Текст книги "Неокантианство Девятый том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

характеристиками, было очевидно и почти необходимо рассматривать отдельного человека как замкнутую единицу, как неделимую личность, «простая» душа которой находила выражение и аналогию в единообразном единстве ее телесных органов. Мировоззрение развития делает это невозможным. Если принять во внимание неизмеримые преобразования, которые должны были претерпеть организмы, прежде чем из своих самых примитивных форм они смогли достигнуть пика человеческой расы, соответствующую безмерность влияний и условий жизни, которым подвергается каждое поколение в силу случайности и противодействия, наконец, органическую образность и наследственность, в силу которых каждое из этих изменяющихся условий наложило на каждого потомка определенную характеристику, определенную модификацию, то абсолютное, метафизическое единство человека предстает в весьма сомнительном свете. Он скорее является суммой и продуктом самых разнообразных факторов, о которых, как по качеству, так и по функциям, можно лишь весьма приблизительно и относительно сказать, что они сливаются в единство. Давно уже признано и физиологически, что всякий организм есть, так сказать, состояние состояний, что части его обладают еще некоторой взаимной независимостью и что только клетка может рассматриваться как действительное органическое единство; да и та является единством только для физиолога и постольку, поскольку, если не считать существ, состоящих из одной только протоплазмы, она является простейшей структурой, к которой еще присоединяются явления жизни, тогда как сама она представляет собой весьма сложную композицию химических первоначальных составных частей. (Если действительно последовательно придерживаться индивидуализма, то в качестве реальных существ остаются только точечные атомы, а все, что состоит из них, подпадает под точку зрения реальности меньшей степени. А что конкретно надо мыслить под единством души, никто не знает. То, что где-то в нас есть некое существо, которое является единственным и простым носителем психических явлений, – это совершенно недоказуемая и эпистемологически несостоятельная статья веры. И мы не только должны отказаться от единой субстанции души, но даже среди ее содержания нельзя обнаружить никакого реального единства; между мыслями ребенка и мыслями человека, между нашими теоретическими убеждениями и нашими практическими действиями, между достижениями наших лучших часов и достижениями наших слабых часов – столько контрастов, что совершенно невозможно обнаружить точку, из которой все это явилось бы гармоничным развитием изначального единства души. Остается лишь пустая, формальная мысль о Я, в которой произошли все эти превращения и контрасты, но которая также является лишь мыслью и поэтому не может быть тем, что, якобы стоя над всеми

индивидуальными представлениями, заключает их в себе единообразно.

Поэтому то, что мы объединяем сумму атомарных движений и индивидуальных представлений в историю «индивида», уже неточно и субъективно. Если, как того требует индивидуализм, мы можем считать подлинно объективным бытием только то, что само по себе образует единство в объективном смысле, и если все сложение таких единиц в высшее целое есть только человеческий синтез, по отношению к которому наука имеет задачу анализировать и прослеживать эти единицы: тогда мы не можем остановиться и на человеческой личности, а должны рассматривать ее тоже как субъективную сумму, тогда как объектом науки будут только однородные, атомистические ее компоненты.

Насколько это требование верно в теории познания, настолько же оно невыполнимо в его практике. Вместо идеала познания, способного написать историю каждой мельчайшей частицы мира, нам должно быть достаточно истории и закономерностей конгломератов, которые, согласно нашим субъективным категориям мышления, вычленяются из объективной полноты бытия; упрек, которым бьют по этой практике, относится как к любой операции с человеческим индивидом, так и к операции с человеческим обществом. Вопрос о том, сколько и каких реальных единиц мы должны объединить в высшее, но только субъективное единство, судьбы которого должны стать предметом особой науки, – это только вопрос практики. Таким образом, признавая раз и навсегда предварительность и чисто морфологический характер таких выводов, мы должны поставить вопрос о критерии таких группировок и о том, насколько ему удовлетворяет объединение в общество.

Теперь для меня несомненно, что есть только одна причина, которая придает объединению хотя бы относительную объективность: взаимодействие частей. Мы называем единым всякий объект в той мере, в какой его части находятся во взаимных динамических отношениях. Именно поэтому живое существо так особенно создает видимость единства, так как в нем мы наблюдаем самое энергичное действие каждой части на каждую, в то время как сплоченность неорганической природной структуры достаточно слаба, чтобы после отделения одной части все остальные остались практически невредимыми в своих свойствах и функциях. В личной жизни души, несмотря на отмеченное ранее несоответствие ее содержания, функциональная связь все же наиболее интимна; каждое самое отдаленное или даже давно прошедшее представление может оказывать такое влияние на каждое другое, что для этого, конечно,

идея единства с этой стороны имеет наибольшее обоснование. Конечно, различия между такими обоснованиями лишь постепенны; в качестве регулятивного принципа мира мы должны исходить из того, что все находится в определенном взаимодействии со всем остальным, что между каждой точкой мира и каждой другой точкой существуют силы и взаимные отношения; поэтому нам логически не может быть отказано в выделении произвольных единиц и объединении их в понятие существа, природу и движение которого мы должны были бы выяснить как с исторической, так и с юридической точки зрения.

Решающим здесь является лишь то, какое обобщение целесообразно с научной точки зрения, когда взаимодействие между существами достаточно мощно, чтобы обещать прекрасное просвещение через его изолированное рассмотрение по сравнению с взаимодействием каждого из них со всеми другими существами, причем это зависит главным образом от того, является ли рассматриваемое сочетание частым, так что знание о нем может быть типичным и, если не регулярность, которая для знания отводится эффектам простых частей, то, по крайней мере, доказывает закономерность. Растворение социальной души в сумме взаимодействий ее частей лежит в русле современной духовной жизни вообще: растворить твердое, самотождественное, субстанциальное в функции, силе, движении и признать во всем бытии исторический процесс его становления. Никто не станет отрицать, что в том, что мы называем обществом, происходит взаимодействие частей. Общество не является абсолютно замкнутым существом, абсолютным единством, так же как и человеческая личность. По сравнению с реальным взаимодействием частей оно лишь вторично, лишь результат, как фактический, так и наблюдательный. Если не принимать во внимание здесь морфологический облик, в котором индивид, конечно, целиком является продуктом своей социальной группы, а опираться на последнюю эпистемологическую причину, то следует сказать: нет социальной единицы, из единства которой вытекали бы теперь качества, отношения, изменения частей, а есть отношения и деятельность элементов, на основе которых только и может быть выражено единство. Эти элементы сами по себе не являются реальными единицами, но они должны рассматриваться здесь как таковые для высших обобщений, поскольку каждый из них действует единообразно по отношению к другому; поэтому не обязательно только человеческие личности, взаимодействие которых составляет общество, но могут быть и целые группы, которые вместе с другими снова образуют общество. Даже физический и химический атом не является простым существом в смысле метафизики, а, взятый в абсолютном смысле, всегда далее делится, но для рассмотрения соответствующих наук это безразлично, поскольку он действительно выступает как единство; так и для социологического рассмотрения он

зависит, так сказать, только от эмпирических атомов, от идей, индивидов, групп, которые выступают как единства, независимо от того, являются ли они сами по себе еще далее делимыми. В этом смысле, который с обеих сторон является относительным, можно сказать, что общество есть единство единиц. Но не внутреннее, замкнутое национальное единство, которое позволило бы возникнуть из себя закону, обычаю, религии, языку, а социальные единицы, находящиеся во внешнем контакте, движимые целесообразностью, необходимостью и силой, формируют эти содержания и формы между собой, и это сначала приводит, а точнее, означает их объединение. И поэтому для познания надо начинать не с понятия общества, из определенности которого уже вытекали бы отношения и взаимовлияния составляющих, а их надо установить, а общество – это лишь название суммы этих взаимодействий, которое применимо лишь в той мере, в какой они установлены. Таким образом, это не единообразно фиксированное, а постепенное понятие, к которому также применимо большее или меньшее, в зависимости от большего количества и тесноты взаимодействий, существующих между данными людьми. Таким образом, понятие общества полностью утрачивает ту мистику, которую хотел видеть в нем индивидуалистический реализм.

Правда, при таком определении общества, казалось бы, нужно было бы объявить два воюющих государства одним обществом, поскольку между ними, несомненно, существует взаимодействие. Несмотря на такое противоречие в использовании языка, мне кажется, что я смогу методологически оправдать его, если просто допущу здесь исключение, случай, к которому определение не подходит. Вещи и события слишком сложны и имеют слишком подвижные границы, чтобы можно было обойтись без объяснения, которое подходит для одного факта, потому что оно подходит и для других, совсем других фактов. Тогда остается только искать специфическое отличие, которое необходимо добавить к понятию взаимодействующих лиц или групп, чтобы получить обычное понятие общества в отличие от понятия противоборствующих сторон. Можно, например, сказать, что это такое взаимодействие, при котором действие во имя собственных целей одновременно способствует достижению целей других. Но и этого недостаточно, так как обществом все равно можно назвать то, что создается и поддерживается только по принуждению одной из сторон и исключительно в интересах последней. В общем, я считаю, что какое бы простое и единообразное определение общества ни придумали, всегда найдется пограничная область, где оно не совпадает с областью, очерченной нашим понятием общества. Таков удел всех определений, которые стремятся к чему-то большему, чем описание самодельного понятия, и

которые, следовательно, полностью закрывают свой объект, поскольку их объект как раз и есть не что иное, как то, что они описывают; если же хочется дать определение так, чтобы в единстве своего содержания оно в то же время делало известной некую фактическую связь, лежащую в природе подпадающих под него вещей, то в той же мере заявляет о себе и несоответствие между округлением наших понятий и изменчивостью вещей. Но гораздо важнее вместо того, чтобы рассматривать наши понятия как самодостаточные сущности, неявное содержание которых нужно только эксплицировать, рассматривать их как указания на реальности, действительное содержание которых еще предстоит постичь, не как картины, которые нужно только ярко осветить, чтобы показать содержание, которое само по себе совершенно, а как наброски, которые сначала ожидают своего исполнения. Таким образом, мне кажется, что идея взаимодействующих существ в любом случае является указанием, заложенным в понятии общества, на содержание того, что мы называем обществом. Ведь даже два человека, между которыми существуют лишь эфемерные отношения, согласно сказанному выше, образуют общество. В принципе, это следует признать: между самым слабым объединением людей в общей работе или разговоре, мимолетным появлением изменений в каждом из них, вызванных силой, исходящей от другого, и самым всеобъемлющим единством класса или народа в обычаях, языке, политических действияхi существует лишь разница в степени. Но предел действительной социальной сущности можно, пожалуй, увидеть там, где взаимодействие людей друг с другом заключается не только в субъективном состоянии или действии с их стороны, а порождает объективное образование, обладающее определенной независимостью от отдельных личностей, участвующих в нем. Там, где возникла ассоциация, формы которой сохраняются, несмотря на то, что отдельные члены выходят из нее, а новые входят; где существует общее внешнее владение, приобретение и распоряжение которым не является делом отдельного лица; где существует сумма знаний и нравственное содержание жизни, которые не увеличиваются и не уменьшаются от участия отдельных лиц и которые, став до известной степени существенными, лежат готовыми для каждого, кто хочет в них участвовать; Там, где закон, обычай, общение образовали формы, которым подчиняется и должен подчиняться каждый, кто вступает в определенное пространственное единство с другими, – там везде есть общество, там взаимодействие сгустилось в тело, которое отличает его именно как социальное от того, что исчезает при непосредственном появлении субъектов и их сиюминутном поведении.

Общее можно понимать в двойном смысле: как то, что, находясь как бы между индивидами, удерживает их вместе благодаря тому, что

каждый имеет в нем свою часть, но никто не обладает им полностью в одиночку; или как то, чем обладает каждый и о чем как об общем говорит только отсылающий или сравнивающий дух. Между этими двумя значениями, которые можно назвать реальной и идеальной всеобщностью, существуют, однако, очень глубокие отношения. И хотя последняя вполне возможна без первой, мы можем, по крайней мере, предположить это в качестве эвристического принципа: Из того факта, что орбиты планет движутся в одном направлении и почти в одной плоскости, Лаплас выводит, что в основе этого должна лежать общая причина, поскольку это совпадение не было бы совпадением, если бы они были независимы друг от друга; так и теория эволюции основана на мысли, что сходство всех живых существ делает слишком невероятным, чтобы виды возникали независимо друг от друга. Таким образом, всякое сходство большего числа членов общества свидетельствует об общей причине, влияющей на них, о единстве, в котором эффекты и взаимодействия совокупности обрели тело и которое теперь, со своей стороны, воздействуя на совокупность, делает это в одинаковом для всех смысле.

То, что здесь кроется много эпистемологических трудностей, не должно быть неправильно оценено. То мистическое единство общественного бытия, которое мы отвергли выше, кажется, хочет снова вкрасться сюда в том смысле, что его содержание должно теперь отделиться от множественности и случайности индивидов и встать напротив них. Снова возникает опасение, что некие реальности существуют вне индивидов и, тем не менее, кроме них, не имеют ничего, в чем они могли бы существовать. Это примерно та же трудность, которая возникает в отношении между естественными законами и подчиняющимися им индивидуальными вещами. Ибо я не знаю ни одного вида реальности, которую можно было бы приписать этим законам, если бы не было вещей, к которым они применимы: с другой стороны, тем не менее, сила закона, по-видимому, распространяется за пределы отдельного случая его реализации. Мы представляем себе, что, даже если бы такой вещи еще не было, тем не менее закон как общий закон, как только он только возникнет, неизбежно осуществит свое действие; более того, если бы даже комбинации реальности никогда не приводили к условиям этого действия, у нас все равно возникает мысль, что этот нереализованный, чисто идеальный закон природы все равно будет иметь некую силу, отличающую его от простой мечты или логически и физически невозможной фантазии. В этом состоянии, витающем между реальностью и идеальностью, то общее, что связывает людей в общество, одновременно стоит напротив каждого из них – поддерживаемое им и в то же время независимое от него. Как мало можно сказать, где находятся законы природы, которые мы признаем

истинными, даже если они, возможно, никогда не имели абсолютно чистой реализации (как, например, геометрические пропозиции), так мало можно назвать и место этой нематериальной интерсубъективной субстанции, которую можно назвать душой народа или ее содержанием. Она окружает каждого в каждый момент, она предлагает нам содержание жизни, в изменчивых комбинациях которого, как правило, и состоит индивидуальность, – но мы не знаем ни одного человека, от которого она исходила бы, ни одного человека, за пределы которого она не выходила бы, и даже там, где мы считаем возможным установить вклад отдельных людей, все равно остается вопрос, не получили ли они также свои сущности от того общественного владения, которое только сосредоточилось или первоначально сформировалось в них самих. Трудности, которые обнаруживаются в отношениях между общим и индивидуальным в социологическом плане, полностью соответствуют тем, которые они демонстрируют в чисто эпистемологическом плане, поскольку они затем также отражаются в практических трудностях и противоречиях, связанных с реальным формированием этих отношений.

Теперь я полагаю, что действительные противоречия, которые проявляются в этом отношении в теоретическом плане и которые наиболее ярко проявились в средневековой оппозиции номинализма и реализма, сохраняющейся и в других формах, на самом деле могут проистекать только из дефектов мышления. Формы и категории нашего мышления, наши выражения для обозначения того, что мыслится, формировались в те времена, когда первобытное сознание было наполнено, с одной стороны, очень простыми, а с другой – запутанными идеями, которые становятся понятными благодаря простоте некультурных жизненных интересов и преобладанию психологической ассоциации над логической абстракцией. Проблемы позднейших времен вращаются вокруг понятий и отношений, о которых прежние не имели никакого представления, но для овладения которыми существуют лишь те формы мышления и речи, которые формируются последними совсем для других целей; эти формы давно уже окостенели, когда речь идет о том, чтобы вложить в них совершенно новое содержание, которое никогда не совпадет с ними полностью и требует, собственно, совсем других движений мысли, которые теперь, однако, уже не могут быть произведены. Уже для психических процессов мы уже не имеем специальных выражений, а должны придерживаться представлений внешних чувств, если хотим довести до нашего сознания их движения, трения, количественные отношения и т.д., так как объектом человеческого внимания был внешний мир, а не психические события как таковые, и, когда последние достигли его, язык уже не был достаточно творческим для образования для них специальных выражений, а

должен был прибегать к аналогиям с совершенно неадекватными представлениями о пространственных событиях. Чем более общими и всеобъемлющими являются объекты нашего вопрошания, чем дальше они уходят за горизонт, ограничивающий эпоху становления языка и мышления, тем больше несостоятельных противоречий или противоречий, которые могут быть разрешены только перестройкой форм мышления, должно возникнуть, если мы будем рассматривать такие проблемы, как, например, вопрос о соотношении индивидуальной вещи и общего понятия, с помощью наших сегодняшних категорий. Мне кажется, что трудности познания, связанные с отношениями между индивидом и его социальной группой, обусловлены соответствующей причиной. Зависимость от рода и общества, в котором стоит человек, в основных и существенных содержаниях и отношениях его жизни настолько постоянна и нерушимо действительна, что ей трудно приобрести для себя особое и ясное сознание. Человек – существо разное; как мы никогда не воспринимаем абсолютную величину раздражителя, а только его отличие от прежнего состояния ощущения, так и наш интерес цепляется не за те содержания жизни, которые всегда и везде были общими и всеобщими, а за те, которыми каждый отличается от каждого. То общее, на чем вначале возникает все индивидуальное, есть нечто само собой разумеющееся и поэтому не может требовать особого внимания, которое скорее целиком поглощается индивидуальными различиями; ведь все практические интересы, все определение нашего положения в мире, все использование других людей покоятся на этих различиях между человеком и человеком, а то общее, на чем все это зиждется, есть постоянный фактор, которым наше сознание может пренебречь, поскольку он касается каждого из различий, которые только и важны в одинаковой мере. Как свет и воздух не имеют экономической ценности, поскольку приносят всем одинаковую пользу, так и содержание души людей как таковое часто не имеет ценности для сознания, поскольку ни один из них не обладает им в той или иной степени, чем другой. И здесь сказывается то, что то, что в деле стоит на первом месте, для нашего познания стоит на последнем; и здесь вновь востребованному познанию трудно найти категории, в которых можно было бы без противоречий сформулировать отношения его содержания, особенно когда это касается самых широких областей, для которых не существует аналогий.

Единственной областью, в которой социальный субъект как таковой рано вошел в сознание, была практическая политика, а значительно позже – церковная община. Здесь необходимое для всякого сознания различие давалось противопоставлением другим группам, и, кроме того, отношение между индивидом и общностью требует весьма

ощутимого вклада со стороны первого в его политическую сторону, что пробуждает затем все более сильное сознание, чем то, которое преобладает у последнего в других отношениях между индивидом и его группой. В отличие от движений всей группы, которые представлялись следующим объектом социологической мысли, нижеследующие рассуждения по существу призваны изобразить положение и судьбы отдельного человека в том виде, в каком они подготовлены для него тем взаимодействием с другими людьми, которое объединяет его с ними в социальное целое.

LITERATUR: Georg Simmel, Über soziale Differenzierung, Leipzig 1890