Текст книги "Неокантианство Девятый том. Сборник эссе, статьей, текстов книг"

Во втором – совершенно ясно, что крестьянин, над которым уже не было полной суверенной власти, но с которым приходилось заключать договор, работал хуже, чем прежде. Если бы, например, факты свидетельствовали о том, что экономическая урожайность в России после 1864 г. неуклонно росла, то не менее правдоподобно связали бы причину и следствие прямо противоположные психологические причины: легко было бы понять, что не внешнее действие, а этическая основа и мотив его определяют, с какой любовью и вожделением или с противоположными чувствами выполняется работа. И наоборот, что касается принудительной крестьянской службы, то в Пруссии до отмены крепостного права мы слышим постоянные жалобы на то, что крестьянский труд – самый плохой, самый случайный и самый бессовестный. (2) Не злоупотребляя подобными примерами, которые постоянно повторяются в каждом историческом труде, не превращая их в дешевый и несправедливый скептицизм по отношению к психологической интерпретации вообще, различия возможных интерпретаций как раз и призваны обратить внимание на то, что нельзя рассматривать этот фактор как всегда одинаковый и потому незначительный. Но именно в тех бесчисленных случаях, когда внешние акты не переданы безусловно и однозначно, эти условия и значимость выбора между ними становятся наиболее важными, а их определение и расположение зависит от психологической вероятности. И даже в самых определенных случаях не «простой факт» решает вопрос о внятности следствия, а привнесенные психологические супермножества, к которым «простой факт» присоединяется как подмножество, чтобы дальнейшее событие предстало как возможное и внятное. И видимые действия людей субинтеллигированы [подчинены – wp] такими невидимыми целями и чувствами, которые необходимы для приведения этих действий в понятный контекст. Если бы нам не позволялось выходить за пределы реально устанавливаемого материала истории, то производство любого развития, постижение любой детали из другой, было бы в плохом положении. Гельмгольц как-то сказал, что доказательство закона причинности было бы очень слабым, если бы оно выводилось из опыта; случаи его полной доказуемости были бы редки пропорционально огромному числу тех, кто еще не достиг совершенного причинного понимания. Если это уже верно в отношении процессов субпсихической природы, то доказательство

причинности из строгого опыта должно стать еще более редким там, где запутанная и темная конечность мозговых процессов вмещается между видимыми процессами, причинная связь которых друг с другом подвергается исследованию. При допущении психологического параллелизма, который здесь не обсуждается, мы, очевидно, обладали бы совершенной проницательностью, если бы полностью видели внешние и физические влияния и перестановки, лежащие между отдельными поступками исторической личности, и, кроме того, знали бы психологическое значение каждого мозгового процесса в этом ряду. Но поскольку это недостижимый, если не противоречивый идеал, мы помогаем себе тем, что хотя бы вставляем психические процессы под и между внешними процессами.

Гипотетический характер, которым обладают все объяснения внешних исторических событий, поскольку они возможны только психологическими средствами, проявляется не только в конкретизируемом содержании СознаниеНеоднозначность объяснения внешних исторических событий – поскольку оно возможно только психологическими средствами – проявляется не только в конкретизируемом содержании процессов сознания и равной вероятности, которую можно получить о них при совершенно противоположных предположениях. Двусмысленность начинается уже с вопроса о том, где сознание лежит в основе видимого протекания самого себя, а где это происходит из бессознательных сил. Особенно в движениях масс мы видим бесчисленное множество значимых, характерных, целенаправленных – или нецеленаправленных – поступков, сознательная мотивация которых весьма сомнительна. Разворачивается целая загадка бессознательной духовности: происходят внешние действия, совершенно аналогичные тем, которые в иных случаях осуществляются сознательной мыслью и волей, но теперь без всякой возможности обнаружить такое сознание; из этого мы заключаем, что и на этот раз действовали те же духовные мотивы, только в форме бессознательности. Сайт бессознательное побуждение на самом деле является лишь выражением того факта, что действительно действенное нам неизвестно; оно означает лишь отсутствие сознательного, и что мы превращаем это чисто отрицательное, исключающее нечто в нечто положительное, просто бессознательное в нечто бессознательное. Это уловка, она соответствует лишь необходимости заполнить пустое каузальное пространство внутри человеческого действия духовным мотивом.

Жизнь групп, по-видимому, содержит определенные компоненты, соответствующие инстинктивным и рефлекторным движениям индивида. Мы слышим о тенденции некоторых племен неудержимо тянуться друг к другу и, словно в порыве физического роста, неумолимо раздвигать свои границы; говорят о темном стремлении германских народов к Италии, а также об инстинкте перелетных птиц, которые совершенно бессознательными импульсами устремляются в определенных направлениях. Насколько попытка объяснения здесь сводится к сознательным соображениям, или к тем проблематичным бессознательным целесообразностям, или к некоему органическому процессу, напоминающему чисто физически вызванную иннервацию [нервные импульсы – wp], – это, вероятно, навсегда останется вопросом личной интерпретации. По крайней мере, одна из причин того, что граница между сознательными и бессознательными явлениями столь зыбка и дает равное пространство для противоположных интерпретаций, кроется в своеобразном встречном движении внутри интеллектуальной истории: в том, что ранее осознанные действия постепенно устраняют сознание и выполняются чисто механически – как пианист, который в конце концов попадает на клавишу, которую он сначала сознательно искал, через фиксированный ассоциативный механизм, который образ ноты возбуждает без всякого вмешательства сознания, – и в том, что, наоборот, то, что первоначально делалось механически, приобретает все большую осознанность – как слепота инстинктов уступает место более высоким стандартам и ясным соображениям. Если, например, целесообразность и необходимость несколько раз побуждали группу к войне, то из этого может развиться воинственная тенденция, в позднейших проявлениях которой тщетно искать достаточную цель в сознании действующих. Или подчинение и раболепие одного класса перед другим могло возникнуть по вполне осознанным причинам; если они существовали какое-то время, то уже не следует обращаться к сознанию индивидов за информацией о цели соответствующего поведения, возникшего рефлекторно, через формально связанный с ним стимул. Очевидно, каким ошибкам подвержена наивная пресуппозиция, которая ищет смысловую связь между действиями индивидов или групп, не обращаясь к сознательным психическим процессам, из телеологического характера которых они вытекали бы.

Другое направление не нуждается в примерах. Рост культуры – это, как правило, рост сознания, намерения вместо инстинкта,

обдуманности вместо механического воздействия, эмоциональной реакции вместо тупой покорности. Развитие индивидуального исторического содержания часто может представлять собой кривую в обоих направлениях: первоначально инстинктивные способы поведения могут подниматься до ясного сознания, а затем снова опускаться до чисто механической практики – подобно тому, как, например, художественные упражнения сначала являются просто инстинктивными, а затем развиваются в сознательную технику, которая, однако, после длительной практики становится для мастера чем-то совершенно инстинктивным и применяется без дальнейшего обдумывания.

Эти две тенденции, несомненно, часто встречаются на индивидуальном этапе развития группы и поэтому не позволяют объективно определить, какая степень сознательности и в какой момент ей присуща. Решение этого вопроса часто зависит от принципиального мнения о том, обусловлены ли движения группы суммой индивидуальных процессов или надиндивидуальным тотальным духом, являются ли отдельные ведущие личности реальными носителями действия или недифференцированное множество действует в силу своих собственных импульсов. Если побуждения кажутся индивидуальными, то за внешними событиями он будет ставить более решительное сознание, чем тот, кто утверждает совокупность как единый субъект этих событий. Называя великих людей «сознанием своего времени», это различие выходит на первый план. Совершенно разное понимание трезвых фактов, а значит, и, в случае ущербной традиции, совершенно разные интерполяции и догадки, в зависимости от того, конструировать ли в качестве внутренней стороны событий ясную духовность индивидов или тупую движущую силу масс. Помимо этого противопоставления сознательной индивидуальности, для интерпретации истории существует еще одно: безличные силы, которые переплетают себя частично как причины, частично как следствия с действиями и условиями личностей. Закон и обычай, язык и образ мышления, культура и формы общения, конечно же, не возникают без сознательной деятельности индивидов; только сочетание вкладов, возникновение социальной формы, в которую облекается этот индивидуальный материал, уже не входит в сознание отдельного работника. В общении с другими людьми он ищет наилучшего выражения привязанности и сдержанности, равнодушия и интереса, и

таким образом изобретает отдельные социальные формы общения; религиозная потребность побуждает его к словам и действиям, в которых, по его мнению, он находит самый надежный мост к божественному принципу, – и таким образом он строит здание культа; он стремится защитить себя от чрезмерного влияния с помощью определенных мер предосторожности в ведении дел и таким образом основывает общие торговые обычаи [-usancen / wp]. Перед каждым актом корысти, который не является абсолютно разрушительным, перед каждым взаимоотношением между людьми остается, как бы caput mortuum [бесполезный остаток – wp], вклад в формирование общественного духа, после того как его воздействие перегоняется по тысяче тонких каналов, выведенных из индивидуального сознания. Особенно это касается ткани общественной жизни: что она ткет, не знает ни один ткач. Ибо только среди целеполагающих существ могут возникнуть высшие социальные структуры; только они возникают как бы рядом с целеполагающим сознанием индивида, через образование, которое не лежит в нем самом. Но, возникнув таким образом, они воздей ствуют на человека, он находит в них духовные сущности, обладающие идеальным бытием, вне сознания индивида и независимо от него, готовое общее достояние, из которого можно сделать пригодными для себя любое количество частей. В то же время от собственной концепции этой своеобразной исторической категории целиком зависит, хочет ли она и в какой степени быть вписанной в сознание индивидов, от которых она зависит и которые зависят от нее. Эти трудности принятия решений и неопределенность сознаний возрастают, как только появляются надличностные сущности, наделенные собственной энергией движения и развития. Учение об экономических производительных силах, которые либо адекватно реализуют, либо контролируют и взрывают соответствующие формы производства, ставит над знанием и волей индивидов отношения чисто объективных потенций; новые формы общества будут возникать в полной независимости от сознания и стремлений их носителей, которые могут способствовать или препятствовать этому процессу, но никогда не принуждать и не мешать ему. Если, таким образом, рабовладельческое хозяйство перешло в феодальное, а последнее – в наемный труд, если из последнего «разовьется» социализм, то объяснительные причины этих изменений следует искать не в сознании субъектов, а в логических следствиях, так сказать, соответствующей экономической техники, развиваемых ею производительных сил и той социальной

конституции, в которой они выражаются с механической необходимостью. Здесь, таким образом, полностью устраняется сознание, которое в других, более конкретных областях, вклиниваясь между внешними событиями, делает их прежде всего понятными. Реальные концепции истории, как правило, используют оба вида интерпретации в неопределенно ограниченном объеме: сам по себе квант сознания, стоящий за видимыми событиями, является уже достаточно спорным, а кардинальный вопрос всего исторического объяснения, таким образом, остается на усмотрение инстинктивных или догматических предпосылок интерпретаторов. Описательная эпистемология истории должна была бы теперь определить, в каких случаях и в какой степени сознание вообще используется как объяснительный принцип, где от него отказываются в пользу темных инстинктов, бессознательной целесообразности или самодостаточной совокупности просто внешних событий; как то и другое вытекает из общей картины мира; в какой мере, наконец, типичная потребность в объяснении удовлетворяется тем или иным, как в принципе, так и в конкретных проблемах.

*****

LITERATUR Georg Simmel, Die Probleme der Geschichtsphilosophie [eine erkenntnistheoretische Studie] Leipzig 1907

Примечания

1) У apriori, конечно, есть и совсем другая эпистемологическая роль, лежащая за пределами всякого бытия и становления: как идеальная форма познания, рассматриваемая исключительно с точки зрения ее содержания; но сейчас мы не говорим об этом ее значении.

2) Для объяснения этих явлений целесообразно выделить хотя бы один момент из структуры нашего познания. То, что данная констелляция делает необходимым ее успех в каждом отдельном случае, является неизбежным условием нашего познания. Если их одинаковая повторяемость, тем не менее, кажется, приводит к разным результатам, то это может быть только потому, что от нашего взгляда ускользнуло все же существующее различие в причинных условиях. И причина этого в том, что мы не в состоянии понятийно или очень несовершенно уловить и описать то, что на самом деле индивидуально в действующих элементах души – по нюансам, количеству, типу взаимодействия. С теми же общими понятиями: Любовь и ненависть, чувство силы и подавленность, интеллект и сила воли, эгоизм и преданность и многие другие, мы очень грубо называем явления самого большого фактического разнообразия, которые затем приобретают очень четкую эффективность в дальнейшем

развитии созвездия. Простейший пример – совершенно различное, даже прямо противоположное действие одной и той же психической энергии в зависимости от ее количества. Например, о любви мы знаем, что в одно время она гаснет от разлуки с объектом, а в другое – развивается от того же самого в самую бурную страсть. Причина этого различия, вероятно, только в том, что энергия чувства, присутствующая с самого начала, в первом случае гораздо слабее, чем во втором. Вероятно, в количественном ряду их существует порог, при достижении которого успех разделения превращается в его противоположность, подобно тому как соответствующие пороги наших ощущений связывают переход от удовольствия к боли с чисто количественными изменениями стимула. Однако для определения таких количеств ощущений мы не имеем даже приблизительной меры и выражения, а ограничиваемся общими терминами, совершенно безразличными к их количественной природе, так что неизбежно обозначаем одними и теми же именами явления совершенно разной реальности и действенности, и тем самым создается видимость, что это одни и те же причины произвели столь разные следствия. Возможно, однако, что это несовершенство – относящееся в равной степени как к восприятию количества, так и к восприятию отдельных акцентов, окрасок, проплывающих ассоциаций – не лишено более глубокого обоснования. Возможно, оно означает, что чисто индивидуальное в психическом процессе мы вообще не можем привести в форму научного, понятийно опосредованного познания, более того, оно вообще недоступно простому познанию как таковому; возможно, мы можем воспроизвести психическое в научно понятном виде лишь постольку, поскольку в нем живет общечеловеческое (хотя бы относительно общее), а именно то, что является общим для познающего и его объекта, причем эта общность, конечно, еще не является причиной и гарантией правильного познания, а лишь одним из его условий. Ограничение общим понятием, стоящим вне всякого индивидуального многообразия, было бы формально адекватным выражением того, что познание может достичь в плане своей сущности.

О различии между перцептивными и эмпирическими суждениями

– попытка интерпретации – (1)

Можно рассматривать это различие как центральную проблему, чтобы связать с ней изложение всех основных мотивов критики разума. Ведь с ним был сделан решающий шаг за пределы всего сенсуалистического эмпиризма. Мысль о том, что простое восприятие и констатация непосредственных чувственных впечатлений еще не есть тот опыт, на единственной достоверности которого настаивает эмпирик, сразу же открывала перспективу всего учения об априорности. Однако, с другой стороны, несомненно, что схематическая формулировка: благодаря дополнительному применению чистых понятий понимания чисто субъективное суждение восприятия станет объективным суждением опыта – лишь внешне и неадекватно описывает реальный процесс познания, о прояснении и обоснованности которого идет речь. Что же в действительности должно происходить с чередой впечатлений, непрерывно проносящихся через наше сознание, когда они превращаются в познание объекта?

Самый решительный и решающий пассаж находится в доказательстве второй аналогии: «Если мы исследуем, какой новый характер придает нашим идеям отношение к объекту и какое достоинство они тем самым получают, то мы найдем, что оно делает не что иное, как делает необходимым определенное соединение идей и подчиняет их правилу; что, наоборот, только благодаря тому, что во временной связи наших идей необходим определенный порядок, им придается объективное значение». Развитие субъективного перцептивного суждения в объективное эмпирическое суждение есть, таким образом, как бы переход того же образного материала в другое, более прочное агрегатное состояние. Отношения элементов познания друг к другу, таким образом, изменяются подобно отношению индивидов, которые до этого момента находились в свободных и нелегитимных отношениях, а теперь, ничего не меняя в их содержании, оформляют их в виде конституции и стабильного общественного договора. Что же тогда представляет собой «необходимый порядок», формальное или функциональное изменение во взаимных отношениях идей, которое одновременно означает их объективность? На это в §18 и 19 «Пролегомены» дается ответ: «Объективная достоверность суждения опыта означает не что иное, как необходимую всеобщность его».

«Суждения опыта получают свою объективную истинность не из непосредственного знания предмета (ибо это невозможно), а лишь из условия всеобщей истинности эмпирических суждений». Объективность суждения означает, что оно должно быть действительным не для сиюминутного восприятия субъекта, а «также для нас во все времена и для всех». Перцептивное суждение: когда я несу камень, я чувствую давление – становится эмпирическим суждением: камень тяжелый – в том смысле, что я предполагаю, что я буду чувствовать давление всегда и так же, как и все остальные, когда они несут камень. Как бы энергично ни защищался Кант от суждения опыта, являющегося лишь часто повторяющимся суждением восприятия, последнее, тем не менее, содержит не что иное, как гарантию того, что само восприятие будет повторяться в любое время при тех же условиях. Пример из Пролегомен: «Солнце греет камень», при всей своей объективности, применимости категории, необходимости и т.д., не содержит ни атома сверх своего субъективного противоречия: я воспринимаю, что камень, когда на него светит солнце, становится теплым, – кроме завоеванной теперь уверенности в том, что «я в любой момент сделаю то же самое восприятие и что все» сделают то же самое восприятие.

Необычайная резкость, с которой Кант подчеркивает различие между перцептивными и эмпирическими суждениями, между субъективной концепцией и объективностью, как правило, скрывает тот факт, что сам он не объясняет это различие иначе, чем, так сказать, в чисто идеальном виде: наше познание остается зависимым от восприятия, как в отношении его отдельных содержаний, так и в отношении их связи, а вся объективность есть лишь название того факта, что эти восприятия всегда будут происходить одинаково, ceteris paribus [при постоянных условиях – wp] и для всех, – при этом, однако, каждый отдельный случай также остается субъективным. Как бы ни подчеркивал Кант, что пропозиция: A является причиной B – означает нечто совершенно иное, чем: В следует за А во времени – и все же я не знаю, чем кантфилологически эта объективная причинно¬следственная последовательность отличается от определения, что в каждом случае, который когда-либо произойдет, В будет ощутимо следовать за А во времени. Поскольку отличие от HUME – о реальном значении которого будет сказано позже – так резко подчеркнуто, изложение Канта легко приводит к убеждению, что он все же хочет придать эмпирической истине достоинство, превышающее абсолютную сумму перцептивных истин. Решающим является лишь то, что она по своему значению выходит за пределы относительной суммы последних, как бы велика она ни была; но она не может быть эквивалентна большему, чем абсолютная сумма последних. Закон природы (объективный empeirem), несмотря на свою абсолютную, т.е. надэмпирическую, действительность, не имеет

никакого значения, пока отсутствуют условия его эмпирического частного случая; вполне достаточно, если он однозначно определяет каждый такой случай, который вообще может иметь место. (2) Категория «действительности» открытого Лотце понятия или предложения, которая в своем особом достоинстве совершенно безразлична к частному случаю своей реализации, не имеет никакого отношения к надсингулярному значению эмпирических суждений Канта; они, скорее, не содержат ничего, кроме абсолютной общности определения всех наблюдаемых вообще единичных случаев; поэтому Кант называет их не надвременными, а только «действительными для каждого времени».

Если таково значение достоверности эмпирических суждений, то возникает вопрос, как оно реализуется в отдельных содержаниях знания, т.е. как происходит возвышение перцептивных суждений до достоинства эмпирических суждений. Для этого я сначала изложу, как мне кажется, действительный смысл синтетических предложений a priori.

Пространственность вещей означает, что с ощущениями органов чувств происходит некий связующий процесс, в результате которого они из субъективных состояний превращаются в объекты восприятия. Пространственность – это функция, процесс; мы не можем представить себе три измерения «вообще, не проведя из одной и той же точки три перпендикулярные друг другу линии». (Выделение кантовское). Только потому, что пространство, короче говоря, есть деятельность созерцающего субъекта, геометрия может быть знанием a priori: ведь она есть научное выражение тех правил, по которым осуществляется эта созерцательная деятельность. Это, например, совершенно безошибочно следует из предложения: «Тот же самый формообразующий синтез, посредством которого мы строим треугольник в воображении, полностью совпадает с тем, который мы осуществляем при восприятии внешнего вида». Только по этой причине предложения геометрии обязательно и в целом применимы ко всем объектам восприятия: потому что они выражают правила, по которым мы смотрим, и потому что сам процесс смотрения порождает объекты восприятия“. (3) („Объекты опыта“). „Все математические понятия, – говорится в «Дедукции», – сами по себе не являются познаниями, если только не предположить, что существуют вещи, которые могут быть представлены нам только в соответствии с формой этого чисто чувственного восприятия“. И: „Даже пространство и время, как бы ни были чисты эти понятия от всякого эмпиризма и как бы ни было несомненно, что они воображаются в уме совершенно a priori, тем не менее не имели бы объективной действительности и смысла, если бы их необходимое

употребление не проявлялось в предметах опыта; действительно, их понятие есть простая схема, которая в сегда отсыл ает к репродуктивному воображению, представляющему предметы опыта, без которых они не имели бы смысла; и так со всеми понятиями без различия».

Так же обстоит дело с пропозициями причинности, субстанциальности, аксиомами интуиции и т. д. Несмотря на кажущуюся противоречивость высказывания Канта, можно, тем не менее, сказать в его смысле: это вовсе не познания, а только правила, по которым познания возникают; это научные формулы для сил, производящих «опыт» из восприятий, как геометрические предложения – для сил, производящих представления из ощущений. Двусмысленности учения Канта во многом способствует то, что он, по его выражению, не проводит четкого различия между априори как реальной, действенной формой, непосредственно формирующей опыт, и априори как научным, абстрактным выражением того же самого. Следствием этого является то, что априори предстает как нечто гораздо более самостоятельное, более значимое само по себе, чем оно может быть в соответствии с непротиворечивостью всей системы. Выражение, что мы признаем априорными положения геометрии, чистого понимания и т.д., очень легко скрывает тот факт, что мы признаем их только как априорные. Они существуют, имеют смысл только в материале восприятия, без которого они могут существовать так же мало, как форма без содержания, формой которого она является. Только через искусственную абстракцию, которой вообще нет места в области реального познания, они становятся «синтаксическими принципами», которые должны быть выражены в пропозициональной форме, но которые как таковые так же мало руководят опытом (т.е. так же мало являются априорными), как закон тяготения как математическая формула является положительной причиной планетарного движения. Как реальные априори, в смысле, открытом Кантом, эти принципы живут исключительно в опыте и на опыте, подобно тому как закон природы живет только в управляемых им реальностях; как содержание трансцендентальной логики они являются совершенно пустыми абстракциями, «простыми схемами», рефлексами нашего научного сознания, расчленяющего реальности знания на их элементы, причем ни один из этих элементов не имеет самостоятельного смысла и значения содержания помимо этой абстракции. За безусловность своей истинности синтетические предложения a priori расплачиваются тем, что они «сами по себе не являются познанием», а «просто игрой, будь то воображения или понимания, соответственно, с его идеями». (гл. «Феномены и ноумены»).

Таким образом, все возможные для нас познания проходят между двумя границами: внизу находится перцептивное суждение, которое ничего не говорит об объекте и не имеет никакой достоверности за пределами данного случая, а лишь констатирует чувственные содержания в их временной последовательности. Сверху находится априорное синтетическое суждение, которое обязательно и общезначимо для всех объектов, но при этом является лишь абстрактной формой познания действительности. Суждение опыта, очевидно, является промежуточной ступенью, этапом развития между этими двумя пограничными случаями. И мне представляется необходимым следствием предпосылок Канта, что развитие между ними происходит непрерывно, т.е. что будет чрезвычайно много различных степеней обоснованности и объективности суждений. Суждение опыта не обладает определенным и всегда одинаковым достоинством в силу того, что оно изначально является таковым, т.е. возникло в результате взаимодействия восприятий и чистых категорий понимания; напротив, должно существовать бесчисленное множество его градаций – от суждения восприятия, которое еще не является суждением опыта, до синтетического априорного суждения, которым оно уже не является.

При этом необходимо уточнить, что применение категории к перцептивному материалу может происходить только на основе детерминаций, лежащих в нем. «Чистые понятия понимания, по сравнению с чувственными впечатлениями, совершенно не похожи». Тем не менее, только в последних может содержаться причина того, что в данном случае именно одна категория, а не какая-либо другая, осуществляет свое закрепление в суждении опыта. В непосредственности того, что представлено органам чувств, лежат не сами понятия понимания, но все же определенное отношение к одному из них. В чем оно состоит, было показано в главе о схематизме. Если лишить его схоластически-конструктивной формы, то, например, в отношении причинности оно сводится к тому, что в случае регулярной, субъективно воспринимаемой [схваченной – wp] последовательности чувственных восприятий к ним применяется категория причинности, фактического успеха. Одно лишь временное существование идеи обусловливает применение к ней принципа субстанциальности. Интенсивность ощущений заставляет приписывать объекту реальность и т. д. Короче говоря, учение о схематизме можно назвать теорией индукции, т.е. объяснением того, как путем накопления или других количественных определений непосредственное и индивидуально данное вырастает в общезначимые предложения, выходящие за рамки индивидуального восприятия. Индукция, однако, представляет собой более или менее полный процесс, начиная с самой незначительной величины

материала наблюдения, дающего лишь самое сомнительное право на обобщение, и кончая степенью уверенности, которая отличается от математического доказательства лишь методически, но уже не практически. Поэтому должна существовать шкала, состоящая из бесконечно малых переходов между перцептивными и эмпирическими суждениями. Степень определенности эмпирического суждения не достигается из чисто субъективного перцептивного суждения одним махом, путем внезапной кристаллизации; скорее, в той мере, в какой факты восприятия складываются и группируются, они становятся эмпирическими предложениями, которыми они, следовательно, могут быть в различной степени. Синтетические априорные суждения являются внешней точкой этого ряда; благодаря безусловности своей обоснованности они образуют идеал для эмпирических суждений, которого они никогда не могут достигнуть, поскольку, исходя из характера восприятия, из которого они возвышаются до объективного опыта, они несут в себе элемент субъективности и искаженности, который не может быть полностью устранен. Таким образом, теория Канта предлагает несравненное единство познания через самую тесную взаимозависимость его элементов: именно то, что сначала придает всему познанию содержание и смысл – восприятие, – в то же время не позволяет ему подняться до безусловной достоверности и объективности, а с другой стороны: именно тот элемент познания, который впервые придает объективность и сверхмоментальную обоснованность всему перцептивному содержанию, – синтетические пропозиции a priori – сам по себе является пустой схемой, которая, чтобы сделать возможным познание, должна сначала как бы спуститься со своей высоты и наполниться контингентностью содержания ощущений. Реальное познание, которое, как постоянно подчеркивает Кант, является продуктом обоих факторов, очевидно, может содержать их как бы в различных пропорциях смешения, поскольку индивидуальное перцептивное суждение постепенно поднимается через процесс индукции к достоинству эмпирического суждения, и этот процесс, очевидно, может остановиться на любой относительной стадии. Связь наших предыдущих разработок здесь прослеживается четко: конфигурации, интенсивности и протяженности простых перцептивных содержаний могут сами по себе порождать общезначимые эмпирические суждения (хотя они и являются тогда чем-то совершенно новым в эпистемологическом смысле), – поскольку само эмпирическое суждение, как мы видели, не имеет иного смысла, кроме как гарантировать возникновение определенных восприятий. Если кто-то хочет найти в этом круг, то это не нужно отвергать: это как раз и есть выражение того тесного единства, в которое процесс познания объединяет свои элементы и которое фактически делает неизбежным опираться в изложении одного из них на другой и, таким