Текст книги "Динка"

Глава 67. Горькие мысли

Домой Динка не шла, а бежала и тащила за собой Леньку.

– Пойдем скорей на утес, – говорила она. – Там это все забудется…

– Что забудется? – не понимал Ленька.

– Ну, вот этот пароход… и капитан…

– А что ж капитан? Разве он тебе не понравился? – удивился мальчик.

– Нет, понравился. Но ведь он сказал, что ты с ним уедешь, – вздыхая, говорила Динка.

– Вот глупая! Так мы же сами просили! – грустно усмехался Ленька.

Его тоже пугала близкая разлука, но при мысли, что теперь он станет настоящим человеком и будет служить на большом красивом пароходе, даже предстоящая разлука казалась ему легче. Леньку радовало, что капитан действительно оказался простым и добрым человеком.

«Стараться буду вовсю!» – с благодарностью думал мальчик, представляя себе, как мчится он на зов капитана, быстрый, ловкий, сообразительный. Нравилось ему также, что он будет есть и спать вместе с матросами. Койки у них небось тоже подвесные, как люльки… Широка, глубока Волга, плывет по ней пароход «Надежда», на пароходе служит лихой матрос Леонид Славянов – не принято там называть по имени.

«Эй, Славянов!» – станут величать Леньку матросы, и вместе с собственной фамилией получит он собственное достоинство, придет в гости к Макаке, подаст всем руку. А пока… Что ж, пока надо расставаться. Может, на неделю, а может, и на две…

Ленька бросает украдкой взгляд на идущую рядом подружку, и мечты его тускнеют. Кажется, что в ней особенного? Суматошная она девчонка, беспокойная… А брось ее – и заскучаешь! Когда б еще знать, что не ревет она, не бегает, не ищет его. А то хоть вплавь бросайся и греби назад, да и только! «Вроде няньки я ей», – с грустной усмешкой думает Ленька, ощущая в своей руке маленькую цепкую руку.

– Ты слышь, Макака… Не реви тут, как я уеду, – говорит он вздыхая.

Девочка поднимает на него глаза и молчит.

– Эх, ты, – говорит Ленька, – надсада…

Потом снова думает о капитане, о большом белом пароходе и матросском воротнике, только мысли эти короткие, не за что им зацепиться надолго; а вот та жизнь, с которой он расстается, имеет уже глубокие корни, крепко сидят эти корни в Ленькиной душе, глубоко вросли в нее.

– Ты спроси дома, не слыхать ли чего о Косте, а то уеду я и ничего знать не буду… И про дядю Колю узнать бы, а то ведь толком ничего я о нем не слышал больше… А еще, может, Степана уже выпустили… Повидать бы его мне, когда приеду… – говорит Ленька.

– Пойдем к моей маме… У нас теперь все тебя знают, почему ты не идешь? – тоскливо спрашивает Динка.

– Я приду… Вот приеду и приду. А сейчас нет… – упрямится мальчик и, сдвинув брови, вспоминает свой ночной визит. – Шарахнулась тот раз от меня ваша Алина, как от жулика. А ты вот что скажи, если кто спросит… – Ленька вдруг поднимает голову и веско говорит: – Ты скажи: у него, мол, другая одежа есть. Штаны черные, навыпуск, бескозырка с лентой и воротник матросский, ни разу не надеванный… При матери скажи, ладно?

– Ладно… Только зачем моей маме твоя одежа? – удивляется Динка.

– А вот чтоб не жалела она меня, как нищего.

* * *

На утесе Ленька чувствует себя дома, и дети, забыв о предстоящей разлуке, весело болтают до самого обеда. Потом Динка уходит.

– Если мама и Катя приехали уже, то я не приду… А где ты будешь ночевать, Лень? – уходя, забеспокоилась она.

– Как – где? На утесе. Мне теперь наплевать, я себя переборол. Завернусь в твое одеяло и засну, как медведь в берлоге. Ведь последние ночки дома, – вздыхает Ленька.

– Как – последние? – пугается Динка.

– Ну эта да еще завтра… Конечно, последние! – говорит Ленька, но, взглянув на расстроенное лицо девочки, быстро меняет разговор. – Утром на баштан пойдем! Арбузов тебе нарву и ребятам закажу, чтоб без меня носили!

– Пускай, – соглашается Динка. – Мы их съедим, когда ты вернешься. – И, кивнув ему головой, ныряет в свою лазейку.

Под ногами уже шуршат опавшие листья, сад очень поредел, и сквозь желто-красные кусты далеко видно забор. Девочка оглядывается. Ленька стоит все на том же месте и смотрит ей вслед. Она быстро поворачивается и спешит назад.

– Ты что? – спрашивает ее Ленька.

– А ты что? – отвечает тем же вопросом девочка.

– Вот мартышка! – легонько дернув ее за вихор, хохочет Ленька.

– Ты сам Мартын! – веселится Динка и, схватив пригоршнями желтые листья, швыряет их в товарища.

Ленька тоже не остается в долгу. Наигравшись, они наконец расстаются. Только теперь первым уходит Ленька.

– Иди ты, а то мне очень скучно уходить, – говорит Динка. Но едва скрывается среди деревьев длиннополый Ленькин пиджак, ей все равно делается скучно. В затуманенных глазах встает белый, как лебедь, пароход «Надежда» и новый, незнакомый Ленька в матросской рубашке.

* * *

Проходя мимо кухни, девочка отворачивается: там теперь живет Никич. Кряхтя и покашливая, поднимается он рано утром; потирая ладонью поясницу, выходит на порог, колет дрова, ставит самовар…

Динке не хочется встречаться с ним. Что-то разладилось в ее отношениях с Никичем. Один раз старик упрекнул ее за нечищеные кастрюли, другой раз назвал барышней.

И правда, совсем не помогает в хозяйстве Динка: картошку чистит Мышка, посуду моет Алина, обед готовит Катя. А Динка все бегает да бегает… И за столом уже не стучит ложкой, не протягивает раньше всех свою тарелку, а ждет.

Сегодня и совсем будет совестно, потому что Катя уезжала и обед готовил Никич. Он может спросить:

«А вам, барышня, налить супу?»

У Динки делается совсем скверно на душе, и, пробираясь сторонкой мимо кухни, она спешит узнать, приехала ли Катя. На крокетной площадке слышен голос Алины. Она по-прежнему занимается с Анютой и сейчас объясняет ей скучным, печальным голосом:

– Мы будем еще долго жить здесь, а потом, может быть, уедем на Украину, потому что туда переводят дядю Леку…

Динка останавливается, прислушивается.

«Опять она про эту Украину! Мама же сказала, что еще ничего не известно», – недовольно думает девочка. Им с Ленькой совершенно не подходят эти планы; лучше сидеть и сидеть на даче, пока не наступит зима и не остановится Волга. А потом… Но что будет потом, Динка не думает. Если еще думать далеко вперед, то вовсе не хватит головы. И, успокоившись, Динка идет на террасу. Там уже накрыт стол и Мышка режет хлеб. Она прижимает весь каравай к груди и, покраснев от натуги, пилит его ножом прямо на себя.

– Пусти! Ты зарежешься! – хватая у нее нож, кричит Динка и, положив хлеб на стол, начинает резать сама.

– Нельзя на клеенке! Сними клеенку! – пугается Мышка.

– Ничего ей не будет, вашей клеенке! – ворчит Динка, отгибая с угла клеенку и бросая мельком взгляд на озабоченное лицо сестры. – Ты что такая? Разве Катя еще не приехала? – спрашивает она.

– Нет, Катя уже приехала… И дядя Лека приехал. Они пошли в сад поговорить…

– Дядя Лека приехал? – оживляется Динка и, вспомнив наказ Леньки узнать что-нибудь о дяде Коле, немедленно приступает к допросу: – Он что-нибудь сказал? Ты слышала? Он приехал веселый?

– Да, он очень веселый приехал. Он сказал, что какой-то Николай уехал со своей матерью за границу и что теперь уже все хорошо, – шепотом рассказывает Мышка, но глаза ее снова делаются грустными. – А Катя сначала обрадовалась, а потом сказала ему про Костю… И они пошли в сад.

Динка смотрит на Мышку; она рада за Ленькиного дядю Колю, но ей жаль Костю. Она так старалась защитить его во время обыска, и, уходя, он так ласково сказал ей: «Спасибо, умница».

У Динки набухает нижняя губа, ей тоже становится очень грустно.

– Подожди, Мышенька… А Катя ведь ездила – разве она ничего не узнала про Костю?

– Нет, она ничего не говорила… Она сказала только дяде Леке, что в полиции есть карточка Кости. И что это может повредить ему… А потом они ушли в сад… – шепотом добавила Мышка.

– И больше ты ничего не знаешь? – нетерпеливо спросила Динка, оглядываясь на сад.

– Нет… я знаю только, что и мама приедет поздно, – совсем поникнув, говорит Мышка.

Динка быстро чмокает сестру в щеку:

– Ладно… я пойду пройдусь.

Но Мышка хватает ее за руку:

– Нет! Не мешай им! Ты, наверное, в сад… Но там Катя. Она плачет… Не ходи туда!

– Зачем мне мешать? Я же не сумасшедшая! Пусти, – вырывается Динка и для успокоения сестры бежит по дорожке в кухню. – Я к Никичу! – кричит она стоящей у перил Мышке.

Но она идет не к Никичу, а, скрывшись из глаз Мышки, тихонько идет вдоль забора. Ей хочется послушать, что рассказывает дяде Леке Катя. Ведь она ездила в город, к Косте…

Но нигде не слышно голосов. Динка пробирается на крокетную площадку. Катя и дядя Лека молча прохаживаются по дорожке. Когда они подходят ближе и останавливаются под большой березой, Динка видит, что Катя плачет, а дядя Лека ласково, как ребенка, гладит ее по голове… Динка садится в колючие кусты терна и, затаив дыхание, слушает… Но никто ничего не говорит, а дядя Лека вдруг крепко обнимает сестру и, прижав ее голову к своей груди, тихонько запевает: «Запад гаснет в дали бледно-розовой, небо звезды усеяли чистые…» Голос его звучит так нежно, так грустно поет он над плачущей Катей, что Динка глубже зарывается в кусты, и горячая жалость приливает к ее сердцу.

 
Соловьи свищут в роще березовой,
И цветами запахло душистыми… –
 

тихонько поет дядя Лека, и чем нежнее звучит его голос, тем тоскливее сжимается Динкино сердце. Теперь уже не одну Катю ей жаль – сердце ее разрывается от жалости ко всем, кого она любит. Всех, всех жалко Динке: и маму, и Костю, и Мышку, а больше всего себя… Надолго, надолго останется она без Леньки… Не придет к забору Ленька, не пойдут они вдвоем на утес… Не пойдет она туда и одна… Осиротеет утес, и вместе с ней будет глядеть он на Волгу: не появится ли пароход «Надежда»…

 
Знаю, что тебе в думушку вкралося,
Знаю сердца немолчные жалобы…
Не хочу я, чтоб ты притворялася
И к улыбке себя принуждала бы… –
 

поет дядя Лека, и горькие мысли Динки разрастаются. Все самое печальное собирается в ее сердце. Она вспоминает Лину… Уехала, бросила ее Лина… Никому не нужна Динка. Все заняты своими делами. Мышка жалеет Катю… Как сирота живет Динка, некому утешить ее песнями… Нет у нее брата.

 
Твое сердце болит безотрадное,
В нем не светит звезда ни единая, –
 

доносится из сада… Динка вытирает подолом мокрое лицо и сквозь слезы смотрит, как дядя Лека ласково гладит по голове прильнувшую к нему Катю…

«Папа! – вдруг вспоминает Динка. – Если б у меня был папа, он так же утешал бы меня…» Но папы нет, и девочке вдруг хочется вскочить, зареветь в полный голос, заорать на весь сад: «Папа!..»

Но в это время Катя поднимает на дядю Леку глаза и улыбается. Свежее, розовое лицо ее, обрызганное, как росой, слезами, кажется Динке нежным и красивым, как цветок. Катя уже не плачет, Катя улыбается; дядя Лека тоже улыбается, и Динка чувствует себя еще более одинокой и брошенной.

Выбравшись из кустов, она с опустошенным сердцем идет в дальний угол сада.

Глава 68. Песня-утешительница

Динка приходит на утес расстроенная, тихая. Ленька мешает кашу. Девочка усаживается рядом с ним… В ушах ее все еще звенит песня дяди Леки.

– Лень, – говорит она вдруг, – когда я заплачу, утешай меня песней.

– Чего? – вскидывая на нее глаза, удивленно спрашивает Ленька.

Динка тихо и упрямо повторяет свою просьбу.

– Еще что придумаешь! – усмехается Ленька. – Ты заревешь, а я запою! Цирк!

– Никакого цирка! – с обидой говорит Динка. – Так все братья утешают сестер, а у меня нет брата… И некому меня утешать…

– Как это – некому? – хмурится Ленька. – Я все равно что брат тебе, а ты говоришь: некому! Не ври уж лучше!

Но Динка горестно качает головой, и губы ее дрожат.

– Некому мне… петь…

Ленька оторопело смотрит на нее и, бросив ложку в котелок, подсаживается ближе:

– Да чего тебе петь? Вот ведь глупая! Сама глупая и другого человека дураком хочешь сделать!

– Пой мне… – всхлипывает Динка.

– Цирк! Ей-богу, цирк! – с недоумением качая головой, говорит Ленька.

– Пускай цирк… – уже по-настоящему ревет Динка.

– Вот ведь беда! Бедовская беда мне с тобой! Ну, давай буду петь, только молчи! – сердится Ленька.

Динка замолкает и, вытирая слезы, искоса смотрит на своего утешителя.

– «У попа-то рукава-то – батюшки! Ширина-то, долина-то – матушки!» – весело выкрикивает Ленька и, усмехнувшись, спрашивает: – Хватит, что ли?

Слезы Динки сразу высыхают, глаза загораются злыми огоньками.

– Ты совсем не то поешь! Просто как дурак какой-нибудь! – сердито кричит она.

– Ну вот! Теперь злишься, а сама ведь сказала: «Я буду реветь, а ты пой!» – хохочет Ленька.

– «Сказала, сказала»! Зачем мне про попа какого-то. Надо вот какую песню…

Она вытирает ладонью глаза и, глубоко вздыхая, старается войти в настроение другой песни.

– Сейчас… только отозлюсь, – тихо говорит она, видя, что Ленька ждет.

– Ну ладно, отозлись… А то подожди, поедим каши… – мирно соглашается Ленька, пробуя разваренную бурую жидкость. Но Динка не хочет каши.

– Вот, слушай! – говорит она. – И сразу выучи эту песню…

– Ладно! – весело кивает Ленька, с улыбкой глядя в изменившееся лицо девочки.

 
Запад гаснет в дали бледно-розовой,
Небо звезды усеяли чистые… –
 

медленно запевает Динка, копируя дядю Леку. Лицо у нее делается проникновенно-грустное, в голосе слышится глубокая, недетская тоска…

Сердце Леньки сжимается… И, как всегда, он оправдывает подружку одними и теми же словами: «Маленькая она, глупая. Ну, скапризничала, просит петь… А зачем мне ее дразнить! Петь так петь!»

И, подтягивая за Динкой песню, он искренне старается запомнить слова и мотив… Динка довольна, глаза ее блестят, растревоженное сердце успокаивается.

И, только уходя уже домой, она вдруг вспоминает, что не передала Леньке услышанные от Мышки новости.

– Лень! – торопливо говорит она. – А дядя Коля уже за границей вместе со своей матерью… А про Костю ничего не известно, только в полиции есть какая-то карточка…

Ленька всплескивает руками, в глазах его радость и укор:

– Что ж ты молчала? Два часа я за тобой, как дьячок на клиросе, твою песню вытягивал, а про главное ты молчала?! – возмутился он.

– Песня – тоже главное… – пробует оправдаться Динка. Но Ленька уже не слушает ее, а смотрит куда-то далеко-далеко, за Волгу, за желтеющий на той стороне реки лес; может быть, ему кажется, что где-то в этой дали скрывается «заграница»…

– Дядю Колю теперь не достать! Вот еще Костю да Степана жаль… – Он поднимает вверх сжатые кулаки, и серые глаза его вспыхивают гневом. – Эх, разбить бы эту тюрьму, раскидать ее по камушку!

А про Костину карточку Ленька и не думает. «Это так что-нибудь… Карточка к делу не касается. Это просто фотография».

Глава 69. Тревожные вести

Олег и Катя с нетерпением ждали Марину. Динка тоже ждала мать и ни за что не хотела ложиться.

– Я дождусь и тогда лягу, – упрямо отвечала она на все уговоры.

Но Динка не дождалась и заснула не раздеваясь.

Марина приехала с последним пароходом, усталая и расстроенная. Она даже не зашла к детям, а сразу заперлась в своей комнате с Олегом и Катей. Новости были плохие. Фотографическая карточка Кости, заботливо доставленная в полицию сыщиком Меркурием, вызывала подозрение, что организатор весеннего побега из тюрьмы Григорий Мордуленко и Костя – одно и то же лицо.

Настоящей фамилии Кости Меркурий не знал, хотя долгое время числился в среде товарищей своим человеком… Это затрудняло сыщику поиски, пока он не побывал на даче Арсеньевых…

Новый дерзкий побег, освободивший из тюрьмы важного политического преступника Николая Пономаренко, поставил на ноги всю полицию. Сыщик Меркурий предполагал, что Костя снова принял участие в организации побега и что вместе с Николаем Пономаренко временно скрывается на даче у Арсеньевых… С этой целью в день побега он выехал на Барбашину Поляну и вечером пробрался в сад, под окно Марины… О флигеле на даче Крачковских он, очевидно, не знал или не предполагал, что известные в городе богачи и аристократы Крачковские приютят у себя политического преступника.

План Меркурия – немедленно сообщить в полицию о местонахождении Кости и Николая – провалился, и сам сыщик бесследно исчез… Казалось, против Кости не было серьезных улик, но фотографическая карточка, под которой стояла подпись: «Григорий Мордуленко», новый побег из тюрьмы и самое исчезновение сыщика вызывали тяжелые подозрения…

Все это, волнуясь и торопясь, рассказала брату и сестре Марина.

– Выдать Костю могла бы только квартирная хозяйка, у которой он был прописан как Мордуленко, но товарищи уже приняли меры, и сегодня у меня было свидание с этой женщиной… – оживленно добавила Марина.

– Как, ты виделась с ней? – быстро спросила Катя.

– Конечно. Виделась и говорила… Это очень бедная женщина, вдова какого-то чиновника; у нее пятеро детей.

– Она поставила какие-нибудь условия? – живо спросил Олег.

– Никаких условий! Она очень хорошо помнит Костю. И как начала мне рассказывать, сколько он сделал для нее и для детей… Я просто не знала, как остановить ее: говорит и говорит… А я сижу волнуюсь… Ну, потом наконец рассказала ей, в чем дело… И оказалось, что назавтра ее уже вызвали в полицию… Хорошо, что я не опоздала. Она, конечно, не признает в Косте своего бывшего постояльца Мордуленко, но беда в том, что даже в разговоре со мной она все время называет его Гришей.

– Это ужасно!.. Она просто может ошибиться! – взволновалась Катя.

– Так ты бы хорошенько внушила ей, – покачав головой, сказал Олег.

– Ну конечно… она все понимает, но в ней избыток искренности, и вообще она привыкла к этому имени! – пожала плечами Марина.

Все трое замолчали. За дверью раздался тихий шепот Алины:

– Мамочка, это я…

Марина открыла дверь.

– Я на минутку… – сказала Алина, встретив неодобрительный взгляд дяди Леки, и поглядела на низко опущенную голову Кати. – Мама! Ты рассказываешь что-то плохое? Разве я не могу знать о Косте, ведь он все-таки доверял мне… – обратилась она к матери.

– Пока ничего нет хорошего, Алиночка!.. А это главное. Завтра я все тебе расскажу… а пока иди спать, – устало откидываясь на спинку стула, сказала Марина. – Мы тоже ляжем сейчас!

– Мама, и еще я хотела спросить… Почему мы не переезжаем в город? – снова сказала Алина.

– Потому что нам здесь спокойнее. В городе сейчас проходит волна арестов, и товарищи просили меня впредь до их распоряжения пожить на даче… Вот я получила на днях коротенькую записку… Ты знаешь, кто нам пишет… – улыбнулась мать.

Алина кивнула головой и, не решившись спросить, как же будет с ее гимназией и с переездом на Украину, ушла.

Олег поглядел ей вслед и покачал головой, потом вдруг, вспомнив что-то, быстро сказал:

– Ну а где же этот мальчик Николая? Вот этот Бублик Леня, что ли?

– Ах да! – вспомнила Марина. – Приходил он? – спросила она Катю.

– Нет, не приходил… Но Динка, наверное, видела его…

– Надо сказать, чтобы он обязательно пришел. Но я бы хотела, чтобы первый раз это было при мне. Говорят, он очень независимый и самолюбивый мальчик, надо как-то убедить его… Я говорила с товарищами… – взволновалась Марина.

– Ну, я думаю, ты сумеешь… Тем более он так привязан к Динке… Только не будет ли тебе трудно все-таки, знаешь… Со своими ты как-то справляешься, а ведь это мальчишка… – озабоченно сказал брат.

– Не знаю… Но он, кажется, очень хороший… Помимо всяких его подвигов с этими бубликами и с револьвером, он просто трогательный какой-то… в отношении к Динке… И вообще, ему двенадцать лет. Это уже большой мальчик! Мне с ним, может быть, легче будет… Только надо как-то сразу взять правильный тон… – задумчиво сказала Марина.

Катя подняла на Олега измученные выплаканные глаза:

– Не знаю… Но мне кажется, что этот мальчик – новое осложнение в нашей жизни… Ведь если Костю вышлют, я поеду за ним… я не могу оставить его одного… А что будет здесь? Наши дети да еще этот мальчик… Марина не справится с четырьмя детьми…

– Ну в крайнем случае она отдаст его в пансион… Товарищи ведь ни на чем не настаивают, они, конечно, хотели бы поместить мальчика в семью, – сказал Олег.

– Ну, это все впереди, а сейчас надо мне повидать его… Ведь уже осень и холодно… Где он живет?

– Динка знает, конечно, пусть позовет его, когда ты будешь дома, – сказала Катя.

– А когда я буду дома? Завтра, наверное, опять задержусь… Динке пока ничего говорить не надо, а то она сейчас же передаст, и выйдет какая-нибудь ерунда…

– Да, это надо пока скрыть от нее, да и от других девочек тоже… Тут нужна Маринина подготовка, – улыбнулся Олег. Разговор снова вернулся к Косте.

– Конечно, он знает, что товарищи думают о нем, заботятся, хлопочут. Но каково ему в одиночной камере! – покачала головой Марина.

– Его посадили в одиночную? – страдальчески морща брови, спросила Катя.

Марина с огорчением посмотрела на нее:

– Катя, нам нужно еще много сил! А тебе особенно… Скрепи свое сердце, нельзя так поддаваться горю… Ты всегда была такая стойкая!

– Все разбилось, Марина… Впереди неизвестность… Если Костю сошлют… Ехать за ним? Оставить тебя, детей? – тихо сказала Катя.

– Да, оставить нас и ехать! Поскучаем, поплачем, будем писать друг другу… Но что же делать? Надо быть решительной, Катя! И главное, нельзя опускать голову!

Катя беспомощно, по-детски прижалась к плечу брата и закрыла глаза.

– Не ругай ее, – сказал Олег. – Мы с тобой уже многое пережили, а у нашей Катюшки это первое большое горе. Справится и она с ним… Но не сразу, постепенно… Да, Катюшка?

Катя кивнула головой и еще крепче уткнулась лицом в плечо брата. В комнате наступила тишина. Из детской было слышно сонное дыхание Мышки и Динки.