Текст книги "Око Марены"

Глава 5
Ратник из Березовки

 
Из края в край, из града в град
Судьба, как вихрь, людей метет,
И рад ли ты или не рад,
Что нужды ей?.. Вперед, вперед!
 

Федор Тютчев

Время течет неодинаково. Течение его то убыстряется, то вновь становится плавным и неспешным. Но это в жизни страны или отдельного княжества, а также в больших городах. В деревне же все зависит от времени года. Весна – пора горячая, летом опять-таки дома не посидишь, а вот начиная с осени, когда урожай уже собран, можно и не торопиться, посудачить о том о сем.

Правда, новостей – кот наплакал. Разве что в который раз вспомянуть, как у хромого Шлепы волки утащили две последние овцы из хлева, да неспешно обсудить Захария Мутю, вовсе выжившего из ума, коли он решил на старости лет присвататься к молоденькой девке Осинке из соседнего сельца.

Прочие разговоры на мужских посиделках тоже под стать времени – тягучие и неторопливые, касающиеся преимущественно традиционной зимней поездки в Ожск. К примеру, сколь зерна и прочего придется свезти на торжище, дабы справить новую одежонку, кой-что из утвари и прикупить, ежели останется несколько кун, баские колты[49]49
  Женское украшение в виде подвесок.


[Закрыть] для своей заневестившейся дочери. А может, все-таки выждать чуток да отправиться в стольную Рязань, где цены, скорее всего, будут куда выше…

Оживление наступит позже, когда на сбор осенних кормов прибудут княжьи люди. Тут-то и можно будет узнать почти все главные новости о происходящем в княжестве. Почти, потому что кое о чем чуть раньше непременно расскажут проезжающие мимо купцы. Тогда народу будет о чем потолковать. А уж если новости действительно серьезные, да к тому же напрямую касаются самой деревни, тут пересуды на посиделках могут затянуться и до глубокой ночи.

Вот и ныне, невзирая на позднее время, в селище Березовка, что стояла близ Ожска, народ еще не угомонился. Шутка ли, коль наутро присланные от рязанского князя Константина дружинники должны увести незнамо куда тридцать пять мужиков и парней. Словом, всех, кому исполнилось осьмнадцать годков и не перевалило за сорок.

Зачем? Куда? Надолго ли? О-о-о, тут есть о чем говорить и… гадать, поскольку хотя тиун со слов старшего из троицы дружинников по имени Бажен все объяснил, но веры ему почему-то не было. Мол, сказали ему, что предстоит обучить всех собираемых ратному делу, вот он и передал. Пробовали тиуна напоить да развязать язык, но не проболтался, окаянный, а может, и впрямь не знал истинной цели сбора.

Сунулись было к Купаве – чай, сам князь к ней частенько наезжает, но и та руками развела. Мол, знать не знаю, ведать не ведаю, потому как со мной он таких бесед не ведет. К тому ж с тех пор, как он сел на княжьем столе в Рязани, она его и вовсе не видела ни разу. А к суровому княжьему вою подступиться даже не пытались – уж очень мрачным и хмурым он выглядел. Такой, поди, коль речь придется не по нраву, и за меч может ухватиться. Нет уж, ни к чему самим будить лихо, пока оно тихо.

Ясно было одно – неспроста забирают мужиков. И словеса дружинников на веру брать – дурнем быть, ибо ранее никогда такого не случалось, чтоб пешее ополчение сбирали только для учебы. Чай, они не вои, в дружине не состоят и злата-серебра за службу не получают. У них перед князем долг иной: землицу вовремя засеять да урожай собрать, а еще скотину вырастить, дабы и самому с хлебом-мясом быть, и князя не обидеть. Для того каждый малец с детских лет нужные навыки усваивает, а чтоб учиться воевать…

Однако с властями не больно-то поспоришь. Да и ни к чему оно – урожай собран, а то, что не обмолочен, так то уж бабские труды, и мужичьи руки об эту пору не шибко и нужны. Нет, поворчать, хошь для прилику, слегка, все равно надобно. Поворчать, а заодно и обсудить, для чего же на самом деле понадобилось ополчение, ибо правда, она как дуга ветловая, – середка в воде, так концы наружу, а перевернешь, концы в воду уйдут, зато середка покажется. Словом, как ни крути, а ежели с умом, то догадаться можно.

Вскоре все пришли к дружному выводу, что предстоит ратиться. Выходит, и остальным тоже трудов прибавится – надо рыть землю, углублять погреба, чтоб было куда схоронить зерно и прочую снедь, а в случае чего и самим в них попрятаться. Но это потом, после проводов, а пока лучше посидеть да обсудить вопрос – с кем свара? Ежели с мордвой, то больно много чести для дикого народца, чтоб людишек чуть ли не под гребенку выбирать. С половцами? Тоже не время – их надо бить по весне. Кони у степняков после зимы заморенные, так что самое то.

По всему получается, что с соседними княжествами. Но едва пришли к такому выводу, сразу же начали гадать – с какими именно? Муромский князь напасть не должен – слаб он, а вот новгород-северцы, что на закате, те вполне. Да еще соседи с полуночи, недовольные тем, что рязанцы все ж таки скинули с себя их ярмо, которое они попытались надеть на их княжество.

Вспомнили, как водится, и былые времена, кои грозой пронеслись по Рязанщине. Случилось это, когда местным князьям вздумалось потягаться со Всеволодом Юрьевичем. Маловато, правда, осталось в живых из очевидцев тех страшных лет. Из тех, кто тогда уходил вместе с Глебом Ростиславичем в лихой набег, и из тех, кому довелось боронить стольную Рязань, в Березовку вернулось всего трое, а ноне в живых остался вовсе один. И теперь этот ветеран сидел и цвел от удовольствия, наслаждаясь тем, как внимательно, стараясь не пропустить ни слова, слушают его сказы о тех временах и о том, как он, тогда еще крепкий и бодрый мужик Зихно, будучи в полном расцвете сил, изрядно повоевал в составе пешей рати рязанского князя.

Слегка шамкая – зубов-то осталось всего с десяток, – старик гордо рассказывал, как лихо они палили города, названий которых никто в Березовке и не слыхивал – какие-то Сморода, Руза, Москов, да сколь всего довелось ему натерпеться, да как он чудом выжил и все же вернулся домой. И ведь вернулся не просто так. Привез с собой Зихно добрый меч, взятый у какого-то знатного боярина, да еще две серебряные гривны за пазухой. В его заплечном мешке тоже хватало всякого добра: и крепкие, добротные поршни, и кожух для отца, и поневы для сестер, и изрядный кус золотного аксамита[50]50
  Поршни – обувь без каблука; кожух – одежда из кожи мехом внутрь; понева – юбка; золотный аксамит – дорогая ткань, привозимая из Византии.


[Закрыть] для матери, а своей милушке Забаве он, как сейчас помнит, привез знатные колты. Да еще как подгадал с каменьями-то на них – подобрал прямо под цвет ее глаз, за что она его и возлюбила пуще прежнего.

О последнем он, конечно, ляпнул не подумав. Ссохшаяся от старости, но еще крепкая и жилистая женка старика с игривым именем Забава тут же подала свой голос из дальнего кутка, где она до поры до времени уютно расположилась с овечьей пряжей.

– У меня глазоньки-то бирюзовые испокон веку были, ирод, а ты меня колтами-то какими одарил?

– Тож бирюзовыми, – встрепенулся Зихно.

– Кулема ты. Желт камень-то.

– Енто они опосля на солнце выгорели, – нашелся Зихно и, дабы уйти от неприятной темы, резко перешел к другому военному трофею: – Завтрева с ентим мечом мой меньшой отправится. Ноне он его весь день начищал. Я к вечеру глянул – чуть глаз не лишился, до того клинок на солнце сверкал. Спит чичас, поди, умаялся.

Но внук старика не спал. Какой уж тут сон, когда завтра суровый дружинник по имени Бажен поведет его и прочих парней невесть куда и невесть зачем. К тому же он за хлопотами да сборами так за весь день и не удосужился сбегать попрощаться с двухродным братаном, чтоб утешить его, потому как из-за нутряных хворостей и рудного кашля[51]51
  Рудный кашель – кашель с кровью.


[Закрыть] болящего не взяли вместе с прочими. Да еще сестричне своей – звонкоголосой Смарагде – тоже пару ласковых слов сказать бы надо.

Перебирая все несделанное и неуспетое, он почти пожалел, что весь последний день провел за чисткой меча, тем более что заставить клинок сверкать на солнце у Любима так и не получилось. Да, он стал светлым, но лишь в некоторых местах, да и то неровно, эдакими волнистыми линиями, а все остальное по-прежнему золотисто-бурое. Однако представив, как гордо подойдет к месту сбора, как восхищенно будут смотреть на него не только домочадцы, гордясь бравым внуком, но и односельчане, тут же устыдился своих мыслей и мало-помалу провалился в тревожный, чуткий сон.

Сбор был назначен у избы тиуна в час, когда солнце покажет краешек из-за леса, но Любим подскочил со своей лежанки намного раньше, однако, как ни старался, первым не был. Уже надсадно кашлял дед Зихно – большак явно собирался сказать свое последнее напутствие любимому внуку, единственному оставшемуся от утонувшего в расцвете сил старшего сына.

Да и большуха[52]52
  Большак – глава дома, старший. Большуха – жена большака (иногда, после смерти мужа, становилась главой рода, даже при наличии взрослых сыновей, имеющих свои семьи).


[Закрыть] – старая Забава – уже вовсю орудовала ухватами и кочергой, собираясь напихать Любиму в котомку еды не на день, как было велено неразговорчивым дружинником, а чуть ли не на всю седмицу.

Выйдя же из полуразвалившейся избенки, подновить венцы которой у Любима все никак не доходили руки, и уже наклонившись над кадкой с водой, дабы сполоснуть заспанную рожу и смыть странный сон, привидевшийся ему, он вдруг услышал за спиной низкий грудной голос:

– Давай солью на руки. Чай, сподручнее будет.

От неожиданности Любим вздрогнул и обернулся. Сзади стояла Берестяница – крупная, дородная девка, жившая с родителями аж на самом краю села. Была она его ровесницей, но, невзирая на изрядные годы – в прошлое лето двадцать минуло, как и Любиму, – еще не вышедшая замуж. Девок в селе и без того было поболе, чем парней, а у Берестяницы к тому же имелся существенный изъян – непомерные размеры.

«И в кого токмо она у нас уродилась», – часто вздыхала ее сухонькая мать, с жалостью поглядывая на необхватную дочку, которая во всем остальном не только не уступала своим подругам, но была получше их: что характер имела покладистый, что на работу любую – не только баб, но и мужиков иных за пояс заткнет. В плотном, могучем теле не было ни единой жиринки, ни единой сальной складки – просто костью уродилась широка не в меру.

Оно, конечно, худых девок в Березовке не уважали. Ну какие из них работницы? Опять же и рожать им тяжко, и с кормлением дитяти зачастую морока. Но и такие чрезмерные габариты мужиков тоже отпугивали.

Да и на руку девка была тяжела. Такую в углу прижмешь, да потом и сам не возрадуешься – вдруг что не по нраву придется, так зашибет с одного удара. Поначалу, правда, все равно пытались – смельчаков в селе хватало, но после того как пару раз приключилась осечка, о чем наутро наглядно свидетельствовали припухшие рожи и здоровенные синяки, красующиеся на них, попытаться в третий охотников не сыскалось. Так и вышло, что все ее подруги давно обзавелись семьями, нарожали детей, а она осталась неприкаянной.

Любиму же как-то раз, было это на Купальский праздник, стало ее уж больно жалко. Видно было – тоскует девка, хоть и старается этого не показать. Все в хороводе веселом, а она вдали у березок одна-одинешенька стоит, потому как идти-то некуда. Девки-то все на четыре-пять годков помоложе ее, так что старовата она для них. Если б кто нашелся да в хоровод привел – одно, а самой в него на третьем десятке соваться – стыдоба. Туда же, где замужние бабы сарафанами крутят, ей и вовсе нельзя, не по чину.

Тряхнул Любим вихрами, да и пошел прямо к ней. Негоже это, когда все веселятся, а у кого-то одного печаль на сердце застыла. Поначалу девка отнекивалась, но больше ради приличия, потому как согласилась быстро, после чего весело кружилась в хороводе, от души смеялась да то и дело с благодарностью посматривала на Любима.

А уж когда Гуней неуклюже над ней подшутил, сказав, что, видать, ведали родичи, какой стройной будет их дочка, коли прозвали Берестяницей[53]53
  Берестяница – береста, тонкая легкая кора березы. Шутка заключалась в явном противоречии имени и внешности.


[Закрыть], и Любим, заступившись за нее, ловко срезал долговязого острым словцом, девка и вовсе расцвела.

С той поры миновало меньше трех месяцев, но кое-кто уже заприметил, как часто Берестяница оказывалась близехонько от Любимовой избы. То бабке Забаве из леса лукошко грибов принесет, то ягод, а то просто забежит пошептаться. Бабка у Любима знатной ворожеей слыла, от многих болезней наговоры знала, да все с молитвой святой, не иначе. Часто к ней люди шли, а Берестяница чаще всех.

И как-то так выходило, что почти всегда в избе о ту пору был и Любим. Впрочем, Берестяница особо с ним не заговаривала, даже не оборачивалась. Так лишь, стрельнет украдкой глазами в его сторону, вздохнет чуток, да и то чтоб никто не приметил, и снова к бабке Любимовой с расспросами. Однако старой ворожее вполне хватило и той малости. Мудрая Забава уж давно поняла, кто на самом деле нужен девке, но благоразумно помалкивала, ничего не говоря самому Любиму. Пусть, мол, сами разбираются.

Ныне же Берестяница нарядилась во все лучшее, будто собралась к кому на свадьбу. Любим поначалу опешил, хотел было даже спросить, кто там нынче идет под венец, но хватило ума вовремя прикусить язык.

– Ну слей, – согласился он, украдкой покосившись по сторонам – ежели парни узрят, как тут подле него Берестяница увивается, чего доброго, на смех поднимут.

Однако вокруг никого не увидел и успокоился. С наслаждением сполоснувшись ледяной водой, взял из ее рук красиво вышитый рушник с цветным узором по краям и яркими цветами посередине, торопясь, вытерся и протянул обратно, не преминув при этом похвалить:

– Эва какой он у тебя баский. Такой и князю подать незазорно.

– Правда по нраву пришелся? – смущенно улыбнулась Берестяница, не торопясь принимать рушник. Вместо того она, покраснев, предложила: – А ты себе его возьми. Утереться там, али еду завернуть. А ежели, не дай бог, случится чего, ты им и перевязаться сможешь.

– Да ну, – стал было отнекиваться Любим.

– Бери-бери, не забижай. То от чистого сердца тебе. А на узор глянешь – хороводы купальские вспомянешь, ну и… – Она густо зарделась и, не договорив, резко повернулась и заторопилась прочь к своей избе.

Любим растерянно посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на рушник, секунду постоял в нерешительности, но потом, махнув рукой, накинул полотенце на плечо и пошел в избу, успокаивая себя тем, что имени дарящей на рушнике не написано и кто там будет знать-ведать, чья рука его вышивала.

Однако все вышло не так. Первой все поняла бабка Забава. Любим этого не узнал, потому что старая женщина вновь благоразумно решила промолчать. Зихно же, узрев рушник, заявил, что когда он уходил с князем Глебом Ростиславичем, то у него ими был набит весь мешок, и посетовал, что внук пошел не в деда – всего с одним и уходит.

А вот Гунейка рушник признал сразу. Так уж не свезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка заканчивала его вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить.

К тому же завистливый парень с самого утра хотел как-то уличить, высмеять Любима, чтоб не больно-то задирал нос, таская в деревянных ножнах свой славный меч, равного которому не было, пожалуй, даже у прибывших дружинников. А тут оказалось, что и повода искать не надо, – вот она, работа Берестяницы.

Впрочем, долго ему шутить не пришлось, да и огрызнуться Любим успел лишь разок, так как вскоре к ним подошел Бажен и, кивая на торчащую из грубых ножен рукоять, хмуро потребовал:

– Покажь.

Любим, чуточку стесняясь, извлек меч, досадуя, что вчера так и не смог вычистить клинок, чтоб тот равномерно блестел, но дружинник поначалу не сказал про это ни слова, лишь спросил: «Откуда?» Пока Любим пояснял, что взят он с бою еще его дедом Зихно на каком-то боярине, случилось же это лет с полста тому назад, завистливый Гуней мигом углядел разводы и, торжествующе ткнув в них пальцем, заметил что-то колкое про то, что он был бы еще краше, коли достался более заботливому хозяину.

Однако уличить в нерадивости не вышло. Бажен, глянув на покрасневшего от стыда Любима, а затем на Гунея, иронично усмехнулся, после чего пояснил, что полосы – это узор железа, который виден как раз когда меч начищен на совесть. Он даже кратко рассказал, какие именно они бывают. По его словам выходило, что качество металла у меча Любима одно из лучших, поскольку такие сплошные изогнутые линии, время от времени сплетающиеся в пряди, знатоки называют сетчатым узором, лучше которого может быть только коленчатый булат, где эти узоры в виде прядей тянутся не вдоль клинка, а поперек. Да и сам меч достаточно светлого цвета, что тоже свидетельствует о прекрасном качестве.

Затем дружинник закинул меч себе за голову, прижав к затылку серединой клинка и ухватив второй рукой за самый край, и никто даже ахнуть не успел, как он, слегка побагровев от натуги, поднапрягшись, согнул его так, что даже сумел прижать к ушам. Любиму оставалось только вытаращить глаза от удивления. Сердце у парня екнуло – сейчас сломает! – но Бажен неторопливо ослабил нажим, и клинок выпрямился. Дружинник внимательно посмотрел вдоль лезвия, после чего удовлетворенно пробормотал:

– Все яко и сказывал – добрый меч, ибо сызнова прямой аки стрела.

А тут и обеденный привал закончился, и вновь в путь-дорогу. Вот только теперь по ней вышагивало не три с половиной десятка, а чуть больше половины – на развилке один из дружинников повел мужиков постарше куда-то влево.

Ожск показался уже к вечеру, но к нему Бажен березовцев не повел. Очередной поворот, и они двинулись к стоящим неподалеку от Оки нескольким приземистым и на удивление длинным избам. К тому времени усталым парням было не до шуток, и даже язвительный Гуней про Берестяницу ни разу не вспомнил. Не до того – повечерять бы да завалиться спать.

В иное время они еще непременно бы поворочались на не совсем удобных, хотя и широких полатях да успели бы вполголоса обсудить меж собой диковинные порядки, а тут от усталости уснули быстро, почти сразу. Утром же, едва забрезжил рассвет, в здоровенную хату, где помимо них спало еще больше сотни мужиков, ворвался тот самый Бажен и заорал что есть мочи:

– Сотня, вставай!

Ошалелые от сна, не успевшие толком понять, что к чему, березовские мужики едва успели поднять голову, как тут же последовала новая команда:

– Выходи строиться!

– Это чего делать-то надо? – поинтересовался у Любима спавший слева от него толстый увалень Хима.

– Сказано же, выходи, – буркнул не выспавшийся из-за духоты Любим и не спеша поплелся к выходу.

У самой двери его притормозил Бажен. Отведя в сторонку, дабы не мешал бестолково торкающимся у двери мужикам, буркнул, глядя себе под ноги:

– Коль я что молвил, должен бегом исполнять. По первости прощаю, а далее поглядим. Ступай пока что.

Двор, в который вышли мужики, был огромен и пуст. Однако, присмотревшись, Любим различил в тусклом утреннем свете несколько длинных борозд, тянувшихся то вдоль, то поперек двора. Он недоуменно посмотрел вокруг и шагнул к чудно́ выстроившимся и застывшим в неподвижности мужикам.

– Ты, – ткнул толстой суковатой палкой в грудь односельчанину Любима Прокуде вышедший на крыльцо Бажен, – станешь здесь, как самый высокий. Остальные за им в две шеренги. – Последнее слово он выговорил с запинкой, будто оно было незнакомым и для него. Видя, что парни не торопятся выполнять сказанное, он сурово рявкнул: – Живо становись, коли я повелел!

Наконец, после некоторой суетливой возни, когда березовцы встали как требовалось и строй угомонился, откуда ни возьмись появился еще один дружинник, которому Бажен бодро изложил, сколько их стоит в наличии и что-то там еще. Был незнакомец одет так же просто, вот только по сравнению с Баженом выглядел еще более суровым и мрачным.

Назвался он Позвиздом и начал с того, что изложил, кем все стоящие перед ним вои являются ныне. Слушать это было не очень-то приятно – вроде и правда, но уж больно неприкрытая. Зато потом, когда он принялся описывать, кем все они непременно станут к концу учебы, совсем иное дело – это слушать оказалось куда приятнее.

Любим было усомнился, сумет ли он превратиться в эдакого богатыря, но Позвизд в самом конце заверил, что станут таковыми все без исключения, независимо от желания самих обучаемых.

– Как наш воевода сказывает: не могешь – обучим, а не хошь, так все равно обучим, – подытожил он.

После этого краткого выступления он разрешил всем разойтись и привести брюхо в порядок. Однако не успел Любим найти хороший лопух, дабы было чем подтереться опосля отправления нужды, как их всех вновь загнали строиться. На этот раз и новички не сплоховали, встав в строй хоть и чуток медленнее, чем прочие, однако уже не с такой суетой и толкотней. Позвизд сразу же дал команду «Нале-во!» и неожиданно резво сорвался с места, бросив на ходу: «За мной бегом! И из строя не выходить».

Все ринулись следом за ним, и тут березовские парни малость растерялись. Они, конечно, знамо дело, тоже устремились за всеми, но строем их гурьбу назвать было никак нельзя. Позвизд вскоре оказался тут как тут, принявшись орать:

– Строем бежать! Строй держать!

Словом, всю дорогу к реке, куда, оказывается, бежали, чтобы умыться, он продолжал измываться над березовскими мужиками, будто, кроме них, никого и не было. Не оставили их в покое и после сытного завтрака, разделив на два десятка и назначив в каждом из них старшего. В один вошли совсем молодые, вроде Любима, а в другой те, что несколько постарше – лет эдак от двадцати двух – двадцати трех и заканчивая теми, кому близилось к тридцати.

Старшим любимовского десятка – очевидно за свой здоровенный рост – был назначен Прокуда. Вместе с Любимом туда же угодили увалень Хима, постоянно жавшийся к Любиму и тяжко напуганный строгим Позвиздом. Рядом оказались и еще семеро: мечтательный Вяхирь, вечно покашливающий Охлуп, веселый Желанко, отчаянный и языкастый Маркуха, самый молодой и чуть ли не самый здоровый из всех Глуздырь, а также нелюдимый Мокша и Гуней.

Уже в первый день еще до полудня были наказаны почти все. За то, что болтал в строю, – Маркуха; за то, что вечно смотрел в небо, не слыша команды Позвизда, – Вяхирь; за отставание от всех во время бега – Хима; за опоздание в этот растреклятый строй – Любим и Глуздырь; за смачное сморкание во время очередной речи сотника – Гуней.

Впрочем, как оказалось к концу дня, помимо Позвизда, который был самым главным, имелись и еще учителя-дружинники. Каждый из них возглавлял полусотню мужиков. Десяток, куда входил Любим, вместе с еще четырьмя десятками молодых парней сразу после полудня принял где-то отсутствовавший утром веселый и совсем молодой – не более двадцати пяти лет – Пелей. Остальные березовцы попали к четырем десяткам молодых мужиков в возрасте до тридцати лет. Эту полусотню возглавил Тропарь.

Что до Пелея, то он Любиму понравился уже тем, что в отличие от Позвизда почти всегда улыбался, хотя потачек тоже не давал. И все-таки с ним было как-то поспокойнее. А уж когда тот сразу после вечерней трапезы отвел их за ворота, усадил на травке да разъяснил что и как, многим показалось, что с полусотником повезло – душевный.

Не торопясь, рассказывал он им, что ратное дело – тоже наука, и далеко не из самых легких. Чтобы освоить ее в должной мере, надлежит пролить не одно ведро соленого пота и заработать не один синяк от деревянного меча или копья. Однако от них такой дотошности никто не требует, ибо здесь их обучат лишь самым азам – слово сие означает первую букву при обучении грамоте, кою тоже придется постичь за то малое время, что они здесь пробудут.

Не стал и скрывать, что придется всем тяжко и жалеть их никто не собирается, потому как времена нынче лихие и если их не обучать на совесть, то во время настоящей битвы каждая капля непролитого ныне пота обернется каплей, а то и чаркой пролитой ими же руды. Но закончил бодро, хоть и не совсем понятно:

– Как сказывает наш воевода Вячеслав, тяжело в учении, легко в бою.

Правда, тут же пояснил изреченное, указав, что тот, кто хорошо обучится всем премудростям, не только уцелеет в битве, ибо даже самая первая, коли хорошо выучился, в какой-то мере покажется привычной. Вдобавок к тому у наиболее отличившихся открывается радужная возможность попасть в дружину к рязанскому князю Константину. Набирает он в нее лучших из лучших, и попасть туда крайне трудно, но зато если выпадет удача, то такому будет повсюду почет и уважение народа, ибо именно дружинники берегут от всяческих ворогов рязанскую землю, собственной грудью заслоняя ее от всех бед и напастей.

Впрочем, не стоит огорчаться и тем, кто в нее не попадет, а таковых будет абсолютное большинство. Дело в том, что дружинники постоянно находятся на защите Рязанского княжества, но количество их невелико, так что когда грянет большая беда, то драться им предстоит всем вместе – как пешцам, так и конным, а потому и гордиться своей победой смогут все.

Однако мечты, которые во множестве вспыхнули в голове у Любима, тут же бесследно испарились, когда Пелей потребовал встать всем тем, кто был наказан Позвиздом. С травки поднялось почти три десятка, и получилось, что их, любимовский, пострадал больше всех.

Пелей только удивленно качнул головой и пояснил, что те десятники, у коих половина воев или больше наказаны, тоже должны отбывать казнь[54]54
  На старославянском языке это слово означало любое наказание.


[Закрыть] вместе с ними. Пришлось Прокуде и еще двоим, назначенным старшими, становиться рядышком.

Затем полусотник еще более скучным голосом добавил, что коли более половины полусотни наказаны, значит, и он, Пелей, должен быть вместе с ними. На вспыхнувшие было веселые смешки он тем же скучным голосом ответствовал, что когда полусотник ночью не спит из-за нерадивых подчиненных, а не по какой иной причине, то наутро бывает весьма зол и на будущее советует всем нарушителям особо запомнить завтрашний день.

После того как почти вся ночь у штрафников ушла на то, чтобы нарубить кашеварам дров, спать ратникам и впрямь почти не пришлось, так что наступивший денек тому же Любиму действительно запомнился надолго уже одним тем, что растянулся до бесконечности. Крепкие деревенские парни старательно терпели, но к вечеру каждый из проштрафившихся еле передвигал ноги. А ведь впереди для кое-кого угрожающе замаячила вторая бессонная ночь, потому что за те или иные упущения палка Пелея, точно такая же, как у Позвизда, не раз указывала то на одного, то на другого березовского мужика. Остановилась она разок и на Любиме, который тут же с ужасом представил, что с ним будет наутро.

Когда Пелей после ужина отозвал всех наказанных в сторонку, Любим начал потихоньку настраиваться на тяжелый труд дровосека, но тут с радостью услышал слова полусотника о том, что он по доброте душевной всех их не то чтобы прощает, но переносит начало нынешней ночной работы на следующий вечер. Спали березовские парни на жестких досках, покрытых толстым куском войлока, как на мягкой пуховой перине – сладко и крепко.

А наутро сызнова разбудила их команда «Подъем!», и вереницей потянулись тяжелые, загруженные до отказа дни. Следуя один за другим, они незаметно сливались в седмицу, затем в другую, а там уже глядь – позади оказался месяц.

Учеба же день ото дня становилась все интереснее и интереснее. Не прошло и двух седмиц, как им стали учинять свод, то есть устраивать занятия сразу для всей сотни и обучать, как правильно держать оборону против вражьей конницы, как прорывать для нее тайные препятствия, причем все время разные, зависящие от того, сколько времени имеется в запасе. Иногда это были волчьи ямы, другой раз их заменяли длинные глубокие канавки, а когда следовало поторопиться, то рыли дырки, как их назвал Пелей. Те были совсем маленькие – четыре вершка вширь и столько же вдоль, но достаточно глубокие – не меньше дюжины вершков, чтоб лошади ворогов, угодив в них копытом, непременно споткнулись и упали.

Кроме того, их учили, как не робеть, как перестраиваться, если враг зажмет в кольцо, как разом всем строем, выполняя команду «Бронь!», стать неуязвимыми для нападающих, наглухо прикрывшись своими щитами от вражьих стрел, причем как спереди, так и сбоку, и даже сверху, как наступать самим, чтоб не рушить строй…

А еще учили, что, может, у иных князей на первом месте и стоит дружина, а пешцы так, вроде некоего приложения к ней, но князь Константин меж ними различия не делает, ратный труд и тех, и других ценит очень высоко, потому и задачи для них в грядущих боях будут самые что ни на есть ответственные, а это в свою очередь налагает на каждого обязанность быть достойным его доверия. Например, стойко держаться не только против пешего строя, но и против атаки вражеской конницы. Разумеется, тут уж о своем собственном наступлении думать не приходится, но и об отступлении тоже, которое непременно обернется для подавляющего большинства неминуемой гибелью.

Учили их и различным приемам обращения с мечом, и каждый из сотников и полусотников показывал какой-то свой, единственный и излюбленный, после чего раз за разом заставлял его повторять. Такой тупой повтор одного и того же Любиму не очень-то нравился, но Пелей сразу пояснил, что делается это для того, дабы порядок действий запомнила не голова обучаемого, ибо в бою о таком вспоминать некогда, но само тело. Оттого и самих приемов не столь много – с дюжину простейших, да еще с десяток тех самых излюбленных.

Что до коней, то тут их особо не дергали, хотя азам научили. И как стремена, если надо, удлинить али укоротить, чтоб ногам поудобнее было, и как копье держать, и как из конного строя не вылезать. На войне ведь может случиться что угодно, а потому пеший ратник должен уметь все помаленьку.

Довелось Любиму поглядеть и на воеводу князя, Вячеслава, который пару раз приезжал к ним поглядеть, как идут дела с учебой. Правда, тут березовский ратник несколько разочаровался. Уж больно много всякого довелось о нем услышать, так что в его представлении воевода был эдак в полторы сажени[55]55
  Сажень на Руси в XIII веке составляла примерно полтора метра.


[Закрыть] ростом, да и плечи не меньше сажени, опять же голос такой, чтоб крикнул и птицы сверху попадали. Прочее тоже должно соответствовать стати.

На деле же оказалось, что вид у него самый что ни на есть обыкновенный, а что до роста, то тот же Прокуда куда выше, да и сам Любим как бы не вровень с ним. Плечи тоже не больно-то велики. Крепок, конечно, но до богатыря явно недотягивает. Правда, в ратном мастерстве воевода и впрямь оказался силен – проверяя занятия по бою без оружия, Вячеслав некоторое время глядел на них, а затем не выдержал и сам ринулся в круг. И ведь вызвал на поединок не кого-нибудь одного, а сразу пятерых, потребовав от Пелея лучшего от каждого десятка. От березовского вышел Маркуха. Так вот, воевода закрутил такую карусель, что спустя всего минуту и Маркуха, и остальная четверка ратников уже лежали, разбросанные ловким Вячеславом кто куда.

Позже Пелей поведал, поначалу взяв со всех слово молчать, что сам Вячеслав из дальних краев. Оклеветали его перед батюшкой злые люди, да так, что он чуть головы не лишился. Тогда-то, став князем-изгоем, он и отправился в Ожск, где его обласкал и принял к себе на службу князь Константин Владимирович.