Текст книги "Неокантианство. Второй том"

1. Если мы делаем критику знания Канта предметом исследования здесь, то только для того, чтобы обеспечить введение в изложение его этики. Поэтому исследование должно быть ограничено тем, что необходимо для этой цели. В целом, необходимо прояснить принципиальную позицию. Однако, кроме того, необходимо особое изложение учения Канта о вещи-в-себе, поскольку это учение имеет особую связь с этическими вопросами.

Общепризнанно, что эпистемологические исследования Канта характеризуются стремлением исследовать возможность и границы познания, возвращаясь к самому познающему фактору. В остальном мнения о том, что именно характеризует эпистемологическую позицию Канта, сильно расходятся. Однако все они имеют одну общую черту, а именно, мнение, что под познавательной способностью или познающим сознанием Кант понимает психологически данное сознание, а под познанием, возможность которого исследуется, – психологический феномен, с которым связано то, что метод является более или менее существенно психологическим. Это мнение с явным преувеличением развивает Шопенгауэр, когда он, например, приводит в пример первобытные религии человечества в опровержение утверждения Канта о том, что возвращение к безусловной причине заложено в сущности разума (3). То же самое относится и к Вундту, когда он возражает, например, против выведения Кантом закона причинности, что эта дедукция противоречит природе интеллектуального развития. Взгляд на вселенную как на управляемое законом целое является очень поздним продуктом этого развития и ни в коем случае не должен рассматриваться как предпосылка примитивной идеи временной последовательности (4). Легко видеть, что такие исследователи Канта, как Куно Фишер, Фолькельт, Бенно Эрдманн, Паульсен, Вайхингер и другие, придерживаются психологического взгляда на эпистемологию Канта. (5) Труднее доказать психологическую концепцию у Когена и его прямых учеников или независимых преемников, самым важным из которых является Алоис Риель. Поэтому мы сначала более подробно рассмотрим точку зрения этих двух авторов. При этом мы должны строго ограничить исследование, чтобы отбросить все, что не является необходимым для решения вопроса.

В общем изложении своего взгляда на эпистемологию Канта, которое появляется во введении к «Begründugn der Ethik» Канта, Коген объясняет трансцендентальный метод следующим образом. Речь идет об обсуждении условий возможности данного опыта, а именно возможности его строгой общей обоснованности и необходимости: «затем эти условия должны быть обозначены как составляющие характеристики понятия опыта, и из этого понятия должно быть выведено все, что претендует на познавательную ценность объективной реальности. В этом заключается вся суть трансцендентальной философии». Под опытом здесь подразумевается математика и чистое естествознание (6) – в другом месте выражение «математическое естествознание» (7) используется в отношении опыта. Все условия опыта могут быть сведены в единство – единство закона. То, что хочет принадлежать к науке, должно быть в состоянии быть подведено под единство закона. Это высший принцип. Но где найти это единство? Только сознание предлагает реальное единство. Поэтому единство сознания – это единство опыта. Это означает, что в научном сознании присутствует «олицетворение средств и методов», с помощью которых осуществляется опыт. Благодаря этому мы можем теперь понять возможность общей обоснованности и необходимости (математического естествознания). Только если ее объект не существует независимо от сознания, а конституируется методами, восходящими к научному сознанию, наука может иметь такой характер. «Мы можем знать a priori только то, что мы сами вкладываем в вещи» (8). Математика и чистое естествознание получили устойчивый ход науки благодаря революции мысли, которая заключалась во внезапном пробуждении мысли о том, что разум может априорно утверждать с объективной достоверностью только то, что он сам вкладывает в объекты. (9) Это «вкладывание» сохраняется от субъективного произвола тем, что вкладывать можно только то, что опыт действительно делает возможным, т.е. что определяет для нас визуальный объект. (10) «Законная действенность этого – еще один вопрос, решение которого зависит от доказательства: является ли то, что возникает в духе, плодотворным в научном процессе» (11). Теперь в трансцендентальном объяснении необходимо проследить эти правила и методы, посредством применения которых формируется математическое естествознание. Установленные таким образом условия представляют собой «трансцендентальное априори»: Пространство и время являются конституирующими условиями опыта. Однако это конституирующее значение они имеют как фундаментальные инструменты науки» (12). Точнее, пространство и время трансцендентально определены априори как методы конструирования, посредством которых возможна математика. Поскольку эта наука содержит «методы познания природы», эти методы конструирования являются конститутивными характеристиками опыта (13). Как научные способы унификации, категории имеют соответствующее трансцендентальное значение (14). Поскольку эти «основные черты научного сознания» (15) конституируют опыт как трансцендентальное априори в материале Anschauung, они также конституируют объект. Вот почему он говорит (против скептицизма): " Явления – это… реальные вещи, объекты созерцания, определяемые законами чистой мысли, которая не менее восприимчива к закону чистоты». (16) Далее, возможно, необходимо прояснить взгляд Когена на понятие формы у Канта. Он решительно отрицает (в отличие от Тренделенбурга и других), что пространство и время следует рассматривать как формы чувственности в том смысле, что они являются органами или «вместилищами» какой-либо способности. Они являются лишь формами явления, т.е. неопределенного объекта восприятия (17). Эти формы устраняются из конкретного восприятия только для того, чтобы указать, что в нем есть стороны, лежащие в основе самодействующего создания явлений – в геометрической науке. Эти явления, созданные сами по себе, являются конструктивными образами, которые в свою очередь являются средством определения объекта эмпирического наблюдения (18). Чувственность вообще не является способностью души, а лишь родовым понятием той группы психических явлений, которые называются Anschauungen. (19) Точно так же понимание следует понимать не как психическую способность, а как родовое понятие категорий, которые подчеркиваются в абстракции как те стороны мышления, которые, как способы связи, выражают средства научной объективации. (20) То, что они являются формами понимания, означает лишь то, что понятия, которые возникают как формы синтеза реального мышления, являются также основными формами научного мышления, «типами научного духа» (21). По отношению к самосознанию категории являются определениями, которые оно получает как единство синтеза воображения (22). Однако самосознание – это не способность, а «абстракция в анализе познания, которая делает необходимыми другие абстракции, чтобы в связи с ними объяснить познавательную деятельность сознания в соответствии с ее объективной действительностью». (23) «Виды не возникают из Я, а самосознание само по себе возникает только в индивидуальном синтетическом единстве… единство апперцепции… не существует в себе и для себя, например, как ствол». (24)

Наконец, для того чтобы полностью понять отношение Когена к психологической концепции Канта, необходимо обсудить его учение о так называемом метафизическом априоризме. Пусть будет хорошо понято, что Коген рассматривает моменты реального познания как психологические феномены. «Что представляют собой в последней инстанции все условия познания, кроме психологических процессов?». (25) «Элементы познания – это, в конце концов, психологические процессы, и их нельзя вытащить из огня иначе, чем психологическими щипцами». (26) Соглашаясь с этим, Коген представляет себе смысл трансцендентальной дедукции как обеспечение «психологических процессов» мышления, посредством которых может быть представлено единство опыта (27). «Синтез продуктивного воображения» мыслится как придающий понятию «образно-живой» характер и служащий психологическим связующим звеном между Anschauung и понятием (28). Под фактичностью математического естествознания, к которой призывает Кант, Коген в согласии с этим понимает и его буквальное существование. Основные понятия этой науки открываются посредством» письменного доказательства» (29). Говорят, что трансцендентальный метод ищет «высшие принципы опыта, ставшего реальным в печатных книгах» (30). Соответственно, наука должна рассматриваться как фактический психический продукт. Поэтому объяснение возможности опыта требует возвращения к психологически данному сознанию. Процедуры, которые используются в реальном опыте, должны быть показаны как изначальные элементы реального сознания, недоступные психологическому анализу. Если бы фактическая наука была продуктом случайных ассоциаций, привычек и т.д., она не могла бы претендовать на универсальную необходимость (31). Здесь мы подошли к «метафизическому априори». Такие элементы сознания открываются частично через внутренний опыт, частично с помощью научной литературы. (32) Последнее, очевидно, следует понимать так, что элементы сознания могут быть выведены из принципов, как они даны в литературно существующем математическом естествознании. Этот метод выведения, очевидно, является для Когена самым важным и решающим. Например, категории выводятся как «метафизически априорные» из форм суждения, установленных в обычной логике. То, что такое выведение возможно, основывается на том, что эти формы есть не что иное, как «шаблоны, которые, несмотря на все материальные различия в содержании знания, характеризуют неизменно общие основные черты его» (33).

Теперь в распоряжении должен быть необходимый материал для оценки позиции Кохена в отношении психологической концепции Канта. Исходный пункт эпистемологии Канта – психологический: математическое естествознание как фактический психологический продукт, существующий в «печатных книгах». Проблема, однако, имеет объективный характер, поскольку речь идет о том, как наука может претендовать на всеобщую обоснованность и необходимость. Решение проблемы, однако, по сути своей является психологическим. Оно происходит таким образом, что ищутся психологические условия данного психологического продукта. Эти условия обнаруживаются через литературное исследование принципов науки в общих методах психической деятельности, которыми наука конституируется. Эти методы следует рассматривать как формы научного сознания. Поскольку объекты науки определяются ими, следовательно, самим научным сознанием, оно может обладать всеобщностью и необходимостью. Другими словами, для науки всеобщая необходимость может быть выведена из того, что ее методы, как формы научного сознания, составляют сами объекты.

Теперь кажется, что исследование носит объективный характер, поскольку методы оказываются логической составной частью объективности опыта. При более глубоком проникновении, однако, вся суть этого, казалось бы, объективного исследования раскрывается как безошибочный circulus vitiosus, который завуалирован определенным словом. Обратите внимание: всеобщая необходимость науки объясняется тем, что ее объекты определяются общими психическими процедурами. Но как понять, что они объективны, другими словами, что они способны составлять объективную, т.е. внутреннюю всеобщность и необходимость, лежащую в самом воображаемом, а не просто принуждение воображать определенным образом? Ведь на самом деле они только субъективны. Тогда объяснение состоит в том, что они являются процедурами науки, которая обладает такой универсальной необходимостью! Универсальность науки объясняется объективностью ее методов. Объективность методов объясняется универсальностью науки. Здесь, однако, одно слово затемняет весь круг. Коген связывает методы с научным сознанием в том смысле, что они являются его формами, и из этого, по-видимому, хочет объяснить их объективность. Эта процедура, однако, ищет спасения только в одном слове, ибо это «научное» сознание просто нацелено на совокупность методов как трансцендентальных, т.е. обладающих объективным значением. Это сказано настолько прямо, насколько это возможно (34). Следовательно, никакое объяснение не может быть получено через такое выражение. Фактически, акцент в этом случае также делается на «метафизическом априори». Единственным шагом к реальному объяснению всеобщности методов является доказательство того, что они являются элементарными моментами человеческого сознания. Однако очевидно, что такое объяснение является чисто психологическим и не может обосновать никакой объективной необходимости.

Соответственно, можно сказать, что, по мнению Когена, вся эпистемология Канта сводится к психологическому объяснению общих методов, с помощью которых математическое естествознание возникает психологически. Эти методы содержатся в литературно данных принципах и относятся к исходным элементам человеческого разума. То, что эти методы являются логической составляющей в объективности опыта, признается, но это остается словом, которое никогда не доводится до полной понятности. Единственное различие между Когеном и психологическими воззрениями других действительно состоит в том, что учение о способностях души устраняется и что формы не мыслятся как психологические реальности, а только как абстракции от психической деятельности, о которой идет речь для познания. Познающее сознание ни в коем случае не есть нечто иное, чем то, что действительно психологически дано, даже если оно не основано на душевном факультете. Коген никогда не сможет «вдумать» в него объективность.

1) КАНТ, Основание метафизики нравов, стр. 5.

2) Кант, Основание метафизики нравов, страница 5.

3) ШОПЕНГАУЭР, Мир как воля и воображение I, стр. 571.

4) ВИЛЬГЕЛЬМ ВУНДТ, Логика I, стр. 592.

5) Что касается Куно Фишера, единственного из упомянутых, в отношении которого может возникнуть сомнение в правильности сказанного выше, то это прямо следует из формулировки задачи, которую, по его словам, поставил перед собой Кант в своей теории познания: объяснить происхождение познания (Geschichte der neueren Philosophie V, 2-е издание, стр. 4 и III, 3-е издание, стр. 5 – 7). Таким образом, познание описывается как процесс, т.е. как временное явление. Субъектом, в котором происходит этот процесс, может быть только дух, живущий во времени. Психологическая концепция становится еще более выраженной, когда он определяет задачу как объяснение «нашей общей концепции ценностей» (loc. cit. vol. V, 2nd edition, page 5). Субъектом познания, таким образом, становятся все человеческие духи, которые в результате внутренних законов обязательно имеют созвучные идеи.

6) HERMANN COHEN, Kant’s Justification of Ethics, pp. 24 -25.

7) COHEN, Kant’s Theory of Experience, 2-е издание, стр. 138, 143, 188, 217 и др.

8) COHEN, указ. соч. стр. 142.

9) COHEN, op. cit. p. 100 – 101

10) COHEN, указ. соч. стр. 143

11) COHEN, указ. соч. стр. 117; ср. также стр. 145

12) COHEN, op. cit. стр. 217

13) COHEN, указ. соч. стр. 145; ср. также стр. 117

14) COHEN, указ. соч. стр. 252

15) COHEN, указ. соч. стр. 81

16) КОХЕН, Оправдание этики Канта, стр. 23

17) О понятии внешности см. «Теория опыта Канта», стр. 109.

18) COHEN, Kant’s Theory of Experience, pp. 148, 154 и 155.

19) COHEN, op. cit. pp. 108 – 109.

20) COHEN, op. cit. pp. 312 и 313.

21) COHEN, op. cit. p. 251

22) COHEN, указ. соч. стр. 312 и 317.

23) COHEN, указ. соч. стр. 346

24) COHEN, op. cit. page 370

25) COHEN, op. cit. стр. 144; ср. стр. 72

26) COHEN, op. cit. page 197

27) COHEN, op. cit. page 300

28) COHEN, указ. соч. стр. 312 и 313

29) КОХЕН, указ. соч. стр. 78

30) COHEN, Kant’s Justification of Ethics, стр. 27. Ср. также стр. 20 пример фактически существующих астрономических расчетов как объекта трансцендентальной философии.

31) COHEN, Kant’s Theory of Experience, стр. 76.

32) COHEN, op. cit. page 134

33) COHEN, op. cit. стр. 267. Ср. также стр. 408 и 78.

34) См. напр. стр. 142 и 310. Ср. также выше рассуждения о чувственности и понимании.

LITERATUR – Axel Hägerström, Kants Ethik, Uppsala / Leipzig 1902

ВИЛЬГЕЛЬМ ФРИДРИХ ШЕФФЕР

Несоответствия и противоречия в философии Канта

Проверяйте все и сохраняйте то, что хорошо! – Я думаю, что у нас уже не осталось сомнений в правильности и общеприменимости этого принципа. – Следует ли допускать, чтобы философия Канта делала исключение из этого общего, очень практичного правила разума? Я думаю, что нет! – Правда, величие человека, которому наш век обязан этой новой философской системой, несколько пугает; и может показаться безрассудством сразу же не поверить философии Канта с полной уверенностью, а захотеть долго ее исследовать или даже, исследовав, пожелать найти в ней много неверного и самопротиворечивого; тем более дерзко, что очень уважаемая часть наших современников-философов, похоже, раз и навсегда решила, что философия Канта бесконечно выше любых возможных сомнений, а значит, и любых попыток ее сначала исследовать, а в чем-то и оспорить. В таких трудных обстоятельствах можно почти потерять мужество предпринять подобную экспертизу, тем более что следует опасаться, что, по крайней мере, среди тех, кто привык считать ореол непогрешимости, окружающий философию Канта в их глазах чем-то большим, чем просто кажимость, реальной действительностью, он будет очень плохо принят и, если он имеет несчастье думать иначе, будет отвергнут с презрительными взглядами в сторону и с презрительным окончательным вердиктом: у бедняги не хватает ума, чтобы правильно понять философию Канта и правильно судить о ней. – Но с какой бы готовностью и желанием я ни признал, что Кант – величайший из всех философов, когда-либо рожденных женщиной, и как бы я ни был далек от того, чтобы соизмерять себя с ним, я все же считаю, что сам он, конечно, мыслит, именно потому, что он – Кант, слишком скромно и слишком рационально, чтобы претендовать на непогрешимость. Ведь при всем своем величии, при всей высоте и глубине своего духа он был и остается человеком. Поэтому он может ошибаться, и тем легче, чем глубже он пытался проникнуть во внутреннюю сущность и весь объем всего человеческого знания как самобытный гений и проложить для себя путь, по которому никто до него не ходил. – Так не тем ли более необходимо исследовать, прежде чем верить и повторять с такой уверенностью? В конце концов, человек так прекрасно и так универсально выступил против подражания и слепой веры, а с другой стороны, за независимую свободу мысли, или за неотъемлемое право человека думать самому, исследовать самому и свободно судить о том, что было исследовано, что я не вижу, как можно было бы упрекать меня за это на каком-либо основании или обвинять меня, если бы я считал, что мне не позволено делать исключение из этого, даже с учетом философии Канта; Напротив, по указанным причинам я считаю себя не только вправе, но и обязанным сначала изучить его, прежде чем дать ему свое полное и последовательное одобрение. Это я теперь и сделал; я, особенно «Критику чистого разума», часто и внимательно перечитывал; я не только неоднократно рассматривал самые существенные ее принципы и утверждения по всему их содержанию и по всем их основаниям, но и тщательно сравнивал их между собой; короче говоря, я исследовал тщательно, но и, конечно, совершенно беспристрастно. – Беспристрастно, говорю я; признаю, следовательно, не с тем, как кажется, очень распространенным, но столь же вредным для точного и беспристрастного исследования истины, как и чрезвычайно смелое предположение, будто уже a priori невозможно иначе полагать, чем то, что говорит КАНТ, непременно должно быть истинным и правильным и не может быть ложным и ошибочным; но все же и с чистой, твердой решимостью охотно принять истинное и хорошее, если и где я его найду, и верно хранить его.

Но могу ли я теперь также сказать, что я нашел? Да, но почему бы и нет? Ведь если допустимо исследовать самому, то должно быть допустимо и публично представить результаты своего исследования, отчасти для того, чтобы побудить к дальнейшему размышлению над ними, отчасти для того, чтобы услышать, найдет ли и в какой степени проницательность и голос общественности их обоснованными или необоснованными. Только с этим намерением, безусловно, совершенно безукоризненным, я осмеливаюсь публично заявить здесь: что я нашел не только множество несоответствий, особенно в основных доказательствах, но и множество реальных, формальных и явных противоречий в философии Канта; противоречий, которые заключаются не только в отдельных, неясных и поэтому, возможно, неправильно понятых отрывках или выражениях, но в самых существенных, ясно изложенных принципах системы, и поэтому имеют такой характер, что сильно расшатывают, если не полностью разрушают, все ее установки. Вот что, почтенные люди Германии, вот что я нашел; по крайней мере, я верю в это по причинам, заставляющим меня верить в иную точку зрения; и что же, мне не должно быть позволено сказать это? Я должен признаться, что не вижу, что может или должно обоснованно помешать мне сделать это. Это правда, что я написал некоторые из эссе, которые я сейчас публикую, первоначально с намерением напечатать их, но только для моего личного пользования и, возможно, для одного или двух друзей; и я, возможно, никогда бы не решил опубликовать их, если бы люди с известной глубокой ученостью и серьезными заслугами, кому я иногда читал некоторые из них, прямо не убедили меня сделать это. Однако весомость вашего суждения, естественно, побудила меня к дальнейшим размышлениям, и вот мне впервые пришла в голову мысль: возможно, они могут быть полезны, если вы их обнародуете, и я пришел к выводу, что обязан перед истиной и не менее перед самим собой обнародовать результаты моей экспертизы, какими бы они ни оказались. Истина и ее служение! – Ибо когда и где она когда-либо вредила ей, когда она подвергалась суровому испытанию со всех сторон? Философия Канта тоже, несомненно, не имеет другого намерения, кроме как привести нас к познанию истины. Но именно по этой причине я считаю безмерно полезным для нее то, что она до сих пор находила не только сторонников и защитников, но и сомневающихся и противников, нападающих на ее принципы. И то, и другое действительно необходимо и очень полезно для нее и для всего мира. Ведь если бы она не нашла ни тех, ни других среди наших философов, она, конечно, не была бы исследована ни в том, ни в другом случае с тем интересом, с той остротой, с той точностью и настойчивостью, которых она так заслуживает. Таким образом, и тем, что я до сих пор, не последовательно, но все же в отношении некоторых из ее основных доктрин, с полной убежденностью являюсь ее решительным противником и стану им публично, я считаю, что заслужил похвалу философии Канта, которая теперь в этих основных доктринах может быть либо права, либо не права. Если она ошибается, что ж, она непременно приобретет большую внутреннюю ценность, если признает и откажется от этой ошибки; но если она права, что ж, тогда она тоже будет права и, устранив мои сомнения, расширит свою империю не только среди меня, но, возможно, и среди тысячи других людей, питающих те же сомнения, что и я. Я также обязан иметь сомнения в отношении философии Канта, которые, конечно, не являются чем-то малозначительным. Но прежде чем я их установлю, я должен сначала снабдить себя охранной грамотой, которая, несомненно, будет иметь полную силу. Не менее известный человек, чем сам Кант, написал ее за меня, когда говорит в своей «Критике чистого разума», стр. 780: «К этой свободе (ибо мы говорили ранее о свободе, которая может быть ограничена правовым принуждением лишь постольку, поскольку она может существовать вместе со всеми другими свободами и тем самым с общим лучшим) «принадлежит также право публично выставлять свои мысли, свои сомнения, которые человек не может разрешить сам, на суд, не прослыв тем самым беспокойным и опасным гражданином. В этом уже заключается изначальное право человеческого разума, который не признает другого судьи, кроме себя, в свою очередь, всеобщего человеческого разума, в котором каждый имеет свой голос; и поскольку все улучшения, к которым способно наше состояние, должны исходить из этого, такое право священно и не может быть уменьшено». Если, как говорит Кант, каждый имеет здесь свой голос, то, думаю, и я его имею, а потому могу с уверенностью его высказать. Вот он! Слушайте и рассматривайте, но, по возможности, без предрассудков и, если можно попросить, без ссор и ругани! Я, по крайней мере, не думаю, что переступил границы скромности, излагая то, что мне показалось неприемлемым в кантовской системе. Если, однако, это где-либо произошло, я заранее прошу у вас прощения и заявляю, что в мои намерения не входило оскорблять, а лишь свободно и вслух высказать то, что по причинам, которым я не в силах противостоять, я считаю истиной или ошибкой. Поэтому, если кто-нибудь захочет меня опровергнуть или как-то иначе наставить, я прошу его из того, что я считаю недоказуемым, или противоречием, и потому ошибочным, в философии Канта, не отбирать только одну или две вещи, которые, возможно, еще могут быть оправданы, и, с другой стороны, обойти молчанием самые важные; но следовать за мной шаг за шагом, смотреть на целое, и прежде всего выбирать своими объяснениями или взаимными указаниями те места, где непоследовательность, или формальные противоречия, или неизбежные последствия ошибок могут быть наиболее трудно отвергаемыми. Короче говоря, кто в состоянии опровергнуть меня доводами, доводами, говорю я, которые буквально доказывают то, что хотят доказать ими; пусть пользуется своим правом и рассчитывает, что я выслушаю его с удовольствием и, как друг истины, поблагодарю его. Если же он везде или, по крайней мере, в некоторых существенных пунктах не в состоянии этого сделать, пусть он также отдаст честь истине; пусть он также признает, что заблуждение есть лишь заблуждение, даже если бы этому учил даже Кант. Требовать этого – право общечеловеческого разума; и я могу надеяться, что даже против меня, даже против антикантианца, никто не захочет умалить это священное право.