Текст книги "Око Марены"

Черед сторожить и поддерживать костер был не его, Любиму отчего-то не спалось. Вроде бы все в порядке, но что-то мешало, тоненько жужжа в ушах эдаким назойливым комаром, и он тронул за плечо Мокшу, таращившего осоловелые глаза в темноту.

– Ты поспи малость, а то мне все едино сон нейдет.

Мокша благодарно кивнул, признательно улыбнулся и почти тут же облегченно заснул, а Любим продолжал мечтать о том, какие именно подарки он сможет купить на княжескую гривну.

«Смарагде колты справлю баские али кокошник прикуплю. Опять же Маркуха слыхал, что здесь, в Переяславле, славные мастера по серьгам есть. Пусть самые простенькие, да куплю, порадую сестричку, а ежели недорого запросят, то, глядишь, и на две пары хватит – одну Смарагде, а другую… Берестянице. В самом деле, почему бы и не порадовать хорошего человека…»

Он покраснел и воровато огляделся по сторонам – никто не услышал, как он тут рассуждает о подарках? – но сразу же попрекнул себя: чай, нет у человека таких ушей, чтобы мысли чужие можно было слушать.

«Нет, есть», – отчетливо прозвучало у него в голове.

Любим вздрогнул и принялся испуганно озираться, прикидывая, кто же мог сотворить с ним такую шутку, но большая часть воев уже спали, а остальные потихоньку клевали носом.

«Померещилось с устатку», – облегченно вздохнул Любим и чуть не подскочил от все того же голоса, прозвучавшего ясно и отчетливо: «Нет, не померещилось»…

Глава 7
Чудесный дар

 
Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес,
Оттого что лес – моя колыбель, и могила – лес,
Оттого что я на земле стою – лишь одной ногой,
Оттого что я тебе спою – как никто другой.
 

Рюрик Ивнев

«Ты кто?» – выдохнул Любим еле слышно – горло перехватило от волнения, но невидимый собеседник услышал.

«А ты в лесок зайди, сам и узришь».

Ратник с опаской покосился на темнеющий в сотне саженей от него лес. Вообще-то бояться было нечего, эвон сколь тут воев. К тому ж хоть и ночь, а возле каждого костра один не спит – бдит за огнем, пламя поддерживает, так что если неведомый тать… Но тут он сразу осекся – какой может быть тать с эдаким звонким девчоночьим голосом?! Тогда выходило, что…

«Ну чего гадаешь? – Голос вновь хихикнул. – Сказываю ведь, приходи и сам все поймешь. Али боишься?»

– Я?! – возмутился Любим. – Боюсь?! Да ты ведаешь ли, что я – ратник князя Константина, коему бояться…

«Вот и приходи», – бесцеремонно перебил голос.

– Вот и приду, – пробурчал Любим, решительно поднялся со своего места и двинулся к опушке. Дойдя до нее, он горделиво подбоченился и с легким вызовом в голосе поинтересовался: – Ну и где ты там схоронилась?

«А ты смелый, – одобрил голос и посоветовал: – Токмо тебе чуть подале зайти надобно».

– Подале так подале, – фыркнул ратник, давая понять, что ему все нипочем, и отважно шагнул вперед.

Лес, в который зашел Любим, был не просто старым, а очень старым. На каждом шагу, рядом с молодой жизнью свежих порослей, стояли деревья, приговоренные к смерти. Те, которые попросту валялись, будучи окончательно сгнившими, за последние дни почти исчезли – ратникам на ночные костры потребовалось их изрядно. Но тут и там еще высились черные лесные великаны – погибшие, но продолжавшие последним предсмертным усилием воли удерживаться от падения. Подножие каждого титана густо облепил поседевший от морозца мох, напоминая огромный венок из грустных ландышей, положенный у диковинного надгробья.

Но далеко в глубь леса Любим не заходил. Все тот же звонкий голос, звучащий громче и громче, довел его лишь до печально склонившейся своими длинными тонкими ветвями почти до самой земли небольшой березки. Почему именно до нее, ратник не понимал, так никого и не видя перед собой, но раз все время подсказывают: «Сюда, сюда», значит…

– Ну и где ты? – озадаченно спросил он, стоя подле деревца.

«А ты еще чуток вперед пройди», – посоветовал голос.

– К ней, что ли? – кивнул Любим на березку.

«Ну да, к ней», – весело подтвердил голос.

Любиму даже не понадобилось раздвигать тонкие ветви, чтобы добраться до ствола. Они сами пропустили ратника под уютный покров и вновь сомкнулись за ним, отгораживая березовского парня от окружающего мира. И – странное дело – не было уже на ветвях ни единого листочка, но все, что осталось по ту сторону этого природного шатра, как-то поблекло и резко отодвинулось далеко-далеко.

«А ты молодец, что не испужался», – поощрил его неведомый голос, явно идущий со стороны… ствола.

Он осторожно коснулся рукой белой коры и ошеломленно спросил:

– А ты кто?

Вообще-то бабушка всегда рекомендовала ему в таких случаях осенять себя крестом и рассказывала о множестве всяческих уловок расстроить козни лешего и прочих лесных обывателей. Однако ни одной из них ратник даже и не подумал воспользоваться, ибо все они были очень конкретны, то есть направлены индивидуально против непосредственно какой-то одной нечисти, а Любим так толком и не разобрался – кто же сейчас стоит перед ним?

Ему было до жути страшно и в то же время до одури интересно. Последнее чувство, благодаря уютно горевшим невдалеке кострам, пускай теперь и еле видным, пока пересиливало. Да и сам голос был очень молодой, а веяло от него добротой, спокойствием и даже каким-то озорством. Леший же, судя по бабкиным рассказам, голос имел грубый и хриплый, а лесавки[60]60
  Дед и бабка лешего. По виду маленькие, серые и похожие на ежей. Живут в прошлогодней листве. Бодрствуют с конца лета до середины осени.


[Закрыть] должны давным-давно спать. К тому же они почти и не разговаривают, только шуршат прошлогодней листвой, пугая запоздалых путников. Слепой листин?[61]61
  Старый слепой дух, предводитель лесавок.


[Закрыть] Так он тоже молчун. Бабка, правда, рассказывала, что он любит девушек и иногда ворует их, но Любим вроде бы никаким боком на девушку не похож.

Ратник вновь легонько коснулся рукой ствола и вздрогнул от игривого смеха:

«Щи́котно, – пожаловался голос и вкрадчиво посоветовал: – А ты пониже возьмись – за стан меня обними».

Любим внял совету, и рука его бережно, едва касаясь гладкой коры, скользнула чуть ниже, там, где ствол молодой березки, как это ни удивительно, был чуточку тоньше.

«Вот, – удовлетворенно произнес голос. – Совсем иное дело».

– Так кто ты? – снова поинтересовался Любим.

«А ты догадайся, – хихикнул голос и попросил: – Токмо не горлань во всю глотку – оглохнуть можно. Я и так хорошо слышу. Чай, не глухая».

– Ага, раз не глухая, значит… – Но тут ратника заклинило.

Тембр голоса – звонкий, ясный, девчоночий – совсем не подходил ни к одной из лесных обитательниц. Ни лесавки, ни жена листина никак не подпадали под него. Лешуха[62]62
  Жена лешего.


[Закрыть] вроде бы тоже не должна была так нахально заигрывать. Да и вообще им всем сейчас, судя по рассказам старой Забавы о нечисти, полагалось спать.

«Тогда что ж получается? – спросил себя Любим и с досадой ответил: – А получается, что передо мной никакая не нечисть. Но тогда кто же может иметь такой славный, задорный голос? Разве только дите лешего, уродившееся девчонкой».

Он уже было хотел высказать свою догадку вслух, но тут в голове вновь хихикнули и попрекнули:

«Ишь как мысли путаются. Аки мышки глупые так и бегают из стороны в сторону, а все не туда, куда надо. – И посулили: – С первого раза догадаешься – гостинцем одарю».

– Щедра ты на посулы, – по привычке вслух откликнулся Любим, надеясь, что голос скажет о себе что-нибудь эдакое, после чего на ум придет отгадка. Но не тут-то было.

«А тебе все едино не догадаться. Ты ж вовсе не о том мыслишь, – иронично заметил голос и печально вздохнул. – Вот потому-то нас так мало и осталось, что люди забывать стали».

Вроде бы ничего существенного из этих слов выжать было нельзя. Разве что попытаться вспомнить, о ком еще говорила или хотя бы мельком упоминала бабка. Однако ничего путного на ум не приходило, и Любим уже разочарованно вздохнул, но тут яркое, как радуга после дождя, видение неожиданно всплыло в его памяти.

Приключилось с ним это давным-давно, в глубоком детстве, когда он, босоногий шестилетний мальчик, заигрался в прятки с друзьями, и в очередной раз удачно схоронившись, да и уснул возле одинокой березки, растущей, как и эта, на опушке леса близ их деревни. До сих пор он так и не определился с выводом – то ли привиделось ему во сне, то ли и впрямь спустилась к нему с березовых ветвей совершенно нагая красивая девушка с длинными распущенными волосами, ниспадающими до самых ягодиц и отливающими зеленью майской травы.

Зато он хорошо помнил, с какой тревогой расспрашивала его бабка, после того как он, уже под вечер, рассказал ей о своем загадочном сне. Забаву интересовало все – и что делала девушка, и что она говорила мальчишке, и не касалась ли его своей рукой. Узнав же, что она улыбнулась, глядя на Любима, и ласково погладила его по голове, старуха еще больше расстроилась.

В тот же вечер она наварила в горшках целую кучу корешков, что-то долго шептала над ними, а затем чуть ли не до самого утра читала странные, никогда ранее не слыханные Любимом молитвы и жгла перед иконами восковые свечи. Да еще время от времени Забава сбрызгивала мальчика наговорной водой.

Уже ближе к рассвету, исчерпав запас свечей и воды, она пришла к выводу, что всего этого мало, и принялась будить старого Зихно, дабы он немедля срубил зловредную березу под самый корень, причем на всякий случай и сама собралась идти вместе с ним, чтобы накрепко заговорить даже само место, но тут в дело вмешался проснувшийся и все слышавший Любим.

Уж очень жалко ему стало несчастной девушки, чье единственное жилище собрались порушить испуганные люди. От жалости он и придумал, что будто бы говорила она ему о том, что желает ему, Любиму, жить долго и счастливо и что не будет ему никаких хворей и болезней, пока продолжает расти эта береза. Бабка долго сопела, погруженная в тяжкие раздумья, после чего сокрушенно махнула рукой и оставила несчастное дерево в покое.

Приглядевшись же к внучку, который и впрямь рос на удивление здоровым и недоступным даже мало-мальской простуде, бабка и вовсе сменила гнев на милость и каждый год ранней весной и осенью повадилась привязывать на ветку березы, с которой спустилась девушка, тоненькую цветную ленту, а то и просто чистый обрывок старенькой одежи. Даже если год выдавался неурожайным, Забава, виновато вздыхая, все равно повязывала на нее шнурок или обрывок конопляной веревки, предварительно выкрашенной ею в луковой шелухе или ореховом отваре.

Любим, не привыкший обманывать, одно время хотел было рассказать бабке о своей невинной шутке, да все как-то не решался, а спустя годы и вовсе махнул на это рукой. Но лишь один раз, в тот самый день, когда бабка читала наговоры, упомянула она имя таинственной обитательницы, живущей в березовых ветвях. Оно сейчас и всплыло в памяти Любима. К тому же это имя как нельзя лучше соответствовало и звонкому девчоночьему голосу таинственной незнакомки, и потому ратник без колебаний отчетливо произнес его, уверенный, что ошибки быть не может:

– Ты берегиня.

«Ой! – испугался голос. – И как мне теперь с гостинцем быть? Я ж уверена была, что ты не догадаешься».

– Ты лучше о себе расскажи, – снисходительно отмахнулся ратник. – А подарок ладно, не надо мне его.

«А что рассказать? Живу я тут, и все».

– Так вроде бы ты зимой тоже спать должна вместе со всеми.

«Должна, – вздохнула берегиня. – Мать Мокошь[63]63
  У древних славян богиня Земли, единственное женское божество древнерусского пантеона, чье изображение стояло в Древнем Киеве на вершине холма бок о бок с Перуном.


[Закрыть] оставила приглядеть тут за вами как следует. А опосля битвы кому дорожку в светлый ирий[64]64
  Древнеславянский рай. По поверьям, там находятся в ожидании хороших, добрых людей колодцы с чистой ключевой водой, близ которых растут благоухающие цветы, зреют на деревьях молодильные яблоки и сладко поют райские птицы. И ждет праведников такое блаженство, что время для них перестает существовать и целый год пролетает как один миг.


[Закрыть] указать, а кого просто добрым словом в смертный час утешить».

– Выходит, коль битвы не было, то ты здесь попусту бдила, – посочувствовал ей Любим и поинтересовался: – Ну а сейчас-то чего не спишь? Теперь-то уж, поди, можно?

«А теперь время неурочное, – пожаловалась берегиня. – Холодно, сыро. Я привыкла, чтобы лесавки мне колыбельные пели, убаюкивали, а ныне они сами давно спят. Вот я и мыкаюсь, будто жду неведомо чего».

– А может, я тебе заместо них спою? – неожиданно для себя предложил ратник.

«А ты умеешь?» – полюбопытствовал голос.

– Ну-у… – замялся Любим. – Мне бабка много хороших песенок в детстве пела. Кои в памяти остались, те и спою.

«А лесавки мне еще и листвой шелестели. Тихонько так, ласково», – вздохнула берегиня.

– Ну это тоже не беда, – улыбнулся Любим. – Вон ее сколь возле тебя навалено. Буду петь, а руками листву ворошить.

«Ой, как здорово, – радостно зашевелились ветви березы. – Тогда я точно засну. Только погоди малость. Я же подарок тебе обещала».

– Да ладно тебе, – великодушно улыбнулся довольный своей находчивостью ратник.

Ну в самом деле, чем уж таким несказанно дорогим в состоянии наградить пусть милая, пусть стройная и красивая, но всего-навсего березка. Да и, честно говоря, было чуточку страшновато. Она ж по своему разумению отдариваться станет, а годится ли это человеку – навряд ли задумается. Вот и может так выйти, что гостинец ее окажется настолько чудным и странным, что хоть стой, хоть падай. Отказаться же от него – берегиню обидишь. Возьмет в сердцах да и накажет как-нибудь. А наказание, в отличие от подарка, точно плохим окажется.

Однако березка не унималась, перечисляя свои возможности и сетуя на то, что из-за холодного времени года они весьма ограничены.

– А показаться ты мне можешь? – поинтересовался ратник, желая хоть как-то отвлечь неугомонное создание от темы подарков.

«Холодно, – пожаловалась берегиня, но потом решилась, предупредив: – Токмо совсем на чуток, а то замерзну. Ну-ка, закрой глаза и не открывай».

– А если открою? – не удержался от вопроса Любим.

«Тогда зрить меня перестанешь, – предупредила она. – Истинный мой лик лишь иным оком видеть можно, тем, что внутри у тебя. А гляделки твои, – тут она даже фыркнула от сдерживаемого смеха, – они лишь помехой станут».

Ратник закрыл глаза, но, странное дело, продолжал по-прежнему ясно видеть все окружающее, будто они оставались открытыми. Обнаружилось лишь одно существенное различие – рука его лежала не на стволе березы, а на талии обнаженной девушки.

Точно так же, как и та, которую ему довелось увидеть в далеком детстве, имела она длинные распущенные волосы, свешивающиеся чуть ли не до колен. Вот только цвет у них был немножечко иной: не зеленоватый, а скорее серовато-коричневый, да еще в двух местах отчетливо поблескивали ослепительно-белые пряди, бросаясь в глаза своей мертвенной сединой.

– А это у тебя отчего? – протянул Любим руку к одной из них.

– Срубить хотели, – беспечно сообщила девушка. – Первый раз давно еще. Я тогда вовсе маленькой была. Перепугалась ужасть как. А последний об эту пору. – Она недовольно фыркнула. – Будто мало им для костра тех, что уже и так померли. – И, сверкнув на Любима своими огромными глазищами, состоящими, казалось, из сплошного зеленого зрачка, игриво поинтересовалась: – Как я тебе, по нраву ли?

– Хороша, – восхищенно шепнул ратник, любуясь девушкой.

В самом деле, ее юное очарование не омрачал ни один мало-мальски крохотный изъян. Даже несколько тоненьких, еле заметных шрамиков, видневшихся на белоснежном теле чуть пониже левой девичьей груди, ничуть не портили общей картины идеальной красы.

– А это откуда же? – полюбопытствовал он, не прикасаясь (кощунство!), а лишь поднося палец поближе и указывая им на шрамики.

– То о прошлое лето крови моей усталый путник отведал, – спокойно пояснила она. – Да он с умом, бережно. Ежели бы чуток поболе времени было, ты бы их и вовсе не заприметил. На мне хорошо все затягивается, – похвалилась она и лукаво осведомилась: – Хороша, говоришь? А в женки меня бы взял?

– Такую красоту не в нашем селище держать надобно, – покачал головой восхищенный девушкой Любим. – Тебя бы в град стольный, в терем княжой.

– Ишь ты, вывернулся, – одобрительно хмыкнула берегиня и заулыбалась. – А я, кажись, поняла, что тебе в дар надобно. С ним и ты, ежели восхочешь, свой терем в граде выстроишь. Токмо ты уж тогда и меня не забудь – в гости зайди непременно. Договорились?

– Согласен, – кивнул тоже заулыбавшийся ратник. – Как терем в стольной Рязани срублю да деда с бабкой туда перевезу, сразу к тебе и примчусь.

– Смотри, я ждать буду, – предупредила девушка. – Но гляди, чтоб окромя бабки с дедом никого более с собой не звал, а то знаю я вас.

Почему-то Любиму тут же вспомнилась Берестяница, грустно глядевшая на него при расставании и не отводящая глаз все то время, пока они нетерпеливо топтались возле двора тиуна. Будто ожидала, что скажет ей Любим при расставании что-то обнадеживающее… И так печально стояла она, зябко обхватив саму себя полными крепкими руками с большими, не по-девичьи широкими натруженными ладонями, что будущий воин не удержался и помахал ей на прощание рукой. Словно намекнул, что не напрасно это ее ожидание. Всего один жест он себе позволил, но девушке для радости хватило и его. И еще долго-долго стояла она, махая в ответ рукой, даже когда последний из березовских парней давным-давно скрылся за крутым косогором.

– Вот-вот, – посуровела лицом берегиня. – А то ишь, имечко себе выбрала. Прямо как мы.

– А ты что же, – опешил Любим, поняв, кого именно имеет в виду девушка, – у всех людей можешь мысли читать? И как далече – отсель и до самой Рязани?

– Да нет, – пожала плечами она. – Коли человек с открытой душой, то могу его ажно на десяток-другой ваших саженей услыхать. А ежели таится, лишь с двух-трех разберу, чего у него там в голове шевелится. Такие же, как ты, – вовсе редкость. Думаешь, не ведомо мне, яко ты мою сестрицу от лютой смерти спас. Малой ить был, ан возмог измыслить. Если б не та встреча, ты мой глас нипочем бы не услыхал.

– А она тоже такая, как ты? – поинтересовался ратник.

– Да мы все схожи, – вновь пожала она плечами. – Чай, сестры. Токмо она постарше малость, вот и вся отличка.

– А зовут тебя как? – не унимался Любим.

– И имячко у нас всех единое. Берегини мы.

– А иного нет? – разочаровался ратник.

– Ну ежели тебе так уж захотелось, называй меня, – она на секунду задумалась, но тут же нашлась, весело тряхнув своими тяжелыми густыми волосами, – Берестянкой. Звучит похоже, да токмо я самую малость потощее. Потому и имечко пускай похудее будет. Ладно ли придумала? – лукаво сверкнула она зелеными глазищами.

Любим молча кивнул в ответ, не собираясь перечить своенравному лесному созданию. Довольная его послушанием берегиня зябко поежилась и пожаловалась:

– Ноженьки-то мои и вовсе застыли. Замерзла я тут с тобой, на морозе стоя.

– Так давай я спою тебе, как обещал, а ты ложись, – ляпнул Любим и осекся, испуганно глядя на Берестянку.

Берегиня только звонко рассмеялась и пояснила:

– Мы ложимся лишь один раз, когда у нас жизнь заканчивается. Ну да ладно, я не осерчала. А ты глаза открывай да начинай свои песни. Токмо про листву не забудь. Люблю я, когда она шелестит. Дар же мой береги и помни – ежели ты хоть един раз крови из тела сестер моих напьешься, то сгинет он, как и не было его вовсе.

– А что за дар? – чуточку испуганно спросил ратник.

– Узнаешь, – вновь улыбнулась Берестянка. – Скоро узнаешь. Уже ранним утром, едва народец гляделки свои от сна продерет, как ты вмиг все и поймешь.

Берестянка сдержала слово. Ратник понял это после того, как подошедший к их костру Пелей растолкал его, приказав будить остальных воев. Поначалу-то Любим решил, что ночное приключение ему попросту привиделось, и поплелся поднимать свой десяток, но едва ратник занялся их побудкой, как раздраженные голоса тут же заполонили его голову. Совсем по-щенячьи что-то поскуливал недовольный Хима, что-то невразумительное, но злое бухтел мрачный Гуней, грустно, но тоже нечленораздельно тосковал о чем-то так и не проснувшийся толком Желанко…

Нет, слов Любим не уловил. Вместо них было нечто невнятное, похожее то ли на бормотание, то ли на гудение, скорее выражающее общее настроение того или иного человека, чем что-то конкретное. И так они наперебой ворчали, кряхтели и ругались, но никто ни разу не разжал рта, чтобы произнести хоть слово.

«Вот это дар! – крякнул Любим. – И что же мне с ним дальше делать? Я ведь так долго не протяну».

Он с тоской покосился на лесок, где совсем рядом, близ опушки, спала крепким сном берегиня, наделившая человека таким интересным и, как сразу выяснилось, изрядно шумным даром. Спасения оттуда ждать не приходилось. О том, чтобы разбудить лесную красавицу, нечего было и думать.

«Придется с этим мучиться до весны, – вздохнул ратник. – Дождусь, когда проснется, тогда уж приеду, упрошу, чтоб забрала назад. Али сока березового напьюсь, да и вся недолга – на кой мне это? Одно беспокойство. А может, мне это все… приснилось?»

Основания предполагать такое у Любима имелись, поскольку чувствовал он себя на редкость скверно. В груди ратника при каждом вздохе что-то хрипело, а при выдохе столь же недовольно кряхтело, да вдобавок еще и ощутимо покалывало. Голова кружилась, перед глазами все плыло. Он равнодушно поглядел на кашу, предложенную ему Мокшей, и лениво отодвинул от себя миску в сторону Химы – есть не хотелось вовсе.

«Авось тронемся в путь, разомнусь, а там, глядишь, и полегчает», – подумал Любим, но после первой же полусотни шагов, которые он сделал на ватных, непослушных ногах, ратника окончательно повело, и он потерял сознание.

В себя Любим пришел уже в Переяславле, но первое, что он понял, едва открыв глаза, так это то, что произошедшее в лесу вовсе не приснилось ему и не привиделось в горячечном бреду, ибо дар берегини сохранился в целости, да вдобавок усилился, поскольку мысли сидевшего у его изголовья Мокши он слышал столь же отчетливо, как если бы тот говорил вслух.

«До весны», – напомнил себе Любим, покорно настраиваясь на постоянное разноголосье, от которого ему теперь никуда не деться.

Однако спустя несколько дней его первоначальное мнение о чудном и не совсем приятном подарке стало постепенно меняться, причем в лучшую сторону. Началось все с одного из вечеров, когда он уже встал с постели и занял место в общем строю. Тогда Пелей, построив всех ратников, начал в уме прикидывать, кого из них назначить на очередное ночное дежурство, и гадая, не пора ли ему привлечь Любима или же еще рановато.

«Можно было бы Гунея. Давно я его не ставил, – отчетливо прозвучал его голос в голове избранника берегини. – Но у него, поди, еще рука не зажила. Нет, наверное, все-таки Любима. Вой добрый, ко всякому делу подходит сурьезно, да и выздоровел он, скорее всего».

Заступать в ночную стражу Любиму не хотелось, и не успел Пелей озвучить принятое решение, как ратник, опередив своего полусотника, сам подал голос, спросив Гунея, стоящего поблизости:

– Рука-то твоя как, зажила ли?

Тот, ничего не подозревая, бодро откликнулся:

– Да на мне что хошь яко на собаке. Я уже и перевязь снял давно.

«Ага, – вновь зазвучал голос Пелея в голове Любима. – Стало быть, мы тебя, голубок, и поставим ноне в дозор»…

Прошла всего неделя, и дар берегини вновь пригодился. Получив выданные в счет обещанного полугривенки, почти все из березовского десятка, кто был свободен от службы, потянулись на городской торг. На нем Любим и приглядел у шустрого купчишки сразу все, что хотел приобрести в качестве подарков для своих домашних.

У молодого торговца на прилавке в изобилии лежали и нарядные разноцветные платки, и колты, заманчиво поблескивающие еле видимой золотой нитью, витиевато сплетенной в замысловатый узор, и очелье с красивыми аграфами[65]65
  Очелье с аграфами – женский головной праздничный убор. Сами аграфы представляли собой трехбусинные полукольца и часто изготовлялись из драгоценных металлов.


[Закрыть], нарядно сверкающими от лучиков скупого на ласку декабрьского солнышка.

От самого дорогого, с золотом да каменьями, Любим отошел сразу, тяжело вздохнув и успокоив себя мыслью, что когда-нибудь вернется, коли сама берегиня ему пообещала привольную жизнь в роскошном тереме в стольной Рязани. Но были там товары и подешевле, хотя и стоившие все равно достаточно дорого.

Он выбрал для деда теплый кожушок, для бабки – нарядный расшитый повойник вместе с убрусом, а для Смарагды и Берестяницы – по венцу[66]66
  Повойник – плотно прилегающий чепец, который носили замужние женщины; убрус – платок, который носили поверх повойника; венец – обруч из кожи или бересты, обтянутый дорогой тканью.


[Закрыть]. Потом мысленно подсчитал, во сколько это ему обойдется, и пришел к выводу, что сможет приобрести меньше половины. Цельную гривну с добрым десятком кун в придачу ему ныне не заплатить. Разве что призанять у своих, а опосля, как вторую половину выплатят, отдать. Но все равно – еще десяток кун взять неоткуда.

Но тут его внимание привлекли игривые мысли купца, который откровенно млел, глядя на миловидную горожанку, стоящую чуть поодаль от Любима. Ратник даже раскраснелся от тех поз, которые живописало воображение торговца, не обращавшего на воина ни малейшего внимания. По его мнению, пеший ополченец – это отнюдь не дружинник, и если в его калите не свистит ветер, то лишь по причине отсутствия самой калиты.

Женщина, скромно выбирающая для себя нарядную рубаху[67]67
  Рубаха была основной одеждой как у мужчин, так и у женщин. Женская была более длинной и доходила почти до ступней. Богатые горожанки носили их по две: исподнюю и верхнюю, которая шилась из дорогих тканей.


[Закрыть], как уловил Любим, будучи вдовой и тяжело перенося вынужденное воздержание, сама была бы не против и отнюдь не отвергла бы притязания дородного, но в самом соку мужика.

«Ну скоро он, что ли, начнет-то? – бродила у нее в голове нетерпеливая мысль. – Иззябла совсем. Видать, и ноне ужо не насмелится. Робеет, поди. Ладно, завтра сызнова подойду. Авось тогда у лавки покупателей будет поменьше – глядишь, и насмелится…»

Она недовольно оглянулась на Любима как на одну из возможных помех в сорвавшейся затее и раздраженно заявила купцу:

– Не баской товар-то у тебя. Так, лежит себе, а в душу не глядит. На днях загляну, можа, ишшо чем порадуешь.

С тем и ушла. Купец долго смотрел ей вслед, досадуя на свою нерешительность, после чего обратился к ратнику:

– Ежели возьмешь все, что присмотрел, то от названной цены с пяток кун скину. А хошь, за гривну все отдам?

– Мешаю? – понимающе осведомился Любим. Купец замялся, а ратник равнодушным тоном продолжил: – Оно, конечно, тут и торг не в торг, коли в голове совсем иные думки блукают.

– А тебе ведомы мои думки? – недовольно буркнул купец, который и впрямь был далек мыслями и от своего товара, и от гривен, и от возможной прибыли.

– У нашего князя Константина, – пояснил Любим, – кажный ратник не токмо мечом махать да из лука стрелять обучен. Ведомо многим из нас, кто не ленился тайное знание постигать, и ведовство, и приворот, и прочую мудреность. Хошь, поведаю, на что у тебя думы греховные в пост устремлены?

И такая уверенность была в этом вопросе, что купец замялся, не желая открытого обнародования своего блудодейства, пусть пока лишь в мыслях, предложив вместо этого Любиму сказать, что, к примеру, думала только что отошедшая от его прилавка женщина. Ратник поначалу решил было ответить откровенно, но передумал и поступил чуточку иначе.

– А давай я еще лучше сделаю. Сотворю так, что завтра она сызнова к тебе подойдет, – предложил он, щедро пообещав: – И не токмо подойдет, но и, ежели ты малость посмелее будешь, согласится на все, что ты ей ни предложишь.

– Неужто и впрямь сумеешь? – изумленно воззрился на Любима распалившийся от похоти купец.

– А то, – последовал горделивый ответ воина. – Я еще и не такое могу.

– А что взамен возьмешь? – поинтересовался торгаш.

– Да вот все, что я выбрал, отдай. – Но, заметив, как сразу посуровел лик продавца, торопливо добавил: – Вовсе задарма – негоже доброго человека разорять, а ежели за… полгривны отдашь, так ты лишь малый убыток понесешь. Так что, по рукам?

«А ведь вой истинно речет, – мелькнуло в голове у купца, и эта мысль тут же эхом отозвалась в голове ратника. – Ну с пяток кун, не более, я на этом потеряю, зато… Погоди-ка, да не лжу ли ловко скрученну ентот молодец мне тут навертел?»

Торговец подозрительно уставился на Любима, лихорадочно размышляя, как ему лучше поступить.

– Да ты не боись, – уверенно заявил ратник. – Да и не потеряешь ты ентот пяток кун, ежели я брехуном окажусь, потому как поначалу я свое дело сделаю, а уж опосля ты мне все это продашь. Так что, по рукам? – вновь предложил он.

Почти дословно повторенная Любимом вслух мысль купца о ничтожной потере, да еще с конкретным указанием точной суммы, окончательно убедила торгаша, тем более что расплата предстояла только после того, как ратник сдержит обещание. Получалось, риска никакого, и он, весело тряхнув головой, заявил:

– Отбирай все, на что глаз положил. Я енто до завтрева отложу, чтоб никто иной не прикупил. Но гляди, чтоб без обману!

– Обмана не будет, – ответил довольный Любим, поочередно тыкая пальцем в понравившиеся ему вещицы, а перед самым уходом еще раз посоветовал торговцу: – Токмо ты и сам посмелее будь, а то все мое ведовство попусту разлетится.

Вот так ему удалось сохранить полугривну, обещанную по весне, да еще и приобрести товару чуть ли не на полторы – купец тоже честно сдержал свое слово. Вдобавок при расчете он в качестве подарка вручил ратнику еще один нарядный платок и пару ярких лент. Видать, вдовушка оказалась чудо как хороша в постели.

А еще через неделю Любим уже не просто освоился с новым даром, но и научился усилием воли как бы гасить звуки и голоса, добившись того, чтобы в его ушах отчетливо звучала лишь мысль человека, на кого смотрит сам Любим и кого он хотел бы услышать. Остальные же доносились до него приглушенным шепотом, почти не досаждая ему.

К тому времени новоявленный телепат успел дорасти до полусотника, возглавив пять десятков парней из тех, кого они обучали в Переяславле. Впрочем, его сметливость, добросовестность и расторопность и без того импонировали Пелею. Умение же Любима угадать невысказанные пожелания полусотника послужило просто довеском ко всем имеющимся достоинствам березовского парня.

А когда рать из Переяславля Рязанского, после присоединения к ней зарайцев и ростиславцев насчитывающая около полутора тысяч человек, вышла в поход, держа путь на Коломну, Любим ходил уже в помощниках Пелея, командовавшего почти полутысячей воев.