Текст книги "Неокантианство Восьмой том. Сборник эссе, статей, текстов книг"

МАКС ФРИШАЙЗЕН-КЁЛЕР

О пределах естественнонаучной концептуализации

В центре дискуссии о соотношении естественнонаучного и исторического методов друг с другом, ставшей основной проблемой современной логики со времен работ великих французских и английских позитивистов, по-прежнему находится работа РиккертА (1) Это объясняется прежде всего той решительностью и ясностью, с которой в ней схвачено основное ядро вопроса и при принципиальном устранении всех отступлений, не обязательно углубляющих дело, решение представлено во всестороннем, строго систематическом обосновании. Взяв на себя обязательство разъяснить методы исторического исследования в соответствии с их конечными целями и предпосылками, отделить специфику исторического мышления и представления от научного метода, она встает в один ряд с работами Дильтея, Зигварта, Вундта и Зиммеля, посвященными аналогичному доказательству. Но благодаря строгой привязке всех рассуждений к одной основной проблеме, благодаря последовательности, с которой со всех сторон проводится разработанное здесь разделение научной и исторической концептуализации, благодаря ркой разработке чисто логической стороны вопроса и формально-дедуктивной трактовке, работа уже в формальном отношении получает свой собственный характер. Для РиккертА методы исследования рассматриваются не как факты, которые предстают в достижениях великих естествоиспытателей и историков, а лишь как средства, связь концов которых с конечными целями научной деятельности должна быть выяснена. Таким образом, разработка методов приобретает строго систематический характер, который, исходя из осмысления вечных задач мышления, стремится построить средства мышления в логико-телеологической прогрессии, как они вытекают из природы самого логического мышления, нависимо от конкретно-исторической ситуации развития наук. И если здесь возникли странные недоразумения, в основном со стороны историков, то это ни в коем случае не связано с самим методом изложения, который отличается необычайной четкостью и не стесняется некоторой широтой обстоятельности, даже косвенностью, чтобы исключить остатки двусмысленности и неопределенности. Конечно, это придает всему изданию некоторую широту и порой утомительность для философски подготовленного читателя, но дискуссии, в которые она вмешалась и которые последовали за ней, показывают, насколько полен в век размытых слов такой всесторонний концептуальный анализ. Обсуждение определений, данных и обоснованных Риккертом, неизбежно для любого дальнейшего исследования в этой области, хотя бы в силу их систематического выведения и полноты, а также в силу того общего внимания, которое они по праву получили.

Но именно то, что эта работа появилась в то время, когда известная полемика историков наиболее оживленно занимала заинтересованные круги, а также то, что она явно выступала против «нового, культурно-исторического метода», против «натурализма» в историографии, возможно, является причиной того, что то, что позволяет ей претендовать на оригинальность в содержательном плане, сегодня несколько затушевано. Убежденность в том, что концепция исторической жизни и методы ее индивидуального исследования должны рассматриваться как самостоятельная область научного поиска, несущая в себе принцип собственной уникальности, всегда была руководящим принципом немецкой исторической школы. Поскольку надежда на возможность разгадать загадку исторического мира путем простого переноса научных принципов и методов становилась все более иллюзорной, важнейшей задачей философской методологии стало логическое обоснование исторических наук. В Германии над ее решением первыми работали Дильтей, Зигварт и Вундт. Концепция Риккерта отличается от работ этих исследователей прежде всего той решительностью, с которой он отвергает любые психологические основания «гуманитарных наук». Ведь, по его мнению, методы естественных наук, как и методы исторических дисциплин, получают свою сущностную детерминацию исключительно от поставленных перед ними целей, но не от материала, для освоения которого они служат, или в нначительной степени от него. Отделение «гуманитарных наук», объектом которых является прежде всего духовно-историческая жизнь человечества, от естественных наук является перекосом и не отражает сути методологической дихотомии. Ведь из особенностей духовной жизни не могут быть выведены причины, делающие невозможным ее исследование по методу естественных наук. Сам факт существования эмпирической психологии в достаточной мере доказывает обратное, которая по своему предмету должна быть причислена к гуманитарным наукам, а по своему методу – к естественным. Противопоставление природы и истории – это лишь логическая оппозиция, которая не имеет никакого отношения к фактическим различиям между природой и духом. Напротив, один и тот же объект, один и тот же процесс может быть подвергнут научной обработке обоими методами. Классическим примером этого является биология, которая, как систематика, стремится исследовать закономерные формы органической природы, с одной стороны, и, как история развития, стремится описать индивидуальный процесс преобразования видов, родословную полов и типов – с другой.

Ведь принципиальное различие в познавательном использовании фактов, которое только и может служить основанием для корректного разделения наук, заключается в различии конечных целей познания. Так, в понятийной обработке действительности можно выделить два противоположных, логически взаимоисключающих направления: одно ищет законы, другое – индивидуальные формы. В одном случае мысль дрейфует от определения частного к понятию общих отношений в виде законов природы, в другом – замирает в созерцании уникального, внутренне обусловленного содержания реальных событий. Отсюда расходятся пути всех эмпирических наук. Естествознание, как учение о нереальном-всеобщем, противопоставляется истории, которая в многообразии своих дисциплин всегда стремится представить индивидуальную реальность и поэтому также может быть охарактеризована как наука о реальности.

Правда, эта концепция сущности научных методов не была свойственна Риккерту, но уже была развита в ее принципиальном содержании Виндельбандом в его известной речи на ректорате; и в известном смысле можно сказать, что его работа является лишь исполнением той программы, которая была там очень кратко, но в то же время необычайно остро и счастливо сформулирована. Но именно в этом исполнении и проявляется то, что следует считать оригинальным в достижении Риккерта. Ведь как бы четко Виндельбанд ни проработал противопоставление естественных исследований и истории, «номотетических» и «идеографических» наук по их конечным целям, это изначально ставит лишь одну проблему для изложения методов. Однако классифицировать процедуру естественных исследований по схеме Виндельбанда представляется очень простым делом. Можно сомневаться, что естествознание уже в достаточной мере характеризуется задачей наблюдения природы в отношении общего: но то, что в нем, как в науке о праве, объект исследования является общим в той мере, в какой отношение права к случаям его конкретной реализации может рассматриваться, по крайней мере, как отношение логического превосходства, не вызывает сомнений. Но что означает научное представление конкретного?

Идеографическая» процедура – это всего лишь постулат, выполнение которого не представляется гарантированным даже с точки зрения его общей возможности. Ведь, строго говоря, такое определение истории содержит в себе внутреннее противоречие. Всякое научное отображение реальности есть концептуальная трактовка и в этом отношении всегда содержит пренебрежение к некоторым особенностям конкретных форм; если бы особенность истории заключалась именно в том, что она отображает конкретную, уникальную реальность такой, какая она есть, то история как наука была бы невозможна. Если хочется избежать этого абсурда, то на основе рассуждений Виндельбанда остается фактически только одна концепция, чер которую, однако, характеристика этой методологии в конечном счете снова сводится на нет. Ведь если Виндельбанд прямо подчеркивает, что «идеографические науки на каждом шагу нуждаются в общих предложениях, которые они могут заимствовать у номотетических дисциплин только в совершенно конкретном обосновании», (2) то противопоставление этих наук, как представляется, сводится к противопоставлению чистого и абстрактного, получающего свое завершение в дедуктивной системе, и прикладного и конкретного.

Тогда деятельность историка будет относиться к методу исследования, скажем, социолога или психолога, с самой общей логической точки зрения, как деятельность врача, ставящего диагноз, относится к методу исследования физиолога и патологического анатома. С одной стороны, в обоих случаях речь идет о познании и объяснении данного конкретного факта, но в той мере, в какой эта процедура должна иметь научное значение, она предстает лишь как подведение индивида под те общие положения и понятия, которые чистая теория должна была предварительно абстрагировать из совокупности аналогичных случаев.

При таком допущении, однако, предложенное Виндельбандом разделение наук не будет ни новым, ни очень поучительным для понимания исторического метода: ведь от других прикладных наук его отличает только обращение к процессам, прежде всего, психической жизни, а значит, психология – будь то психофизика с ее теориями чувственного восприятия – должна была бы рассматриваться как теоретическая фундаментальная наука, положения которой история лишь применяет к конкретным событиям. Таким образом, однако, принципиальная противоположность точки зрения Виндельбанда объяснениям Дильтея, Зиммеля и Вундта ослабляется настолько, что теперь и на ней, как на основной проблеме исторического метода, на первый план выходит вопрос о возможности и объеме научного рассмотрения духовной жизни. И уже не предвидится, почему исторические дисциплины должны быть лишены устоявшегося обозначения «гуманитарные науки».

Однако в этот момент в дело вмешивается Риккерт. Его работа направлена прежде всего на то, чтобы доказать несостоятельность только что изложенной концепции или, если угодно, реинтерпретации теории науки Виндельбанда, ее невозможность. Поэтому он прежде всего берется показать в систематическом обосновании, что естествознание никогда, даже при самом высоком совершенстве своих прозрений, не сможет описать или объяснить эмпирический индивидуальный факт в его индивидуальности каким-либо процессом реконструкции: здесь существуют «пределы образования понятий в естествознании», имманентные самому естественнонаучному мышлению, поскольку они задаются действующим в нем логическим принципом. Таким образом, история не может рассматриваться как реверсия естественнонаучного мышления, а используемые в ней и вырабатываемые ею понятия формируются по совершенно иному принципу, вытекающему из определения истории как науки о действительности.

В этой теории формирования исторических понятий заключается дальнейший существенный шаг, с помощью которого Риккерт выходит за рамки позиции Виндельбанда к разрешению проблемы, заданной в концепции «идеографической» процедуры последнего. То, что теперь должно рассматриваться как сущность исторического метода, не только приобретает ту определенность, которая делает возможной плодотворную дискуссию, но, раскрывая принцип формирования, свойственный историческому концепту, Риккерт приходит к рультатам, благодаря которым традиционная доктрина концепта получает существенное дополнение и расширение. Несомненно, что это учение о понятии является пасынком современной логики. Если Кант утверждал о логике в целом, что она не продвинулась вперед со времен Аристотеля, то сомнительно, не начато ли самим Кантом движение, которое должно привести к полной трансформации формальной логики в смысле Аристотеля и его школы. Но как бы высоко ни ценились те открытия, которые дали попытки реформирования логики в XIX веке, даже с совершенно разных точек зрения, несомненно, что учение о понятии подверглось наименьшему влиянию с их стороны. Оно по существу сохранилось в той форме, которую когда-то придал ему его создатель, и само его внешнее положение в системе логики свидетельствует о том, что современная философская мысль уделяет ему мало внимания. Из этого пренебрежительного и изолированного положения Риккерт возвращает ее в центр логико-методологических дискуссий. Исходя из широко распространенной концепции познания как представления реальности, экстенсивная и интенсивная бесконечность эмпирической реальности делает для него невозможным решение поставленной в этой концепции задачи. Напротив, наука может охватить лишь относительно небольшую часть реальности, а для этого, чтобы ее процедура не была произвольной, необходим принцип отбора, с помощью которого она отделяет существенное от несущественного в данном материале. Таким образом, наука формирует понятия из огромного многообразия восприятий.

Задача учения о методе состоит теперь в том, чтобы довести до явного сознания решающие в этом концептообразовании точки зрения в соответствии с их формальным характером, ибо характер научного метода определяется тем, как осуществляется отбор. Для традиционной логики единственным универсальным принципом научной концептуализации является рассмотрение общего. Само по себе это верно по отношению к научным понятиям, но ведь именно это соображение и руководит отбором включаемых в них признаков. Зачатки этого проявляются уже в обыденном языке, в общих значениях слов, но научным этот порядок становится только тогда, когда понятия последовательно определяются, поскольку общие признаки вещей обобщаются с сознанием их общности у нескольких объектов и подчеркиваются ботносительно к остальным представлениям путем расчленения понятия на суждения. Но если опустить индивидуальные и описательные признаки, то, в отличие от платоновской пирамиды понятий, над ними возвышается лестница все более полных понятий за счет опускания все более и более конкретных признаков. (3) Эта процедура завершается, когда общие понятия формируются таким образом, что они соответствуют любой конфигурации мира, где бы он ни находился в пространстве, так что суждения, составляющие содержание каждого идеального понятия, являются не только эмпирически общими, но и бусловно общначимыми. Если такие абсолютно общие суждения о действительности называть законами природы, то задача естествознания состоит в том, чтобы подчинить все объекты общим понятиям, возможно, понятиям законов. В рультате возникает идеал общей теории физического мира, содержащей все общее для всех объектов. Но именно поэтому она в принципе не способна уловить особенности отдельных явлений. Она не является отображением реальности; чем совершеннее развиваются научные теории, тем больше они отдаляются от осязаемой действительности. Мы не знаем общей реальности, но реальное всегда дано нам в осязаемом и индивидуальном. Естествознание – это учение о нереальном-всеобщем.

Но этот принцип концептуализации не является ни единственно возможным, ни единственно эффективным. Ведь есть науки, которые не направлены на формирование общих понятий. Это исторические дисциплины. Они тоже выбирают из бесконечного богатства данного, но содержание их понятий всегда индивидуально и конкретно, поэтому и эти понятия можно противопоставить общим понятиям естествознания как понятия индивидуальности. И действительно, процедура их формирования носит телеологический характер. Принцип отбора входящих в них признаков заключается в индивидуальной особенности или уникальности, которая может быть определена только как отношение к ценности, поэтому к этому учету ценностей (которые, если историческая мысль претендует на всеобщность, сами должны быть общими) можно обратиться как к принципу формирования исторических понятий.

Таким образом, возникают совершенно иные формы мышления, чем в естественных науках. Если естественные науки стремятся дистанцироваться от сугубо индивидуального и формировать понятия, обладающие максимально возможной общностью, то исторические исследования акцентируют внимание именно на отдельных фактах в соответствии с их общекультурной ценностью. Например, термин «лошадь» охватывает только то, что является общим для группы животных, и поэтому выражает это общее и часто повторяющееся содержание; термин же «романтическая школа в Германии» охватывает реальную группу индивидов, образующих единое целое и не рассматриваемых только как произвольный экземпляр вида. Общее», выделяемое в естественнонаучной концепции, – это абстракция, а обозначаемое в исторической концепции – реальное, уникальное целое, нависимо от того, состоит ли оно из одного индивида в обычном смысле этого слова или из ряда таких индивидов. Поэтому только теория понятий с индивидуальным содержанием, которой до сих пор логика последовательно пренебрегала, открывает понимание логического своеобразия исторического метода.

Понятно, что поначалу эти замечания Риккерта, в той мере, в какой они носят чисто логический характер, привлекали меньше внимания. Книга представляла интерес прежде всего для историков. И здесь, в частности, решительно отвергались самонадеянные претензии на возведение «истории в ранг науки» путем простого переноса метода естествознания, а также втягивалось в дискуссию приобщение к культурным ценностям как предпосылке всякого исторического исследования. Тем не менее следует подчеркнуть – и сам Риккерт всегда это четко отмечал, – что его работа должна была рассматриваться прежде всего как логическая, которая должна была довести логическую концепцию естествознания, с одной стороны, и исторической науки – с другой, до максимальной ясности. Поэтому о значении этой методологии можно судить только с точки зрения логики. Насколько я могу судить, работа Риккерта с этой точки зрения еще недостаточно изучена. А между тем логика, в частности, имела бы все основания обратить пристальное внимание на разработанную в ней теорию формирования понятий. Действительно ли традиционная концепция понятия нуждается в таком расширении, какое дается здесь в учении об индивидуальных понятиях? Действительно ли представление уникального процесса является непреодолимым пределом для формирования понятий в естественных науках? Можно ли таким образом сделать учение о понятии, как его понимает Риккерт, центром методологии? И настолько ли нависимы методы эмпирической науки от конкретной природы их материала и объекта, чтобы их можно было разрабатывать ботносительно к ней, исходя лишь из формального представления об их конечных целях? Ведь если бы на все эти вопросы можно было ответить утвердительно и б оговорок, то работу Риккерта, несомненно, следовало бы рассматривать как чрвычайно ценный вклад в современную логику. Но мне кажется, что на пути к боговорочному утверждению стоит еще целый ряд существенных оговорок, которые, по крайней мере, не могут считаться решенными на основании имеющихся на сегодняшний день публикаций Риккерта.

Цель работы Риккерта – прояснить логическую особенность исторического метода, но основу для ее обоснования дает концепция природы образования понятий в естественных науках, разработанная в первой половине книги. Поэтому критическое исследование необходимо начинать именно с нее.

1 Общее в естествознании

Прежде всего, можно поставить под сомнение объем принципа, который, по мнению Риккерта, является определяющим для образования понятий в естественных науках. То, что логическое мышление действительно в какой-то мере определяется этим «рассмотрением общего», по крайней мере, в соответствии с его общей тенденцией, не вызывает сомнений. Классификационная концептуализация, возникающая в системах так называемых описательных естественных наук, зоологии и ботаники, в достаточной мере иллюстрирует эту процедуру абстрагирования. Однако представляется весьма проблематичным, можно ли считать такой способ концептуализации характерным для научного мышления как такового.

Ведь даже если пока не принимать во внимание, что понятие «общее», выступающее здесь в качестве принципа отбора, все-таки несколько неопределенно, отнюдь не так очевидно, как кажется Риккерту, что «рассмотрение общего» теперь исключительно руководит формированием понятий в естественных науках. Сам Риккерт иногда подчеркивает, что точка зрения, с которой он рассматривает логический идеал общей теории мира тел, возможно, не является единственно возможной, но для него достаточно, если она является лишь одной правильной среди других. (4) Придется признать это ограничение не только в том смысле, что в естественнонаучном мышлении, кроме рассмотрения общего, важны и другие, пусть даже подчиненные, моменты; скорее, философия науки не может закрывать глаза на то, что в формировании понятий в естественных науках в широких областях доминируют другие точки зрения, за которыми рассмотрение общего более или менее отходит на второй план. Конечно, можно сказать, что естествознание, как правило, не рассматривает свои объекты в их индивидуальности и конкретности, а берется за их концептуальную фиксацию, но тот путь абстрагирования, по которому оно теперь идет, далеко не всегда приводит к определению того, что является общим для данного объекта с тем и, наконец, со всеми. Прежде всего, от этой обобщающей абстракции следует отличать другую форму абстракции, которую В. Вундт метко назвал изолирующей абстракцией и кахарной по своей сути. (5) Последняя, однако, всегда направлена на выделение определенных признаков, общих для группы объектов или процессов, и возведение их в статус признаков общего понятия; особенность же последней заключается в том, что из сложного явления, данного в наблюдении, произвольно вычленяется определенный компонент или несколько и подвергается самостоятельному наблюдению. Обобщение всегда предполагает множественность объектов, но в случае выделения то обстоятельство, что выделенное свойство или выделенное поведение является общим для ряда объектов, несущественно; при необходимости оно может быть осуществлено на своем единичном объекте опыта.

Это понимание можно получить и непосредственно из исходной позиции Риккерта. Факт бесконечности, который он берет за основу, не является как таковой непосредственной реальностью. Переживается лишь неуправляемость какого-либо района реальности. Если эту неуправляемость теоретически выразить как бесконечность, то ее можно понять и в том смысле, что она ставит перед естественнонаучным разумом задачу, которая может быть решена только чер эту изолирующую абстракцию. Ведь если бы реальное состояло из некоторого, хотя и чрвычайно большого числа элементов, существующих нависимо друг от друга или способных изменяться, то данность, т.е. отдельные формы, все равно можно было бы рассматривать как бесконечность, поскольку даже при предположении о бесконечности времени число комбинаций этих элементов все равно остается бесконечным. При таком допущении, допустимость которого не может быть решена простым логическим исследованием, первая цель естественного исследования состоит в определении этих самых элементов. Не уход от реальности, а проникновение в нее, не обобщение отдельных случаев, а анализ явлений – такова задача. Преодоление бесконечного многообразия будет успешным, когда будут найдены все элементы, совместное нахождение которых обусловливает практическую неуправляемость взаимосвязей, ннание их составляющих.

Правда, такая аналитическая процедура всегда связана с игнорированием некоторых характеристик исследуемых объектов. Но это игнорирование не означает упрощения в смысле Риккерта, и его следует тщательно отличать от того отказа от отдельных признаков, который, однако, необходим для обобщающей абстракции. Ведь признаки, изначально не учитываемые при выделении и анализе, не исключаются окончательно из естественнонаучной системы, а лишь откладываются для соответствующего контекста исследования. Анализ данности всегда идет чер ее расчленение на частичные содержания. То, что из объекта устраняется нечто особенное или из ряда объектов окончательно устраняется нечто общее, не исключает, а скорее требует, чтобы оставшийся остаток, который, согласно этой точке зрения, представляет собой индивида только в связи с уже вычтенными частями, был подведен под одно понятие, в один контекст, с характеристиками и поведением некоторого другого ряда объектов. Теперь уже бразлично, насколько далеко распространяется господство изолирующей абстракции в живой научной мысли; нет необходимости указывать и те точки зрения, которыми она в свою очередь руководствуется, если это не рассмотрение общего. В любом случае нельзя отрицать, что она имеет исключительное значение для нашего познания природы. Большинство понятий, с которыми работает, например, химия, прежде всего понятия о химических элементах, не могут быть ни найдены с помощью метода абстракции, рассмотренного только Риккертом, ни логически обоснованы с его помощью. Задачей специальной методологии было бы более точно определить здесь и детально проследить постоянную взаимосвязь обособления и обобщения, которой, конечно, не следует пренебрегать, но и не следует переоценивать. Но видеть суть научного метода только в обобщающей абстракции, суть научного понятия только в даваемом им упрощении – это по меньшей мере односторонность. Пока не установлена сфера применения аналитического мышления в естествознании, следствия, вытекающие из того, что оно также использует обобщение, не могут рассматриваться как правомерные для всей концептуализации естествознания.

Однако теперь Риккерт придает огромное значение тому, что принцип рассмотрения общего имеет решающее логическое значение для всего познания природы и в любом случае полностью характеризует естествознание, поскольку оно является наукой о праве. Чтобы показать это, он берется представить понятие права как завершение описанного им формирования понятия.

Задачу представления огромного многообразия данного в общих чертах и придания ему понятного характера первоначально можно было бы считать решенной путем всеобъемлющей классификации всех индивидуальных форм, подобной той, к которой исторически стремилась система АРИСТОТЕЛЕСА. Однако РИККЕРТ прямо подчеркивает, что научная мысль никогда не может остановиться на простой классификации, и действительно, понимание того, что цель познания природы состоит в открытии законов, знаменует собой дистанцию, отделяющую эпоху ГАЛИЛЕЯ от эпохи АРИСТОТЕЛЕСА. Но, похоже, концептуальное развитие РИККЕРТА не ведет дальше идеала простой классификации или, по крайней мере, не ведет к естествознанию как науке о законах. Искусность, с помощью которой он переходит от понятий как комплексов признаков к понятиям закона, состоит в том, что он подчеркивает до сих пор не учтенную сторону «общего», которая образует принцип отбора. То, что он специально использует разрешение понятий в суждении, не имеет существенного значения. Тем не менее стоит отметить, что чер новую версию понятия «общее» на место «общего», которое до сих пор использовалось неразборчиво [смешивалось – wp] с ним, строго говоря, приходит новое понятие, а именно понятие «необходимое». Если теперь допустить, как утверждает Риккерт, что мы способны формировать не только эмпирически общие, но и бусловно общие суждения, применимые ко всем процессам и вещам, и назвать такие суждения законами природы, то из этого следует, что бесконечное обилие индивидуальных форм может быть преодолено понятием только при условии, что его содержание составляют суждения, в которых выражен закон природы.

Это совершенно ясно и само по себе не подлежит сомнению, за исключением того, что не следует из постулата о возведении понятий в высшую степень общности. До тех пор пока не определено, что именно должно быть охвачено понятием как общее в вещах и процессах, в качестве условия его высшего совершенства может быть введено только требование, чтобы входящие в него признаки показывали необходимую связь, действительную для всех времен и пространств. То, что эта связь должна называться связью закона, сюда не входит. Ибо, если рассуждать логически, то формы Аристотеля также отвечают этому условию. Они тоже охватывают всю сферу бытия как замкнутую систему вечно действующих понятий, восходящих по степеням общности, и тем самым в них тоже осуществляется тот обзор, который РИККЕРТ ставит в качестве задачи естественнонаучной мысли. Однако для решения вопроса между перипатетической [аристотелевской – wp] натурфилософией и естествознанием, созданным великими мыслителями XVII в., формальная логика не дает никаких средств. Осознание того, что общее в природе следует искать не в содержательных формах или объективных целях, а в закономерностях сосуществования и преемственности, в отношениях причины и следствия, не может быть оправдано никакими размышлениями о логическом значении «общего». Ибо то обстоятельство, которое прежде всего делает невозможной совершенную классификацию данного в соответствии с этой точкой зрения, – факт изменчивости классифицируемых объектов – может быть понято и концептуально преодолено таким противоположным образом, как это иллюстрирует платоновско-аристотелевская мысль, с одной стороны, и демократическо-галилеевская – с другой. Последняя исходит из того, что необходимость соединения признаков и их изменения является внутренней, присущей вещи. Это упирается в предположение о том, что все свойства предметов детерминированы и определяются внешними связями. Второе приводит к имманентным законам развития, к телеологическому взгляду на действительность, нашедшему свое применение, в частности, в мире организмов; первое – к установлению причинных законов, как они впервые проявились в простых процессах движения познания. С чисто логической точки зрения оба взгляда одинаково правомерны. Какая из них более плодотворна с научной точки зрения, никогда не может быть определена исследованием логических форм.

Здесь вмешивается другая предпосылка, которая говорит о природе материала, а не о его понятийном оформлении. Можно, конечно, расходиться во мнениях относительно конечного обоснования принципа причинности, но это вопрос эпистемологии, а для логика, который хочет лишь выяснить способы образования понятий, они, как и для эмпирика, предстают перед ним как данность, совершенно нависимая от его понятийного представления. Формально-телеологическая конструкция Риккерта здесь явно имеет пробел: «рассмотрение общего» не только и даже не столько играет решающую роль в формировании понятий права, сколько только содержательное понимание того, что общая связь причины и следствия составляет всю природу, выводит за рамки чисто классификационного формирования понятий к реальным понятиям права.