Текст книги "Око Марены"

Но, на беду Хвоща, князь Ярослав тоже не дремал. Заметив, как оживилось породистое, с высоко взведенными бровями, но изрядно изможденное болезнью и покрытое нездоровой желтизной лицо старшего брата, он сразу же сообразил, что нужно немедленно что-то предпринять. Метнувшись к боярину, он проворно выхватил склянку из его рук.

– Порешили яду нашему князю подсунуть?! – прошипел он злобно и с маху грохнул ее об пол.

– Поклеп ты, княже Ярослав, на меня возводишь, – возразил боярин, сокрушенно глядя на растекающуюся подле его сапог темную лужу.

– А думаешь, забыли мы, яко отец твой, в железа закованный, вместях с рязанскими князьями в наших порубах сиживал, да и помре в одночасье? Надумал в оместники[71]71
  Оместник – мститель.


[Закрыть] за родителя свово на старости лет пойти?! – кивнул Ярослав в сторону Константина.

– Ты, княже, прирок[72]72
  Оговор.


[Закрыть] свой ныне измыслил, дабы брате твой хворь свою одолети не возмог? – глядя прямо в посветлевшие от бешенства глаза Ярослава, проницательно заметил Хвощ. – А ведь послухов[73]73
  Послух – свидетель.


[Закрыть] у тебя тому нету.

– Есть, – недолго думая выпалил Ярослав и торжествующе повторил: – Есть послух. И грамотку мне он отписал еще по осени, когда сведал, каку вы поголовщину[74]74
  Поголовщина – уголовное преступление.


[Закрыть] задумали.

– И грамотка оная у тебя с собой ли? – гордо выпрямился боярин, понимая, что только спокойный тон и разумные доводы, приводимые в свою защиту, помогут ему выйти из этой светлицы свободным, не угодив в поруб.

– Не взял я ее. В Переяславле[75]75
  Имеется в виду Переславль-Залесский, расположенный во Владимиро-Суздальском княжестве. Всего же городов с таким названием на Руси того времени насчитывалось три. Помимо Рязанского и Владимирского был еще и Переяславль Южный, или Русский, который являлся столицей Переяславского княжества.


[Закрыть] оставил, ибо не поверил по первости изветнику[76]76
  Изветник – доносчик.


[Закрыть] своему. Ныне же, едва скляницу с черным зельем в твоей руке узрел, враз и вспомнил о том. Да ты чуешь ли, брате, яко смердит дрянь сия? – тут же обратился Ярослав к Константину за поддержкой.

Тот, сожалеючи поглядывая на черную лужу, мрачным могильным пятном растекшуюся на чисто выскобленном желтоватом дубовом полу, неохотно кивнул. Тогда и Хвощ в свою очередь решил воззвать к благоразумию старшего Всеволодовича:

– Поверь, княже, что, дабы сомнений никоих у тебя не появилось, я и сам оное зелье из другого кубка вместях с тобой испил бы. – И он, покопавшись в своей суме, действительно извлек из нее второй кубок, очень похожий на первый, но значительно меньший по размеру. – Вот и чарку вторую для того прихватил с собой. Так что напрасно брат твой на меня сей прирок измыслил, – еще раз повторил он.

Может, кто иной и спасовал бы, но не таков был Ярослав, услышавший какое-то позвякивание, пока боярин копался, доставая вторую посудину. Он тут же коршуном накинулся на опешившего от такой наглости Хвоща и вырвал из рук растерявшегося боярина суму, после чего, торжествующе запустив в нее руку, извлек еще одну скляницу, которая тоже была наполовину заполнена жидкостью, только светло-коричневатого цвета. Ярослав энергично взболтал ее и с довольной ухмылкой продемонстрировал Константину.

– А вот и поличное. На каждый яд есть и супротивное зелье, дабы самому с животом не расстаться. А мудрый посол – дивись, брате, – опасаясь отравы, еще допрежь прихода сюда половину отпил. Остатнее же порешил опосля принять. – И он для вящей убедительности добавил: – Все в точности, яко мне мой изветник и отписал.

– То от живота зелье. Нутром я маюсь, вот и таскаю его всюду с собой, – торопливо пояснил Хвощ. – А все, что рек тут князь Ярослав, овада[77]77
  Клевета.


[Закрыть]. Ежели мне веры нету, покличь своих лекарей, дабы они тебя от сомнений тягостных разрешили.

Однако лекарь Константина еще больше запутал дело. Старый седой Матора, кряхтя, опустился на колени и некоторое время изучал содержимое загадочной лужи, после чего, приподняв голову, неуверенно предложил:

– Может, собаке на пробу дать?

Константин молча кивнул. Однако пара псов, которых тут же притащили, сыграли на руку Ярославу, поскольку лизать лужу не собирались. Более того, даже когда их принялись тыкать в нее, пытаясь хотя бы намочить им морды, они оказали отчаянное сопротивление, принявшись жалобно скулить и вырываться.

– Чуют отраву! – радостно завопил Ярослав. – А я что говорил? – повернулся он к Константину, который в свою очередь укоризненно уставился на Хвоща.

Трудно сказать, что повелел бы сделать князь с рязанским послом, но тут на выручку боярину пришел Матора, чуточку сгладив неблагоприятное впечатление от собачьего поведения:

– Промашку я дал, князь, – повинился лекарь и поправил Ярослава: – Псам смертное зелье чуять не дано. Одначе мыслю я, что ни одна божья тварь из-за великой вони лакать оное николи не станет. Смердит уж оченно, – пожаловался он.

– Так зелье это смертное али и впрямь лечебный отвар? – угрюмо спросил Константин.

– То мне неведомо, – честно сознался лекарь. – Но не слыхал я, дабы от твоей болести, княже, в отвары белену добавляли, а запах оной травы я доподлинно распознал.

– Вот, – встрял Ярослав, – я хучь в лечбе ничего не смыслю, но даже мне сия поганая трава знакома. Слыхивал я, ведьмы ее в своих черных делах потребляют изрядно. – И он с кривой ухмылкой на лице напомнил Хвощу: – Ты вот тут сказывал, боярин, что лекарка, коя снадобье готовила, уж больно хороша. Токмо отчего ж ты запамятовал поведать, яко ее люди кличут? – И, повернувшись к брату, Ярослав торжествующе выпалил, окончательно закрепляя свой успех: – Ведьмачкой ее прозывают, а народ зазря так величать не станет! Стало быть…

Хвощ и тут не собирался сдаваться, но рассказать, как она спасла от верной смерти рязанского князя да сколько людей вылечила, не успел. Услышав о ведьмах и о прозвище лекарки, богобоязненный Константин торопливо перекрестился и с укоризной обратился к боярину:

– Что же ты? Никак и впрямь меня бесовскими травами опоить решился? Али и впрямь, по наущению князя свово, убойцем стать насмелился?

– Пусть лекарь твой поведает, – еще пытался барахтаться Хвощ. – Пусть как перед иконой скажет: токмо лишь ведьмы беленой пользуются али и при лечбе к ней обращаются?

– Бывает, – согласился Матора. – Но не от той болести, коя нашего князя мучает неустанно.

Авторитетное мнение старого лекаря оказалось решающим. Хоть боярина и отпустили восвояси, но больше пред княжьи очи не допускали. А еще через два дня ему самому и всему рязанскому посольству в достаточно категоричной форме предложили выехать из Ростова, ссылаясь на то, что у возмущенных горожан терпения может оказаться значительно меньше, чем у мягкосердечного князя Константина.

* * *

И пришед послы от каина рязанскаго в Ростов Великий ко Великаму князю володимерскаму Константину. Сладко рекоша они князю и улещаша всяко, дабы о мире сговоритися. Одначе Константин володимерский согласья не даша, рече тако: «Не хочу братоубийце длань давати». И тогда послы по повелению рязанца злобнаго одариша его скляницей с зелием смертным, кое на семи колдовских травах ведьма рязанская варила, и, ежели не брате княжой, Ярослав Всеволодович, не бысть бы Великаму володимерскаму князю в живых.

Одначе и опосля того, яко сведали Всеволодовичи про зелие, посла рязанскаго боярина Хвоща хоша и браниша нещадна, но казни не предаша, ибо памятали они заповеди Христовы, в коих поведано всем людям: «Не убий»…

А полки княже Константине Всеволодович повелеша сбирати, но не жаждая оместником бысть, а токмо дабы подсобити князю-изгою Ингварю Ингваревичу и братии его уделы их возвернути, кои рязанский князь у них отняша…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И проведав, что бысть Великий володимерский князь Константин Всеволодович хвор вельми, послал рязанский князь боярина Хвоща, дабы он вручиша болящему скляницу с чудным зелием, от коега здравие пребываша не по дням, но по часам, а болесть утекоша прочь. Токмо не прияша ее Всеволодовичи, и рече Хвощу тако: «Оное зелие и пес пригубить не возжелаша, а потому и нам не след», и склониша ухо свое ко лжи и наветам положили, что не бысть меж Володимеро-Суздальским и Резанским княжествами замирия, но бысть востраму мечу…

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г.

Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно сказать, что произошло на самом деле во время переговоров в Ростове. До сих пор историки так и не пришли к единодушному мнению, что же находилось в той склянице, которую передал один Константин для другого. Однако, рассуждая логически, скорее всего, там действительно был яд, поскольку рязанский князь прекрасно понимал, что есть большая вероятность того, что Всеволодовичи могут принять решение помочь прибежавшему к ним Ингварю вернуть свой удел. Тем более что они получали от этого прямую выгоду, ведь тогда в Рязани сядет князь, который будет им целиком обязан.

Следовательно, Константину Владимировичу необходимо было выиграть время, чтобы успеть подготовиться к этому нашествию. А какой для этого способ? Самый надежный – это умертвить своего ростовского тезку. Подталкивает на эту мысль и несколько несуразное пояснение отказа Всеволодовичей от лекарства. В конце концов, пес мог отказаться от снадобья по многим причинам, и само по себе это ни о чем не говорит. А вот если допустить, что лояльно настроенный к рязанскому князю летописец попросту недосказал, что, скорее всего, после испытаний лекарства на собаке та издохла, тогда все сходится.

Подтверждает, что в склянице находился яд, и то, что решение собирать дружины и ополчение братья Всеволодовичи приняли сразу же, буквально на следующий день после приема рязанских послов – очень уж велико было возмущение этим вероломным поступком рязанского князя.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 133. Рязань, 1830 г.

Глава 9
Прадед и правнук

 
Мы – заложники Смутного времени —
И оно нас ломает и гнет…
Всем кошмаром кровавого бремени
Нам дышать наша жизнь не дает!..
 

Марианна Захарова

«…В месяц просинец, в первую ниделю опосля Богоявления Господня»[78]78
  Просинец – январь. Ниделей называли воскресенье. Богоявление – праздник крещения Христа, который отмечали 6 января (по ст. стилю). Описываемое Пименом событие происходило 9 января 1218 г.


[Закрыть], – старательно вывел инок Пимен вверху желтоватого харатейного листа своим четким почерком и отложил перо.

Зябко передернув плечами, приложил руки к теплой печке, чтоб согрелись получше, и закрыл глаза, припоминая событие, очевидцем которого был.

Это о том, что произошло в начале зимы, он мог написать лишь с чужих слов. Но человек слаб, и память его несовершенна, и не в силах он узреть, подобно орлу, все, что происходит на земле-матушке в той ее части, коя зовется Русью.

К тому же один имеет свое видение происходящего, иной кто, особливо ежели из супротивного стана, – совсем другое. Ему же, благочестивому рабу божьему чернецу Пимену, надлежит сотворити самое тяжкое – собравши воедино все, что ему поведали люди, отписать так, яко заповедал рязанский князь, то есть по возможности излагая, что стряслось, но не показывая своего отношения к событиям.

Ох и трудно сие. Как вот их не показать, когда на одних душа злобится, а за других тревожится? Да и людишки изначально тоже сообщают не просто так, но с чувством, а оно у них всех разное. Потому и не всегда выходило у Пимена выполнить требование князя, который всякий раз, прочитав начертанное иноком, недовольно морщился, будто у него в одночасье прихватило зубы, после чего столь красноречиво вздыхал и укоризненно взирал на чернеца, что Пимен сразу виновато опускал голову, не собираясь ничего доказывать.

Зато в последний раз, когда пришла весть, будто Ярослав Всеволодович сбирает ополчение и стало ясно, что быть кровавой сече, он насмелился обратиться к князю Константину с просьбой взять его с собой, дабы он самолично лицезрел все событие от начала и до конца. Тогда, дескать, и строки лягут как требуется, ибо это будет рассказ не об услышанном, но об увиденном самим. Константин поначалу ничего не сказал в ответ, но призадумался, а спустя три дня разрешил.

Так и получилось, что инок удостоился чести поглядеть на все, что творилось, не просто оказавшись чуть ли не в самой гуще событий, но даже, согласно княжескому повелению, в какой-то мере над ними возвышаясь.

Пимен шмыгнул носом – а ведь и впрямь возвысился, взирая на все происходящее из крохотной верхней бойницы высокой сторожевой башни. Князь Константин даже озаботился, чтоб монах, упаси бог, не замерз, ибо провести в ней ему предстояло не менее нескольких часов. Поверх рясы из толстого сукна инока обрядили в добротный тулуп, дали теплых онуч, чтоб ноги в сапогах не окоченели, прикрыли его скуфью[79]79
  Скуфья – у православного духовенства: остроконечная бархатная черная или фиолетовая мягкая шапочка.


[Закрыть] шапкой лисьего меха и уж после всего этого отвели на самую высокую из башен рязанского града Коломны. Града, который готовилась штурмовать могучая рать князя Ярослава.

Поначалу у Пимена при виде этих полчищ даже зародились сомнения – вдруг да не устоит небольшая крепость под натиском столь огромного воинства. Потому он не столько разглядывал собравшихся под ее стенами ратников, сколько крестился от испуга, с превеликой тоскою размышляя о бренности всего в этом грешном мире: «Пошто, ну пошто кажному князю в своей вотчине мирно не сидится? Пошто они, аки звери ненасытные, стремятся отняти у слабых соседей грады и землю?!»

О том, что князь Ярослав пришел лишь по своей душевной доброте и из желания восстановить справедливость на рязанской земле, инок почему-то не думал. И тут он, сам того не подозревая, прав был даже не на сто, а на все двести процентов.

Юный Ингварь, из-за своего упрямства в одночасье став князем-изгоем, по наущению боярина Онуфрия поехал в поисках справедливости не прямиком к старшему князю Владимиро-Суздальской земли, но хитро – через Переяславль-Залесский – столицу удельного княжества его брата Ярослава. Мол, пусть князь одного Переяславля подсобит князю другого Переяславля. Бояре Ингваря согласились с доводами Онуфрия. И впрямь, ехать к тяжело больному Константину в Ростов, не заручившись заранее поддержкой кого-либо из его братьев, которые станут ходатайствовать перед старшим из Всеволодовичей, было бы глупо.

А из всех сыновей Всеволода Большое Гнездо именно третий по счету – князь Ярослав – был самым неугомонным и легким на подъем. Сухой и поджарый, с недобрым блеском в темно-зеленых глазах, он производил на окружающих впечатление сильного, уверенного в себе человека, за которым можно пересидеть все житейские бури как за каменной стеной. В свое время именно на это польстились новгородские мужи и дорого заплатили за свою ошибку.

Вдобавок Ингварь приехал в очень удачное время. Третий по старшинству сын князя Всеволода вот уже более полутора лет[80]80
  Битва на Липице произошла 21 апреля 1216 г. (по ст. стилю) и закончилась полной победой Мстислава Удатного и его союзников.


[Закрыть] безвылазно сидел в своей вотчине, обозленный на весь белый свет и терзаемый унижением от тягостного поражения на Липице. Иной давно бы все позабыл, но Ярослав был не таков. Он мог бы запамятовать добро, которое кто-либо ему сделал, но обиду, даже самую незначительную, лелеял и холил в своем сердце годами.

К тому же будто мало ему испытанного, так за последние полгода добавлялись все новые и новые унижения. К примеру, очередное его посольство к Мстиславу с просьбой вернуть жену, вновь возвратилось без Ростиславы. А кроме того, и брат Константин, к которому Ярослав обратился, прося полки, чтоб как следует пощипать южных соседей, тоже решительно отказал. Получилось, что зря унижался.

И вот тут столь неожиданный визит Ингваря. Можно сказать, сразу и бальзам на сердце, и елей на лоб, и манна небесная. Правда, поначалу незваный гость был им принят настороженно, но когда он узнал о причинах, то вмиг растаял. В немалой степени ему польстило и то обстоятельство, что молодой князь приехал к нему прежде всех прочих и поклонился в первую очередь ему, Ярославу, испрашивая совета, как быть дальше.

Да и величал его Ингварь даже не старшим братом, но не иначе как стрыем-батюшкой, тем самым показывая, что целиком вверяет себя во власть переяславского князя, ставя его «в отца место», и обязуется во всем ходить по его воле.

Впрочем, если учитывать подлинно родственные отношения, то, принимая во внимание двухродную сестру Ярослава Агафью Ростиславовну, которая доводилась изгнаннику родной прабабкой, князь Переяславля-Залесского вполне мог бы величать Ингваря и двухродным правнуком. Но одно дело, кто кому доводится по отчине, да в каком колене это родство, и совсем иное при общении князя с князем. Считающий себя равным другому, даже если и является его племянником или внуком, никогда не назовет себя даже молодшим братом, а тут…

«Если Константин откажет рязанцам в помощи, все равно дам им свою дружину вместе с ополчением. Вот назло дам. Хоть этим дохляку нашему нос утру, – кривил он губы в надменной злорадной усмешке, стоя на обедне в каменном, построенном еще его дедом Юрием Долгоруким Спасо-Преображенском соборе. – Или того лучше – даже и спрашиваться у него не стану. Сам соседей повоюю, чай, невелики птицы. Ну разве что прочих братовьев покличу, чтоб вместях. Надо же показать и Юрию, и Святославу с Владимиром, что сеча на Липице – это просто обычная промашка, которая раз в жизни да приключается у всякого, каким бы он удачливым ни был. А заодно и намекнуть, что и та приключилась токмо от того, что верховодил всеми ратями не я, а Юрий».

И его суровые мысли, будто гранитные плиты, твердо укладывались вровень с суровой гладью соборных стен, прорезанных кое-где узенькими щелями окон-бойниц. Может, потому так и любил Ярослав этот храм, не столь величественный, как знаменитые Софийские соборы в Великом Новгороде и Киеве, без лестничной башни и галерей, без всяких изысков вроде декоративных кладок, с простеньким незатейливым орнаментом. Честолюбивому князю-воину по душе было даже его небогатое внутреннее убранство – относительной роскошью могла похвастаться разве что ризница, где, опять-таки со времен его деда, хранились подаренные церкви Долгоруким драгоценные позолоченные сосуды.

Нравилось Ярославу и то, что причащают его из потира[81]81
  Потир – литургический сосуд для освящения вина и принятия причастия. Представляет собой чашу на высокой ножке.


[Закрыть], на котором выгравировано изображение святого великомученика Георгия, чьим именем наречен был он сам во святом крещении. Думалось ему в храме легко и привольно, и смесь густых запахов церковного ладана и жарко горящего свечного воска ничуть не мешала плавному течению мыслей. Присутствие же за спиной Ингваря и его немногочисленной челяди еще больше вдохновляло.

Тем более заняться Ярославу было абсолютно нечем: однообразие охоты давно надоело, а тут у переяславского князя появлялась великолепная отдушина: и себя потешить, и дружине косточки дать размять.

К тому же Переяславль с Тверью – это неплохо, но если к ним присовокупить рязанскую Коломну, перекрывающую устье Москвы-реки на ее впадении в Оку, да не только ее одну, но также Ольгов, Козарь, Ожск и… Ярослав еще раз прикинул, что именно он приберет к своим рукам, но после недолгого раздумья махнул рукой. Чего тут гадать – и без того все ясно. Пока рязанский князь не подпишет грамотку, что уступает свой удел ему, Ярославу, из оков ему не освободиться.

А Ингварь что ж, его обижать не будем. Все свои грады он получит беспрепятственно.

Итак, решено. Князь Переяславля-Залесского тряхнул головой и, приняв причастие, незамедлительно направился в свой терем, который напрямую соединялся с храмом. За ним последовали и рязанцы, уже догадавшиеся по выражению лица князя, вдохновленного предстоящими битвами, что их просьба о помощи будет принята благосклонно.

Правда, объявил им Ярослав о своем решении не сразу, а спустя пару дней, выдержав достойную паузу и собрав ради приличия на совет своих бояр. Единственное, что ему не совсем понравилось, так это то, что едва Ингварь заручился его поддержкой, как тут же завел речь о Ростове. Получалось, что он вроде как и доверяет князю Переяславля-Залесского, а вроде бы и не совсем. Стало немного обидно, и Ярослав хотел было отговорить Ингваря, мол, сами справимся, но, вспомнив его рассказ о том, как ловко воеводы рязанского Константина взяли в клещи рать молодого князя, согласно махнул рукой.

«А почему бы и нет? – почти весело подумал Ярослав. – Небось, когда брат мой откажется их выручить, они мою подмогу будут ценить еще дороже. Да я и сам с ними поеду. Посмотрю на лик Константинов, когда он станет им отказывать, а тут я прямо при нем пообещаю свою дружину рязанцам».

Повод поехать к брату имелся. Как раз на днях Константин прислал ему, равно как и всем прочим братьям, приглашение, собираясь торжественно отпраздновать именины своего первенца Василько, которому исполнялось восемь лет. Утереть нос старшему брату в присутствии остальных: того же Юрия, а также Владимира, Святослава и Ивана – было вдвойне приятно для уязвленного самолюбия Ярослава.

Все вышло почти так, как он и предполагал, и даже лучше того, поскольку возмущенные подлым братоубийством и изгнанием Ингваря из своего отчего удела младшие братья[82]82
  Братья Константина княжили в это время: Святослав – в Юрьеве-Польском, Юрий – в Суздале, Владимир – в Стародубе, Ивану, как самому младшему, своего города в княжение еще не дали.


[Закрыть] Константина присоединились к Ярославу с просьбой помочь Ингварю. Сам же владимирский князь, донельзя расстроенный попыткой рязанского тезки отравить его с помощью какой-то ведьмачки и ошеломленный столь единодушным натиском, плюнул на свое миролюбие и лишь вяло махнул рукой, дозволяя взять и свою дружину, после чего, сославшись на нездоровье, покинул братьев, Ингваря и прочих в самый разгар веселого пира.

Впрочем, еще до того, как ему уйти, Ярослав сумел полностью отыграться на нем и за Липицу, и за вопрос, вернул ли Мстислав Удатный ему жену. Его постоянные комментарии горестного рассказа Ингваря всякий раз заканчивались гневными возгласами: «Давно пора проучить этого поганца Константина!», «Да что ж, некому управу найти на Константина-братоубойца?!», «Надо такую трепку Константинишке задать, чтоб навек забыл, как на чужие уделы зариться!»

Прекрасно понимая, в чей огород благодаря простому сходству имен кидает свои увесистые булыжники младший брат, старший Всеволодович тем не менее молчал, ведь гнев Ярослава был направлен якобы вовсе не на него, а на рязанского Константина. Оставалось сидеть с невозмутимым лицом, делая вид, что его такое совпадение имен вовсе не коробит и, более того, он не обращает на это ни малейшего внимания.

Уже на следующий день во все стороны поскакали гонцы: и в Стародуб, и в Суздаль, и в Юрьев-Польский, а во Владимир направились князь Иван вместе с воеводами Константина Кузьмой Ратьшичем и Еремеем Глебовичем. Однако общим местом сбора всех княжеских дружин все равно был определен Ростов Великий.

Слухи о грядущем походе поползли по Ростову сразу же, буквально на следующий день после того, как Константин дал свое согласие. А спустя еще день из широко распахнутых городских ворот выехал очередной обоз с гостями. Саней было много, почти полторы дюжины, и в одних сидел весьма упитанный веселый паренек в добротном теплом полушубке и лохматой шапке волчьего меха, плотно нахлобученной на глаза. Паренек довольно улыбался, рассказывал всю дорогу разные небылицы, да расспрашивал, хорошее ли в Муроме торжище и каковы там цены.

Поначалу рязанский купец по прозвищу Пятина заупрямился, не желая отпускать расторопного подручного, но Любомир напомнил ему про своего трехродного стрыя боярина Хвоща, ссудившего торговца гривнами для торга, причем без всякой резы, а также о словах, которые были сказаны боярином:

– Ты, Пятина, мальца не больно-то гоняй, а ежели ему занадобится куда отлучиться, тоже не держи, не надо. Да гляди, чтоб он мне на тебя не нажаловался, не то осерчаю, а тебе на ноги становиться надо опосля пожара…

Словом, едва только купец вспомнил о том, как тут же засуетился и даже не только помог отобрать ходовой товар в дорогу, но и пристроил мальца к торговому поезду[83]83
  Поезд – небольшой караван, состоящий из нескольких саней или (летом) телег. Исходя из своего предназначения именовался по-разному: свадебный поезд, купеческий и так далее.


[Закрыть], который как раз отправлялся в Муром. Единственное, что спросил, так это когда ждать, но и тут не получил вразумительного пояснения. Любомир лишь неопределенно пожал плечами и туманно ответил:

– Как расторгуюсь.

Купец недовольно засопел, но ничего не сказал. К тому времени он уже понял, для какой такой надобности Хвощ пристроил ему паренька, но, так как поделать ничего не мог, махнул на это рукой, утешая себя, что когда он с помощью этих гривен встанет на ноги, то немедленно откажется от эдакого подручного.

– Уже?! – вытаращил глаза Хвощ, задержавшийся на обратном пути, как и велел рязанский князь, у Давида Юрьевича, и теперь разглядывая юного Любомира, неожиданно появившегося перед ним на одной из узких муромских улочек. – Ты… на кой тут?! – От изумления он забыл про конспирацию.

Однако паренек был более памятлив, так что сразу как ни в чем не бывало забалагурил, зачастил:

– Ты ж повелел, боярин, дабы я для тебя расстарался, вот и прикупил все, что ты истребовал. – И Любомир принялся показывать все, что у него лежало на лотке. – И дешево, и сердито. И товарец хорош, и цена ему веселая. А у иных дешевше, так оно ить и хрен дешев, да черт ли в нем. А с тебя накладу возьму не боле ряду[84]84
  Имеется в виду взять сверх цены столько, сколько было уговорено заранее.


[Закрыть]. Да ты уж сделай милость, раскошелься, не скупись, да над гривной не трясись.

А уж что он ему при этом ухитрялся шептать, никто не ведал. Вот только сразу после этой встречи Хвощ заторопился со сборами и уже на другой день поспешил обратно в Рязань, а сын поварихи снова отправился в Ростов Великий, где вновь принялся исполнять обязанности помощника Пятины.

Собирались дружины во Владимиро-Суздальском княжестве достаточно быстро. Похуже обстояли дела с ратным ополчением, но к рождеству наконец все было готово, и спустя еще седмицу рать выступила в поход. Могли бы и раньше, причем в гораздо большем количестве, если бы не… отец Николай.

Священника не было на первом приеме князем Константином Всеволодовичем боярина Хвоща. Именно так было решено еще в Рязани на предварительном обсуждении общей стратегии. Предполагалось, что спешить не следует и вначале Хвощ лишь зародит сомнения в правоте слов Ингваря и его бояр, а вот во второй раз полечит владимирского князя настоем Доброгневы, и тут-то скажет свое веское словцо и отец Николай, заодно подкрепив доверие к загадочному лекарству.

Пока же священник должен был отыскать епископа, воззвать к его христианскому человеколюбию и попросить поддержать предложение рязанцев заключить договор о дружбе или хотя бы просто о мире, о котором пойдет речь во время второго приема послов. Предполагалось, что именно на нем Константин Всеволодович примет микстуру, которая должна была, по уверению Доброгневы, подействовать весьма быстро, утихомирив постоянно мучающие его боли. Вполне логично было предположить, что князь после этого по достоинству оценит чудодейственный настой и примет предложение о мире весьма благосклонно.

Ну кто же мог ожидать, что первый прием окажется последним и сразу после него послам предложат покинуть Ростов. Но присоединиться к отъезжающим рязанцам отец Николай отказался, хотя и понимал, что шансов на успех у него практически нет, тем более поддержки искать негде.

Дело в том, что Ростовская епархия в это время пребывала без своего духовного владыки, поскольку прежний скончался, а новый – епископ Кирилл – еще не прибыл из Киева от митрополита Матфея. Священник попытался было обратиться к другим духовным лицам, но они все как один, прослышав, что рязанский посол чуть не отравил Константина Всеволодовича, наотрез отказались помогать духовнику богомерзкого рязанского князя.

И все-таки отец Николай решил не сдаваться и попытаться использовать даже тот крохотный шанс, который у него был. Тщетно уговаривал его Хвощ, ссылаясь на то, что священник в одиночку все равно ничего не добьется, напрасно пугал его различными карами за ослушание, поскольку согласно тому же предварительному уговору он должен был все свои действия согласовывать с боярином. Не помогло даже упоминание о рязанском князе – ну разве можно столь надолго лишить человека пастырского наставления и духовного утешения?

Отец Николай оставался непреклонен, а когда речь зашла о последнем из упомянутых аргументов, даже позволил себе легкую усмешку, поскольку прекрасно знал, насколько нуждается в исповедях и прочем князь Константин. Вот эта усмешка и переполнила чашу терпения Хвоща, который попросту махнул на упрямца рукой. Правда, одного его не оставил, поручив заботу о священнике двум рязанским купцам, которые находились в Ростове.

Поначалу отец Николай не спешил – ходил по храмам, присматривался, приглядывался, прислушивался, стараясь понять, что за человек этот владимирский князь, поскольку опасался, что в случае неудачи у него, так же как и у Хвоща, первая попытка может оказаться последней, то есть предстояло действовать наверняка.

Так прошло несколько дней, после чего священник решил, что пора, и поутру направился к княжескому терему, возвышавшемуся в самом центре Ростова Великого. Оказалось, что попасть на аудиенцию к великому князю легче легкого – Константин больше всего на свете помимо своих детей, жены и младших братьев (если не считать Ярослава) любил книги и мудрые религиозные беседы с духовными лицами.

Никто не ведает, о чем шел разговор наедине между князем и отцом Николаем. Единственным человеком, который мог бы к нему присоединиться, был князь Юрий, который еще оставался в Ростове и как раз в тот день заглянул в покои брата. Но ему было не до того, так что, побыв из приличия всего несколько минут и ничегошеньки не поняв из логоса-слова и какое оно имеет отношение к исихии[85]85
  Греческие монахи афонских монастырей – исихисты, – творя молчаливую умную молитву, доводили себя с помощью медитации до состояния, в котором якобы начинали видеть «фаворский свет», то есть свет, истекающий из божества, пронизывающий и творящий весь «тварный» мир. Такая молитва практиковалась только в православии.


[Закрыть], которая вроде бы, совсем напротив, означает молчание, он вскоре вышел, сославшись на неотложные дела. Самого главного, к чему священник перешел через пару часов, он, таким образом, тоже не услышал.

Вышел отец Николай из княжеского терема уже под вечер, счастливо улыбаясь и благодарно крестясь на шатровые купола многочисленных храмов, украшавших город. Никто не ведал и того, отчего это Константин, несмотря на свое слабое здоровье, почти весь ужин после беседы с не известным никому священником просидел в общей трапезной вместе с семьей, а с лица его не сходила блаженная улыбка.

Но в тот же вечер князь, вызвав к себе вернувшегося из Владимира воеводу Кузьму Ратьшича, повелел ему распустить собранную уже пешую рать, а также дружинников. Остолбенев от столь резкого поворота событий, воевода попробовал было что-то сказать, но Константин тоном, не терпящим возражений, заявил, что в этом поганом деле ни один вой из числа ростовчан, владимирцев, угличан, ярославцев и прочих участия принимать не будет. Делать было нечего, и рать пришлось распустить.

Заупрямился лишь брат Иван, который пока что сидел без удела и должен был привести собранные рати к Ярославу.

– В своей дружине ты сам волен, – гневно заявил он Константину. – А вот моему животу токмо моя голова владыка.

Напрасно неразумному отроку обещали во владение вначале Радилов-Городец, остававшийся без князя после перевода Юрия в Суздаль, после же старший брат, решив не мелочиться, вместо него посулив Ивану Переяславль Русский, который тоже пока простаивал без князя. Однако тот в горячке наотрез отказался и от Переяславля, уехав к князю Ярославу, ибо мечтал не о спокойном правлении, а о яростных победных сражениях и обо всем том, что так привлекает молодость в двадцать лет.