыто. Мур, будучи профессором и членом совета университета, тут же стал хлопотать о предоставлении Витгенштейну гранта для того, чтобы он мог продолжить свои исследования. Но отношения Витгенштейна с Муром в это время носили чисто человеческий характер. Как философа Витгенштейн оценил Мура только в последние годы своей жизни. В 1930‑е же годы он довольно пренебрежительно говорил о нем как о философе, но всегда очень высоко ценил его как личность, хотя довольно эксцентричную личность. Так, Друри рассказывает что, когда он хотел поступать «в аспирантуру», он попросил рекомендацию у Мура. Мур написал рекомендацию, в конце которой сообщалось, что соискатель обладает чувством юмора. Когда Витгенштейн узнал об этом случае, он страшно веселился и сказал, что только Муру могла прийти в голову такая глубокая мысль, что для проведения исследований по философии необходимо чувство юмора.

Примерно такого же рода отношения складывались со стариной Джонсоном. Витгенштейн совершенно не мог всерьез относиться к нему как к логику (так же как, впрочем, и Джонсон к Витгенштейну). Когда Витгенштейн приехал в Кембридж, Джонсон говорил, что приезд Витгенштейна – большое несчастье для Кембриджа, так как Витгенштейн совершенно не в состоянии вести философскую дискуссию). Зато Витгенштейн очень ценил Джонсона как пианиста. Джонсон устраивал вечера, на которых играл на фортепиано. Однажды, как рассказывал Витгенштейн Друри, Джонсон играл совсем плохо, но никто этого не заметил и все аплодировали. Раздраженный этим, Джонсон стал играть один аккомпанемент какой-то пьесы. Витгенштейну все это очень нравилось.

Гораздо с большей охотой, чем к «Апостолам» с их духом аристократического снобизма, Витгенштейн ходил в Клуб моральных наук, где председательствовал Мур и царила атмосфера непринужденной и открытой дискуссии. Завсегдатаями клуба были студенты среднего класса, в которых Витгенштейн, по словам Фани Паскаль, больше всего ценил детскую невинность и первоклассные мозги. Правда, и здесь не обошлось без сложностей. Поскольку Витгенштейн, начавши ходить в клуб, по своему обыкновению, «не закрывал рта» и абсолютно доминировал в дискуссии, философ Чарльз Броуд, который не любил Витгенштейна именно за его «глупый энтузиазм», добился того, что Витгенштейну запретили посещать клуб. Однако к этому времени у него уже был тесный круг учеников. Даймонд Ли, Джон Кинг, чьи записи лекций Витгенштейна были впоследствии опубликованы, Морис Друри, на чьи «Беседы с Витгенштейном» мы ссылаемся. Последний был самым близким и самым верным учеником Витгенштейна на протяжении всей своей жизни. Известно, что, будучи преподавателем философии, Витгенштейн отговаривал всех без исключения своих учеников от профессиональной философской деятельности, так как считал ее бесполезной и даже вредной. Он и сам, подобно Льву Толстому, стремившемуся уйти из Ясной Поляны, стремился уйти от занятий философией и от преподавания, в частности, стать врачом, даже простым рабочим. И только обстоятельства принуждали его оставаться преподавателем. Кроме того, он больше ничего не умел, как он сам говорил. Друри, ирландец из Дублина, сразу проникся идеями Витгенштейна. Вначале он хотел стать священником, хотя Витгенштейн ему не советовал этого делать. Проучившись год в теологическом колледже, Друри понял, что Витгенштейн был прав. Тогда он решил осуществить проект помощи безработным и с этой целью поехал в Ньюкасл, где организовал нечто вроде коммуны безработных. Наконец он нашел свое настоящее призвание, став врачом-психиатром, и с 1947 года до самой смерти в 1976 году работал в больнице Святого Патрика в Дублине. Витгенштейн приезжал к нему туда и общался с пациентами. Друри опубликовал любопытную книгу очерков о психиатрии, написанную под влиянием идей позднего Витгенштейна. Называется она «Опасность слов» (Drury 1973).

Одним из ближайших друзей Витгенштейна стал человек, не имевший никакого отношения к философии – Гильберт Патиссон. Это был жизнерадостный, обладающий огромным чувством юмора человек, единственный за всю жизнь Витгенштейна, с кем он мог отдыхать душой, болтая чепуху, отпуская бессмысленные шутки, в общем, наслаждаясь жизнью за пределами философии, как это ни странно звучит применительно к Витгенштейну. Патиссон жил в Лондоне, и Витгенштейн приезжал к нему из Кембриджа сходить на американский фильм, погулять и поболтать о всякой чепухе.

В письмах между ними также разыгрывалась риторика нонсенса. Так, они все время обыгрывали на разные лады слова blood и bloody, что дословно означает «кровь» и «кровавый», но в идиоматическом контексте может быть переведено как «черт» и «чертов». Например, Dear Old Blood (Дорогой старый черт) или Yours blodily (Чертовски твой – калька от «Искренне твой» (Yours sincerely) или вообще труднопереводимое Yours in bloodiness (нечто вроде «Твой во грехе».

Между тем по прошествии второго триместра Витгенштейн обнаружил, что его сбережения (в основном деньги, заработанные им как архитектором) кончаются и он не может внести плату в колледж за обучение, а также заплатить за жилье. К родственникам он обращаться не хотел. Беспокоить Кейнса тоже больше не мог. Пришлось обращаться в колледж с просьбой о предоставлении гранта. Рамсей в качестве формального супервизора Витгенштена горячо поддержал его просьбу и в письме Муру, члену совета колледжа, писал, что считает Витгенштейна гением и что его работа представляет ценность не только для него самого, но и для общества в целом, поэтому колледж просто обязан предоставить Витгенштейну помощь.

Для того чтобы внести определенность в свое социальное положение, Витгенштейн спешил с защитой диссертацией на степень Ph. D. В качестве текста он представил «Трактат», опубликованный семь лет назад и ставший уже к тому времени философской классикой. Экзаменаторами, что тоже может вызвать только улыбку, были назначены Рассел и Мур. С Расселом Витгенштейн не виделся с 1922 года (когда они встретились в Инсбруке и в очереднойраз поссорились). Рассел писал Муру: «Я думаю, что, если он не переменил свое мнение обо мне (Витгенштейн тогда упрекал Рассела за его общественную деятельность и атеизм. – В. Р.), он не будет рад меня видеть в качестве экзаменатора. Когда мы встречались последний раз, он так болезненно воспринял тот факт, что я не считаю себя христианином, что с тех пор он избегал встреч со мной».

Защита состоялась 18 июня 1929 года. Когда Рассел вошел в экзаменационную комнату вместе в Муром, он улыбнулся и сказал: «Никогда в моей жизни не было ничего более абсурдного». Экзамен начался беседой между старыми друзьями. Затем Рассел, смакуя абсурдность ситуации, сказал Муру: «Продолжай, ты должен задавать ему какие-то вопросы – ты же профессор». Затем последовала короткая дискуссия между Расселом и Витгенштейном по поводу витгенштейновской теории невыразимости и разграничения между сказанным и показанным. Разумеется, Рассел не убедил Витгенштейна ни в чем, и кончилось это сугубо торжественное заседание тем, что Витгенштейн поднялся, похлопал каждого из экзаменаторов по плечу и покровительственно заметил: «Да не волнуйтесь вы: я знаю, что вы этого никогда не поймете» (Monk: 271).

В своем отчете о защите Витгенштейна Мур написал теперь уже хрестоматийно известные слова: «Мое личное мнение заключается в том, что диссертация мистера Витгенштейна является трудом гения; так или иначе, эта работа удовлетворяет всем требованиям, предъявляемым к диссертациям на соискание степени доктора философии Кембриджского университета».

На следующий день после утверждения степени Витгенштейн получил от Тринити колледжа грант в 100 фунтов стерлингов.

Одним из результатов сотрудничества Витгенштейна с Рамсеем стала статья «Несколько заметок о логической форме», которая готовилась в качестве доклада на конференции Аристотелевского общества, проходившей в Ноттингеме с 12–15 июля. Эта статья, единственная опубликованная работа Витгенштейна после «Логико-философского трактата», интересна тем, что в ней отразилась критика Рамсеем некоторых ключевых положений «Трактата». В частности, Витгенштейн отказывается здесь от положения о независимости элементарных пропозиций.

Оксфордский философ Джон Мэббот вспоминает, что, когда он приехал на конференцию, он увидел в холле моложавого человека с рюкзаком, в шортах и рубашке с открытым воротом. Никогда раньше не видев Витгенштейна и приняв его за студента, приехавшего на каникулы, он сказал ему: «Боюсь, что здесь собираются философы». На что Витгенштейн ответил: «Я боюсь того же самого».

На конференции Витгенштейн познакомился и подружился с Гилбертом Райлом, известным английским философом-аналитиком, автором ныне классической книги по аналитической философии «Понятие сознания». Райл и Витгенштейн на протяжении 1930‑х годов поддерживали дружеские отношения и частенько гуляли вместе по выходным, беседуя о философии и о кино. Райл разделял мнение Витгенштейна о плохом качестве английских фильмов и даже говорил, что хороший английский фильм просто невозможен (логически невозможен – добавлял Витгенштейн).

В начале 1930 года, когда Витгенштейн вернулся в Кембридж с рождественских каникул из Вены, он узнал, что Фрэнк Рамсей неизлечимо болен. У него был тяжелый вирусный гепатит (в русском быту это принято называть болезнью Боткина, или желтухой). Как и многие другие болезни, гепатит до войны лечить практически не умели. 19 февраля в возрасте 26 лет Рамсей умер. Последние дни Витгенштейн провел у него в больнице.

На следующий день после смерти Фрэнка Витгенштейн должен был читать свою первую лекцию в Кембриджском университете – он читал их с несколькими перерывами в общей сложности почти 20 лет. Витгенштейна пригласил прочесть курс лекций по линии факультета моральных наук Ричард Братуайт. Когда он спросил, как Витгенштейн назовет свой курс, тот после долгого молчания ответил: «Предметом моего курса будет философия. Какое же еще может быть тогда название? Философия». Под таким остраненно-экстравагантным названием спецкурс Витгенштейна и был анонсирован.

Манера, в которой Витгенштейн читал лекции, описывалась много раз вплоть до самых невероятных легенд, рассказывавших, что Витгенштейн лежал на полу и, глядя в потолок, бормотал что-то неразборчивое. Лучшее, на наш взгляд, описание витгенштейновских лекций дал американский философ-аналитик Норман Малкольм, в 1930‑е годы стажировавшийся в Кембридже и ставший одним из близких друзей Витгенштейна. Вот что он пишет в своих классических воспоминаниях:

Он читал свои лекции без всякой подготовки и без предварительной записи. Он мне рассказывал, что однажды пробовал пользоваться записями, но остался недоволен результатом: мысли казались «затхлыми», а от слов, казалось, «веяло мертвечиной». <…>

Читая лекцию или же просто беседуя с кем-то, Витгенштейн всегда говорил отчетливо и очень выразительно. Он говорил на отличном английском языке – так, как говорят образованные англичане, но с вкраплением отдельных германизмов. <…>

Нужно было обладать значительной храбростью, чтобы войти после того, как лекция уже началась, и некоторые предпочитали сразу ретироваться, не выдержав свирепого взгляда Витгенштейна.

Витгенштейн сидел в центре комнаты на простом деревянном стуле. Он часто чувствовал, что зашел в тупик, и говорил об этом. Нередко у него вырывались такие выражения, как: «Я дурак», «У вас ужасный учитель», «Сегодня я очень глуп». Иногда он выражал сомнение в том, сможет ли продолжать лекцию. <…>

На занятиях Витгенштейн наводил страх. Он был очень нетерпелив и легко раздражался. Если кто-нибудь чувствовал несогласие с тем, что он говорил, Витгенштейн настойчиво требовал от оппонента, чтобы тот четко сформулировал свое возражение. Однажды, когда Йорик Смидис, старый друг Витгенштейна, не смог облечь свое возражение в слова, Витгенштейн грубо сказал ему: «С таким же успехом я мог бы говорить с этой печью!» Страх, вызываемый Витгенштейном, помогал неустанно поддерживать наше внимание. Это был важный результат, поскольку обсуждаемые проблемы были исключительно сложными, а подход Витгенштейна был труден для понимания. <…>

Жестокость Витгенштейна была, как мне кажется, связана с его страстной любовью к истине. Он постоянно бился над разрешением сложнейших философских проблем. Решение одной проблемы влекло за собой другую. Витгенштейн был бескомпромиссен: он должен был достичь полного понимания. Он был в неистовстве. Все его существо находилось в величайшем напряжении. Ни от чьего взгляда не могло укрыться, что эта работа требовала предельной концентрации воли и интеллекта. Это было одним из проявлений его абсолютной, беспредельной честности, которая распространялась как на него самого, так и на окружающих и была причиной того, что он действовал на людей устрашающе и часто был просто невыносим и как учитель, и в личных отношениях с людьми.

После лекций Витгенштейн всегда бывал в изнеможении. Он также испытывал чувство отвращения: он был недоволен и тем, что он говорил, и самим собой. Очень часто сразу же после окончания занятий он шел в кино. Как только его слушатели со своими стульями направлялись к выходу, он умоляюще смотрел на кого-нибудь из своих друзей и тихо говорил: «Пойдем в кино?» По пути в кинотеатр Витгенштейн обычно покупал булочку с изюмом или кусок пирога с мясом и ел их во время сеанса. Он любил сидеть в первых рядах, так, чтобы экран занимал все поле зрения. Это было необходимо ему для того, чтобы полностью отрешиться от мыслей о лекции и избавиться от чувства отвращения. Однажды он прошептал мне: «Это действует как душ». Во время фильма он был собран и не отвлекался. Он сидел, сильно подавшись вперед, и почти не отрывал глаз от экрана. Он не комментировал происходящее и не любил, когда это делали его спутники. Витгенштейн хотел полностью погрузиться в фильм, сколь бы заурядным и неестественным он ни был, чтобы голова хотя бы на время освободилась от мыслей, которые преследовали его и не давали покоя (Малкольм 1994: 32–35).

Однако когда зимне-весенний триместр (называемый здесь «великопостным») 1930 года прошел и курс лекций под названием «Философия» был прочитан, вновь встал вопрос о предоставлении Витгенштейну какой-либо работы или гранта. Витгенштейн в это время подготовил большую рукопись, которая после его смерти была опубликованы под названием «Философские заметки». Именно об этой рукописи Мур написал Расселу в Петерсфилд, где тот тогда преподавал в организованной им же школе, с просьбой оценить эту рукопись и представить отчет Совету Тринити на предмет предоставления Витгенштейну гранта для дальнейшей разработки темы. Рассел, хотя он весьма прохладно относился к поздним идеям Витгенштейна, не отказался прочесть рукопись, но признался, что мало что в ней понял. Тогда Витгенштейн поехал к нему, чтобы объяснить свои новые идеи. В письме к Муру Рассел вкратце отреферировал идеи Витгенштейна, связанные с расширительным употреблением понятий «грамматика» и «пространство». «Его теории, конечно, важны и оригинальны, – писал Рассел о Витгенштейне, – но я не знаю, истинны ли они». В результате этого отчета Совет Тринити предоставил Витгенштейну еще один грант на 100 фунтов.

В конце осеннего («Михайловского») триместра 1930 года Витгенштейну была предоставлена стипендия (fellowship) в Тринити-колледже на пять лет. Для утверждения этой стипендии была необходима диссертация, в качестве которой Витгенштейн представил «Философские заметки». Второй большой рукописью этих лет стала «Философская грамматика», тоже опубликованная посмертно.

Таким образом, в конце 1930 года Витгенштейн более или менее прочно натурализовался в Кембридже.

Фрэнсис Скиннер приехал в Кембридж в 1930 году и два года проучился на математическом факультете. Он делал большие успехи, ему давали призы и стипендии, но он увлекся лекциями Витгенштейна, его учением и его личностью, постепенно забросил занятия и полностью посвятил себя работе с Витгенштейном. Фрэнсис стал, пожалуй, самым близким интимным другом Витгенштейна. Когда они подружились, ему было 22 года, Витгенштейну – 42. В 1932 году Витгенштейн написал записку следующего содержания:

В случае моей смерти я бы хотел, чтобы мои фрагменты под общим названием «Философские заметки» были опубликованы с посвящением «Фрэнсису Скиннеру».

Согласно воспоминаниям современников, Фрэнсис обладал двумя особенно заметными качествами – крайней застенчивостью и бесконечным благородством.

Витгенштейн полностью поглотил личность Фрэнсиса, подавил его своей личностью, и многие сомневались, была ли дружба с Витгенштейном добром или злом для Фрэнсиса.

Фаня Паскаль, человек, в наибольшей степени относящийся к Витгенштейну нелицеприятно и объективно, вспоминает:

В скором времени Витгенштейну довелось сыграть в жизни Фрэнсиса определяющую роль, убедив его оставить математику и пойти подмастерьем в Кембриджскую инструментальную компанию. «Был ли Витгенштейн для Скиннера благом или злом?» – вот вопрос, который недавно поставила передо мной сестра Фрэнсиса (мемуары Ф. Паскаль впервые опубликованы в 1976 году. – В. Р.), когда я впервые с ней встретилась. Она сдержанно рассказала мне о смятении, охватившем всю семью, когда ее брат, замечательный математик и студент Тринити-колледжа, решил все бросить. «Почему, – спрашивала она, – почему?» Она рассказывала, как приехала с родителями из Лэтчворта, чтобы навестить Фрэнсиса, пока он еще учился в колледже, и как он сбежал по ступеням, шипя на них: «Я занят, у меня доктор Витгенштейн. Мы работаем. Приходите попозже». <…>

Свою ужасную застенчивость он преодолевал в тяжелой борьбе. Он мог быть радостным и любил общество. Не ошибусь, если скажу, что он не был способен подумать о ком-нибудь дурно. Он мог и учился быть практичнее, хотя, увы, оставался чересчур бескорыстным, чересчур стеснительным. Его жизнь безмерно обогатилась философией и дружбой Витгенштейна, но духовно, я думаю, он остался верен себе. <…>

Когда Фрэнсис в 1935 году стал механиком, Витгенштейн, ранее никогда не обсуждавший со мной его поступков, сказал однажды: «Он никогда не был бы счастлив в академической среде». Возможно, это было верно. Трудящиеся люди были добрее и не столь застенчивы, как люди его класса. Он ходил на вечеринки в «Пай» (компания по производству бытовой радиотехники, электроприборов и электронного оборудования (Примечание переводчика воспоминаний Ф. Паскаль. – В. Р.), куда перешел из Кембриджской научной инструментальной компании, и участвовал в общем веселье, даже танцевал. Но вопрос о том, было ли у Витгенштейна право влиять на молодого человека в столь далеко идущих практических решениях только потому, что ему это было дано, остается открытым. Знаю, что ставить так вопрос – значит, с точки зрения Витгенштейна, говорить бессмыслицу (Паскаль 1994: 109–111).

Фрэнсис был единственным человеком в Кембридже, кого Витгенштейн называл по имени, в том числе говоря о нем в третьем лице. Сохранились письма Скиннера, письма влюбленного и глубоко любящего человека.

25 марта 1933 года:

Дорогой Людвиг!

Я много думал о тебе с тех пор, как мы расстались в последнюю субботу. Я надеюсь, что думал о тебе правильно. Когда мы говорили о чемодане, который дала тебе твоя сестра, я несколько раз улыбнулся, а ты сказал, что можешь видеть, что это не была добрая улыбка. Иногда, когда я думаю о тебе, я улыбаюсь такой же улыбкой. Я всегда знал, что это нехорошо так улыбаться, потому что всегда отмечал эту улыбку в своем сознании, но я не знал, что это недобрая улыбка.

…Я несколько дней живу на острове на Канале, некоторые здесь говорят по-французски. Я помню, как я однажды спросил у тебя, говоришь ли ты по-французски, и ты сказал мне, что учился французскому языку в детстве, когда у тебя была учительница, молодая женщина, которая жила в вашем доме и была очень хорошей. Когда я об этом подумал этим утром, я решил, что тебе будет приятно узнать, как я радовался, вспоминая о тех вещах, о которых ты мне рассказывал (Monk: 332–333).

Во время каникул, когда Витгенштейн уезжал из Кембриджа, Фрэнсис очень страдал и скучал без него. «Я чувствую, что ты очень далеко, – писал он Витгенштейну, – и я стремлюсь быть снова ближе к тебе». Жизнь Фрэнсиса в Кембридже без Витгенштейна была скучной и безрадостной, он охладевал к работе на фабрике, к занятиям философией, жил как во сне и писал письма Людвигу. Витгенштейн был центром его жизни. Звездными часами Фрэнсиса были те часы, когда Витгенштейн диктовал ему в 1935–1936 годы «Коричневую книгу». Он не был простым стенографистом. И хотя мыслителем он тоже не был (в записках Друри рассказывается эпизод, когда Витгенштейн говорит, что не может себе представить Фрэнсиса в позе роденовского мыслителя), но иногда к его замечаниям Витгенштейн, вероятно, все же прислушивался, пусть даже эти замечания были полувысказаннными в виде мягкого огорчения или протеста: «Да, но…»

В 1936 году Фрэнсис собирался присоединиться к интернациональной бригаде республиканцев, воюющих против режима Франко в Испании. Его не взяли. В детстве он болел остеомиелитом, и у него была удалена часть кости ноги, что сделало его на всю жизнь увечным и зависимым от новых опасных приступов. В 1941 году он тяжело заболел полиомиелитом и из-за отсутствия современных антибиотиков умер. Это был третий друг Витгенштейна, умерший молодым (Пинсент погиб на войне в 1919‑м, Рамсей умер в 1930‑м).

На похоронах, – вспоминает Фаня Паскаль со слов сестры Фрэнсиса, – Витгенштейн выглядел «более подавленным, чем всегда». Вряд ли, полагает она (сестра Фрэнсиса, миссис Траскотт. – В. Р.), ее родители стали с ним разговаривать; и с людьми он общался (по ее словам), как «испуганное дикое животное». После похорон к ним домой он не поехал, а некоторое время спустя она видела, как он с «довольно диким» видом гулял по Летчворту с доктором Барнеби, – наставником Тринити.

Как известно, канонический вариант «Философских исследований» начинается с цитаты из «Исповеди» святого Августина. И хотя эта цитата касается того, как автор в детстве изучал язык, сам факт наличия в начале современного сочинения по философии языка цитаты из сочинения авторитетного Отца Церкви многозначителен. Действительно, «Исповедь» Августина была одним из любимых философских сочинений Витгенштейна. В этом произведении, как и у позднего Витгенштейна, обсуждение сложнейших философских проблем сочетается с напряженными интимными размышлениями; ясность и искренность – эти два слова, полностью определяющие философскую и человеческую позицию Витгенштейна, можно отнести и к Августину.

Поэтому не станем особенно удивляться тому, что после приезда из Норвегии в 1936 году, завершив окончательный вариант первых фрагментов будущей книги (первоначальное предисловие к «Исследованиям», отброшенное Витгенштейном и опубликованное его душеприказчиками в книге «Культура и ценности» носит откровенно исповедальный характер), почувствовал потребность очистить душу. Это был жест в духе «Искусства и ответственности» Бахтина, текста, который мы уже цитировали («За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью»). Возможно также, что Витгенштейн предчувствовал надвигающиеся зловещие перемены в общественной жизни: в 1936 году началась гражданская война в Испании, в 1937-м – большой террор в России, в 1938 году немцы захватили Австрию, в 1939-м началась Вторая мировая война и он хотел предстать перед ними с чистой душой, с душой, не отягощенной грехами.

Как бы там ни было, с «римской прямотой» в ноябре 1936 года Витгенштейн разослал письма наиболее близким друзьям – в их числе были, конечно, Фрэнсис Скиннер, Морис Друри, Пауль Энгельманн, Джордж Эдвард Мур, Роланд Хатт (близкий друг Фрэнсиса Скиннера, с которым Витгенштейн познакомился в 1934 году) и Фаня Паскаль (у которой он учился русскому языку – см. следующую главу), – где просил позволения у каждого встретиться с ним для особого разговора. Из всех писем сохранилось только письмо Муру. В нем Витгенштейн, в частности, писал:

<…> Кроме того, разного рода вещи произошли внутри меня (я имею в виду в моем сознании). Я бы сейчас не хотел о них писать, но когда я вернусь в Кембридж, что я намереваюсь сделать за несколько дней до Нового года, я надеюсь, Бог позволит мне поговорить с Вами о них: мне также потребуется Ваша помощь в некоторых сложных и серьезных проблемах (Wittgenstein 1997: 283).

Рождество Витгенштейн провел в Вене, где исповедовался Энгельманну и другим наиболее близким друзьям (возможно, Хензелу). Энгельманн, однако, в своем мемуаре хранит полное молчание об этом эпизоде; по мнению Рея Монка, Энгельманн уничтожил это место в своих записях.

Перед Новым годом Витгенштейн, как и обещал, приехал в Кембридж. Из всех кембриджских исповедников воспоминания об этом событии оставили только Роланд Хатт и Фаня Паскаль.

Друри сообщил лишь то, что Витгенштейн читал свою исповедь ему, а также Муру.

И для Роланда Хатта, и для Фани Паскаль исповедь Витгенштейна была тяжелым переживанием. В случае с Хаттом дело происходило в кафе, Витгенштейн сидел напротив него и перечислял свои грехи громким монотонным голосом. Те грехи, которые вспомнил Рональд Хат, заключались в следующем. Первый был связан с неким американским знакомым, который внезапно умер. Когда их общий друг рассказал Витгенштейну эту весть, Витгенштейн повел себя так, как будто для него это была страшная новость, хотя на самом деле он уже знал о смерти этого знакомого. Другой эпизод связан с Первой мировой войной. Здесь Витгенштейн рассказал о своей трусости: когда командир приказал ему перенести бомбы под мост через ручей под огнем противника, он почувствовал страх. Витгенштейн победил свой страх, но сознание первоначальной трусости мучило его все годы.