Текст книги "Воспоминания"

Приехав в Москву, долго «стройиздатовский» режим терпеть я не смог. Пьянство затягивало, не совсем законные заработки развращали, появились новые, несвойственные прежде привычки: сорить деньгами, загуливать в ресторанах. Рядом был уже необходимый, дорогой мне человек, создавалась семья. Я решил уйти с работы на внештатную, думая, что обрел связи, достаточные для прожития, мол, помогут. В этом я ошибался.

Началась полоса «рысьего бега» по издательствам, многие, кому я раньше был полезен, отвернулись. Помогал «Колос», немного издательство «Музыка», куда перешел изнуренный режимом «Стройиздата» мой товарищ Юра Зеленков. Иногда что-то подкидывало престижное издательство «Мир». Попробовал я себя и в издательстве «Знание», не будучи рисовальщиком, но далее одной обложки – ее мне как бы передал Инфантэ-Арана – дело не пошло – там уже трудились Янкилевский, Соостер, Гробман, Соболев, – насаждался стиль Кирико – Дали – Магритта в вариантах «домашнего сюрреализма».

Беготня целый день по издательствам в поисках заказов, пробивание эскизов, расценки, с тремя плитками шоколадных батончиков по тридцать три копейки штука, без обеда, с вытянутым от усталости языком, сдача книг в букинистические магазины, когда какой-то эскиз «забодали», когда вовремя не прошла расценка и месячного заработка не было. Жена работала в фототеке Музея архитектуры, получала зарплату, но жить на нее было нельзя, денег стало не хватать. Да и еще друзья-кинетисты подбивали на расходы в кафе «Сардинка» или в мастерской.

Правда, учеба в МГУ шла своим чередом, окончательно определились мои искусствоведческие «пристрастия» к русскому модерну, символизму и авангарду десятых-двадцатых годов. Появилась и первая статья в соавторстве с Печковской в сборнике о художественно-техническом редактировании.

Между тем в издательской работе наступили иные времена. Появились из нашей же среды оформителей, а иногда и «подпольных» мелких дельцов некоторые «менеджеры» (такого слова тогда не было, было – «дельцы»), которые брали на себя весь комплекс оформительских работ по тому или иному изданию, серии плакатов, рекламы для Москвы и периферии. Каневский, Дробицкий, Курочкин, «поросль» из Госцирка, Спортлото, Союзконцерта распределяли заказы по «трудягам», значительную долю гонорара присваивали, мелкую толику – самому исполнителю. Такой бригадно-уголовный метод. Конечно, это было наказуемо, но уже вырисовались связи МВД – Госкомитета по печати – ОБХСС – дельцы – все «шито-крыто». Жили эти «новые русские» (не путать с девяностыми) в роскошных квартирах на Фрунзенской, Ленинском, Аэропорте, Малой Грузинской. На широкую ногу. Кого-то посадили во времена Андропова, кого-то приструнили. Ну а некоторые благоденствуют и посейчас. Мои сверстники, чуть старше.

Промучившись около двух лет на случайных заработках, я по просьбе моего друга Трусевича пришел в издательство «Педагогика» помочь переоформить журнал «Школа и производство». Друг Юры, зам главного редактора, конфликтовал с всесильным «главным» – тот был матерый сталинист, первый – либерал, оттепель. Почему-то обоих я устроил своими рассуждениями, хотя и не лукавил. С тех пор я стал регулярно, как зарплату, получать работу и гонорар за нее. На новое мое оформление обратила внимание Любовь Аркадьевна Воробьева, заведующая общей художественной редакцией. Постепенно она передала мне задание по оформлению двенадцати (!) журналов этого издательства, несмотря на работу в нем асов оформительства. Работал я на износ, спал мало, уставал чертовски, но зарабатывал в два раза больше, чем в «Стройиздате». И все-таки когда Печковская пригласила меня на штатную работу преподавателя технического редактирования и графики в техникум, который я окончил, я согласился. Внештатно преподавать историю письменности и книгопечатания согласилась и моя жена – это было необременительно, не в ущерб основной работе.

Тогда же отец оставил нам квартиру на проспекте Мира, где стали собираться и сокурсники. Марина умудрялась на три рубля устроить приличную закуску, выпивка приносилась с собой, веселились вволю. Тогда-то я и увлекся собиранием иностранных пластинок с музыкой Глена Миллера, исполнителями Армстронгом и Эллой Фитцджеральд, Саймоном и Гарфанкелем, Аретой Франклин. Марина эти мои пристрастия разделяла, любила она и инструментальный джаз: Гарнера, Питерсона, Брубека, Гиллеспи, Монка, Колтрейна. Пластинки (винил) были недешевы, по сорок-шестьдесят рублей, аппаратура почти самодельная, но стереозвучания. Помогала «Педагогика» с ее довольно высокими заработками. Когда Марина выходила за меня замуж, то сокурсницы якобы ей нашептывали, что у Дудакова на сберкнижке тысяча рублей и есть жемчужное ожерелье для избранницы. Позднее мы это в шутку обсуждали.

За время преподавания я выпустил более трехсот учеников, из них более восьмидесяти техредов. Впоследствии, когда от Фонда культуры я постоянно появлялся на экране телевизора, ученики звонили мне с благодарностью. Я старался научить их модульному методу в макете, динамике верстки иллюстраций, приносил зарубежные издания по искусству типографики.

На выставках Горкома графиков я впервые увидел Зверева, Мастеркову, Немухина, Рабина. Живописной секции при Горкоме еще не было, она была создана в 1976 году, но многие из них подрабатывали оформлением и иллюстрированием в книгах и журналах. С них начинали и теперешние «столпы» былого нонконформизма: Кабаков, Булатов, Янкилевский, Пивоваров, Немухин, Рабин, Свешников, Брусиловский и другие.

Решающим событием для меня в этот период стала первая моя работа в фирме «Мелодия» – конверт к грампластинке «Туристские песни». При раздолье темы что-то никто не сумел с ней толково справиться. Я не помню, кто привел меня в «Мелодию», возможно, Борис Дударев – он позднее погиб при «разборке» с польскими гангстерами. Сделал я три эскиза разных, и сразу прошел, мгновенно и на ура, один с фото, где туристская шапочка в полоску висела на дереве вместе с гитарой. Фото мне дала Марина из фототеки Музея архитектуры, я его окружил шрифтом и к каждой песне – а их было двенадцать – сделал рисованные заставки. Труд средневековый. Тогдашний ответственный редактор, которого через три года я подменил в «Мелодии», стал постоянно давать мне работу, выделив среди других художников. Вскоре я выработал свой стиль – лаконичный, построенный на фотоматериале, с подобающим броским рисованным, а затем и выклеенным шрифтом, динамичной композицией – для этого приходилось залезать и в зарубежные издания, историю музыки, историю искусства. В 1970 году мы защитили дипломы. Марина – по тогда новой теме: «Русский дореволюционный рекламный плакат», я – по близкой мне теме «Конструктивизм в полиграфии». Впоследствии она поступила с этой темой в аспирантуру Полиграфического института, я же был отобран в аспирантуру МГУ, но тему выбрал посложнее, связанную с синтезом искусств эпохи модерна. Несмотря на жизненные сложности, мою неуравновешенность, склонность к спиртному, все пока складывалось неплохо. В 1971 году у нас родился первый сын Игорь. Марина была счастлива, давно мечтала о детях, хотела троих.

Нелепо говорить, но однажды в пионерлагерь, несмотря на охрану, пробралась цыганка – подкормиться. Ее вскоре безжалостно выгнали, но она успела кое-кому погадать, и мне тоже. Помню, что нагадала она мне, четырнадцатилетнему пацану, троих детей. Так и вышло.

В это же время благодаря приличным заработкам я начал собирать работы сначала своих сверстников, затем более старших, а позднее и мастеров конца XIX – начала XX века. Понемногу, не сразу, так интересы из сферы науки продолжились в заманчивой и тогда таинственной для меня области коллекционирования, впоследствии приведшей к новой профессии, совместившей все предыдущие. Случилось это не скоро.

А пока мы праздновали рождение сына в узком кругу. Были Петр Морозов из «Мелодии», прошедший войну в СМЕРШе, выпивоха и верный товарищ, Сарабьянов, любимый наш учитель, орденоносец, воевавший с 1943 по 1945 год, мой друг Юра Трусевич с тоже художником Сашкой Степановым. Под немалое количество водочки мы «скушали» и большую банку красной икры, переданную моей мамой для Марины в роддом. Обе простили – велика была радость. Все, с кем я застольничал, имели значение в моей дальнейшей судьбе.

От «Мелодии» к мелодии

Преподавание в техникуме, все более частая работа в «Мелодии», в других издательствах приносили немалое удовлетворение и стабильные заработки. Интересно было и участвовать в выставках. Только в Горкоме их набралось шестнадцать. Из «просящего» я как-то незаметно превратился в «ведущего».

Хорошо помню, что одна из книг по электрическому оборудованию в сельском хозяйстве и электростанциям, оформленная мною в издательстве «Колос» в духе модного «психоделического» стиля – вспомним диски «Битлз» и «Роллинг Стоунз», – получила премию на конкурсе оформления технической литературы (проводился к 100-летию со дня рождения Ленина). Как это стало возможно, трудно ответить, но наступала новая эра в оформлении. Уходили в прошлое рисованные шрифты, «классические» рамочки, симметричные композиции. Все чаще стали применяться слайды, «сигнальные» броские гарнитуры шрифтов, новая манера рисунка, упрощенные, но эффектные техники гравюры – на дереве, линолеуме, монотипии. Многое было заимствовано из зарубежья.

Преподавание стало для меня ежедневной обузой, приходилось выбирать между педагогикой и творческой работой. К тому же я поступил в аспирантуру МГУ с темой «Проблемы синтеза в русском искусстве конца XIX – начала XX века» – был выбран и рекомендован как лучший из двух выпусков 1970 и 1969 годов. Руководителем диссертации стал Д. В. Сарабьянов. Да и работа в «Мелодии» все больше отодвигала другие на второй план, постепенно я начал втягиваться и в собирательство коллекции. Службу в техникуме пришлось оставить.

В 1973 году, когда последние месяцы преподавания заканчивались, меня пригласили на штатную работу старшим художественным редактором во Всесоюзную студию грамзаписи фирмы «Мелодия». Это была головная организация фирмы, разросшейся по всему СССР. Там планировалась и производилась звукозапись, на худсоветах определялись тиражи грампластинок, утверждалось оформление их и для «внутреннего» пользования, и для экспорта через «Межкнигу». Пять заводов только исполняли заказы, включая знаменитый Апрелевский или новый Московский опытный. Разросшаяся сеть торговых организаций реализовывала от Таллина до Владивостока.

В студии я познакомился с крупнейшими композиторами, дирижерами, чтецами и джазменами, мастерами звукозаписи – это входило в мою работу. В эти годы я не вел записей – ежегодные дневники появились на пятнадцать лет позже. Вскоре я практически стал главным художником, и тем более было не до «эпистолярия», отдавался весь творческой работе оформителя.

Директором Всесоюзной студии грамзаписи был Борис Давидович Владимирский. Ученик Софроницкого, кажется, лучшего исполнителя Шопена, он каждое утро музицировал, приходя в студию за полчаса до работы. Говорят, в годы войны он был одним из тех, кто обеспечивал жизнь интеллигенции в эвакуации в Средней Азии и заслужил благодарность многих за порядочность и справедливость. Во всяком случае, это был человек «иной пробы», чем генеральный директор всей фирмы «Мелодия» Шабанов, ставший затем замминистра культуры; после него в «Мелодии» командовал «комсомольский активист» Сухорадо. О них доброе слово не выговаривается.

Заместителем Владимирского при мне стал Федоровцев, приятный в общении улыбчивый карьерист; его «подсиживал» более молодой, некто Елецкий, человек «новой формации», грубиян и выскочка. Такие персонажи затем заняли посты сначала в организациях перестроечных, а затем, «подчистившись», в ельцинских. Заодно уже скажу, что Горбачева я видел неоднократно, но только в СФК, он был в вечной суете говорильни, а Ельцина близко – лишь у Белого дома 21 августа. Если одного я недолюбливал, то другому не доверял ни на грош.

Но вернемся в ВСГ «Мелодии». Самой интересной и молодежной была редакция эстрады во главе с Володей Рыжиковым – балагуром, неутомимым сочинителем анекдотов, любителем розыгрышей, но и приятелем и покровителем многих «эстрадников»: музыкантов, композиторов, певцов, поэтов, – сам он бывший музыкант. Самой известной в редакции была Аня Качалина – человек принципиальный, квалифицированный, с тонким вкусом. Она «вытаскивала» Анну Герман и Жанну Бичевскую, Градского и Антонова, Зацепина и Догу. Света Михайлова была разбитной и веселой покровительницей тогдашней «зеленой» молодежи: В. Добрынина (бывшего Антонова-второго), С. Намина, Макаревича и всяческих ВИА. Она же и отвечала за «ворованные» записи зарубежной эстрады на «гибких» грампластинках. Как дочь бывшего министра культуры и чиновника еще «сталинского» призыва, она пользовалась особой привилегией «дерзать». К примеру, Добрынин («Антонов») приносил ей фирменные виниловые диски, Света их переписывала «втихаря», а Слава просил «протолкнуть» через Совет и свою песню, иногда неплохую. Песенка за песенкой вышла к славе лесенка.

Были и действительно редакторы-асы: Таня Тарновская в детской редакции, Ирина Орлова в оперно-симфонической, Инна Чумакова в симфоническо-исполнительской. За восемнадцать лет моей службы в «Мелодии», внештатной и штатной, я познакомился с теми, кто обеспечивал качество звукозаписи на мировой уровне при нашей сравнительной технической отсталости. Среди них выделялся Игорь Вепринцев, человек неимоверного таланта.

В первые дни работы в ВСГ меня удивили рассыпанные в разных местах по двору цветные витражные стекла. Оказалось, что в огромной англиканской церкви, где шла звукозапись, ранее в стрельчатых арках окон и на западном фасаде были цветные витражи. По указанию «свыше» их выбили, свинец креплений между стеклами сдали за копейки в металлолом, стекла выбросили неведомо куда. Осталась часть никому не нужная, которую я и застал. На одном из стекол я обнаружил клеймо мастерской Уильяма Морриса – английского реформатора второй половины XIX века в декоративно-оформительском искусстве, дизайне, орнаментике, архитектурном декоре и многом другом, роль которого можно сравнить со значением творчества Врубеля, «мирискусников», Абрамцево, Талашкино вместе взятых. Часть стекол была восстановлена в витраже «Шествие всадников» и «Ангелы» моим тестем Константином Иосифовичем. Эти фрагменты мною сохранены. Часть бесследно исчезла, может, украшает какие-то частные постройки – вряд ли. Оценить стоимость витражей уже невозможно – вероятно, рисунок для них был выполнен прерафаэлитом Берн-Джонсом, а орнамент – Уолтером Крейном, предшественником орнаментики конструктивизма.

Штатная работа давала большие возможности: организационные, творческие, материальные. Когда в какую-нибудь значимую редакцию художественного оформления приходил новый худред или тем более главный художник, то почтительно сообщалось, кто «сел» на это место. Должности были хлебные, заработки ограничивались лишь способностями, усидчивостью и порядочностью их занимающих. А работа – заказы выдавались как по степени одаренности, так и по знакомству.

В ВСГ «Мелодия» были десятки внештатников: фотографов, художников-оформителей, ретушеров, шрифтовиков, иллюстраторов. Объем работы был несравним со многими издательствами. Существовали и заказы на экспорт, более высоко оцениваемые, исполнявшиеся на японской полиграфической базе и не сравнимые по изобретательности и качеству исполнения с внутренней продукцией: многостраничные альбомы, буклеты с цветными репродукциями со слайдов, роскошные коробки для комплектов, индивидуальное оформление каждого диска в них, восьмикрасочная печать с бронзой и «серебром».

Правда, коробки и конверты «для себя», расходившиеся в СССР, претерпели изменения к лучшему. Слайды снимали известные фотомастера: Рахманов, Умнов, Земнох, Плотников и другие. Для оформления конвертов привлекались крупные советские иллюстраторы. Не мешает вспомнить и тех, кто не вошел в топ-лист советских графиков, но прекрасно знал свое дело и блестяще с ним справлялся. Б. Белов, М. Златковский, Л. Грибков, Стацинский, мы, лихая «Троица броненосцев», как нас называли в «Мелодии», включая А. Григорьева и Б. Дударева, старались превратить «оформиловку» в пусть утилитарное, но искусство, которое через десяток лет сменилось эффектной, но бездушной компьютерной «уравниловкой».

Я начал с того, что внедрил в оформление классической музыки слайды с театральных эскизов, картин, по стилю и хронологически близких к музыкальным произведениям, фотомонтажи и документальные кадры, стараясь исключить «самопальные» ручные лихие шрифты, чем нажил себе врагов, но и поддержку исполнителей, дирижеров, композиторов, которым «конечный результат» в виде эскизов давался для утверждения на подпись. Это была маленькая революция в «Мелодии», сначала вызывавшая отпор из-за мнимой расточительности – «четырехцветная» печать вместо «цвета грязного паркета», – а затем резко повысившая спрос с увеличением тиражей и, естественно, прибыли. Но главное – это находило отклик у тех, кто отдавал музыке все силы своего таланта.

Трудно сейчас вспомнить всех, с кем довелось встречаться, обсуждать свои и чужие эскизы, кого посещал десятки раз для отбора фотоматериалов, кого снимали и переснимали, с кем беседовал и на «внеслужебные» темы. Остались напечатанные конверты с их автографами, общая память о встречах. Годами происходило общение с Хачатуряном, Свиридовым, Хренниковым, Щедриным, Плисецкой, Архиповой, Розумом, Рождественским, Светлановым, Жюрайтисом, Рихтером, Коганом, Гилельсом и другими выдающимися людьми. Когда позднее спрашивали, кто же у меня вызывал наибольшее впечатление, я, не задумываясь, отвечал: Дмитрий Дмитриевич Шостакович. В его манере говорить, жестах, уважительности к собеседнику, способе подавать пальто в передней – да, именно так и бывало со мной, несмотря на мое смущение, – содержалось что-то удивительно естественное, но исключительное. Обсуждение эскизов, материалов, окончательное их утверждение было неторопливое, но недолгое, ясное. Я сохранил многие оттиски конвертов с его автографом. Иное дело – встречи с Хренниковым, председателем Союза композиторов СССР. Он почти никогда не принимал дома, обычно в служебном кабинете. Полусонный – сказывались возраст и нагрузка, – он тем не менее всегда был доброжелателен, частности опускал, со многим сразу соглашался и не любил долгих бесед. Короче встречи были лишь с Кабалевским, не скажу – приятнее.

Крайне немногословен был и Рихтер, всегда несколько нервный, спешащий избавиться поскорее от визитера. Принимал он у себя на Бронной, где теперь музей-квартира. Когда там находилась и Дорлиак, я спешил ретироваться побыстрее. Непредсказуем был Светланов – то на редкость дружелюбный, то неуступчиво насупленный. Однажды, при записи нового звучания гимна СССР, я слушал несколько часов варианты его исполнения в Консерватории по настоянию Светланова, чтобы достойно сделать оформление конверта. Так и не понял, зачем это мое присутствие понадобилось. За терпение получил премию, как и многие за эту запись, – триста рублей. Немало по тем временам.

Сохранились у меня фрагментарные записи и переписка (случайно не выбросил) с В. В. Свиридовым. В этом композиторе не было ни грамма позы, величественность без фанаберии, все было громогласно, эмоционально, но крайне достойно. Свиридов знал и ценил русскую поэзию и живопись, всегда умел по-новому взглянуть на тему обсуждения, не подавляя авторитетом.

Вспоминаю и неоднократные долгие беседы с Эмилем Григорьевичем Гилельсом, не только его умные и тщательные замечания – рекомендации по «своим» конвертам, но столь неожиданные для меня рассуждения на социальные и общежитейские темы, а нередко и о поэзии и живописи. В последние годы он производил впечатление одинокого, очень усталого человека, осознающего кризис в стране. Когда-то он был членом Еврейского антифашистского комитета наряду с Михоэлсом, Маршаком, видел его разгром. Думаю, это сопровождало его всю жизнь. Он почему-то доверял мне, и наши встречи скрашивала бутылка токайского.

Яркий, жестикулирующий Геннадий Николаевич Рождественский, то монументальный, то неожиданно экстравагантный Ростропович, всегда элегантный Жюрайтис, кстати, приемный сын моего будущего наставника по коллекционированию Я. Е. Рубинштейна.

Особо долгие отношения у меня сложились с Арамом Ильичом Хачатуряном, в его квартире происходил и отбор материала для многих изданий его пластинок – в комплектах, собраниях, конвертах. Арам Ильич был гостеприимен по-восточному, мы часто задерживались дотемна, меня угощали и поили чаем – от вина, бутылки которого не открывались десятилетиями, я отказывался. Но ни разу за стол не приглашались редакторы-дамы. Кавказ – дело тонкое. Хачатурян решительно утверждал и решительно заставлял переделывать. Вскоре я к этому привык.

Так сложилось, что на протяжении всей работы в «Мелодии» я стал практически единоличным оформителем всех балетов и симфонических произведений Родиона Константиновича Щедрина. С его одобрения я оформил все известные его балеты с участием Плисецкой, смотрел я вживую и все постановки с ней, отбирая фотокадры, часто бывал в семье. Почему-то Щедрин считал меня первоклассным оформителем его дисков. «Валерий, в Париже таких нет», – говорил он, не знаю, искренне ли. Но это мне льстило. Так это сотрудничество продолжалось до конца моей работы в «Мелодии». Это не означает, что не было «просвета», отдыха вне работы.

Из сравнительно ранних поездок своеобразным было наше «проникновение» в Западную Украину: Львов, Яремча, далее везде. Недружелюбно нас не встречали, но под подозрением были. Мы же выискивали национальное своеобразие и «вынюхивали» запахи экзотической кухни. Кто-то из местных гордился «имперским» прошлым, которое было лишь прошлым другой империи.

Было и более позднее «бегство на Волгу», сначала на пароходике, потом частью пешком, с ночевками на отмелях, в «сенниках», с парным молоком и домашним хлебом. Дело было в самую жару в начале семидесятых, лето «взбунтовалось», горели торфяники под Москвой, было это не раз, и мы «смывались» от духоты и несносного жара. В эту или другую поездку, похоже, в Вологду, бабы стояли в реке в самом русле, задрав подолы и растянувшись цепочкой.

Возвращаюсь к «Мелодии». Сложнее вспомнить «эстрадников», музыкантов, певцов, композиторов. Всегда было интересно послушать Александра Градского. Ярко говорил. На каком-то американском «чудище», кажется, голубом «кадиллаке», он с трех-четырех попыток вползал на студийную территорию, становилось шумно и радостно в нашем «пастырском» домике редакции. Появлялся Наум Олив с ящиком пива – тогда это не возбранялось, пили почти везде не помногу.

Моя прабабушка держит мою маму, 1925

Бабушка Люба в молодости, август 1920

Баба Оля с братом

Баба Маня с моей прабабушкой

Дед Пантелей (слева)

Мой дед Андрей, погиб в 1941

Баба Люба, 1949

Мама и тётя Надя с их подругой, 1940

Баба Маня – сестра бабы Любы, 1949

С мамой и папой, мне пять месяцев, 10 мая 1946

Мама с бабой Любой. Сокольники

Мама, конец 1940-х

Папа в деревне Суково, 1944

Новый год в Сокольниках

Папа, 1948

Застолье в Сокольниках

Я с Кыкой

Мне 2–3 года

Наша семья и крестная Надя Смирнова с мужем, начало 1950-х

В 4 классе, мне 10 лет

Мне 13 лет (первое купленное пальто), брату Сашке 6 лет, 8 ноября 1958

Саша, 1953

Группа самбистов Харлампиева, вместе с чемпионом мира по тяжелой атлетике Юрием Власовым, 1960-е

На этюдах. Мне скоро будет 19 лет, 1964

Бракосочетание с Мариной, 8 апреля 1967

Всей семьей, 1982

Игорю 12 лет, 1983

Наши дети: Костя, Игорь и Катя с другом Игоря, середина 1980-х

На даче в Зеленоградской, лето 1985-го

Косте пять, Кате четыре, лето 1985-го

Игорь с женой Мариной

Родители моей жены Марины – Вера Ивановна и Константин Иосифович

Папа и Костя на моем дне рождения, 2006

Свадьба Кати и Алексея 3 августа 2003

С Алёшей и Катей на вернисаже, 2006

Ветеран Министерства финансов

Мой день рождения в «Золотых Ключах», 2006

Юбилей Марины на даче в Загорянке, 2006

Дача в Зеленоградской

Новая дача в Загорянке

Стасу Намину и его ансамблю «Цветы» я «психоделическим» шрифтом оформил первую гибкую пластинку, мы подружились, встречались и после моего ухода из «Мелодии». Замечательные моменты были в работе с Леной Камбуровой – редким человеком. Она приняла мой вариант оформления ее пластинки, хотя я сделал его черно-белым, безжалостно исполосовав фотографию на фрагменты. Эффектно, драматично. Недолгие, но теплые встречи были с Вероникой Долиной – вот бы показать ей теперешние мои стихи. Об ансамбле «Мелодия», Гараняне, Фрумкине нужна отдельная книга.

Гаранян и его сотоварищи были виртуозами, многие прошли школу Олега Лундстрема и вовсе не были похожи на анекдотических «лабухов»-интеллигентов, подтянутые профессионалы. Не думаю, что уровень их исполнительства отставал от музыкантов оркестра Рея Конниффа, а может, и Глена Миллера. Среди наших ВИА выделялись, на мой взгляд, грузинский «Орера», белорусские «Песняры», «Самоцветы» Юрия Маликова – с его сыном Дмитрием мы встречались во время моей работы в «Новом Эрмитаже».

Нечастые встречи были с Давидом Тухмановым, хотя комментарии его тогдашней жены я не переносил. Пугачеву только видел, она уже «вышибала дверь ногой» у нашего начальства. О Высоцком умолчу, а вот о «Машине времени» и Макаревиче сказать хорошего ничего не могу. Только убогие и импотенты, предпочитающие насилование любви, способы призывать «прогнуть мир». Все последующее поведение этого «кумира плагиаторов» (плюс позиция по Крыму и Донбассу и др.) не вызывало в дальнейшем у меня удивления.

Многое забылось, осталось в памяти неясным слепком. Скажем, посещение Леонида Осиповича Утесова с его тонкой коллекцией живописи «Союза русских художников» и роскошной мебелью карельской березы. Или встречи с Зацепиным в его квартире, превращенной в студию звукозаписи. Чертовский талант «не нашего разлива».

Та творческая, да тогда и главная для меня составляющая часть работы в «Мелодии» расширяла и какие-то связи и отношения с другими организациями. В ЦДЛ (Дом литераторов) я бывал не только из-за элитарного ресторана, кафе и баров, но и по делу. Там работал Миша Пазий, бессменный фотограф всей литературно-художественной элиты, теперешний мой сосед по даче в Загорянке. Если «шла» пластинка «литературная», то только к нему – огромный выбор фото литераторов, чтецов, артистов.

Я уже не говорю о Доме композиторов, Доме архитекторов (исключаю, правда, Дом Союза журналистов – членом этой организации я стал только в 1990 году, а до того попасть и в ресторан его было немыслимо трудно), ну и почти родной ЦДРИ, где с 1966 года я участвовал почти во всех ежегодных выставках большей частью с дизайном своих конвертов.

В эти годы я был «на подъеме», понимал, что занимаюсь своим делом на своем месте, много работал, выставлялся, писал и статьи. Все успевал, хотя мешал нажитый «грех» русской болезни. Заработки, как теперь говорят, «зашкаливали» – две-три тысячи рублей ежемесячно, «гешефты» под конец семидесятых не всегда честные. Когда говорят о всеобщей бедности в СССР, низких зарплатах и заработках, исключая «торговлю», «цеховиков» и другой криминал, то редко упоминают творческих работников: писателей, «выездных» журналистов, кинематографистов, драматургов, да и нашего брата, художников, иллюстраторов, оформителей, монументалистов. Не секрет, что среди нас были и «рублевые» миллионеры. Те, кто работал в полиграфии, не были особенно богаты, но при зарплате 200–250 рублей могли за счет гонораров получать вдесятеро больше. «Главные художники» всегда передавали друг другу выгодные заказы, а «у себя» выписывали гонорары на внештатников втайне от «всевидящего ока» ОБХСС. Собственно, из этого складывались и мои заработки, усвоенные еще со времен «Стройиздата».

Работа в «Мелодии» была интересно творческой и крайне выгодной и престижной. Несмотря на то что позднее, приобщившись к собирательству, я большую часть гонораров (не зарплату) тратил на покупку картин, оставались, что называется «излишки». Марина была довольно равнодушна к драгоценностям, но все-таки любила хорошую одежду, особенно для детей, и предпочитала удобный и комфортабельный летний отдых. Ни о каких заграницах тогда и не мечталось, ей удалось только один раз (до конца восьмидесятых годов) съездить в Венгрию, я уже о «загранке» и не заикался – профессия не позволяла, а то, что материал в вездесущем КГБ на меня существовал, не сомневался. Вряд ли в нем было что-то криминальное, но клеймо «классово чуждого» подразумевалось.

Итак, отдых. Первое время это были самостийные заезды в Гагру, Крым, все это обрастало неудобствами, просьбами, сомнительными «стойбищами» и постоянным поиском мест «общепита». Наконец как-то представилась возможность более цивилизованного отдыха в Пицунде. Мой тогдашний товарищ Боря Дударев, сын оперного певца, сам занимавшийся фарцовкой с поляками (из-за этого и был ими убит), всегда умело устраивался в жизни, знал черные «ходы» и «выходы». Он и дал нам рекомендации в комплекс для литераторов-артистов-кинемато-графистов (а более всего для фарцовщиков и «френчей») в Пицунду. Место замечательное, многоэтажки гостиничного комплекса сверкали в лучах солнца, синее море, зеленые длиннохвойные реликтовые сосны, зона благодати. Прельщала и вкусная недешевая «шамовка», то есть завтраки, обеды с черной икрой и бутылкой вина на двоих и еще более роскошные ужины. Было где оторваться. Да и публика в нашей компании подобралась изысканная: кинорежиссер, коммерсант (с женой ли, любовницей?), очень солидная немолодая пара ответственного работника (жили где-то рядом на Кутузовском), пара иностранцев – немцев, еще кто-то и, конечно, «сексот» – осведомитель. Мы вечерами часто пировали, и даже помню, что, как обычно перебрав, я перевернулся на стуле, упал спиной, но бодро вскочил. Многие сочли это хорошо отработанным трюком.

Обеспеченные поездки, довольно налаженная жизнь, первый сын Игорь, родившийся в 1971-м и постепенно подраставший, новый расширенный круг знакомств, и не только с коллегами «по цеху» – в большинстве своем, иногда при высоком профессионализме, они ограничивали свои интересы работой, заработками и доступными развлечениями, и мне было с ними скучновато; мы стали лучше одеваться (покупали изредка вещи у фарцовщиков), не скупиться на такси, изредка бывать в ресторанах. Марине и тогда все это было не особенно по нраву. Позднее это расхождение в пристрастии к «хорошей жизни» сыграло свою драматическую роль.