Текст книги "Слёзы войны"

Я выбрал Миасский геологоразведочный техникум, куда и поехал поступать со своим дружком Ваней Тимофеевым, но оба мы не прошли. Причиной тому была наша слабая школьная подготовка, да к тому же у меня так разболелись уши, что казалось, голова раскалывается. Это было последствием того, что летом, готовясь к вступительным экзаменам, я много купался в озере и часто прыгал с дерева в воду на большую глубину. А там, на дне, били холодные родники, и моя разгорячённая голова резко остывала. Случилось воспаление, и я закапывал ухо камфорным маслом, выписанным местным врачом, но не помогало.

Мы вернулись домой в довольно скверном настроении. Но мама снова заставила меня поступать в техникум, на этот раз в Петуховский сельскохозяйственный, и мы снова вместе отправились туда с моим верным дружком детства Ваней Тимофеевым. Он, к моей зависти, поступил, а я провалился по математике, да и опять разболелись уши – так, что было не до экзаменов. Когда я садился в поезд, у меня из рук выхватили чемоданчик. Грабители убежали, а я стоял на сту пеньке вагона и не знал, что можно бы ло предпринять в этой ситуации.

Мои неприятности очень расстроили маму, но сдаваться она не собиралась и потому направила меня учиться в восьмой класс в Макушино и договорилась с дядей Гришей, что я поживу у него. Он в то время был начальником районной милиции и занимал просторный дом, в котором мне и отвели отдельную комнатку.

Конечно, учиться на равных с другими я не мог, меня постоянно губила математика. Хотя по другим предметам дела шли несколько лучше, но это не спасало, а только усугубляло моё крайне запущенное отставание по математике. Я остро ощущал свою непоправимую ущербность перед другими, более успевающими товарищами, и тяготился своей немощью. Крайне требовалась срочная помощь в дополнительных занятиях, но никто из родичей не интересовался моей учёбой, и я был полностью предоставлен самому себе и пытался самостоятельно решать все свои проблемы.

Дядя Гриша с раннего утра до позднего вечера был занят на работе, мама – далеко, и я сам творил свою судьбу, никого не спрашиваясь. Мало того, что я был хронически отстающим по математике, но ещё продолжал много читать художественной литературы, что на пользу в этой печальной ситуации никак не шло. А тут, на свою беду, я каким-то образом достал толстенную книгу «Порт-Артур» автора Степанова, и когда её одолел, то окончилась первая четверть с очень плохими для меня результатами, и я решил школу бросить, чтобы не мучить себя и маму.

Дело усугублялось тем, что питался я отдельно от дяди Гришиной семьи, и очень даже скверно. Мама выдавала мне на неделю двадцать пять рублей, и я должен был суметь как-то на них прожить. Иногда тёща дяди Гриши наливала мне в обед тарелку щей, но лучше бы она этого не делала. Я от этой редкой подачки испытывал такой жгучий стыд и унижение, что эти дармовые щи в глотку не лезли, а лицо моё покрывалось сплошной краской стыда. Я всячески старался избегать унизительных угощений, и в большинстве случаев мне это удавалось. Рассказал как-то об этом маме, и она расстроилась. Сокрушаясь от всего, что произошло со мной, она тяжело вздохнула и горечью поведала: «А ведь я Гришу перед войной целый год кормила вместе со всей семьёй, когда он учился в седьмом классе. И продуктов с него не требовала, чтобы приносил из дома. Забыл, наверное…»

Позже, когда я уже второй год служил в армии, написал дяде письмо, в котором поделился своими успехами в службе. Хотел получить от него совет, как мне устраивать свою жизнь после армии, но ответа не получил. Было обидно и стыдно. Однако будет справедливым отметить, что дядя Гриша в своё время спас маму от тюрьмы, а спустя годы выхлопотал для Риммы квартиру в Кургане, в которой она и закончила свой земной путь. Так что мои обиды не в счёт.

Всю первую четверть каждую субботу после занятий я, сломя голову, мчался на станцию, садился на любой товарняк и ехал к себе домой в Коновалово. Если товарный состав шёл без остановки, я на любой скорости прыгал в кювет, и всегда удачно. Памятны мне эти поездки на товарняках до сих пор. Несмолкаемо грохочет состав, лязг буферов, крутящийся ветер с позёмкой забивает дыхание, всё тело пронизывает дрожь, и я, чтобы согреться, хожу по тамбуру товарного вагона: три шага в одну сторону, три в другую, и во всю глотку ору песню: «На Волге широкой, на стрелке далёкой….», а несущийся состав грохочет так, что своего голоса я почти не слышу и ору ещё громче: «Вчера говорила, навек полюбила…», а состав грохочет, а ветер крутит позёмкой, забивая глаза, и только мелькают столбы, да встречные поезда совсем заглушают мой голос, и я стихаю. Внимательно вглядываюсь вперёд и вижу, как приближается моя станция, и мне надо на всём ходу привычно прыгать, и я кубарем лечу по ходу поезда, пока не врезаюсь в снежный сугроб. Встаю, отряхиваюсь – и бегом к дому: вот он, рукой подать.

А дома я чувствовал себя самым счастливым человеком рядом с мамой, Виталием и Люсей. Здесь копошились в загородке под домом мои подсадные утки, а в углу за кроватью стояло заветное ружьё, отрада моего сиротского детства, и, поверьте, большего счастья в той жизни, мне казалось, и не требовалось. Сполна хватало того, что имел. С субботы на воскресенье я уходил на охоту, а когда возвращался, то нужно было снова ехать в опостылевшее мне Макушино. Жалел только об одном, что так и не довелось встретиться с дедом Петром, папиным отцом. Дело в том, что он всегда приезжал из деревни к дяде Грише в субботу помочь по хозяйству, а в воскресенье возвращался, и наши пути-дороги в этой жизни так ни разу и не сошлись.

Школу я бросил, о чём решительно заявил расстроенной маме. Она не знала, что теперь со мной делать и, подумав несколько дней, не менее решительно заявила: «Раз не хочешь учиться, иди на работу, где хочешь, сам устраивайся, кем хочешь, работай, но болтаться ты у меня на глазах не будешь. Не позволю…»

Сколько я ни пытался устроиться, но подходящей работы ни в совхозе, ни на станции не нашёл и решил временно устроиться в бригаду железнодорожных ремонтников, заработать деньжонок и уехать в Курган или Челябинск, и уж там наверняка на какой-нибудь завод учеником по любой специальности устроюсь. Однако терпения отработать в этой бригаде хватило только на три дня, а на полученные при расчёте деньги я купил себе форменную кубанку, какую тогда носили все служащие железной дороги.

И вот в один из январских дней я забрался на крышу пассажирского поезда и помчался искать свою удачу в чужой стороне, где меня никто не знал и в моём приезде не нуждался. Побывал в Челябинске, на обратном пути остановился в Кургане, затем заехал в Кособродск, где шёл приём в ФЗО на машинистов-лесорубов, но меня эта специальность и учёба в этом захудалом лесном посёлке не устраивала, и я ни с чем вернулся домой. В Челябинске и Кургане во все подобные заведения приём закончился в сентябре, а попытка устроиться на любой завод учеником какой-нибудь рабочей специальности кончилась неудачей. Я был в отчаянии от своих неудач, мама тоже, ведь я обманул её ожидания, но она была непреклонной в требовании идти работать здесь кем угодно хотя бы до армии, а там видно будет.

Необычайно тяжёлыми были для меня в моральном плане январские дни 1952 года, и вспоминать о них не хотелось бы, да из песни слово не выкинешь.

Облава

Во второй раз я приехал в Челябинск 8 февраля 1952 года в лютую стужу и был необычайно поражён великому множеству освободившихся заключённых после какой-то важной амнистии: все закоулки огромного вокзала были ими плотно забиты. Причём как только одну большую партию отправляли каким-нибудь эшелоном, тут же следом прибывали с востока другие партии, и казалось, конца им не будет. Вся эта серая масса измождённых людей нескончаемым потоком куда-то шла, бежала, кричала, пьяно спорила и устраивала кровавые, иногда с поножовщиной, потасовки, которые тут же решительно пресекались патрульными нарядами НКВД. Я старался как можно меньше находиться в помещении вокзала, а большей частью ездил по различным предприятиям в бесплодных поисках работы.

На вокзал я приезжал поздно, лишь на короткий неспокойный ночлег, и долго выискивал подходящее место, где можно было бы хоть чуточку прикорнуть. Входная дверь то и дело открывалась, впуская в помещение клубы холодного воздуха, и мне всегда хотелось поскорее согреться. Так было и 9 февраля, когда я приехал поздно и с большим трудом нашёл посреди вокзала маленький свободный промежуток между вповалку лежащими людьми, прилёг на холодный бетонный пол, нестерпимо вонявший хлоркой. Навалила такая усталость, что я моментально заснул.

Проснулся от всеобщего панического гама, толкотни и сразу не смог сообразить, что происходит среди этой огромной массы людей, спавших на полу по всему вокзалу и медленно поднимавшихся. Тут и хватился, что мою тёплую кубанку, видимо, свалившуюся во сне с головы, какой-то лагерный воришка играючи украл. Так я остался без головного убора в тридцатиградусный мороз, да ещё с ветерком на улице. В панике огляделся и увидел, что рядом со мной беспробудно спит обросший многодневной щетиной лагерный старожил, а рядом с его стриженой головой валяется свалившаяся с неё шапка, засаленная до хромовой черноты, потёртая и вконец изношенная – видимо, прошедшая с хозяином все колымские и магаданские лагеря. Недолго думая, я взял эту шапку, оказавшуюся без тесёмок, кое-как натянул на голову и быстро направился к выходу, выполняя команду военных выходить по одному. Шла облава, и нужно было сохранять порядок.

Гул проснувшихся всё нарастал от разносившегося вокруг слова «облава». Толкотня у единственных открытых дверей была неимоверная, и я еле протиснулся к выходу, где находилось много военных. Часть выходивших уводили направо, других – налево, а меня неожиданно один из офицеров взял под руку, отвёл чуть в сторону и что-то вполголоса сказал солдату с карабином на плече. Тот и приказал мне двигаться через привокзальную площадь в направлении чернеющей в ночи громады другого вокзала, стоящего возле станционных путей. При этом мой конвоир равнодушно добавил, чтобы я в пути следования не дёргался и не пытался бежать, поскольку он вынужден будет стрелять: вначале предупредительно – в воздух, а затем на поражение, и я покорно выполнял его команды на всём пути следования.

Вскоре мы подошли к огромным дверям с надписью над ними на красном стекле «Спецкомендатура Челябинского вокзала», а может быть, несколько иначе было написано, теперь уже точно не вспомню. Не задерживаясь, сразу зашли в тёплое просторное помещение, густо провонявшее табачным дымом, со скамейками и стульями вдоль стен. Конвоир осторожно постучал в чёрную массивную дверь, открыл её и легонько меня втолкнул в другое помещение, сказав при этом: «Привёл, товарищ майор», и в спешке вышел.

Я робко вошёл в небольшой, но тесный от различных шкафов кабинет, торопливо снял шапку, только что сворованную у зэка, и в растерянности и испуге остановился перед массивным столом. За ним сидел майор внутренних войск в золотистых погонах и внимательно, с видимым интересом меня рассматривал, поигрывая пальцами по стеклу на столешнице. «Документы!» – сухо потребовал майор. Я поспешно достал паспорт и подал ему. «Что делаешь на вокзале?» – спросил майор. «Работу ищу в городе, а здесь ночую», – виновато пробубнил я в ответ. «А где у тебя мать и чем занимается?» – «В Коновалово живёт, работает председателем сельского совета». – «А отец?». Это был вопрос ниже пояса. Я не мог скрыть слёз при упоминании об отце и зашмыгал носом, стыдливо опустив голову, готовый расплакаться. Видя моё состояние, майор спросил чуть добрее: «Сколько же вас у матери, что ты один третьи сутки здесь, на вокзале, болтаешься?» – «Четверо», – еле выдавил я и отвернул лицо в сторону, чтобы скрыть предательски выступившие слёзы. «Та…а…ак…» – протянул майор, при этом внимательно посмотрел на меня, чуть задумался и попросил выйти в приёмную и подождать там. Паспорт он не вернул, и это меня озадачило.

Я вышел в приёмную, устало опустился на ближний ко мне стул и тяжело задумался. Если я арестован и конвойный привёл меня к спецкоменданту, то непременно посадят. Но за что и сколько дадут? Ведь преступления я не совершил, разве что за украденную шапку. Но майор о ней даже не спрашивал. В голове у меня от постоянного недосыпания и недоедания как-то странно гудело, в глазах мельтешило, и ни о чём больше не думалось, а только хотелось прямо здесь свалиться на пол и уснуть, наплевав на всё на свете.

Посадят так посадят. Скорее бы, и только бы не мучили долго разными расспросами да допросами. Тут я вспомнил маму и, давясь слезами, молча заплакал. Через приоткрытую дверь доносился громкий голос майора, который куда-то звонил, о чём-то просил, доказывал, что-то кому-то обещал сейчас же записать. Занятый своими грустными размышлениями, я не прислушивался к доносившемуся разговору, поскольку свою печальную судьбу считал уже решенной.

Продолжался этот странный телефонный разговор около часа, а потом майор громким голосом попросил меня войти. Я снова робко подошёл к столу, он слегка нахмурился и строго сказал: «Вот что, хлопец! Даю тебе адрес, записанный вот на этой бумажке, возьми её и поезжай на трамвае в Металлургический район, в ФЗО-5. Это на конечной остановке, найдёшь как-нибудь. Обратишься к директору Баринову, с ним я о тебе договорился. Понял? – и торопливо добавил: – В последнюю группу там… набирают. Не опоздай». – «Понял», – радостно произнёс я, толком не понимая, что главный мой жизненный вопрос решён этим добрым и властным человеком в майорских погонах, и никакой угрозы, что меня посадят, уже нет. Это был миг моей величайшей удачи в жизни, и я его прочувствовал всей душой, как подарок судьбы. И только я хотел выйти и спешно уехать по указанному адресу, как мой спаситель-майор неожиданно остановил меня и наставительно предупредил: «Вот что, хлопец, уматывайся пошустрей отсюда. Останешься на вокзале – пропадёшь, запомни это».

К обеду я стал полноценным фэзэушником. Сходил в баню, получил пахнущую новьём форменную одежду, которую с удовольствием и надел, потом постель с чистыми простынями, а главное – в моей трудовой книжке, выписанной тут же, была сделана первая в моей биографии запись: «Обучался в школе ФЗО № 5 при Челябинском металлургическом заводе с 10 февраля 1952 г.». Так что 10 февраля – памятная дата в моей жизни, и забыть её невозможно.

Кажется, историк Виктор Суворов, автор широко известного «Ледокола», довольно убедительно и критически описал созданные Сталиным перед войной по всей стране различные фабрично-заводские учебные заведения, где из подростков-сирот, достигших 14–16 лет, готовили рабочие кадры для промышленности в военное и послевоенное время. Мудрый вождь правильно рассчитал, что в предстоящей войне жертв будет неисчислимо много, а сирот ещё больше, и заранее принял меры, чтобы беспризорность в государственном масштабе не была такой, как в гражданскую войну. С этой трудной задачей он блестяще справился, как и со всеми другими делами, за которые брался, кроме начального периода войны. И надо честно признать, что для нас, сирот, это было спасением: выжить, получить специальность и работу на предприятии, куда тебя направят после окончания учёбы.

Да, было невероятно тяжело отрабатывать за мизерную зарплату, без права уволиться с предприятия или перейти по собственному желанию в другой цех четыре года после ФЗО или два года после ремесленного училища. Условия были кабальные, но они давали возможность выжить и право на дальнейшую жизнь в обездоленной и разорённой войной стране. Я пишу об этом как непосредственный участник той жизни, какая выпала тогда на мою сиротскую голову. Я чудом выжил, о чём и пишу в этой книге во всех подробностях, какие сохранила моя память. «И вечная слава за это нашему мудрому вождю, лучшему другу детей, за наше счастливое детство и юность». Но насильно учиться в учебных заведениях трудовых резервов не принуждали. Туда мы, обездоленные войной, сами рвались и радовались, если это удавалось.

Много плохого написано в нашей литературе о зверствах офицеров НКВД того времени в отношении заключённых. Наверное, такое случалось, но были и такие люди, как этот майор, фактически спасший меня от гибели. Ведь нашёл же он время приказать своим подчинённым, чтобы меня выследили и доставили к нему как случайно затесавшегося в густую толпу бывших заключённых. Целый час раннего утра он названивал по всем учебным заведениям города, чтобы пристроить к делу затерявшегося на вокзале деревенского бедолагу. Далеко не каждый мог это сделать в то время, а вот нашёлся. К сожалению, я так и не узнал фамилии своего майора-спасителя, спецкоменданта челябинского вокзала в десятый день февраля 1952 года.

Г. Челябинск, 1952 г. Слева направо учащиеся ФЗО № 5. В. Богданов, Л. Сафонов, А. Кацаев.

Кстати, много лет спустя и свой брачный союз я заключил тоже в этот памятный день, что наводит иной раз на грустные размышления, потому что оба события, неведомо как, произошли в високосные годы. Как говорила мне в утешение мама: «Обычно такое приходит на ум с возрастными изменениями. Шибко-то не обращай внимания на это». Так я и поступал.

Несколько лет назад, собираясь в который уж раз засесть за свои воспоминания по просьбе близких, иногда спрашивал ребят, постоянно отирающихся на вокзалах, что с ними сделала бы нынешняя милиция, попади они в ту же ситуацию, что и я в тот памятный февральский день 1952-го. Обычно предсказывали два варианта. В первом – «ошманали» бы и всё, сколько-нибудь ценное, прикарманили. А потом допросили бы с пристрастием, хорошенько отметелили и выгнали на улицу с предупреждением больше им на глаза не попадаться. Во втором – повторилось бы в такой же последовательности, но в конце принудили бы взять на себя нераскрытое мелкое уголовное преступление, а в случае несогласия постоянным битьём заставили бы это сделать. Задержанный бедолага сквозняком бы пошёл на определённый судом срок – «зону топтать», откуда бы вышел уже настоящим преступником. Третьего варианта никто из моих угрюмых собеседников не высказал. Однако звереем.

Наша небольшая группа состояла человек из сорока и неофициально разделялась на местных ребят и приезжих, к которым и я относился. Местные ребята, в основном, были детьми кадровых рабочих этого завода, эвакуированного в войну из Сталинграда. Они по каким-то неведомым мне причинам вынуждены были в середине учебного года устраиваться в это ФЗО. Большая часть нашей группы была из сельской местности, разных национальностей, из больших семей, доведённых до крайней нищеты, и сплошная безотцовщина.

Серьёзных стычек между нами не происходило, а если и случались иногда, то по бытовым мелочам, и заметного влияния на общую, вполне дружелюбную, обстановку не оказывали. До обеда мы в классах занимались теорией, а после обеда проходили практику на рабочих местах в ремонтно-котельном цехе. Кормили нас три раза в день, и обед состоял из трёх блюд, что по тем голодным временам было почти роскошью.

Я обрёл спокойствие и уверенность в себе и начал помышлять устроиться в вечернюю школу. Для этого почти договорился с директором средней школы, что двойки в табеле исправлю в процессе учёбы, и меня зачислят в восьмой класс во второй четверти. Зачинателем этого дела стал мой лучший друг той поры Лева Сафонов. Правда, наш образовательный пыл неожиданно охладил наш директор Баринов, сказав, что вначале нужно окончить школу ФЗО, а потом учиться где угодно.

В тот год произошло одно заметное событие, которое надолго осталось в памяти. Наша страна, перенесшая тяжелейшую войну и одержавшая Победу, впервые приняла участие в Олимпийских играх в Хельсинки. Я хорошо помню, как мы гурьбой подолгу стояли у радиорепродуктора и слушали захватывающие репортажи из далёкого Хельсинки и неистово переживали. Для нас, сельских мальчишек, это было первое знакомство с большим спортом, и большинство из нас вскоре потянулось в различные секции, хоть и не всем хватило терпения постоянно заниматься, что требовало немалых сил и настойчивости. Мы были ещё очень молоды, по-деревенски неуклюжи и в культурном отношении выглядели далеко не так развитыми, как городские ребята. Да к тому же много сил у нас отнимала тяжёлая работа, да и к городскому образу жизни нужно было приноровиться. Все мы, деревенские мальчишки, начинали в городе свою новую жизнь почти с нуля.

Случилось ещё одно памятное событие в нашей «фэзэушной» жизни, которое нельзя не вспомнить. Нас примерно раз или два в месяц всей группой водили в кино, в единственный тогда Дворец культуры металлургов, хотя внешне он был скорее похож на заурядный Дом культуры. И вот на экраны нашей оживающей после страшной войны державы вышел американский фильм «Тарзан». Какое огромное воздействие он оказал на наши молодые головы, описать вкратце невозможно. Посмотрели этот заморский фильм почти все мои ровесники, а некоторые умудрились сделать это не по одному разу. Я побывал только на одном сеансе и был разочарован этим: уж слишком фильм походил на сказку из другой, незнакомой нам жизни. По этой причине мне он не понравился, хотя разговоров о «Тарзане» повсюду велось много, но меня это не волновало.

В середине июля занятия в нашей школе закончились, всем нам присвоили четвертый разряд электросварщика и направили по разным цехам, где мы по соответствующему закону обязаны были отработать четыре года без права менять место работы по своему желанию. Местных ребят, родители которых были кадровыми рабочими этого завода, направили работать в основные, горячие цеха, где зарплата была выше и условия труда значительно легче. К тому же в этих цехах были раздевалки с душевыми, и на работу люди ходили в чистой одежде. Нас же, сельских бедолаг, направили в ремонтно-котельный цех, находившийся в большом сарае, где всегда было холодно. И никаких раздевалок и умывальников. Что нас особенно удручало, так это низкая зарплата, которая никак не зависела от нормы выработки и никогда не превышала кем-то раз и навсегда установленной суммы.

Это в основном и вызывало среди нас постоянное разочарование и всё нарастающее возмущение, и вскоре почти все мы уже размышляли, как уйти из этого цеха в любой другой или даже на другой завод. Сделать это было практически невозможно, но не зря же говорят, что безвыходных ситуаций в жизни не бывает. Выход можно было найти, стоило только пораскинуть «фэзэушными» мозгами. И кое-кто эти мозги раскинул и рискнул уйти, но какую цену надо было заплатить, чтобы решиться на этот отчаянный шаг! В этом я убедился на примере своего товарища, жившего в проходной комнате трёхкомнатной квартиры, куда нас всех поселили после распределения по цехам.

Это был мой верный дружок Федя Салихов родом из соседнего района, из какой-то захудалой деревушки, где жила его мать с малыми детишками. Федя был старший, и ему непременно хотелось помогать семье деньжатами, а такой возможности ни у кого из нас не было и не предвиделось. Зарплата наша была смехотворно мизерной, нам самим еле хватало, чтобы прокормиться и не висеть на шее матери. Федю это безвыходное положение явно огорчало. Он тосковал по семье и говорил, что в деревне принесёт больше пользы, чем здесь, на заводе. Я был полностью с ним согласен, но посоветовать что-либо дельное не мог, поскольку сам не знал выхода из нашей ситуации.

Как-то ранним утром, когда я уже собрался пойти на работу, Федя подозвал меня к себе и попросил передать начальнику цеха его заявление примерно такого содержания: на работу он больше выходить не будет, и пусть к нему принимают любые меры, какие сочтут нужными. Мы все ушли на работу, не придав этому факту особого внимания, а Федя один остался в пустой квартире, переодевшийся уже в рабочую одежду. Маленький, щуплый, он сиротливо сидел на голой кровати, потому что постель уже сдал коменданту, и ждал, когда за ним придут из милиции, отведут в суд, а оттуда прямиком в лагеря, которые в то время располагались сплошной стеной перед нашим заводом.

Когда мы вернулись вечером, Федю уже посадили на шесть месяцев за отказ от работы, но после освобождения он стал свободным человеком и смог поехать к себе в деревню, жить с семьёй и работать, помогая матери. По нашему с ним давнему уговору я должен был поступить таким же образом, однако этого не случилось. Федя, уже отсидев, взял с меня слово, что я не повторю его путь. На вопросы о лагерной жизни он категорически отказался отвечать. «Перетерпи до армии, – убеждал он меня, – там, может, легче станет, но через лагерь свободы не добивайся».

Федя уехал в свою родную деревню, и больше я с ним не сталкивался. Но его слова меня насторожили и озадачили. Было что-то затаённо-страшное, глумливое и грязное, творимое над человеком в лагере, о чём Феде нельзя было рассказать даже мне, хотя мы всегда были откровенными друг с другом.

Надо сказать, что через полгода после окончания ФЗО наши ряды заметно поредели по разным причинам, в том числе и по той, о которой я упомянул. В тюрьму фэзэушников водворяли тогда беспощадно не только за отказ от работы, но и за обычное бытовое дебоширство, за пьяный скандал или, что ещё хуже, за участие в организованных бандах. И такое нередко случалось. Странно сейчас об этом вспоминать, но как-то так получалось в те далёкие годы, что это уродливое явление стало для нашей среды привычным, и мы относились к нему с холодным безразличием. Была даже какая-то внутренняя солидарность: сегодня посадили тебя, а завтра могут посадить меня или ещё кого-то. К этому жестокому безразличию мы незаметно привыкали, и оно становилось нашим образом жизни.

Самое удивительное, что среди нас было много комсомольцев ещё со школьной скамьи, но ни в цехе, ни в общежитии, где нас было около трёхсот человек, никакой комсомольской работы не велось, и профсоюзной тоже, ну а партийцев мы и в глаза не видывали. Почему такая большая масса молодых людей, в основном деревенских, оказалась никому не нужной, предоставленной самой себе, понять не могу до сих пор. Но мы жили-были, как могли, назло всем бедам, какие на нас обрушивались, и всей душой тянулись к лучшей жизни, но далеко не у всех это тогда получалось.

С начала сентября 1952 года я поступил в 8-й класс 91-й средней школы, но сумел проучиться только неполную первую четверть. И причиной тому была трёхсменная работа, которую установили у нас в цехе в конце декабря в связи с какими-то срочными работами, которые всегда возникали в конце года. Да к тому же не было никакой возможности уединиться и заниматься своими школьными делами. Кто-то приходил с работы и устраивался отдохнуть, кто-то собирался идти на работу, а кто-то весело проводил время. Всё это вместе взятое не располагало к учёбе, хотя, прояви я волю и настойчивость, учиться можно было бы даже в тех, не совсем обычных условиях. Хватало же у меня терпения три раза в неделю ходить в секцию бокса, которому уделял неоправданно много времени! Не хочу себя ни в чём оправдывать, но занятия в школе я прекратил из-за своего малодушия и отсутствия настойчивости в достижении поставленной цели. Цель-то я ставил правильно, а вот средств её достижения не обдумывал, и при первой же неудаче у меня всё рушилось.

Надо отметить, что жили мы все, выпускники ФЗО и ремесленных училищ, в общежитии, в которое превратили многоквартирный дом по адресу: пр. Мира, 42. Трёхкомнатная квартира № 27, где я проживал с товарищами, была на втором этаже. Говорю это к тому, что жили мы в большой скученности привычным коллективом, как на работе, так и в быту. Не буду утверждать, что у нас не было комсомольской организации, но об её существовании я не знал, а о проводимых ею мероприятиях тем более. Так как все мы в свободное время были предоставлены сами себе, то ничего хорошего из этого не могло получиться. И когда наши ряды по разным причинам, о которых говорилось выше, заметно поредели, то оставшихся жильцов нашей общаги перевели в другое общежитие, двухэтажное, на ул. Гастелло, 2. Тут я и прожил последний год перед призывом в армию. Но до этого переезда в другое общежитие произошло много важных событий в моей жизни, о которых и попытаюсь коротко рассказать.

Как всему миру известно, 5 марта 1953 года умер товарищ Сталин, что до основания потрясло всё наше общество. Хорошо помню те трагические дни, полные отчаяния и непритворного горя многих людей. А в нашей многолюдной общаге к этому трагическому событию отнеслись более чем спокойно. Ни слёз, ни рыданий или панического настроения не было.

Однажды в мою комнату вошёл незнакомый мужчина средних лет, который представился воспитателем нашей рабочей общаги. Он бесцеремонно присел на мою кровать и начал торопливо, со слезами на глазах рассказывать мне, что он бывший партизан, воевавший в болотах Белоруссии, где потерял своё здоровье, и что товарищ Сталин был для них, партизан, знаменем, и с его именем они шли в бой и умирали. При этом воспитатель искренне плакал, а когда он снял со стены нашу гитару, заиграл и запел фронтовые песни, мне действительно тоже до слёз стало жалко товарища Сталина, а особенно этого воспитателя, получившего туберкулёз в тех проклятых болотах. Но как он превосходно играл на гитаре и пел своим хрипловатым голосом фронтовые песни, заслушаешься! Такого исполнения песен под гитару я ещё не слышал.

Закончив петь, взволнованный воспитатель снова, ещё настойчивее, будто с кем-то спорил, начал с горьким отчаянием говорить мне, какой товарищ Сталин великий человек, и надо каждому понять душой, кого мы потеряли, и ещё что-то в этом же духе. Потом встал, бережно повесил гитару на место, внимательно зыркнул на меня своими страдальческими глазами и с явным неудовольствием сказал глухим голосом: «Наверное, стыдно, молодой человек, беззаботно лежать в постели в такой великий и трагический момент нашей истории. Хотя бы в красный уголок сходил, поклонился бы его портрету в эти траурные дни всенародного горя», – и поспешно вышел, резко хлопнув дверью.

Я оторопел от всего услышанного и в недоумении смотрел вслед вышедшему воспитателю, а внутри меня будто холодком просквозило. Казалось, меня всего охватило изморозью, и появился какой-то ещё неосмысленный страх. Я поспешно встал, оделся и направился в красный уголок, размышляя по дороге о только что произошедшем разговоре. Откуда он узнал обо мне, что я живу в этом общежитии и в этой комнате и что меня не было в красном уголке в эти трагические дни. Я же один раз был там с ребятами, и те могут подтвердить. Другие, что жили со мной в этой квартире, занимались в свободное время своими делами, но ни к кому из них он не подошёл и не говорил о товарище Сталине, какой он великий человек, и не пел им военных песен.