Текст книги "Раздумья в сумерках жизни"

Охотничьи страдания

«Ни один врач не знает лучшего лекарства для излечения усталого тела и души, как надежда».

В раннее октябрьское хмурое утро, когда напрочь одомашненные мужики ещё беззаботно нежились в тёплых постелях в своих городских квартирах, два охотника уже спешили на охоту, стараясь как можно поскорее добраться до загородного тракта, чтобы там на случайной попутке доехать до нужного им места.

Один из них, что моложе, был врождённым охотником, звали его Павлушей, хотя ему было уже за тридцать. Второго, что постарше, величали Петровичем, и было ему около пятидесяти. И встрял он в беспокойное охотничье дело, как можно было судить с его слов, случайно, по моде той поры, когда служил в армии. А работая на заводе инженером по снабжению, присоединился к местной охотничьей братии от безделья, как бывший офицер, уволенный в запас, которому в свободное время решительно нечем было заняться. Но вполне возможно, что во время воинской службы его, услужливого по характеру, старшие начальники брали с собой на охоту для подсобных дел, ради разных бытовых мелочей.

Скорее всего, ему приходилось готовить из свежатины наваристую суповину под неизменный застольный стопарь и откровенные разговоры на разные темы, особенно о женщинах. И здесь Петрович тоже был на виду у начальства. Умел он к месту травануть свежий анекдот, а то и нужное словечко вставить в пьяной горячке спора и о чём-нибудь весело соврать, как все на охоте поступали и к этому привыкли. Вот и приловчился Петрович к охоте, даже близко не понимая её сути.

Примерно таким охотником он и представлялся Павлуше, с которым уже второй сезон вместе дымарил у костра, коротая ночи. К такому удручающему мнению о нём тот пришёл после всех разговоров с ним, что они вели в совместных охотничьих вылазках. А больше всего убедило Павлушу то, что напарник не обладал элементарными охотничьими навыками и нужной сноровкой, которая впитывается с детства и которыми с пелёнок здесь гордился каждый деревенский мальчишка, причём сохранял эти навыки на всю жизнь. За один день, да и за сто их не приобретёшь и ни за какие деньги не купишь. Эта охотничья страсть отпущена доброму человеку самим Богом, и этим всё сказано. Бывают врождённые охотники, как он, Павлуша, а не приблудный Петрович, который из числа тех, кто стал охотником от безделья. Однако, по мнению Павлуши, это были самые опасные охотники, как для дичи и самой природы, так и для людей, кто ненароком рядом с ними на охоте оказывался. В этом за свою долгую охотничью жизнь он убеждался не раз. А с Петровичем всё-таки сдружился за его весёлый нрав и рассказы о своих невероятных приключениях, в которых было много хвастливого вранья. Но Павлуша к этому привык. Скучать не приходилось. А врёт напарник при этом или правду говорит, для него не имело значения.

Петрович же, в свою очередь, уважал Павлушу за его скромность, рассудительность и за то, что никогда и ни по какому поводу с ним не спорил – это Петровичу особенно нравилось. Во всех охотничьих делах Павлуша безраздельно верховодил, и Петрович ему подчинялся.

Складно всё у них получалось в это раннее утро: тихое, грустное и, казалось, настороженное, будто к чему-то прислушивалось, что должно было случиться между двумя охотниками. А мы чуть подождём. На охоте ведь всякое случается, и об этом каждый из них знает, и никто из охотников этому возражать не станет.

На первом же попутной машине доехали до нужного перекрёстка. Привычно, по-армейски, выметнулись из кузова, и теперь им предстояло ещё пять вёрст пешком добираться деревушки по просёлочной дороге, разбитой тяжёлыми машинами при вывозке зерна. От быстрой ходьбы они изрядно умаялись, поэтому, когда дошли до деревеньки, заглянули к деду с бабушкой, в крайнюю избу от озера. Но вообще им надо было спешить, чтобы хоть чуток ухватить догоравшей утренней зорьки, посидеть в прибрежных камышовых скрадках, на ближнем озере – вот отрада будет. Как ни спешили они посидеть у озера часть утренней зорьки, охота у них в этот раз явно не заладилась. При полном безветрии, над озером лёг густой туман, и птица не летала. Лишь изредка характерным свистом звучали, словно внезапный вихревой шквал, пролетавшие в непроглядной вышине табуны гоголей и другой северной дичи, которая валом спешила в тёплые края в преддверии скорых холодов. Утомившись от долгого бесполезного сидения на берегу озера, они перед обедом выбрались на берег и устало побрели в знакомую деревушку, чтобы перекусить и немного отдохнуть. Как у опытных охотников, было у них предчувствие, что эта проклятая погода к вечеру всё-таки сменится на лучшую и охота будет удачной. Главное, чтобы ветерок малость колыхнулся, и туман сразу поредеет, а после совсем схлынет, и приспеет пора настоящего охотничьего раздолья. Хоть и коротка осенняя вечерняя зорька, потому что слишком уж быстро темнеет, но немного поохотиться светлого времени хватит. С этой надеждой они и отправились на озеро, когда туман чуть поредел и даже просматривалась середина озера, а когда он опустился до самой земли, в его белёсой мути уже расплывчато проглядывали фигуры охотников.

При выходе из деревни у самой кромки мелководного берега табунились домашние гуси с многочисленным молодняком. Их было выводка тричетыре, как определил на глаз Павлуша и забыл о них. Пакостить в деревне врождённый охотник никогда не будет, хорошо помня с детства, какого труда и сколько забот стоит эту живность вырастить, выходить, а после в городе продать.

Как ни изнывала душа охотников в этот вечер о пропавшей зорьке, проклиная последними словами непроглядный туман, сколько ни всматривались они в его белёсую муть до рези в глазах, но северная птица на озеро по-прежнему не шла. Не видела она его из-за тумана и с налетающим вихрем и характерным шумом пролетала большими косяками на недосягаемой высоте, невидимая для охотничьего глаза. Казалось, вечерняя зорька будет неудачной. Уже в потёмках высмотрел Павлуша двух крупных лысух, осторожно выбравшихся из густых камышей на чистую воду, метрах в тридцати от него. Тут он дуплетом их и подстрелил. Жирными и тяжеловатыми оказались лысухи, и он аккуратно уложил их в тощий рюкзак, разом потяжелевший. Для удобства встряхнул его, прилаживая на спине, и начал осторожно выбираться на берег. И только ступил на твёрдь прибрежной земли и собрался перевести дух, как поблизости дуплетом выстрелил Петрович. Вдали испуганно гоготнули гуси. От неожиданности Павлуша скорёхонько присел, да одумался и встал, зло ругнувшись. Знал ведь, что бельгийское ружьишко, что имелось у Петровича, было изготовлено ещё в прошлом веке, было бескурковым, к тому же с опасной неисправностью. Его внутренние курки иногда самопроизвольно срывались с защёлок, и происходил неожиданный выстрел, порой из обоих стволов. По этой причине Павлуша настрого запретил ему заряжать ружьё в окружении людей, а только выбравшись на озеро, и стволы держать при этом вверх, иначе он его на охоту брать не будет. Петрович покорно согласился и всё исполнял так, как требовал его более опытный напарник. Он хорошо понимал, что, имея такое необычное ружьё, пусть и с завидным боем, на охоту с ним пойдёт далеко не каждый, тем более зная о его недостатках. А падать после того, как выстрел уже прогремел, бесполезно. Дробь быстрее долетает до цели, чем прогрохочет выстрел. Это как в грозу: вначале молния свою цель смертельно поразит, а после гром об этом победно извещает своими раскатами, пугая людей. Знать-то знают, а привыкнуть не могут.

Хоть по охотничьим понятиям и не принято на озере, где охотой промышляешь, громко разговаривать, тем более кричать, но Павлуша всё-таки товарища окликнул, и тот, чуть помедлив, отозвался. А спросил его Павлуша:

– По кому пальнул, Петрович, в такую темень и удачно ли?

Тот что-то невнятно пробурчал в ответ, затем послышался треск камыша и шум воды, потревоженной человеком. Было похоже, что Петрович подстрелил какую-то птицу, подобрал её на мелководье и сейчас ломится с добычей через густой камыш на берег.

Павлуша прибавил ходу, поскольку Петрович охотился ближе к краю деревни и должен был в любом случае дожидаться его прихода. На душе у него посветлело и стало даже радостно, что ему не придётся сегодня делиться своей добычей с напарником. Да и самому, наверное, вкуснее покажется приготовленная хозяйкой какая-нибудь вкуснятина из дичи, добытой своими руками и смекалкой, чем от подачки щедрого приятеля.

С этим теперь уже устаревшим мнением спешить не будем. У каждого охотника нынче свой взгляд на это. Однако Петровичу никогда не было стыдно принимать от Павлуши пару чирков или какой-либо другой дичи, когда он возвращался домой с охоты с пустым мешком. Похоже, притворялся невозмутимым. Эта привычка стала частью его иждивенческого характера до неприличия, но этого он старался не замечать. Привык.

К такому выводу Павлуша пришёл давно, но старался об этом не думать. А вот делиться сегодня с Петровичем одной лысухой из двух ему почемуто не хотелось. Так обязывало охотничье братство, но сегодня другое дело, у каждого своя добыча. Неожиданное любопытство, мол, что это за диковину подстрелил Петрович в непроглядную темень, Павлушу так раззадорило, что он, спотыкаясь и падая, спешил к тому месту, где его приятель должен был выбраться на берег. Непонятно, к чему была такая спешка, ведь всё равно бы разузнал во всех подробностях, кого приятель подстрелил, пусть и чуть позднее, – а вот спешил. Врождённое охотничье чутьё ему подсказывало, что надо спешить. Хоть и темно было, но своего напарника Павлуша увидел издали. В отсветах, идущих от водяной глади, берег просматривался неплохо. Тот как раз надевал за спину отяжелевший рюкзак и приторачивал его на спине, чтобы не мешал при ходьбе. Подойдя вплотную, Павлуша удивился, насколько плотно его рюкзак был набит, так, что своей тяжестью сильно оттягивал лямки на его плечах.

– Неужели с одного дуплета столько навалил, что с трудом в рюкзак уместились? Кого хоть настрелял-то? – с удивлением спросил Павлуша и хотел для верности похлопать по его рюкзаку рукой, но Петрович ловко, будто невзначай, увернулся.

– Да, так себе, всего каких-то трёх чирков вывалил из табунка, что налетел напоследок, а сверху мокрое бельё затолкал, не в руках же его нести. – И направился по тропинке к деревне.

Сделав несколько шагов, вдруг остановился и, резко обернувшись, с непривычной уверенностью скомандовал недовольным голосом:

– Давай, Павлуха, двигай первым, ты лучше меня тропинку знаешь, а то я запинаться и падать буду, потом хлопот не оберусь со своей обсушкой у хозяев. Им-то, старикам, Павлуха, зачем нужна эта морока из-за нас? – сказал он всё это с фальшивой заботливостью и, облегчённо переведя дух, двинулся следом за приятелем.

Однако при скорой ходьбе слышал Павлуша позади себя, как Петрович изредка тяжело вздыхал и глухо покашливал. Это было непривычно. Мужик он был ещё крепкий и прожитой жизнью не изношенный.

После долгого и утомительного стояния в прибрежных камышах, почти по пояс в воде, пройтись по берегу скорым шагом было одно удовольствие – размять мышцы и разогнать застоявшуюся кровь. Однако Петровича что-то явно тревожило, и скрыть свою тревогу от опытного взгляда Павлуши ему было не по силам, как он ни старался. Никогда он не называл его Павлухой, а тут будто хотел его принизить, обращаясь к нему так, да ещё с командирской ноткой в голосе. Обиделся Павлуша за такое пренебрежительное обращение и до самого домишка не проронил ни слова.

Дед Егор был уже дома и сидел у порога на табуретке, густо дымил самосадом. Баба Нюра привычно суетилась на кухне, но почему-то часто выбегала во двор и возвращалась оттуда всё более расстроенной и, тяжело вздыхая, шептала:

– Сколько ни считаю, а всё равно не досчитываю двух, молодых-то! Нет их… кажись, пропали! – обречённо говорила баба Нюра и растерянно вглядывалась в темень окна, за которым в ограде о чём-то переговаривались гуси на своём гусином языке. Понимали бы хозяева гусиный язык, давно бы вызнали, куда пропали два гуся, а теперь только гадать оставалось.

– Пропали так пропали, – сердито буркнул дед Егор и зашёлся в кашле от крепкого самосада.

– А можа к чужому табуну пристали, а можа охотники подстрелили, не разобравшись? Вон как вечером-то, в сплошную темень шибко палили, поди наших-то и укокошили. С кого теперича спросишь? Не с кого, – печально, безответно жаловалась баба Нюра присутствующим мужикам и горестно вздыхала.

– Да перестань, бабка, заранее их хоронить! Глядишь, к утру прикондыляют и перед воротами загогочут. Гусь птица умная, к чужому стаду не пристанут, да и не примут их там, а в чужой двор сами не пойдут. Похоже, от своей стаи отбились, вот и коротают ночь где-нибудь в камышах или на берегу, – обнадёжил её дед Егор.

– Ладно бы так-то, – неуверенно отозвалась баба Нюра.

С самого начала разговора Павлуша всё понял и с напряжённым вниманием украдкой следил за Петровичем, стараясь угадать, как он к этому отнесётся и какое примет решение по убитым гусям. Честно признается в случившемся с гусями и отдаст птицу хозяевам или скроет и подленько, украдкой домой унесёт. В это не верилось, и он внимательно, с явным вызовом смотрел в лицо приятеля, стараясь поймать его нахально-блудливый взгляд и поторопить с признанием. Ведь чуть промедли он с объяснением своей вины, и уже поздно будет говорить о невиновности, что, мол, случайно гусей застрелили. Если все узнают о происшедшем, наверняка подумают, что охотники заранее сговорились застрелить гусей, а сидя за столом, пытались фактически скрыть явную кражу гусей у хозяев. Дураку же будет понятно, что это они напакостили.

Но самое глупое для него в этой подленькой истории было то, что и его, Павлушу, обязательно приплетут к этому пакостному делу, к которому он не имел никакого отношения. Вот и пыхтел он, сидя за столом, краснея от стыда загорелым лицом, вопросительно поглядывал на Петровича и всё больше мрачнел. А тот и виду не подавал, что его встревожила пропажа гусей, и, сидя напротив Павлуши, нёс всякую ерунду о погоде, о проблеме с питанием в городе, и ещё о чём-то – он был непревзойденным мастаком по части того, чтоб дурачить голову любому собеседнику.

Баба Нюра пригласила к столу поужинать и выставила на стол разной деревенской снеди. Но среди угощения особенно выделялась исходящая паром в чугунке рассыпчатая картошка. Петрович в спешке полез в задний карман брюк, достал фляжку, сделанную из нержавейки, наполненную водкой, и подрагивающей рукой разлил всем по гранёным стаканам. Но Павлуша наотрез отказался выпивать и отодвинул стакан от себя; Петрович тут же торопливо подхватил его и долил всем поровну. Только теперь до Павлуши дошло, что его напарник давно всё понял и сейчас действовал продуманно и нагло надеялся на его молчание. Он, видимо, убедился, что теперь Павлуша его не выдаст, раз все дружно выпили и даже ни разу не вспомнили за столом о сгинувших гусях, которые надёжно были упакованы в его армейский рюкзак, который теперь издевательски и вызывающе висел в сенях. А Павлуша за всё это время душевно измаялся, совсем растерялся в этой непростой ситуации и совершенно не знал, как ему поступить с вороватым напарником.

До боли жалко ему было этих деревенских стариков, всегда добрых, приветливых, которых знал уже многие годы и всегда, когда приезжал охотиться на эти озёра, останавливался у них на постой. Но такого мерзкого случая, что сегодня произошёл, даже в дурном сне не мог бы увидеть. А тут – на́ тебе, всему тому мерзкому, что сотворил его напарник на его глазах, он, по чистой случайности, не сумел вовремя воспротивиться, а теперь вынужденно приходилось расхлёбывать этот позор вместе с ним. Да с какой стати, за какие такие шиши он должен стать подельником Петровича в фактической краже гусей? Так Павлуша изводил себя молчаливыми укорами, укладываясь спать в избе на чистом полу, застланном половиками, укрывшись фуфайкой. Рядом притворно сопел Петрович, завернувшись с головой в старое хозяйское одеяло.

Всем нутром чуял Павлуша напряжённое состояние своего напарника, не сказавшего ему за весь вечер ни слова, но понимал, что для самоуспокоения тому очень хотелось с ним обмолвиться хотя бы парой слов, чтобы снять нервное возбуждение.

Но Павлуша решил молчать до утра, чтобы помучить своего напарника за совершённую подлянку, а заодно решить вопрос, как ему следует в этом случае поступить: если по совести, то гусей утром надо отдать старикам, если по справедливости, то ими надо будет поделиться. Утром будет поздно сознаваться в совершённой подлости. Назад хода уже не было. Но создавшаяся ситуация, по мнению Павлуши, полностью находилась в его руках, это он был хозяином положения. Если поступить по уму, то гусей надо поделить между собой. Петрович отдаст ему гуся, а он ему лысуху, и никто не будет в обиде, поскольку каждый из них свою долю получит. Да не зря говорят, что «утро вечера мудренее». А поутру этот вопрос разрешится сам собой. Так думал Павлуша, сладко засыпая в тёплой избе приветливых стариков.

Да запамятовал Павлуша, что отставной майор в армии изучал тактику и стратегию, а он, как старшина, сапоги и портянки считал, да ещё кое-что, по мелочи. В этом отношении своему напарнику он безоговорочно уступал. Нехорошо проснулся Павлуша, будто от испуга, и спросонья даже телом вздрогнул, как мигом оказался на ногах. Петровича рядом не было. Потрогал руками его постель – она оказалась холодной. «Неужели сбежал?» – с тревогой подумал Павлуша. И, почуяв недоброе, скорёхонько оделся и выскочил во двор, где баба Нюра уже кормила разную птицу, чтобы выгнать ее за ворота на вольное пастбище. Дед Егор к этому времени ушёл в соседнюю деревню, где кому-то помогал рубить новую баню.

– Так и не пришли те, два-то, – пожаловалась ему расстроенная старушка и озадаченно добавила, что его напарник поднялся в самую рань и чуть не бегом убежал в сторону озера, а тебя наказал рано не будить.

– Я диву далась. Как это так, пришли на охоту вдвоём, а на озеро идёте порознь, вроде там места обоим не хватит. Чудите што ли, друг над дружкой?

– Да не до этого нам, чудить-то, – сердито отозвался Павлуша и стремительно выскочил за ограду.

– Моих гусей-то пропавших как встретишь, так дай знать! – озабоченно крикнула ему вдогонку баба Нюра.

– Ладно, дам, – в полной безнадёжности глухо отозвался Павлуша и бегом побежал по еле заметному следу своего напарника, отпечатанному на сырой земле.

Закипающая злость на напарника за его подлый обман и предательство так сильно его возбудила, да ещё от быстрого бега и ходьбы полыхающим жаром охватило всё тело, становилось тяжело дышать. Пот катился по лицу градом, а в помутневшем сознании кипела лишь одна мысль; догнать мерзавца и так наказать, чтобы запомнил на всю жизнь. Ни о чём другом сейчас, находясь в ярости, он просто не способен был думать. При выходе из деревни дорога резко уходила в противоположную от озера сторону и вела к большаку, куда в спешке и драпал его напарник, что подтверждали свежие следы его сапог. Павлуша прибавил ходу, снял фуфайку, ему, оставшемуся в одном свитере, бежать трусцой стало легче. Встречный ветерок остужал разгорячённое тело, даже через свитер, приятно освежал потное лицо. Случись эта встреча сию минуту, не миновать бы большой беды. Но время, время, – как оно порой гасит человеческие страсти, приводит в чувство, вразумляет не совершать необдуманных дурных поступков.

В сумерках раннего утра видимость была плохой, и просёлочная дорога, постоянно вилявшая между берёзовыми колками, просматривалась лишь на короткой дистанции. Так что увидеть спешащего где-то впереди своего напарника у Павлуши не было возможности, и он всё более сомневался, что сумеет его догнать. А может, и бесполезно его догонять, уедет на первой же попутке и первого попавшегося шофёра обязательно уболтает, чтобы быстрее отсюда уехать. Да, так наверняка и будет, если он его не догонит. Не зря говорят, что «ждать, да догонять» – хуже нет на свете.

Но вот чуть развиднело, и впереди он, к своей радости, увидел движущуюся точку – быстро идущего человека – и прибавил ходу. Но, к его изумлению, расстояние между ним и впереди идущим не сокращалось, сколько он не убыстрял шаг. Павлуша нисколько не сомневался, что впереди него таким же быстрым шагом идёт Петрович и чётко выдерживает расстояние, чтобы оно не сокращалось, и это ему удавалось. От усталости бежать трусцой Павлуша уже не мог, поскольку умотался на первых километрах, когда в нём кипела мстительная ярость, и на неё он беспутно растратил весь свой душевный запал, а сейчас из последних сил выжимал из себя остатки того, на что был способен. Примерно за километр до большака дорога делала крюк между колками, и когда запыхавшийся Павлуша из последних сил выбрался к большаку, то там никого не оказалось. Он обречённо сник и устало сел на обгоревшую тракторную резиновую покрышку, что валялась на обочине дороги, задумался.

А зачем, собственно говоря, он бежал сюда изо всех сил, свои жилы рвал? Какая глупость была допущена с его стороны? Ну, пусть набил бы он морду этому наглецу, и что? В любом случае его бы и признали виновным во всём, что между ними произошло. И убитых домашних гусей приписали бы, со слов того же Петровича, ему. Мол, не дал одного гуся, когда попросил с ним поделиться, вот со злости и побил ни за что своего дружка. На него всё Петрович и свалил бы, без всякого сомнения, что и домашних гусей он убил, и от хозяев скрыл и с ним, верным напарником, не стал делиться. А когда он, Петрович, всё же потребовал поделиться добычей, он ему по морде и надавал. А где свидетели? Нет их, всё больше сокрушался Павлуша и покаянно раздумывал над своей роковой ошибкой, которую допустил, когда догадался, что именно Петрович загубил хозяйских гусей. Вот тогда и надо было достать этих гусей из его мешка и отдать старикам, да рассказать им, что всё произошло по ошибке, и сейчас с лёгкой душой домой бы возвращались. Ну, малость обратной дорогой поругались бы, не без этого, да ведь совесть у них была бы чиста, что поступили по совести, справедливости. Это главное. А поскольку он один раз соврал, вернее скрыл виновника, невольно ему пришлось и дальше врать, и в конечном счёте сам в дураках оказался.

Абсолютно верно просчитал Петрович сложившуюся ситуацию, до самых мелочей всё предусмотрел и предательски подло, оставив его одного спящим, воровато сбежал с украденными гусями к тракту. Догони его попробуй! Такого подлого унижения Павлуша за всю свою жизнь ещё ни разу ни от кого не испытывал. Похоже, Петрович его даже за порядочного человека не считал, а внутренне умело это скрывал привычной болтовнёй. Но почему Павлуша так беззаботно всегда слушал его пустую болтовню и выбрал его себе в напарники, когда других желающих было немало? Вопросов тьма, а ответ один и убийственный: простофиля он, наивный и доверчивый, что позволил нечестному человеку так себя подло обмануть.

«Вот так он сам о себе сказал всю правду, и больше ему никто такое не скажет. За что, спрашивается, он так настрадался на этой охоте, как ни на какой другой?» – назойливо спрашивал и спрашивал себя Павлуша и не находил ответа. Ведь впервые он возвращается с охоты с такой измаранной душой, которую ничем перед самим собой не отмоешь, хотя его вина вроде ни в чём не проглядывается. Вчера надо было совершить честный поступок, достойный порядочного человека. Пару раз дал бы Петровичу по лысеющей голове убитыми гусями и гордился бы этим поступком всю жизнь, а теперь и вспоминать стыдно, что на одном с ним уровне оказался.

От тяжких раздумий он так разволновался, что у него разболелась голова, а виски будто раскалывались. Да из-за чего же? А из-за того, что сподличать захотел, заглушив на время свою совесть. И он привычно скомандовал сам себе, вернее заорал во всю глотку, в волнении расхаживая вдоль дороги в ожидании попутной машины:

– Рррааняйсь! Смирнаа! Старшина Устюжанин! Приказываю всю наплывшую к тебе в голову дурь выбросить вон, а Петровича срочно комиссовать из своей памяти вчистую и больше о нём никогда не вспоминать. Воольна-а! Марш домой! И без разговорчиков мне!

Как ни странно, но Павлуша от своих армейских команд, чуть успокоился и по дороге домой, трясясь на попутной машине, загруженной зерном, размышлял уже спокойно и рассудительно. И было от чего. Дома его привычно ждала запотевшая в холодильнике бутылка водочки, исходящая на столе слезой, и ещё не совсем надоевшая жена, чудом сохранившая былую привлекательность и всё, что к ней полагается.

И после всего этого, кто такой для него Петрович? Да рядовой снабженец из заводского отдела снабжения. Бегает иногда по цехам с какими-то бумажками, что-то у кого-то подписывает да изредка в командировки уезжает. Слов нет, должность хлопотная и ответственная, уважением среди рабочего люда не пользующаяся. Наверное, в армии он служил интендантом, а может, судя по его умелой болтовне, замполитом. И что же он, Павлуша, теперь с этим Петровичем делать будет после всего происшедшего? Да абсолютно ничего. Единственное, что обязательно сделает, так это исключит его из списков охотников из-за неисправного ружья. Так что Петрович как охотник с этого дня умер для него навсегда и вряд ли когда возродится.

А завтра, пораньше с утра, он придёт в свой цех, и как только перед началом работы охотники начнут кучковаться и обсуждать интересные случаи на вчерашней охоте, он в это время к ним подойдёт и подробно расскажет о вчерашнем поступке Петровича. И тому как охотнику придёт позорный конец. Душевной катастрофой для Петровича выйдет вся эта история с домашними гусями. Надолго к нему прилипнет прозвище «крохобор», и ничем он его уже не отмоет. Нетрудно сообразить умному человеку, что привычные охотничьи понятия и традиции надо бы всем охотникам всегда уважать и соблюдать.

Тюмень. 2010 г.