Текст книги "Воспоминания"

«Излишек» денег (лишних, правда, не бывает, и жили мы скромнее, чем могли бы) я начал тратить на коллекцию. В 1976 году мы обменяли нашу однокомнатную, но внушительную квартиру на нескладную трехкомнатную на Кутузовском проспекте, 24, рядом с «брежневским» домом. В процессе обмена – квартира была в одном из подъездов кооператива «Профессоров медицины», встроенного в «цековский дом», – меня четыре месяца проверяли «на лояльность» по биографическим данным. Квартиру мы обновили, затем перестроили, места для картин тьма. Кухня, правда, осталась 4,5 квадратных метра. Это была частично надстройка, одна из первых разрешенных в Москве. Ее прежний владелец, профессор Егоров, был вхож в «верхний эшелон» вождя народов, и, несмотря на это, квартира была некомфортабельная.

Через несколько лет, добавив еще одну комнату, «выжатую» из чердака, и обустроив почти стометровую площадь, мы превратили ее в «волшебную шкатулку» с карельской березы мебелью, витражами, картинами, висящими от потолка до пола, редкими абрамцевскими вазами и лубками Малевича в коридоре.

Перед приездом на Кутузовский проспект, д. 24, кв. 158 – рядом стоял «брежневский дом» № 26 – мой знакомый художник Сергей Волохов однажды принес удивительный экспонат – работу, подписанную как Михаил Врубель «Царевна Волхова». Известная по Русскому музею, она имела несколько вариантов исполнения. Показанный мне был удивительного качества. До сих пор не знаю, был ли это один из оригиналов Врубеля или блестящая на эту тему импровизация, но денег уже не было, ушли для обмена квартир. Мой второй наставник Ю. С. Торсуев, удивительный знаток коллекционной Москвы, Питера, Киева, далее везде, рассказывал мне, что блестяще имитировал почерк Врубеля художник Замирайло, его современник. До сих пор жалею, что не смог разобраться с этой проблемой.

В год переезда на Кутузовский на втором этаже нашего подъезда распродавалась коллекция Дмитрия Российского, говорят, лечившего еще Ленина, но разбогатевшего после войны (не гражданской) на лечении венерических заболеваний вернувшихся с победой бойцов, в основном офицерского состава. Расплачивались по желанию лечащего врача они произведениями искусства – копейки стоили, достались задарма. Когда я первый раз попал в эту квартиру с высокими потолками, все три (четыре?) комнаты были завалены мебелью красного дерева и «карелкой», бронзой, курительными трубками, статуэтками и картинами, картинами, картинами до потолка со снятыми и выброшенными подрамниками.

Распродажа шла неистово две недели – столько дали для освобождения квартиры; наследники по линии жены – она же была и домработницей ранее – из рязанской глубинки спивались на наших глазах. Но вышло так, что снова я попал в нее уже пустую, где кроме одного голландского и полуосыпанного натюрморта уже ничего и не осталось. Пришлось взять его. В дальнейшем я выкупал редкие гравюры, акварели К. Петрова-Водкина, П. Кузнецова, А. Бенуа, М. Добужинского, К. Богаевского сначала у коменданта наших кооперативных подъездов, потом у его дочери, а позднее уже у внучки. Впрочем, у нее через сорок лет. Дед ее был человеком суетливым, но добрым, со мной иногда консультировался. Так за две недели Яков Борисович Кадин стал обеспеченным человеком, но вспоминаю я его с теплом не только из-за картинок.

Первый год проживания на Кутузовском проспекте закончился печально для нас. В один из январских дней мы со старшим сыном Игорем прогуливались с санками по верхнему берегу Москвы-реки, напротив теперешнего Сити. Тогда на его месте стоял цементный завод. Говорят, что площадь под ним была занята монолитами из местного мрамора и плотного известняка, а потому позднее была выбрана для Сити. Посадив Игоря на санки, я необдуманно толкнул их с высокого склона. Игорь упал, сильно ударившись о сугроб. Оказалось, что в этом падении он получил компрессионный перелом пяти позвонков. Каково же было наше горе с Мариной, которое нас еще более сблизило. Игорь лежал в детской Филатовской больнице, вставать с постели было ему не под силу, да и запрещено, мы дежурили около него подневно.

Для выздоровления требовался корсет, который мог поддержать его неокрепший позвоночник. Нас утешали, что в этом возрасте болезнь излечима, почти бесследно, но как быть с корсетом, где достать его? На выручку пришел мой приятель и собутыльник Митька Богородский, сын знаменитого руководителя МОСХа, бывшего циркового артиста, комиссара Волжской флотилии и, говорят, одно время председателя Оренбургского ВЧК Федора Богородского. Митька обратился к Юрию Ивановичу Пименову, художнику «золотого фонда» отечественного искусства. Тот принял нас с Мариной по-родственному, отечески и помог с корсетом из пластмассы для Игоря в кратчайшее время. Вспоминаю и его и Митьку с глубокой благодарностью.

Работа моя в «Мелодии» шла успешно, оформлял я в основном конверты на экспорт, темы выбирал самые интересные – своя рука владыка – классику, лицензионную эстраду. Завязались и знакомства со многими «нонконформистами»: Вейсбергом, Свешниковым, Краснопевцевым, Шварцманом, Вечтомовым, позднее Кабаковым, Булатовым, Янкилевским, Брусиловским. Сдружился я более всего с Володей Немухиным и Славой

Калининым, оказалось, на всю жизнь. До отъезда Оскара Рабина мне удалось помочь ему в трудном положении здесь в Москве. Описывать не буду, во Франции он об этом не вспоминал. Позднее я написал стихотворение в память нашего знакомства, там все сказано, а еще подробнее в книге «Коллекционеры» издательства «Пробел», 2018 год.

Отдельно хотелось бы сказать об Анатолии Звереве – «Зверюге». Это была самая яркая и нелепая фигура андеграунда. Встречался я с ним неоднократно и у Саши Степанова, и у Владика Шумского, главного редактора издательства «Международные отношения», где он жил и хамил неделями, и, конечно, у Володи Немухина, где Зверев набросал акварелью за двадцать минут мой портрет – совсем непохожий. «Старик, ты будешь таким через двадцать лет», – утешил он меня. Не стал. Зверев был мистификатор в жизни и блестящий импровизатор в ремесле. Похрюкивая и покрякивая, он лихо выписывал кренделя на любом материале, внезапно обобщал их – и вот тебе «нетленка», иногда, и вправду, если трезв, эффектная и даже блистательная. Но несравнимая с нашими мастерами двадцатых годов Фонвизиным, Тырсой, Митуричем, Бруни. Ну не гений, что ж поделаешь.

В 1974 году благодаря моей жене я познакомился с Яковом Евсеевичем Рубинштейном, старейшим московским собирателем, «ровесником века». Он и другой мой «наставник» Юрий Сергеевич Торсуев обучали меня всем тонкостям и коварствам коллекционирования. Вскоре меня приняли как «своего» в эту старшую компанию, где собрались «ровесники XX века» и даже старше.

С Яковом Евсеевичем я дружил до 1983 года – его кончины, разлады были незначительные. Помогал ему в определении подлинности предлагаемых работ – тащили ему невесть что, пригодился мой опыт художника, знания искусствоведа и свежий глаз знатока искусства 19001930-х годов, коим я вскоре и стал: опыт – дело наживное. Все мои взаимоотношения с коллекционерами старшего «призыва» описаны в той же книге «Коллекционеры». Там же и свод правил, который я от них усвоил, добавив и свои, можно сказать, заповеди.

Особые отношения у меня сложились с единственным сыном Рубинштейна от первого брака, Женей. Называл он меня «братик», что немного коробило. Человек грузный, вроде и неповоротливый, но чрезвычайно ловкий, не обремененный моральными рамками, он преодолевал свою «слоноподобную» инерцию и склонность к сибаритству, как только это касалось «прибылей», колесил по всему Советскому Союзу в поисках добычи, и это ему удавалось. Через ряд комбинаций, в том числе с «зарубежом», он зарабатывал немыслимые для коллекционеров того времени деньги: сбывал фальшивки авангарда, обменивал откровенные подделки всех времен и народов у почтенных коллекционеров на подлинные шедевры, втирался в доверие к музейщикам. Подозревая его в этих махинациях, я в течение нескольких лет по-дружески его консультировал, не всегда догадываясь о размахе. В некотором смысле это позволяло пополнять коллекцию. В 1980–1983 годах я без ложной скромности был наиболее активным среди легальных московских собирателей: решал быстро, платил щедро и в срок, чего мне это стоило, знала только Марина. Умел слушать старших и при этом не притворялся, а действительно был заинтересован в новых сведениях, новых связях, устной истории искусства, тогда более правдивой, чем в учебниках. Моя «состоятельность» привлекала шестидесятников – всегда мог выручить при безденежье. «Кинетистам», например, давал иногда заказы на оформление грампластинок. Кое-кто продавал недорого в мою коллекцию работы – я никогда не торговался с товарищами-художниками. Другое дело – с коллекционерами. Известность коллекции росла, Министерство культуры начало привлекать работы из нее на выставки в СССР и за рубеж.

Когда я выступаю со своими рассказами об истории коллекционирования в России, аукционной деятельности отечественной и зарубежной, послевоенных коллекционерах, о «шестидесятниках» и авангарде 20-х годов, собственном собирательстве, то кроме традиционно каверзных вопросов «А деньги где взял?», «А сколько бабушек надул?», «А где прячешь свои сокровища?» и т. д. часто задают и другие острые. Ошибался ли в своих покупках, сталкивался ли с криминалом, преследовали ли власти и иные.

Начну с последнего. Власти не преследовали. Только однажды, когда мы с женой купили сравнительно дорогой холодильник «Розенлев» для квартиры на Кутузовском, меня вызвали в ОБХС, да и то потому, что ушлые цеховики оформляли покупку своих холодильников на студентов – там уже шла разборка. Когда в доперестроечные еще годы мною в связи с намечавшимся процессом (1984 год) над сорока коллекционерами занялось МВД, то известный юрист Николай Никанорович Разумович, учивший многих из верхушки МВД и КГБ праву, одним звонком объяснил чинам милицейским, что их время будет потрачено попусту – я, главный художник фирмы «Мелодия», работал в разных издательствах, зарабатывал много, но официальные налоги с моих заработков в виде тринадцати процентов снимались механически. Не за что уцепиться. Всё. Отстали.

Теперь ошибался ли. Да, несколько раз, и делал глупости. Скажем, поначалу приобрел фальшивую работу художника Н. Крымова – в комиссионке подсунули. Правда, когда я стал там заметным постоянным покупателем, забрали назад и продали филиппинскому диктатору – оказывается, его жена любила русскую живопись. У одного из крупнейших московских коллекционеров получил в обмен большую красочную работу якобы Бориса Григорьева. Оказалась позднее Сигизмунда Видберга. Редчайшая. Продалась много дороже, чем «григорьевская», и под подлинным авторством. Упустил «Натюрморт» Антонины Софроновой (позднее он был продан на «Сотбис» за полмиллиона фунтов, в комиссионке в 1974 году стоил 300 рублей). Не смог купить в семье А. Л. Мясникова (он лечил Сталина, о чем вышла книга, есть два кардиологических центра имени Мясникова) огромный натюрморт Бориса Григорьева по глупейшему недоразумению. Сейчас висит в Третьяковке. Также упустил «Ужин» Н. Сапунова – чудо живописи и экспрессии, неправильную атрибуцию дал мой «учитель» Торсуев, мол, Сварог это. Тоже теперь в Третьяковке. Пожадничал и не купил редчайший натюрморт Я. Явленского. Уф-ф. Хватит.

Теперь о криминале. Конец восьмидесятых. Я главный эксперт Советского фонда культуры. Заведующий отделом частных коллекций зарубежных выставок и замдиректора Музея современного искусства (не состоялся). Разъезжаю по Европе до усталости, тошноты. Пристают почти в каждой стране: «Подпишите сертификат на подлинность». К автору близко не стояло. Отказываю, к тому же я еще и эксперт аукционов «Филлипс», «Сотбис», «Кристис». Первого из них – штатный. Нельзя терять репутацию, как бы ни соблазняли. Порой и намеки на грядущие неприятности от рэкетиров, бутлегеров, содержательниц публичных домов, просто «спортсменов».

Но по-взрослому был, пожалуй, один случай, который мог окончиться трагедией. О том, что он подготовлен, мне сообщили в «органах». Скажете, откуда взялись? Иной раз я давал атрибуции и оценки конфискованным или задержанным контрабандным антикварным вещам. Делал это я неохотно, но квалифицированно и быстро. Так вот, ребята из соответствующего управления (потом только отдела) сообщили, что на нашу коллекцию, размещавшуюся тогда на Кутузовском, будет совершено нападение. Назвали фамилию организатора – он числился в моих приятелях, был швейцарско-немецко-итальянский подданный, жил за рубежом, часто наезжал в Москву, имел три фамилии от графско-княжеской (еще времен Рюриковича) до дворянской (не пишу их, потому что он еще существует). Встречались мы с ним нечасто, и там, и здесь, но в доме нашем он бывал не раз. Короче, «номер» не прошел, но и через долгие годы при встрече он старательно протягивал мне руку. Вот так.

Страшно ли это? В те годы – да. Нападения были на коллекции И. Сановича, А. Чудновского, братьев Ржевских, В. Голод, С. Шустера, В. Магидса, менее известных коллекционеров. Нередко успешные, с «изъятиями» на миллионы долларов.

Конечно, как в обычной, так и в коллекционерской жизни была своя обратная сторона. Речь идет не только о перепродажах (или спекуляции, по закону). Деньги были подчас немалые, а соблазны множились. Многие из нас были ими избалованы, всегда предпочитали лучшее, иногда исключительное. Скажем, сын старшего Я. Рубинштейна Женя, называвший меня «братик» – так близок был я с его отцом, – любил, чтобы в течение дня у его дома стояло такси, которым он пользовался нечасто. Но было бы. А. И. Шлепянов, сценарист фильма «Мертвый сезон», обедал исключительно в «Метрополе» и «Национале», как и его протеже Володя Березкин (в дальнейшем стал писать миниатюрные портреты для японского императора и его семьи). Очень сложный и порочный человек И. В. Качурин собирал (и пробовал, естественно) только редкие и дорогие крепкие алкогольные напитки. Хранились они на огромном стеллаже в гостиной, маскировались раздвижной библиотекой, да какие там были книги, и эротическая «Маркиза» Сомова была не из лучших.

Со стыдом вспоминаю наши поездки в Ленинград с младшим Рубинштейном и Васей Ракитиным (специалистом по авангарду). Двухэтажный номер в гостинице «Прибалтийская», белый рояль, винтовая лестница в спальни на втором этаже, стол, сервированный на 12 персон и т. д. и т. п. Впрочем, вся эта роскошь стоила сорок восемь рублей в сутки. Плюс поездки в отдельном СВ, постоянно дежурившие у гостиницы такси, морские индивидуальные прогулки. Даже когда я действительно стал очень обеспеченным человеком, эта роскошь мне не требовалась. А тогда надо было, «для форсу».

Коллекционирование по природе своей – это все-таки некая страсть, чудачество и даже дурость. Только для немногих оно становилось профессией. Скажем, Соломон Шустер, ленинградский «ас» собирательства, по профессии кинорежиссер, в своей книге «Профессия коллекционер» писал, что коллекция должна содержать сама себя, подразумевая не только ее пополнение, но и «содержанство» самого владельца и его семьи. Так с ним и происходило. Я могу назвать не много тех, кого причислил бы к «профессиональным» коллекционерам. Биографии почти всех из них известны, коллекции описаны. Среди них из прошлых поколений выделялись братья Третьяковы, Цветков, Бахрушин, Щукины, Морозовы, еще десяток мог бы перечислить. В достаточно насыщенной фактами и измышлениями книге Натальи Семеновой «Московские коллекционеры», скажем, посвященной описанию жизни С. И. Щукина, И. А. Морозова и И. С. Остроухова, много открылось для меня неожиданных оценок и сведений, хотя тема эта казалась уже крайне заезженной. Десятки книг, сотни статей – и все о них, особенно о первых двух – собирателях импрессионистов и постимпрессионистов. По своей самоуверенности – все-таки «патриарх», собираю более пятидесяти лет, да и коллекция по «нумерам» огромная – я считал «нашего» Щукина выскочкой, из самодурства и эпатажа удивлявшего своих «выходцев из темного царства». Ан нет. Страстный был человек, любопытствующий, да и глазом обладал незаурядным. Кстати об этом. Самое грубое обвинение для коллекционера – «свиной глаз». По свидетельству И. Э. Грабаря (в рекомендациях не нуждается), автор термина К. Сомов – художник тончайший, изысканный и извращенный. Деления, придуманные «стариками», то есть еще дореволюционными собирателями (правда, приписывается «ленинградскому» Блоху, наставнику послевоенных «питерских» коллекционеров), на тех, кто собирает «глазами», и тех, кто «ушами», лишь расширяло «клеймение» невежд, засланных в наш привередливый и язвительный коллекционный мир.

Но, продолжая тему Щукина – Морозова, скажу, что, оказывается, Иван Абрамович Морозов собрал не только иностранцев, но большую-то часть составляла коллекция работ русских современных ему художников, включая и первых «авангардистов». Да и Остроухов вовсе не «альфонс», на наследство жены позарившийся, а яркий тип художника-собирателя, что мне близко и понятно. А вот то, что Н. Семенова, говоря о собранной Остроуховым изысканной коллекции икон, применяет в их обозначении термин «вещь», коробит. Только инородцы способны так обозначать наши священные сакральные ценности. Впрочем, и знание автором современной «коллекционной» жизни крайне поверхностное, даром что повторять банальности о собирательстве Шустера и Костаки.

Возвращаюсь к начатому. Если мой первый «наставник» Я. Е. Рубинштейн только к зрелым годам поднаторел в собирательстве и славен был выставками своей коллекции от Таллина до Владивостока – все, заметьте, без страховок, то второй, Ю. С. Торсуев, был абсолютным профессионалом. В послевоенном собирательстве таких было не много: Б. Б. Свешников из Киева, Роман Козинер-московский, а далее уже из нашего «бесстрашного» поколения – это уже не перечислишь. Впрочем, многое описано мною в книге «Коллекционеры», и повторяться не хочется.

Собирая картины, сначала довольно нехотя, но по мере приобщения все более настойчиво, я неизбежно должен был обращаться к помощи реставраторов. Особенно необходимо было их вмешательство в приведение в порядок достававшихся мне работ мастеров старшего поколения десятых-тридцатых годов. И здесь я благодарен судьбе. Михаил Григорьевич Гречишников помогал в реставрации работ из коллекции Костаки, позднее Рубинштейна. На долгие годы он стал моим помощником, а позднее и другом, который спас от гибели многие находящиеся и сейчас у меня работы.

Андрей Александрович Шапошников стал еще одним близким мне человеком. Ученик ВХУТЕМАСа-ВХУТЕИНа, сам оригинальный художник, он был знатоком и одновременно умелым мастером. Через него я получал многие работы Михаила Соколова, Николая Синезубова, да и более известных художников.

Попытки сотрудничества с другими реставраторами я постепенно прекратил. Помню курьезный случай общения с неким Альбертом, который, как говорили, был личным реставратором тогдашнего всевластного министра МВД Щелокова. В мастерской Альберта, где-то в районе прежней Колхозной (теперь Большая Сухаревская площадь), стояли «Витязь на распутье» Виктора Васнецова, «Москва XVII века» брата его Аполлинария и иные знакомые по Третьяковке шедевры. Были это подлинники или копии – не отвечу. Во всяком случае, данную ему в реставрацию работу К. Коровина он мне «замыл». На том знакомство и кончилось.

Как художник-оформитель, участвовавший в выставках Горкома графиков и в трех «молодежных» МОСХа, я решил вступить в него, чтобы упрочить положение в художественном мире. Мне не нужна была ни мастерская, ни «творческие командировки», ни любые «пособия» от Союза художников. Те рекомендации, которые я получил, содержали лестные для меня характеристики и были от тех, кто никоим образом и ничем не был мне обязан: от председателя секции графики МОСХа Ф. В. Лемкуля, художественного редактора многих издательств и искусствоведа Т. Г. Вебер, П. М. Кузаняна, автора наборной гарнитуры, принятой в книгопечатании в СССР.

Выставив на худсовет по приему, он же комиссия МОСХа, свои книжные работы, я все-таки больше всего показал графику конвертов «Мелодии». Некто господин С., мой «коллега» по собирательству, усмотрел среди них конверт с фото дирижера Кондрашина, уехавшего к тому времени из СССР для работы за рубежом. Работы мои были заблокированы как прославляющие эмигранта единогласно, «за» был только голос председателя секции. Повторно меня уже пригласили вступить в МОСХ в 1990 году, на грани ликвидации Союза художников, приняли заочно, правда, в секцию искусствоведов. Тогда я уже работал главным экспертом Советского фонда культуры. Такой парадокс.

На рубеже 70-80-х у нас родилось еще двое детей: Костя в 1979 году и Катя – в 1981-м. Марина была счастлива, правда, уставала от моих «коллег», навещавших нас почти ежедневно и просиживавших часы в четырехметровой кухне. Иной раз она уходила с обидой на улицу с детьми; к сожалению, я не всегда понимал, что ей нелегко. Мне казалось, что я выполнял главные функции – обеспечивал семью, жили мы в достатке. Оказалось, это далеко не все, что нужно для семейного счастья. К тому времени у нас уже была четырехкомнатная квартира, дача в Зеленоградской, которую мы еще шесть лет достраивали, а позднее приводили столько же в порядок. Дефицит был всего, и хотя средств хватало, приходилось и самому кирпичи таскать, и балки поднимать на второй этаж, и крышу крыть – найти надежную бригаду было нелегко. Поначалу нам подсунули двух алкоголиков, которые в ответ на «что сделано?», когда я приходил проверить, глубокомысленно замечали: «жарим, парим» – это касалось не дела, а времяпрепровождения. Наш единственный мастер на все руки Алексей Антонович Гончарук все эти годы обихаживал и квартиру и дачу.

Несмотря на достаток, далеко не заурядные условия жизни, удобства, которые мы могли себе позволить, жизнь наша семейная была трудной. Я часто «срывался». Глубоко расстраивал Марину, которая уставала и от моих выходок, и от постоянного «клубочка» с детьми. Ее мама старалась ей помочь, но в силу возраста и отдаленности жилья родителей, болезни Константина Иосифовича могла не всегда. К детям Марина привязалась глубочайшей любовью, сохранившейся и посейчас. Напрягало жену и нашествие «партнеров» по обменам, что скрывать, и по перепродажам, визиты подозрительных личностей, но этого не мог миновать ни один крупный собиратель. Таинственность взаимоотношений с Женей Рубинштейном, Васей Ракитиным, харьковскими и ленинградскими спекулянтами ее огорчала. Мои попытки как-то оправдаться за это не принимались.

Летом, еще в конце семидесятых годов, в квартире на Кутузовском – а другой и не было уже, я принимал художников, оставшихся от группы «Путь живописи», – учеников Льва Федоровича Жегина, боготворивших его и Ларионова. Были воспоминания, тосты, легкие слезы грусти. Может быть, тогда я отчетливо понял, что за всеми мелкими и не всегда чистоплотными моими ухищрениями по расширению коллекции стоит все-таки важная цель – сохранение наследия прошлого, столь важного для меня. Эта привязанность к отечественному искусству стала чертой характера. Она спасала от отчаяния и одичания среди той среды, в которой приходилось вращаться. К моему стыду, религия оказалась не на первом месте.

Седьмого декабря 1980 года ко мне на восьмой этаж поднималась внушительная компания старейшин московского и ленинградского коллекционирования. За столом было более двадцати пяти человек, празднующих мое тридцатипятилетие. Я. Е. Рубинштейн вручил мне ларец с трюфельными конфетами – вроде приза за признание. Те, кто неоднократно бывал у меня поодиночке, собрались теперь совместно чествовать. Цвет собирателей. Большая честь, я ликовал. За эти десять лет я достиг той цели, которую негласно ставил перед собой, – войти в первую десятку коллекционеров русского авангарда, тогда еще размытого понятия. Вошел в пятерку. Бум на него уже намечался на Западе и окончательно разразился в следующем году. Цены на картины этих мастеров возросли сначала в десятки, а затем и в сотни раз. Нас, собирателей, стали постоянно обхаживать визитеры с Запада, стараясь за бесценок выцыганить что-нибудь из стоящего, особенно с середины восьмидесятых годов – времени начала «русских торгов» в Лондоне и Нью-Йорке. Ни в это время, ни позднее я не продавал за рубеж работы из своего собрания, не только из чувства патриотизма или осторожности. Доходы, мною получаемые и от профессии, и от незначительных перепродаж коллегам-коллекционерам или просто спекулянтам-соотечественникам, позволили безбедно жить и приобретать работы в коллекцию, которая в большей степени пополнялась благодаря обменам. Они приносили то, что далеко не всегда можно было получить за деньги у коллекционеров, тоже людей не бедных. Иногда обмены сопровождались небольшой «бонификацией» – доплатой. Только с концом перестройки, уходом из жизни целого поколения собирателей началась цепь распродаж их наследниками и второстепенных работ, и шедевров, часто по несуразным ценам. С долларовыми отношениями, узаконенными позднее в России, это приняло форму беспредела. Коллекции рассыпались, как листья в осенний листопад.

В следующем, 1981 году в ГМИИ им. Пушкина открылась выставка «Москва – Париж». Влияние ее на интерес к искусству авангарда трудно переоценить. Но, попробую скаламбурить, ценна она и возросшей ценой на произведения искусства этого направления. Их стали скупать сначала «чужестранцы», потом за уходящим поездом понеслись и наши. За этот год мы, собиратели этого искусства – а в моем собрании было уже несколько десятков работ авангардистов первого призыва, – стали миллионерами в западном значении этого слова. Позднее, уже в середине девяностых, долларовыми миллионерами стали и собиратели реалистического и академического искусства XIX века.

С начала 1980-х годов начались и активные мои выступления на вернисажах, обсуждениях выставок, и хотя я отказался от защиты диссертации, сдав все необходимые кандидатские экзамены в аспирантуре, опубликовав необходимые для защиты статьи, моя искусствоведческая активность только возрастала. Особый интерес в это время вызывала идея создания Музея современного искусства, аналогичного зарубежным. Обсуждение ее происходило в разных кругах постоянно. Кто только в этом не участвовал. Особо активными были, естественно, искусствоведы. Бажанов, Ерофеев, Пацюков, Мейланд, Якимович, Бессонова, Кашук, а из «старших» Стригалев, Яблонская, Сарабьянов, Поспелов, Костин, кого только не припомнишь из участников дискуссии. И все, как мне казалось, впустую, беспочвенно. Создавались инициативные группы, уповали на коллекцию Костаки (а она уже давно была в Третьяковке и частью за рубежом в Греции), Талочкина, Нутовича, Глезера, предлагались другие мифические и неосуществимые варианты типа изъятия работ XX века из ГТГ, Русского музея, провинции. Ничем толковым это закончиться не могло. Прекраснодушие, нереальность, глупость меня раздражали, и участие в этих «сходках» я прекратил, не потеряв, правда, связей с людьми.

Во многом свободно распоряжаясь своими деньгами, я часто поддавался и своим «пристрастиям», пагубным для семейной жизни. Двух-трехдневные загулы, из-за которых я все-таки не выпадал из рабочего графика и не подвергался нападкам по службе, где был достаточно независим от начальства, всемерно тяготили, портили отношения с близкими. Как это ни тяжело, но вынужден в этом признаться. В 1976 году мне уже пришлось проходить амбулаторное лечение от алкоголизма, в конце семидесятых – стационарное. Потом это периодически повторялось. Чтобы понять всю серьезность опасности, замечу, что в так называемой Соловьевке одновременно со мной лежала и Галина Брежнева, излечить которую от подобного пристрастия было безнадежно. Впоследствии эта моя беда подчас становилась и причиной повторяющихся депрессий.

Внешне удачное существование в «Мелодии», полная независимость, интересная творческая работа, авторитет среди коллег-коллекционеров – и вдруг многое из этого осложнилось. В связи с делом министра внутренних дел Щелокова и МВД и КГБ в разной степени подверглись реорганизации, происходила замена сотрудников. Однажды у нас в подъезде пасторского дома, где располагалась художественная редакция, появились два вежливых гражданина, попросили меня пройти с ними в отдел кадров и так же вежливо предложили сменить работу в «Мелодии» на работу в «органах». В качестве эксперта-референта. Когда-то мне предлагали должность главного художника «Аэрофлота» с присвоением звания капитана. От этой чуши я отказался. Эти же «вежливые люди» знали обо мне многое, на что и намекали, но, видимо, как специалист-искусствовед я их устраивал. Скорее и как практик. От штатной работы у них, как и от любого сотрудничества, я так же вежливо отказался. Травля моих предков-казаков мне еще была неизвестна, но дед моей жены, священник в Винницкой области, был расстрелян, мать Марины, моя теща, жила без отца у тетки под чужой фамилией. Я уже давно читал антисоветскую литературу и сочинения Шестова, Бердяева, Ильина. Я не был антисоветчиком, но никогда не одобрял политику правящего режима, трижды отказывался вступить в партию и наказан за это не был. Три раза я и теперь отказался от работы в «силовых структурах». Через день после третьего отказа я был смещен с должности главного художника, переведен на ступень ниже, правда, с сохранением зарплаты – нашлись «белые пятна» в биографии, не отраженные в листке учета кадров. Вместо меня в ВСГ пришел бывший ответственный худред Игорь Печерский, человек незлобный, но не творческий, слабый художник и неумелый администратор. Мои инициативы были ограничены, набран штат неумех и приспособленцев. Постепенно стала меняться и манера оформления грамзаписей. Скучная фотореклама в цвете, убогие композиции, «заезженные» шрифты сменили выработанный мною за десятилетие стиль. Ранее нашим работам в «Мелодии» посвящались статьи в журналах «Декоративное искусство» и «Техническая эстетика», устраивались их выставки, писались рецензии. Сложившееся положение стало меня удручать, тем более что я уже был независим от гонораров, да и скрываться под чужой фамилией в выходных сведениях надоело. Кроме того, выложившись и просто устав от изобилия заказов, я понял, что как художник достиг потолка. Вскоре я решил кисточку в руки больше не брать. Что и соблюдаю по сию пору.

Так называемый застой не только не препятствовал моим заработкам, но не ограничивал творчески. За двадцать пять лет моей художественной деятельности я оформил десятки книг, полсотни журналов, свыше тысячи грампластинок. Участвовал в шестнадцати выставках Горкома графиков, международной выставке книги в 1970 году, двух (или трех?) молодежных выставках. Вместе с моим товарищем А. Григорьевым в персональной выставке в Обнинске. Парадокс, но первую рецензию на мою работу в «Мелодии» написал Сергей Михалков – не припомню такого случая у других.