Текст книги "Неокантианство Девятый том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

образом, взаимно.

Постепенное восхождение восприятий к качеству опыта, опосредованное отношениями частоты и группировки, теперь можно представить себе двояко. Во-первых, возможно – и эта возможность до сих пор предполагалась, – что объективность и необходимо-всеобщая обоснованность будут придаваться содержанию перцептивного суждения пропорционально, так сказать, в той мере, в какой оно удовлетворяет требованиям схематизма. Если, например, мы имеем перцептивное суждение: когда я несу камень, я чувствую давление, – то в результате повторения восприятия в меняющихся обстоятельствах оно постепенно приближается к той степени твердости и определенности своего постоянного повторения, которая, как мы видели, эквивалентна абсолютно объективному и универсально достоверному эмпирическому суждению: камень тяжелый. Это последнее суждение, правда, предвосхищает упомянутые качества, но никогда не достигает их в действительности, ибо как эмпирическое суждение оно имеет лишь «сравнительную достоверность», и хотя и поскольку оно представляет собой идеал развития перцептивного суждения, оно всегда оставляет возможность того, что последнему все же может соответствовать другое объективное положение вещей, возникшее, например, в результате еще более тонкого процесса индукции. Но даже самое мимолетное перцептивное суждение является первой ступенью на пути к эмпирическому суждению, качества которого оно постепенно приобретает в процессе повторения и закрепления, так что переход к нему происходит не скачком, а как бы органическим ростом. – Вторая возможность состоит в том, что рост перцептивных суждений, описываемый схематизмом, происходит чисто внутри них самих, без их уже участия в качестве эмпирических суждений, и что с определенного момента этого имманентного развития происходит добавление категории, возведение перцептивного суждения в ранг объективного эмпирического суждения. Этой точки зрения, по– видимому, действительно придерживается Кант; так, в §21 Пролегомены он говорит, что эмпирическое суждение должно «еще прибавить нечто сверх чувственного восприятия и логической связи того же самого, после того как они сделались общими посредством сравнения», а именно категорию. Это «обобщение путем сравнения» есть повторение, группировка, объединение, происходящее в восприятиях, чего требует схематизм, и Кант, по– видимому, предполагает, что после этого категория добавляется как бы путем generatio aequivoca [двусмысленного порождения – wp] и превращает суждение в эмпирическое суждение par excellence. Но даже в этом случае обоснование и уверенность, с которыми происходит это преобразование, могут быть лишь относительными,

поскольку развитие перцептивных суждений в любом случае происходит постепенно и по-разному; так что, хотя применение категории, если оно вообще происходит, является тотальным, факт этого применения происходит на основе постепенно развивающегося, постепенного, очень по-разному обоснованного обоснования – тогда как в первом случае само применение категории носит этот характер относительности и различия в интенсивности. Для конечного значения суждения обе интерпретации будут равнозначны.

Существенным всегда остается постепенное развитие перцептивного суждения в эмпирическое, которое проявляет приписываемые ему Кантом качества объективности и всеобщей обоснованности – поскольку они априори принадлежат только синтетическому суждению – исключительно как идеальная, так и не достигнутая цель этого развития.

Я не вижу другой возможности, кроме этой, объединить необходимость и всеобщую обоснованность эмпирических суждений с «часто насаждаемой» в других случаях их контингентностью: экспликация этого противоречия, которую сам Кант дает в Пролегоменах §22, Примечание, сама очень нуждается в интерпретации. Только различая суждение опыта в чистоте его понятия, в идеальном совершенстве, и то, которое возникает в практике познания и может лишь бесконечно приближаться к нему, можно без противоречия сосуществовать этим двум значениям суждения опыта – можно сказать, его антиномии. Если обратить внимание только на принципиальное отличие эмпирического суждения от перцептивного, оставив в стороне то необходимое «облачко», что неполнота ряда индукций в каждом конкретном случае вызывает первое, то степень его определенности равна степени определенности синтетических суждений a priori. Таким образом, различие и отношение четко даны HUME. Участие априори в опыте наиболее резко проявляется в том, что идеал, к которому оно приближается, имеет значение достоверности чистого априори – в то время как реально доступное нам знание остается ниже его и не может выйти за пределы степени достоверности опыта в практическом смысле этого слова. Таким образом, решение, которое дал Кант проблеме познания, сводится к тому, что, преодолевая сенсуализм, он признал эмпиризм конституирующим, а рационализм – регулирующим принципом познания.

ЛИТЕРАТУРА – Георг Зиммель, О различии между перцептивными и эмпирическими суждениями, Kant-Studien, vol. 1, Berlin 1896.

Примечания

1) Любая интерпретация основных идей Канта может показать их согласованность только в том, что, удерживая их в качестве

предпосылок, критика разума во всех своих деталях представляет относительно непротиворечивую картину. История интерпретаций КАНТа показывает, что отдельные цитаты не являются здесь однозначным доказательством. В дальнейшем я использовал цитаты не в качестве аргументов для доказательства, а лишь там, где кантовские слова казались мне особенно лаконичными выражениями определенных частей интерпретационного ряда мыслей.

2) «Если чистая интуиция еще возможна до объекта a priori, то и она сама может получить свой объект, следовательно, объективную действительность, только через эмпирическую интуицию, простой формой которой она является».

3) Именно поэтому антиевклидовы геометрии не опровергают, как полагал Хельмгольц, априорность евклидовых аксиом. Ведь эта априорность, в понимании Канта, означает априорность исключительно для эмпирического мира. Они применимы не абсолютно и обязательно, а только к эмпирическим, т.е. чувственно воспринимаемым объектам. Антиевклидовы геометрии вообще не имеют отношения к априори Канта, поскольку, по его выражению, они являются лишь возможностями мысли, и никто не собирал свой опыт в псевдосферическое пространство и не объединял свои ощущения в пространственную структуру, в которой аксиома параллельности не действует.

О социальной дифференциации

I

– Введение —

Об эпистемологии социальной науки

Часто наблюдаемая особенность сложных структур – повторение связи одного целого с другим в частях одного из этих целых – проявляется и в отношениях теории и практики. Если в рамках теоретического познания обращать внимание не на чисто идеальное содержание, а на то, как оно возникает, на психологические мотивы, методологические пути, систематические цели, то познание предстает и как область человеческой практики, которая, в свою очередь, становится объектом теоретизирования познания. Таким образом, одновременно дается мера ценности эпистемологического и методологического рассмотрения наук; как теория теории, она относится к исследованиям, направленным на объекты, так же, как теория относится к практике, т.е. менее значимо, более зависимо, скорее регистрирует, чем приобретает, лишь повторяя формальные стороны уже данного содержания на более высоком уровне сознания. В целом человеку интереснее что-то делать, чем знать, как это делать, и факт первого также всегда предшествовал ясности в отношении второго. Да, не только «как», но и «зачем» познания, как правило, остаются в бессознательном, как только оно выходит за пределы очередного этапа ряда целей к более отдаленным или конечным целям того же самого познания; классификация отдельного познания в замкнутой системе истин, его пригодность в качестве средства к высшему познанию, чувству или действию, его восхождение к первым принципам – все это вопросы, которые могут быть первостепенными в идеальной концепции мира, но в реальном формировании его являются лишь эпилогами как по времени, так и по значению.

Этому историческому ходу развития знания соответствовало бы, если бы, особенно в науке, которая только начинается, каковой является социология, все силы вкладывались в отдельные исследования, чтобы сначала придать им содержание, надежный смысл, а вопросы метода и конечных целей оставлялись бы в стороне до тех пор, пока не будет накоплено достаточно фактических знаний, до получения достаточного фактического материала для ответа на них, в том числе и потому, что в противном случае есть риск создать форму без уверенности в возможном содержании, кодекс без подчиняющихся

ему субъектов, правило без случаев, из которых оно взято и которые гарантируют его правильность.

Признавая это, можно сказать, что современное состояние науки все же отличается от описанных выше прежних путей ее становления. Как современные политические революции отличаются от более примитивных тем, что сегодня стремятся реализовать условия, которые уже известны, реализованы и опробованы в других местах, что сознательная теория предшествует практике: так и более высокое сознание современного духа оправдывает то, что из обилия существующих наук и опробованных теорий, прежде чем приступить к реальному построению науки, фиксируют ее контуры, формы и цели.

Для социологии это особый момент. Она является эклектической наукой, поскольку ее материалом служат продукты других наук. К результатам исторических исследований, антропологии, статистики, психологии она относится как к полуфабрикатам; она не обращается непосредственно к примитивному материалу, который обрабатывают другие науки, а, будучи наукой, так сказать, второй силы, создает новые синтезы из того, что уже является синтезом для этих наук. В своем нынешнем состоянии она лишь дает новую точку зрения на известные факты. Но именно поэтому ей особенно необходимо зафиксировать эту точку зрения, так как наука заимствует свою специфику только из нее, а не из ее материала, который в остальном уже известен по фактам. В этом случае общие точки зрения, единство конечной цели, характер исследования по праву первыми поднимаются до сознания, ибо они должны реально присутствовать в нем, чтобы оно пришло к новой науке, в то время как другие исходят скорее из материала, чем из его формирования, причем последнее в их случае более непосредственно дается первым. Нет нужды говорить о том, что это лишь различия в степени, что в конечном счете содержание ни одной науки не состоит из одних только объективных фактов, а всегда содержит их интерпретацию и формирование в соответствии с категориями и нормами, которые являются априорными для данной науки, т.е. привносятся в факты, изолированные сами по себе, постигающим разумом. В обществоведении комбинаторный элемент лишь количественно преобладает в большей степени, чем в других науках, поэтому представляется особенно оправданным доведение до теоретического сознания тех точек зрения, в соответствии с которыми осуществляются его комбинации.

Это не означает, конечно, что основные понятия социологии требуют бесспорных и фиксированных определений, что можно, например, с самого начала ответить на вопросы: что такое общество? что такое

индивид? как возможно взаимное психологическое влияние индивидов друг на друга? и т.д.; скорее, и здесь придется столкнуться с вопросом, что такое общество? И здесь приходится довольствоваться приблизительным очертанием области и ожидать полного понимания природы объекта от завершения науки, но не раньше, если не хотим впасть в ошибку старой психологии: прежде чем научно распознавать психические явления, нужно определить природу души. При этом остается в силе аристотелевская истина, что то, что является первым в материи, является последним для нашего познания. В логически систематической структуре науки первыми, конечно, являются определения фундаментальных понятий; только законченная наука может, таким образом, строить себя от самого простого и ясного. Если же наука возникает впервые, то начинать надо с непосредственно поставленных проблем, которые всегда очень сложны и лишь постепенно могут быть разложены на элементы. Простейший результат мысли не является результатом простейшей мысли.

Пожалуй, непосредственно поставленная проблема – одна из самых сложных, какие только можно себе представить, особенно в социологии. Если человек – высшая структура, до которой дошло природное развитие, то он таков только потому, что в нем накопился максимум разнообразных сил, которые путем взаимного изменения, уравновешивания и отбора привели к созданию этого микрокосма; очевидно, что любая организация тем выше, чем больше разнообразных сил находится в равновесии внутри нее. Если отдельное человеческое существо уже наделено почти неисчислимым количеством скрытых и активных сил, то усложнение должно быть еще большим, когда происходит взаимное влияние этих существ друг на друга, и сложность одного из них, умножаясь, как бы, на сложность другого, делает возможным безмерное количество комбинаций. Если, таким образом, задача социологии состоит в том, чтобы описать формы человеческого единства и найти правила, по которым ведут себя индивид, в той мере, в какой он является членом группы, и группы между собой, то сложность этих объектов имеет для нашей науки следствие, которое ставит ее в один ряд с метафизикой и психологией в эпистемологическом отношении, которому я должен посвятить подробное обоснование. Ведь особенность этих двух наук состоит в том, что совершенно противоположные предложения в них имеют одинаковую степень вероятности и доказуемости. То, что мир в конечном счете абсолютно однороден и что всякая индивидуализация и всякое различие есть лишь обманчивая видимость, можно сделать столь же правдоподобным, как и веру в абсолютную индивидуальность каждой части мира, в котором даже ни один лист дерева не похож полностью на другой, и что всякое единообразие есть лишь субъективный ингредиент нашего ума, лишь

следствие психологического инстинкта единообразия, для которого нельзя найти никакого объективного обоснования; Всепроникающая механистичность и материалистичность мировых явлений составляет такую же конечную метафизическую цель, как и, напротив, ссылка на духовное, которое везде проглядывает сквозь явления и составляет действительный конечный смысл мира; если один философ называет мозг вещью-в-себе духа, а другой – дух вещью-в-себе мозга, то один приводит столь же глубокие и веские основания для своего мнения, как и другой. Нечто подобное мы наблюдаем и в психологии, где связь с физиологией еще не позволяет выделить и тем самым точнее наблюдать примитивные чувственные основы жизни души, но где речь идет о причинно-следственных связях мыслей, чувств, волевых актов, возникающих на поверхности сознания. Там мы видим, что увеличение личного счастья бывает причиной бескорыстной доброты, желающей видеть другого человека таким же счастливым, как и себя, – но столь же часто и жестокосердной гордыни, потерявшей понимание страданий других; и то и другое психологически можно сделать одинаково правдоподобным. И вот мы с одинаковой вероятностью выводим, что расстояние как усиливает определенные чувства двух людей друг к другу, так и ослабляет их; что оптимизм, но также точно и пессимизм, является предпосылкой сильного этического действия; что любовь к более узкому кругу людей теперь делает сердце восприимчивым к интересам более широких кругов, как и закрывает его и загораживает от последних. И как содержание может быть изменено, так и направление психологической связи может быть изменено без потери ее правильности. То, что безнравственность является причиной внутреннего несчастья, один психолог доказывает нам с не меньшей убедительностью, чем то, что несчастье является причиной деморализации; то, что неверие в некоторые религиозные догмы становится причиной духовной имбецильности и глупости, доказывается с не меньшей убедительностью и примерами, чем обратное, что духовная неадекватность людей на самом деле является причиной, заставившей их обратиться к вере в сверхъестественное. Словом, ни в метафизических, ни в психологических вопросах нельзя найти однозначности научного правила, но всегда есть возможность противопоставить каждому наблюдению или вероятности противоположное.

Причина этой поразительной двусмысленности, очевидно, в том, что объекты, об отношениях которых говорится, уже сами по себе двусмысленны. Весь мир, о котором говорят метафизические утверждения, содержит такое обилие и разнообразие деталей, что практически любое утверждение о нем находит ряд подкреплений, которые часто имеют достаточный психологический вес, чтобы вытеснить из сознания противоположные переживания и

интерпретации, которые, в свою очередь, определяют общий характер картины мира в других, только расположенных к ним сознаниях. Ошибка заключается лишь в том, что либо частичная истина обобщается в абсолютно достоверную, либо из наблюдения отдельных фактов делается вывод о целом, который был бы невозможен при еще более расширенном наблюдении; таким образом, так сказать, ошибка не столько в содержании суждения, сколько в его акценте, не столько в количестве, сколько в качестве. В этом кроется источник неадекватности психологических суждений. Общие понятия психологических функций, между которыми они устанавливают связи, настолько общи и включают в себя такое обилие нюансов, что в зависимости от акцента на том или ином из них могут вызывать совершенно различные последствия идентичного по назначению аффекта; например, понятие счастья или религиозности охватывает столь широкую область, что самые разные его пункты, несмотря на то, что входят в одно понятие, вполне объяснимы как причины разнородных последствий. Ни один из этих общепсихологических афоризмов не является полностью ошибочным; в основном они ошибаются лишь в том, что упускают из виду то специфическое различие, которое, определяя более близко рассматриваемые общие понятия, приводит их то в эту, то в ту совершенно противоположную связь. Совершенно верно, что разлука усиливает любовь; но не разлука вообще и не любовь вообще, а только определенный вид того и другого стоит в этом отношении; и столь же верно, что разлука ослабляет любовь; но не всякая разлука ослабляет всякую любовь, а определенный нюанс первой ослабляет определенный нюанс второй. И здесь особенно следует иметь в виду влияние количества душевных аффектов. Конечно, мы можем подвести определенные изменения в ощущении только под категорию мысли и языка количества и, следовательно, обозначить их тем же термином; но на самом деле это также внутренние, качественные изменения, которые происходят с ним таким образом. Как крупный капитал лишь количественно отличается от мелкого, но, тем не менее, имеет качественно совершенно иные экономические последствия, так и разница между большим и малым ощущением в любви и ненависти, гордости и смирении, удовольствии и печали лишь внешне количественная, но на самом деле настолько общая, что там, где нужно говорить о психологических отношениях ощущения как такового и вообще, можно доказать самые разнородные их связи, в соответствии с тем количеством, о котором только что накоплен опыт. А теперь то, что наиболее важно для имеющейся в виду аналогии. Если мы говорим о причинной обусловленности одного психического события другим, то последнее, в той изолированности и независимости, на которую указывает его языковое выражение, никогда само по себе не является достаточной причиной первого; скорее, все оставшееся сознательное и

бессознательное содержание души принадлежит ему, чтобы в единстве с вновь возникшим движением привести к дальнейшему процессу. Если же причинами называются такие психические явления, как любовь, ненависть, счастье, или такие качества, как благоразумие, раздражительность, смирение и т.п., то в них слагается целый комплекс многообразных сил, которые получают свою окраску или направление только от той, которая особенно выделяется. Определяющим фактором здесь является не только общеэпистемологическое положение о том, что действие каждой силы зависит от другого общего состояния существа, в котором она выражается, и, следовательно, должно рассматриваться как результирующая между выделенной силой и рядом других, действующих в тот же момент на ту же точку; но и человеческая душа в частности представляет собой столь необычайно сложную структуру, что если подвести какой-либо процесс или состояние в ней под единый термин, то это всегда будет лишь обозначением a potiori [в основном – wp]; в нашей душе всегда одновременно происходит столько процессов, в ней одновременно действует столько сил, что установление причинной связи между простыми психологическими понятиями, как в предыдущих примерах, всегда оказывается весьма односторонним; не один единый аффект переходит в другой единый аффект, а это делают тотальные состояния, в которых речь идет о главных или особенно ярко освещенных моментах, но решающий нюанс которых вытекает из бесчисленного множества одновременно существующих душевных содержаний. Как тон получает свой тембр от одновременно звучащих обертонов, так и мы слышим не чистый тон, а множество тонов, из которых один только выделяется, но отнюдь не является единственным решающим для эстетического впечатления: так и каждая мысль, каждое чувство имеет множество психических спутников, которые индивидуализируют его и определяют его дальнейшее действие. Из всего обилия одновременных психических содержаний в ясное сознание проникают лишь некоторые ведущие идеи, причем причинная связь, которую человек однажды заметил между ними, в следующий раз уже не действует, так как за это время изменилось общее состояние души и другие процессы в первый раз действовали в направлении этой связи, а во второй раз – против нее. Именно поэтому психология не может достичь законов в научном смысле: в силу сложности своих явлений она сопровождается тем, что никогда нельзя с полной уверенностью определить, что является причиной того или иного следствия или следствием той или иной причины.

Тем не менее отрицать научную ценность метафизических и психологических констелляций было бы неправильно. Даже если они не являются точным знанием, они являются его предвестниками. Они

все же в какой-то мере ориентируют над явлениями и создают понятия, через постепенное уточнение, расчленение и сборку которых в соответствии с другими точками зрения достигается все большее приближение к истине; они действительно устанавливают односторонние связи между ними, но их односторонность парализуется противоположностью; они представляют собой по крайней мере первую организацию масс, даже если они еще не овладели ими настолько, чтобы проникнуть в отношения последних простых частей, расчленение которых на сложные явления является конечной целью науки.

В таком же состоянии находится сейчас и социология. Поскольку ее предмет включает в себя такое богатство движений, то в зависимости от наблюдений и склонностей исследователя то одно, то другое предстает как типичное и внутренне необходимое; Отношение индивида к общности, причины и формы образования групп, контрасты и переходы классов, развитие отношений между лидерами и управляемыми и бесчисленное множество других вопросов нашей науки демонстрируют такое богатство разнообразных исторических реализаций, что любая единая стандартизация, любое установление непрерывной формы этих отношений должны быть односторонними, а противоположные утверждения о них могут быть обоснованы множеством примеров. И здесь более глубокая причина кроется в сложности объектов, которые совершенно не поддаются разделению на простые части и их примитивные силы и отношения. Каждый социальный процесс или состояние, которое мы превращаем в объект, есть проявление или следствие бесчисленных подпроцессов, лежащих глубже. Поскольку один и тот же эффект может быть вызван совершенно различными причинами, то возможно, что одно и то же явление может быть порождено совершенно различными комплексами сил, которые, объединившись в одной точке для получения одного и того же эффекта, в своем дальнейшем развитии за пределами этой точки вновь принимают совершенно различные формы. Поэтому из одинаковости двух состояний или периодов в большом ряду развития еще нельзя заключить, что следствие данного участка в одном будет таким же, каким оно представляется в другом; в дальнейшем на первый план снова выступает различие исходных точек, которое лишь случайно и временно дало место одинаковости. Частота такого поведения, естественно, будет наиболее вероятной там, где обилие, сложность и трудность познания отдельных факторов и частичных причин наиболее велики. Это, однако, как я уже говорил, в наибольшей степени относится к социальным явлениям; первичные части и силы, которые их вызывают, настолько многообразны, что возникает сто раз идентичные явления, которые в следующий момент выливаются в совершенно различные дальнейшие события – подобно

тому, как сложность психических сил связывает совершенно идентичное явление сознания то с одним, то с другим, прямо противоположным следствием. Подобное можно наблюдать и в других науках. В истории теории здоровья, особенно в теориях питания, мы часто видим, как чередуются противоположные утверждения о ценности того или иного продукта питания. Однако в человеческом организме на самом деле действует так много сил, что новое воздействие может иметь самые разнообразные последствия, способствуя одним и тормозя другие. Поэтому, пожалуй, ни одна из этих теорий не является полностью ошибочной в той причинно-следственной связи, которую она устанавливает между пищей и организмом человека, а только в том, что считает ее единственной и однозначной. При этом забывается, что то, что в очень сложной системе действует решающим образом на одну сторону, может иметь прямо противоположный побочный эффект на другую, и упускаются из виду временные и материальные посредники, которые находятся между непосредственным действием силы и конечным общим состоянием целого, на которое она действует односторонне. Именно эта неопределенность конечных результатов воздействия того или иного процесса на социальный организм, порождающая столько противоречий в социологическом познании, вызывает их и в практических социальных делах; разнообразие и враждебность сторон в них, каждая из которых, тем не менее, стремится своими средствами достичь одной и той же цели – максимального счастья для целого, доказывает тот особый характер социального материала, который в силу своей сложности не поддается точному расчету. Поэтому нельзя говорить о законах общественного развития. Несомненно, каждый элемент общества движется по естественным законам; но для целого закона нет; как мало где в природе высший закон возвышается над законами, регулирующими движения мельчайших частей, которые теперь объединяют эти движения всегда одинаковым образом и к одному и тому же общему результату. Поэтому мы не можем знать, не скрыты ли в каждом из двух одинаковых на первый взгляд социальных условий силы, которые в следующее мгновение порождают совершенно различные явления. Таким образом, и дифференциация, о которой пойдет речь ниже, – это не особая сила, не закон, вмешивающийся в игру первичных сил общественной формации, а лишь выражение явления, возникающего в результате действия реальных элементарных сил. И далее: там, где мы стремимся установить результат комплекса простых явлений, можно лишь с помощью сложнейших методов, часто совершенно неприменимых в более высоких областях, установить то явление, которое является единственным или существенно действенным; там же, где вообще многообразные вещи вступают в единообразно проявляющиеся отношения с многообразными вещами, везде открыта дверь для

ошибки.

Из этой точки зрения вытекает возражение, которое можно выдвинуть против социальной науки в целом с эпистемологической точки зрения. Понятие общества, очевидно, имеет смысл только в том случае, если оно противостоит

простой сумме индивидов. Ведь если бы оно совпадало с последними, то, казалось бы, оно не могло бы быть объектом науки иначе, чем, например, «звездное небо» – объектом астрономии; ведь это, в конце концов, лишь коллективное выражение, а то, что выясняет астрономия, – это лишь движение отдельных звезд и законы, которые их регулируют. Если общество – это, с нашей точки зрения, только совокупность индивидов, которые являются реальной действительностью, то они и их поведение также являются реальным объектом науки, а понятие общества исчезает. И так оно и есть на самом деле. Осязаемо существуют только отдельные люди, их состояния и движения, поэтому речь может идти только об их понимании, а общественное бытие, возникшее исключительно в результате идеального синтеза и нигде не постигаемое, не должно быть объектом мысли, направленной на исследование реальности.

Основная идея этого сомнения в смысле социологии совершенно верна: мы действительно должны как можно резче различать реальные существа, которые мы можем рассматривать как объективные единицы, и их комбинации в комплексы, существующие как таковые только в нашем синтетическом сознании. И, конечно, все реалистическое знание основано на снижении к последнему; действительно, признание общих понятий, которые все еще преследующий нас платонизм чернит в нашем мировоззрении как реальности, лишь субъективными сущностями и их растворение в сумме исключительно реальных индивидуальных явлений – одна из главных целей современного умственного воспитания. Но если индивидуализм направляет эту критику против понятия общества, то достаточно углубить размышления еще на один шаг, чтобы увидеть, что тем самым он выносит свой собственный приговор. Ведь даже отдельный человек не является тем абсолютным единством, которое требует познания только конечных реальностей. Видеть сквозь множественность, которую уже проявляет в себе отдельный человек, – это, на мой взгляд, одна из важнейших предпосылок рационального обоснования социальной науки, к которой я и хотел бы здесь подойти более внимательно.

До тех пор пока человек, как и все органические виды, рассматривался как творческий замысел Бога, как существо, пришедшее в мир полностью оснащенным всеми его